Никогда

Татуся была некрасивая, но молодая (полное имя – Наталья). Хорошо воспитана. Из хорошей семьи, хотя что значит хорошая? Отец – ученый, изучал основы марксизма-ленинизма, на ребенка внимания не обращал. Маленькая дочка устремлялась в кабинет отца и лезла ему на колени. Вбегала жена и выдворяла ребенка из кабинета. Рабочее место отца – святая святых, буквально алтарь. Папе нельзя мешать, папа ученый. Папа сидел над своей рукописью часами, уставившись в чистый листок.

Папа – мужчина. А мужчина должен обеспечивать семью: жену и дочку. Так что папа сидел в своем алтаре и обеспечивал.

Мама Татуси – с янтарными бусами и холмистым задом – числилась красавицей, работала пограничником: берегла свою территорию. Охраняла мужа от секретарш и аспиранток. Не старый, денежный ученый – лакомый кусок. За ним глаз да глаз, иначе уведут. Такое случалось часто. Рассеянный ученый оказывался в новом пространстве, а прошлая жена оставалась стоять с открытым ртом.

Правильнее было бы родить второго ребенка, брата или сестричку для Татуси. В настоящем семья бы укрепилась, а в будущем – близкий человек, родственник. Родственников должно быть много. Или хотя бы кто-то один – брат или сестра. Но нет. Никто не думает о будущем. Все думают о неудобствах беременности.

Татуся выросла неброская, но очаровательная, как княжна Марья Болконская из «Войны и мира». Все обращали внимание на прекрасные глаза княжны, поскольку все остальное проигрывало. Нечто подобное происходило и с Татусей. Все замечали ее лебединую шею, тяжелую гриву волос, и это всё.

У молодых, как правило, своя компания. В компании Татуси были девушки и парни, как положено, зарождались страсти-мордасти, танцы-обжиманцы. Хотя обжиманцы – это танго. А в современных танцах – всё на расстоянии. Каждый бесится сам по себе, выплескивает энергию как умеет.

Татусе никто не нравился из ее компании.

Лёнчик – поздний ребенок у престарелой мамаши. Он был неухожен, немыт, запущен. Все остальное – хорошо, то есть ум, фас и профиль, но ничего не надо, поскольку от Лёнчика воняло мокрым котом, а волосы грязные и стоят торчком. Буквально Гаврош на баррикадах.

Андрей – из обеспеченной семьи, модный, благоуханный, но задумчивый. Он постоянно искал себя и все никак не мог найти, в результате так и не нашел. Его печоринская апатия что-то обещала, но обманула.

Был в компании Алик – армянин, исполненный очей. Веселый, но очень непрочный. Начинающий бабник.

Володя Кошкин. Он уже тогда начал спиваться и спился в конце концов. В результате молодость Татуси уходила, как песок сквозь пальцы. Под ногами пустыня Сахара.

Все эти Алики-Лёнчики не годились для прочных отношений, а гонять порожняк – какой смысл? Потерять невинность – и то не с кем. Никто не оценит. Но был один – Толик Никитин, детдомовский, как ни странно. Учился в консерватории по классу фортепиано. Как он туда попал из детского дома? Самородок. Завоевывал первые места на конкурсах. Давал концерты с настоящим оркестром. Престарелые опытные музыканты оркестра слушали его с серьезными лицами и потом аплодировали смычками. Внешне Толик походил на немца: высокий, русый и голубоглазый. Толик – звезда, и у него был свой звездный путь. Татуся это понимала, сидела тихо и не высовывалась. Не хотела садиться не в свои сани.

За Толиком активно ухлестывала Майка Шаталова – рыжая, кудрявая. Майке кто-то сказал, что ей идет смеяться, и она постоянно всхлипывала смехом и махала перед лицом руками. Зубы – жемчуг, рыжие кудряшки трясутся – кукла. Куда там Татусе. Она вздыхала и тихо терпела чужое преимущество.

Татуся и Майка вместе учились в педагогическом институте. Там вообще не было парней. Одни девушки, при этом страшненькие. Будущие училки. Пораженки.

Майка не собиралась работать ни единого дня. Ей просто нужен был диплом. На всякий случай. Например, выйти замуж за принца Монако или за Толика Никитина.

Татуся далеко вперед не заглядывала, но она понимала: хороший педагог – это тоже талант. Талант плюс культура. Талант развить нельзя. Он есть или нет. А вот культуру… Много читать, расширять кругозор – и ты постепенно становишься другим человеком. Начинаешь по-другому слушать и слышать, по-другому говорить. Лицо меняется. У культурных людей другие лица, как у священнослужителей.

Татуся стала много читать и постепенно научилась отличать хорошую литературу от плохой. Плохая – пустота. А хорошая – насыщенность.

Мама Татуси стала бояться, что ее дочка превратится в синий чулок. Ее не интересовало женское, а именно: парни, наряды, боевой раскрас, кокетство, – и все то, чем мама Татуси владела в совершенстве. В свое время, разумеется.

Вмешался случай. Праздновали день рождения Татуси: двадцать лет. Майку она не позвала. Обойдется. Толик напился и заснул за столом. Его перетащили на диван. Накрыли пледом.

Пили и ели без Толика. Потом все ушли, а Толик остался. Сладко спал, одетый и в обуви.

Родителей не было дома, они тактично удалились на дачу, чтобы освободить помещение.

Часы показывали три часа ночи. Тишина. Ни одного свидетеля, кроме кота.

Татуся легла возле Толика, тоже одетая и в туфлях. У нее не было никаких далеко идущих планов. Просто быть рядом, дышать одним дыханием.

Толик задвигался и положил на Татусю ногу. Нога была тяжелая.

Татуся лежала и слушала, как тикают напольные часы. И так же тикало ее сердце. Раз… Раз… Раз… Это были счастливые минуты. Глаза привыкли к темноте. Толик спал – красивый, как молодой бог. Потом задвигался и открыл глаза. Увидел Татусю. Ничего не понял и не хотел понимать. Обнял. Зарылся лицом в ее лебединую шею.

– Я не Майка, – честно призналась Татуся. Она решила, что Толик не разобрался в потемках.

– Я вижу, – отозвался Толик.

А дальше было не до разговоров.

Родители могли вернуться рано утром. Татуся попросила Толика уйти к себе. Толик жил в общежитии консерватории.

Он послушно слез с дивана. Татуся сделала ему завтрак: положила на тарелку остатки вчерашнего пиршества.

Толик ел молча. Было непонятно, помнит ли он прошедшую ночь.

– Я тебя люблю, – сказала Татуся будничным голосом, без пафоса.

– Я тебя тоже люблю, – ответил Толик.

– Я тебя давно люблю, – уточнила Татуся.

– И я тебя давно люблю.

– А как же Майка?

– А что Майка?

– Ты за ней ухаживал.

– Я хотел, чтобы ты ревновала.

Татуся поперхнулась. Боже, сколько было напрасных страданий…

– Но ведь я некрасивая, – напомнила Татуся.

– Ты очень красивая…

Татуся перестала есть. Уставилась на Толика.

Толик доел и ушел.

Татуся подошла к зеркалу. На нее смотрела прекрасная юная дева с оленьими глазами и высокой шеей. Из Марьи Болконской она превратилась в Елену Прекрасную, из-за которой воевали и погибали. Вот что делает разделенная любовь.

Через два года Татуся окончила институт и они с Толиком поженились.

Эти два года надо было тщательно прятать отношения от родителей.

Мода на интимные отношения менялась. В молодости Татусиной бабушки существовал жесткий запрет на потерю девственности. Мазали ворота дегтем. Во времена Татуси следовали совету какого-то классика: «Не давай поцелуя без любви, поцелуй без любви – это пошлость». Страсть не бралась в расчет. Но у любви свои законы. Татуся забеременела. На свадьбе, слава богу, этого не было заметно.

Ребенок родился в свое время. Мальчик. Татуся мечтала, чтобы у сына были ее глаза, однако ему достались глаза отца и его тяжелый нос. В общем и целом ребенок получился замечательным. Татуся с утра до ночи любовалась им, всматривалась, не понимая: откуда он явился? Не было нигде, и вдруг…

– Как ты думаешь, – спрашивала она Толика, – откуда он? И куда?

– Ниоткуда и никуда, – отвечал Толик.

– Как это?

– Он должен пройти свой путь и оставить потомство.

– А как же бессмертие?

– Потомство – это и есть бессмертие.

Татуся не хотела верить. Ей казалось, что сыночек будет всегда.

Толик много концертировал. Ездил по крупным городам и по огородам – так назывались задворки страны. Иногда приходилось играть в сельских клубах. Публика была не подготовлена к Баху и Генделю. Откровенно скучали, переговаривались. Но Толика это не смущало. Он играл себе, для себя. Музыка его завораживала.

Композитор – проводник Бога. А исполнитель доносит до людей божественную мысль. Так что публика его практически не интересовала. У него была своя миссия.

С Толиком произошло то же самое, что с композитором Шуманом. Он переиграл руку. Возникла неразрешимая проблема со связками.

Пришлось перейти на преподавательскую работу. Толик стал выражать себя через учеников. Ученики – его инструмент.

Учеников было немного. Толик отбирал только талантливых, а талантов много не бывает. Часто занимался с ними дома. Дом превратился в проходной двор и одновременно музыкальную шкатулку.

Татуся слегка обалдевала, но ограничивать мужа не решалась. Ему нравилось так жить. Значит, он должен жить так, как ему нравилось.

Толик предпочитал набирать мальчиков. Мужская рука обеспечивает более глубокий удар. Но в тот год ему досталась сверходаренная девочка – татарка Дина. Руки у нее были маленькие, но что она ими вытворяла, этими своими ручками…

Толик ликовал, как будто он нашел на проезжей дороге многокаратный бриллиант величиной с грецкий орех.

Он постоянно восхищался этой Диной. Прожужжал Татусе все уши.

– Ну и целуй ее в зад, – отзывалась Татуся.

– Зачем? – не понимал Толик.

– Ну, если она тебе так нравится.

– А-а…

Татусе несвойственна была грубость. Это вылезала ревность, а ревность граничит с ненавистью.

Татуся ненавидела эту Дину. Подогревала мамаша.

Мамаша спрашивала:

– Что ты можешь ей противопоставить? Только сына. А она тебе – талант и молодость.

– Что же мне делать? – спрашивала Татуся.

– Не допускать. Рубить на корню.

Татуся запретила Толику приглашать Дину в дом.

Толик нашел другое место, свободное от Татуси.

Толик часто становился задумчивым, каким-то потусторонним. Ел, глядя в одну точку, не замечая, что ест.

Майка постоянно забегала к Татусе. Они продолжали дружить. Единство противоположностей.

Майка протырилась в начальницы. Работала в роно (отдел народного образования). Ходила в темно-синем костюме и белой кофточке. Татуся сочинила для нее стишок:

 

Позвонили из роно:

Возле школы насрано́.

Не пройти – завязли ноги.

Это, верно, педагоги.

 

Майка не обижалась. Она была веселая.

Долго не выходила замуж. Ей попадались женатые любовники, которые уверяли, что не любят жен, а любят Майку, но все же продолжали оставаться с женами. Потом все же вышла замуж за поляка, который учился в военной академии.

Польша – социалистический сектор, но все-таки заграница. Это был ее козырь в колоде. Татуся замужем за профессором, а Майка за иностранцем.

Татарка Дина была не только талантлива, но и тщеславна. Хотела, чтобы ее имя писали на афишах метровыми буквами.

А зачем это надо? Надо нравиться тем, кто рядом. И Татуся нравилась: папе и маме, мужу и сыну. Толик хотел второго ребенка, но Татуся боялась, что этот второй отнимет внимание к первому. А Татуся хотела, чтобы первенец (Вадик) получил ВСЁ.

Время шло. Вадик получил ВСЁ. Но много любви не бывает, так же как и денег. В жизни образовалась некоторая стагнация: сегодня – как вчера и завтра – как сегодня. Ничего нового. Однако наступил очередной вторник и принес новое.

Позвонила Майка и сообщила, что у Толика родился ребенок.

– Какой ребенок? – не поняла Татуся.

– Мужского рода. Сын, зовут Рустам.

– Этого не может быть, – спокойно сказала Татуся.

– Этого не может быть, но это есть.

– Откуда ты знаешь?

– Все знают. Кроме тебя.

Татуся положила трубку. И тут же набрала рабочий телефон Толика. Спросила:

– Это правда?

– Правда, – ответил Толик, не вдаваясь в подробности.

– И что теперь будет?

– Ничего. Извини, я не могу говорить. – Толик бросил трубку.

Татуся слушала короткие гудки. И это после всего, что было между ними…

Все изменилось. Мир рухнул. Нечем было дышать. Она вдыхала, но воздух не попадал в легкие. Он не шел в нее. Татуся задыхалась. Она умирала.

Захотелось что-то сделать: пустить газ, например. Но почему она должна заниматься самоликвидацией? Пусть это сделает Толик. А впрочем, пусть живет как хочет. Она больше в этом не участвует.

Татуся достала с антресолей чемодан и стала кидать туда свои вещи. В голове рвались мысли. Вспышки. Короткое замыкание.

Татуся закрыла чемодан и вышла из дома. Отправилась к родителям на улицу Усиевича. Она ехала сначала на автобусе, потом на поезде метро, как Анна Каренина, и думала о том же, что и Анна.

Лучше бы Толик умер. Его бы закопали, и Толик исчез из ее жизни бесповоротно, оставив светлые чувства. А сейчас он предал, выпихнул ее на холод, и она больше никогда не согреется. Почему он сам не сказал? Почему она узнала это от других? Вся консерватория знает. Все знают. Какой позор, какая пошлость… А теперь еще ребенок. Татарчонок. Рустам, понимаешь ли… У мусульман с этим строго. Приедут братья Дины из каких-нибудь Набережных Челнов и прирежут Толика. И правильно сделают.

Татуся позвонила в квартиру родителей. Открыла мать в своих вечных янтарных бусах.

Татуся ступила в прихожую, отбросила чемодан, взвыла и прижала лицо к стене.

Появилась домработница Шура, посмотрела и сказала:

– Стену грызет…

Мать подняла чемодан и проговорила спокойно:

– Можно жить и без любви.

– Я не буду жить, – молвила Татуся.

– Будешь. Не ты первая, не ты последняя.

Отец, безумно любящий дочь, спросил:

– А зачем тебе муж? Мы у тебя есть, что еще надо?

В молчании сели пить чай.

– Все мужики кобели, – заключила мать.

– Не все, – сказал отец. – Есть порядочные.

– Порядочные – это те, у которых петух не поет.

– Какие? – не разобрал отец.

– У кого машинка не работает.

– Пишущая? – уточнил отец.

– Писающая.

– А ты откуда знаешь?

– Значит, знаю, раз говорю.

Дальше было ужасно.

Татуся сделала попытку покончить с собой наиболее легким способом: заснуть навсегда. Она опрокинула в рот горсть снотворных и запила большим количеством воды.

Мать нашла ее утром без признаков жизни. Вызвала скорую. Скорая отвезла Татусю в больницу. Там ее промыли со всех концов, вернули с того света на этот и отправили в психушку. Такой порядок. Всех самоубийц – в психушку.

Когда Татуся открыла глаза, ей показалось, что она в аду. В комнате было шестнадцать коек. На койках сидели и лежали тени. Они качались, выли, бродили по палате – кто во что горазд.

Пришел Толик. Он не смог находиться в этой обстановке и хотел забрать Татусю домой. Но оказалось, что психушка захватывает людей, как капкан. Попасть легко, а выйти невозможно. Подключили отца с его заслугами, задействовали консерваторское начальство Толика.

Татуся объяснила лечащему врачу, что именно вынудило ее на поступок. Врач покачала головой и сказала:

– Все мужчины имеют жен и любовниц. Это практически норма. И если все жены начнут кончать с собой, в стране не останется населения.

– Вы действительно так думаете? – удивилась Татуся.

– Конечно. Враг любви – привычка. Привычка убивает страсть. Требуется обновление.

– А как же мораль?

Татусе казалось, что все семейные пары живут в любви и привычка только усиливает и углубляет чувство. Каждый человек меряет по себе и не представляет другого мерила. Татуся никогда бы не отвлеклась на любовника. Зачем тратить энергию на чужого человека? У нее нет на это ни времени, ни желания, плюс брезгливость. Так же должно быть и у мужчин.

– Мужчины полигамны, – объяснила врач, – это в их природе. В их задачу входит оплодотворить как можно больше самок.

Татусе была неприятна эта бардачная теория. Именно за подобный образ жизни Бог уничтожил Содом и Гоморру. Но Татуся не возражала. Она хотела понравиться врачу и поскорее покинуть этот дом скорби.

Все кончилось благополучно. Толик заполучил Татусю обратно. Подвел итоги:

– Ну ты и вправду сумасшедшая.

– Почему это?

– Нормальный человек хочет жить.

– Я не хочу жить в грязи.

– А Вадик?

– Вадик извлечет свои уроки, – сказала Татуся.

– Значит, так… Давай больше не будем говорить на эту тему. Ты поедешь домой, и все будет как раньше.

– При одном условии: ты никогда не пойдешь к татарке и к этому ее… Рустаму. Их не существует. Понял? Никогда! Никогда! – Она потрясла кулаками над головой.

Толик молчал.

– Или так, или никак. Я не собираюсь тебя ни с кем делить.

Он обхватил Татусю обеими руками, прижал к себе ее похудевшее тело, стал целовать ее лицо, шею. От волос пахло больницей. Игла жалости и вины прожгла Толика.

– Я готов выполнить любое твое условие, – забормотал он. – Как скажешь, так и будет.

– Поклянись! – потребовала Татуся.

– Клянусь!

– Чем?

– Чем хочешь.

– Поклянись Вадиком.

– Вадиком я не клянусь.

– Ну хорошо. Тогда просто дай честное слово.

– Честное слово, – сказал Толик.

– Еще раз.

– Не надо еще раз. Получается, что ты мне не веришь.

Татуся задумалась. В сущности, у нее не было другого выхода, кроме возвращения в прошлую жизнь. Хорошо, что Толик ее зовет обратно. Мог бы уйти к Дине и Рустаму. А почему нет? С Диной у него общее призвание, а ребенок – всегда ребенок.

– Я тебе верю, – сказала Татуся.

Жизнь возвращалась на круги своя, но что-то не вернулось никогда. Застряло там. В том времени.

Началась новая жизнь. Она ничем не отличалась от старой. Толик уходил на работу и возвращался с работы. Обожал учеников. Консерватория гордилась своим мастером. Гениальный мастер ценится не меньше гениального ученика, тем более что ученик приходит и уходит, а мастер остается навсегда.

Татуся работала в школе, преподавала литературу в старших классах. Ввела во внеклассное чтение запрещенных авторов: Платонова, Булгакова, Гумилева.

Организовала литературный кружок. Обсуждали прочитанное. Некоторые ученики так заражались настоящей прозой, что сами начинали писать. Приносили. Читали вслух. Подвергались критике или, наоборот, одобрению. Татуся сразу видела одаренных.

Ей нравилась работа, и малая зарплата не угнетала. Толик – профессор. Семья обеспечена.

В школе, как правило, женский коллектив. Женщины, как правило, люди трудной судьбы. А трудная судьба, как правило, никого не украшает. Многие училки – сама серость. Их следовало бы гнать в шею, но никто не гнал. Они работали, сеяли в душах детей лень и равнодушие и желание отскочить подальше от предмета.

Сын Вадик рос быстро, как князь Гвидон в бочке. Он был совершенно равнодушен к литературе и к музыке. Ничего не читал. Учиться музыке не захотел. Слух у него был внутренний, то есть он понимал как надо, но интонировать не мог. Вадика тянуло в спорт: бег, прыжки, теннис. Вадик был перенасыщен энергией. Эту энергию следовало расходовать. Он и расходовал.

Толик расстраивался. Он преподавал чужим сыновьям, а свой оставался неосвоенным, как дикий остров в океане. Татуся не огорчалась. Она понимала, откуда ветер дует. Наследственность. Толик – детдомовский, и кто его родители – неведомо. Эта неведомая родня сдала своего ребенка в детский дом. Что от них ждать?

Вадик носил длинные волосы, которые он подбирал в хвостик, под резиночку. Татуся его обожала шумно, а Толик тихо. В кого бы он ни пошел, это был их сын, любимый мальчик. И даже более того: чем хуже, тем лучше.

Вадик не был хуже. Просто другой. Когда он появлялся на корте с ракеткой, было на что посмотреть. Татуся и смотрела. И понимала: существует язык тела, как в балете. Это красиво. Каждая мышца нацелена на смысл. А большинство гомо сапиенсов ведут неподвижный образ жизни. Либо сидят, либо лежат, а чаще и то и другое: лежат и сидят. Их даже на прогулку не вытащишь. Кресло засасывает.

Толик недоумевал: что ждет Вадика? Ну, поиграет до сорока лет, а дальше что будет делать?

– Пойдет в тренеры, – говорила Татуся. – Будет тренировать молодых. Ты ведь тоже тренер…

Время бежит вперед и только вперед. Толик иногда мечтал, чтобы время шло вспять, в обратную сторону. Однако мечты Толика оставались мечтами. А в реальности ему исполнилось шестьдесят.

Консерватория решила отпраздновать юбилей.

Набился полный зал.

Татуся надела новое платье – синее в белый горох, с кружевным воротничком. Горох снова вошел в моду. Платье молодило ее, а это не лишнее. Татуся выглядела моложе своих лет, но шестьдесят – это не двадцать и не тридцать. А у Толика ученицы по двадцать лет и сотрудницы по тридцать, так что конкуренция обеспечена.

Юбилей отмечался по привычной программе. Первая часть – отчетный концерт. Играли исключительно ученики Толика, своего рода конкурс. Лучший получал премию: грамоту и букет цветов. Грамота – под стеклом и в красной деревянной рамке. Могли бы и денег дать, но не давали.

Вторая часть – банкет с речами. Произносили преувеличенно льстивые тосты, как на похоронах.

Татуся присутствовала только на концертах. На банкеты не оставалась. Стеснялась. Хотя что ей стесняться? Ведь это был и ее праздник. Успехи Толика – это и ее успехи. Вот и сейчас на концерте они сидели плечо к плечу, оба красивые и моложавые.

Объявили студентку с фамилией Факова. Разве можно с такой фамилией гастролировать по Европе? Факова играла старательно, но бесцветно. Не хватало нутра, хотя техника в порядке. Вряд ли из нее получится солирующий пианист. Ее потолок – аккомпаниатор.

Далее произошло нечто непонятное: на сцену вышел молодой Толик. Тот же рост, размах плеч, постановка головы.

– Кто это? – спросила Татуся.

Толик не ответил. Он подался вперед. Волновался.

А ученик не волновался. Он играл «Времена года» Чайковского, и казалось, что играет исключительно для себя в пустом зале. Он не хотел нравиться, просто внимал божественным звукам, погружался.

Его лицо было бесстрастным, только брови немножко гуляли по лбу. Татуся знала это выражение. Такое лицо было у Толика во время любви. Невозможно, чтобы два разных человека были так похожи. Может быть, ученик обожествлял учителя и стал невольно на него походить?

Татуся покосилась на Толика. Толик сидел подавшись вперед, его глаза выдвинулись от напряжения и, казалось, сейчас выпадут на пиджак. Такой заинтересованности не бывает у посторонних людей.

Татусю пронзила догадка: сын. Ребенок татарки. Вот он – тот самый незаконнорожденный, к которому Толик клялся не ходить. Ходил. Участвовал. Растил. Платил. Учил. Сын унаследовал музыкальный ген родителей. И не просто унаследовал. Приумножил.

Татуся сидела не шелохнувшись. Звучала баркарола. Какая грусть. И какая надежда. Откуда Чайковский доставал такие звуки, которые складывались в такую мелодию? Эта мелодия стекала откуда-то сверху – сама, без усилия автора.

Время от времени пианист прикрывал глаза и покачивался. Уходил в себя.

Татуся заглянула в программу. Прочитала: «Рустам Анатольевич Никитин».

Толик дал свою фамилию и отчество. Усыновил. Обманул Татусю.

А что она хотела? Сделать его трусом? Мерзавцем?

Толик знал, каково расти без родителей. Детский дом – это зона, в которой уро^-дуются неокрепшие души. В его случае у ребенка была мать и крепкая татарская родня. Но Толик ни на кого не рассчитывал. Он подхватил сына на крыло. И вот результат.

Толик никого не предал. И нового сына не бросил. Он не разрешил себе ни одной подлости. Вел себя по-человечески.

Татуся вспомнила, как она бесилась. «Что с ее шло?» – как говорила домработница Шура.

И Дина родила. Не побоялась. Не сделала аборт. А могла бы. И не было бы такого мальчика. А теперь есть. Сидит на сцене. Покачивается.

Зазвучала новая мелодия: «Осень».

Татуся любила «Осень» больше других времен года в сборнике Чайковского. Рустам Никитин играл бесстрастно и спокойно, как при встрече с неизбежностью. Татуся почувствовала, как глаза переполнились и слеза пошла по щеке. Она сняла слезу пальцем. Толик покосился. В его глазах стоял вопрос.

– Прекрасно… – тихо отозвалась Татуся.

Толик убедился в том, что жена не просекла, стал слушать дальше.

Рустам закончил свое выступление. Его руки какое-то время оставались на клавишах. Зал безмолвствовал, придавленный талантом музыканта. Потом аплодисменты грянули тугой волной.

Рустам встал и поклонился. Он был хорошего роста, красивый, с мусульманским флюидом. На него хотелось смотреть не отрываясь.

Толик не хлопал. Переволновался.

Татуся решила остаться на банкет. Ее посадили во главу стола рядом с мужем. Но она не любила сидеть во главе. Перебралась в конец стола, села среди студентов. Кто она такая, чтобы светиться у всех на виду? Татуся предпочитала затеряться.

Напротив оказалась студентка Факова, а рядом с ней Рустам Никитин. Факова явно льнула к Рустаму, шуровала руками под столом.

Передние зубы у Факовой выдавались вперед подковой. Татуся подумала: с такими зубами неудобно целоваться.

Стол был накрыт привычной зимней едой: салат оливье, холодец, картошка, квашеная капуста. Из напитков – водка «Столичная» и вино в пакетах.

Никаких особых деликатесов, но голодным не останешься.

Факова ела не останавливаясь. Рустам почти не ел. Казалось, что он не отошел от выступления. Был еще там, во «Временах года».

Факова шлепнула ему на тарелку кусок холодца. Рядом – ложка хрена.

– Вам водку или вино? – Она подняла глаза на Татусю.

– Вино, – сказала Татуся.

Факова наполнила фужер.

– Рустам, скажи тост! – велела Факова.

– Тост, – отозвался Рустам.

– Ты чего? – не поняла Факова.

– Ты велела: скажи тост. Я и сказал.

Было видно, что Рустама угнетает активность Факовой, но ее глубокое декольте, влажные зубы, настырные глаза делали свое дело. Он подчинялся.

Выпили. Вино было плохое, но все-таки вино. Татуся сделала несколько глотков, поставила фужер на место. Рустам ковырнул вилкой свой холодец.

– Вы с мамой живете? – спросила его Татуся.

– Нет. Мама в Германии.

– А почему вы не вместе?

– У нее там семья. А у меня здесь музыка.

Значит, Дина нашла немца и свалила. Правильно сделала. Но с кем же Рустам?

– А вы женаты? – спросила Татуся.

– Он еще молодой, – ответила Факова.

– А девушка у вас есть? – поинтересовалась Татуся.

– Есть, – ответила Факова. – А почему вы спрашиваете?

– У Рустама большое будущее.

– А при чем тут девушка? – не поняла Факова.

– Очень важно, кто рядом. Неудачная спутница может погасить любую звезду.

Рустам перестал есть. Слушал.

– Вы приходите к нам, – предложила Татуся.

Подошел Толик. Он опасался оставлять жену с Рустамом один на один.

– Я пригласила Рустама к нам в гости, – сообщила Татуся. – Пусть приходит со своей девушкой.

– А когда? – спросил Рустам.

– Когда хотите. Хоть завтра. Мы будем вас ждать. Что вы любите: рыбу или мясо?

– Он любит и одно и другое, – ответила Факова.

Татусе захотелось сказать: «А вас не спрашивают», но она промолчала.

Обратно возвращались пешком. От консерватории до дома сорок минут хода. Не близко, но и не далеко. Толик молчал. Смотрел перед собой.

– Я должен тебе что-то сказать, – решился он.

– Не надо, – ответила Татуся. – Не надо мне ничего говорить. Я все знаю.

– Давно?

– Давно. Три часа.

– И что скажешь? – бесстрашно спросил Толик.

– Скажу, что прав был ты, а не я.

Толик молчал. Пауза затянулась.

– Маневич не пришел, – заметила Татуся. – Друг называется…

– Он неплохой, но невоспитанный, – объяснил Толик. – Детдомовский. Какое там воспитание…

– Маневич детдомовский? Он же еврей…

– Ну и что?

– Евреи своих детей не бросают.

– Сейчас евреи мутировали, как вирус. Они и пьют, и бросают…

– Я не дам ему жениться на этой барракуде.

– Кому, Маневичу?

– Рустаму.

– Мы вместе найдем ему правильную жену, – поддержал Толик.

– А ты знаешь, какая правильная?

– Знаю, – сказал Толик. – Такая, как ты.

Они остановились под фонарем и поцеловались.

Мимо пробежала стайка молодых людей. Они обернулись и прыснули в кулак. Им показалось смешно, когда целуются пожилые люди. Они еще не понимали, что старости нет. Есть только жизнь и смерть. День и ночь.