XIII

Розы в Приюте Грез слегка подвяли. А снег все еще лежал плотным слоем на Окне Сказок. Тихонько открылась дверь. Эрнст вошел и встал у смертного одра своего лучшего друга.

Лицо покойного выглядело умиротворенным. Его благородные черты были отмечены невиданным на земле радостным покоем.

Эрнст оглядел комнату. Все в ней было, как прежде. Только… Все было иначе. Эрнст почти не дышал, так он был скован.

– Фриц, – выдавил он еле слышно.

Его охватил страх перед немотой смерти. Глаза расширились. В них заплясали какие-то линии и круги… Потом воздух вокруг почернел…

– Фриц! – вскрикнул он и со стоном распростерся на полу перед смертным одром, судорожно заламывая руки, хрипя и безостановочно повторяя: «Фриц… Фриц…»

Потом вскочил и повалился на труп, чтобы согреть его своим теплом и оживить. Однако холод застывшего тела пронзил его смертельным ужасом, и, вскрикнув не своим голосом, Эрнст почувствовал, что самое любимое на земле существо внушает ему отвращение – таким абсолютно чужим показалось ему мертвое тело, – и он понял, что все-все уже позади.

Эрнст колотил себя по лбу кулаками и вопил, вопил:

– Фриц, мой дорогой, мой верный друг, возьми меня с собой… Спутник всей жизни, как мне жить без тебя…

Узкая рука дотронулась до его плеча. Он смятенно оглянулся. Позади стояла Элизабет.

– Эрнст. – Она протянула ему руку.

В первый миг он не узнал ее, так сильно она повзрослела.

– Расскажи мне о нем, – попросил Эрнст и спрятал лицо в ладонях.

Дрожащим голосом Элизабет поведала ему о последних часах друга. Обо всем рассказала, умолчала лишь о том, что Фриц сказал ей об Эрнсте. Потом они оба сидели молча, глядя в одну точку перед собой. Наконец Элизабет поднялась и бросила на Эрнста вопрошающий взгляд. Он не пошевелился.

– Я останусь здесь и буду бодрствовать у тела моего лучшего друга.

Ближе к вечеру доставили гроб. Эрнст не давал никому дотронуться до покойника. Он сам уложил его в легкую фанерную копию цинкового гроба, в котором Фрица должны были перевезти в крематорий. Сам гроб поставили в мастерской.

Госпожа Хайндорф прислала лавровые деревца. Вся мастерская была доверху забита венками и цветами. Эрнст распорядился скупить все розы в городе и осыпал ими гроб.

Наступил последний вечер перед отправкой в крематорий. У гроба горели десять толстых восковых свечей.

Эрнст ни на минуту не покидал своего поста. Он сидел на полу, съежившись у изножья гроба, и не сводил глаз с любимого лица. Наступила ночь. Небо было усеяно сказочно сверкавшими звездами.

– Фриц, ты спишь вечным сном… Ты умер… Умер… Какое страшное слово! Ты жив только в моей памяти, но образ твой будет все бледнее и бледнее, покуда и меня не призовет мир хладных теней. Верный друг, ты лишь однажды нарушил обет верности, не взяв меня с собой в иной мир. Выслушай меня в последний раз: клянусь тебе хранить верность – верность самому себе, как ты требовал… Ах, верный мой друг… Нет, ты не будешь одинок и там.

Эрнст вошел в Приют Грез, где висел тот прекрасный портрет.

– Милый образ! Тоска по тебе, не умолкавшая столько лет, теперь молчит. Златоустый певец, изливавший в песнях свою любовь и тоску по тебе, умер. Что тебе делать здесь без него? Пойдем со мной! Проводи его в последний путь.

Он снял портрет со стены и вернулся в мастерскую.

– Ты отправишься в последний путь не в одиночестве, Фриц. Женщина твоей мечты пойдет с тобой.

И он положил портрет в гроб. Потом принес все письма Лу и вложил их в руки Фрица. Стоял рядом и горящими, сухими глазами смотрел в любимое лицо, пока не пришли остальные. Потом появились рабочие. Эрнст выпрямился во весь рост и сказал громко, чтобы услышали все:

– Об этом покойнике не будут написаны тома, о нем не упомянут хроники. Ветер будет веять над его могилой, и вскоре уже никто не будет знать, где она. И все же по этому покойнику будут пролиты такие слезы, какими не оплакивали королей. Ибо эта утрата больше, чем смерть короля. Содрогнитесь, люди: от нас ушел Человек с большой буквы!

Он взял у рабочих инструменты и не подпустил никого к гробу. Все безудержно зарыдали, когда он стал забивать гвозди. Лишь из глаз Эрнста не выкатилось ни единой слезинки. Но с его губ скатились две большие капли крови. Гроб унесли.

Эрнст оставался в мастерской, пока мимо него не прошла Элизабет, направляясь на улицу. Тут он услышал горестный плач. Кто-то причитал: «Дядя Фриц, дорогой мой дядя Фриц… Теперь я опять одна-одинешенька…»

И Эрнст увидел у одра, на котором только что стоял гроб, распростертую на полу Трикс Берген.

* * *

В полдень гроб был в Бремене и стоял в крематории. Во время кремации Эрнст играл на органе. Служащие крематория никогда еще не слышали такой игры. Безутешная боль выплескивалась потоками звуков, из глубины которых постепенно возникала скрытая до поры мелодия песни «Слышу до сих пор…». Мелодия крепла и набирала силу, чтобы затем сникнуть и зазвучать нежно и жалобно в песне Фрица «Моя весна, в тебе вся жизнь…».

Вернувшись с похорон домой, Эрнст свалился в постель с нервной лихорадкой. Шесть недель он находился между жизнью и смертью. Элизабет позаботилась, чтобы его доставили в больницу, и сама ухаживала за ним. Наконец он восстановил силы и смог без посторонней помощи встать с постели. Но душевно Эрнст был сломлен. Бледный и тихий, он целыми днями сидел на веранде больницы, греясь на солнышке и читая письма и стихи Фрица. Тяжкое горе пригнуло его к земле. Элизабет он почитал, как нищий чтит святую. Он не мог постигнуть, каким образом ее чистые круги некогда пересеклись с его темными путями. И все-таки в его душе оставалось тихое, но очень болезненное волнение, он часто задумчиво глядел вслед Элизабет, когда она выходила из комнаты. В эти дни он обнаружил стихотворение Фрица, написанное карандашом на черной бумаге.

 

Кто вышел вдруг из темноты,

Сперва привыкнуть к свету должен.

Надень корону бедняку —

Страной он вряд ли править сможет.

 

 

И я, любовь моя, пробыл

Так долго в темноте,

Что в блеске нынешнем забыть

Не в силах годы те.

 

Эрнст тут же придумал мелодию к этому стихотворению – спокойную, мрачновато-тоскливую – и отдал листок с нотами и словами Элизабет.

Через две недели он выздоровел и медленно побрел привычным путем к Приюту Грез. Там его ожидало письмо Ойгена из Лейпцига – видимо, тот забыл заказать, чтобы послание доставили в больницу. Письмо содержало много вопросов и кое-какие новости, из которых главной была следующая:

Ланна Райнер обручилась с князем Разниковым.

Эрнст устало улыбнулся. Значит, и этот этап его жизни миновал. Он только подивился тому, как быстро в жизни может миновать нечто, в чем еще совсем недавно заключался весь ее смысл.

– Душа моя пуста, – сказал он вполголоса, ни к кому не обращаясь. – Ты все забрал с собой, Фриц.

Сумерки просочились в комнату сквозь Окно Сказок в крыше. Эрнст поудобнее устроился в кресле и прислушался к их голосам. Стены дома жили своей жизнью и шептали о чем-то своем, в надвигающейся темноте комната рассказывала свою историю.

– Мне тебя не забыть, – тихо сказал Эрнст в пустоту комнаты. – Все во мне принадлежало тебе, знаток человеческой души. – Он даже застонал. – Я промотал свою душу, Фриц, помоги мне обрести ее вновь! О как тяжела мысль, что гнетет меня днем и ночью: неужели эта утрата нужна была для того, чтобы я очнулся?

Так он сидел, роясь в старых письмах и книгах до глубокой ночи, вызвездившей небо над Окном Сказок.

– Фриц, ты – единственный, кто по-прежнему несет вместе со мной полноту и муку моей жизни.

И вдруг – крик:

– Элизабет! Миньона! Возлюбленная моей души, и тебя я утратил… Все погибло… Вся жизнь мертва, и все серо…

На следующий вечер друзья Фрица собрались в Приюте Грез. Погода была прохладная, моросил мелкий дождик. Капли стучали по оконному стеклу.

Все были необычайно молчаливы.

– Теперь здесь все изменилось, – сказала Паульхен. – Как будто из комнаты ушла ее душа.

– Утеряна связь, – ответил ей Фрид. – Каждый из нас сам по себе. А связывавшая нас нить порвана.

Эрнст прочитал вслух выдержки из последнего письма Фрица. Потом грустно сказал:

– Умер – значит, его нет. Мы никогда не увидимся с ним.

– Нет! – твердо возразила Элизабет. – Умер – не значит, что его нет! Неистощим и вечен кругооборот жизни. Память о нем и его душа живут в нас. Значит, он продолжает жить в нас. Только стал моложе. Вспомните его слова: «Все на свете ваши братья и сестры – дерево в степи, облако на закате, ветер в лесу». Значит, вы должны чувствовать себя в мире как в своей семье. И вспомните, как он учил нас: от Я к Ты и далее – ко всей Вселенной. Путь от Я к Ты он давно прошел. И теперь перед ним последняя стадия кругооборота – Вселенная. Но круг бесконечен. Поэтому после Вселенной он вернется к Я. Это значит, что он с нами везде. Когда я смотрю на звезды, я знаю: он там. А когда вижу облака, то чувствую его успокаивающее влияние. Он во всем, в том числе и во мне. А также в цветке, в камне, в буре и штиле. Луна ночью светит в мое окно – это Фриц. И солнце улыбается мне днем – тоже Фриц. В мире не бывает расставаний навсегда. Фриц перешел из физической близости в духовное Далеко. Это трудно вынести, но все же он есть! Он – в нас! И мы сохраним память о нем и его наследие в глубине души, а также сохраним верность друг другу в борьбе против жизненных бурь вне нас и против головокружительных потрясений внутри.

Эрнст слушал и не верил своим ушам. В сердце его робко просачивалась надежда. Полно, да Элизабет ли это?

– Кем ты… стала? – выдавил он.

А Элизабет продолжала:

– Прибыла урна с прахом нашего любимого Учителя. Пусть она постоит три дня, окруженная розами в Приюте Грез, а потом мы похороним ее в саду, где цветут розы, гвоздики и маки, которые он так любил.

И Элизабет осторожно поставила урну между розами.

Эрнст сказал:

– Не может такой небольшой сосуд вместить в себя этого человека. Фриц, дорогой, где ты?

Держа урну в руке, он прислушался. И услышал тихий шелест: то пепел пересыпался внутри урны. Эрнст решил, что Фриц умер и воскрес. От этого открытия он совсем лишился сил и расплакался при всех – впервые со дня смерти Фрица. Слезы лились рекой, то были слезы облегчения.

Потом Эрнст поставил на стол последние бутылки красного вина и принес шесть бокалов.

– Шесть, – заметил он сквозь слезы, разливая вино по бокалам. – Один – для портрета его любимой и один – для него самого.

Потом Эрнст взял автопортрет Фрица и повесил его на то место, где раньше висел портрет Лу.

– Таково время, – произнес он, грустно улыбнувшись. – Красивый оригинал скончался, и любовь, тосковавшая по нему, умолкла. Новая любовь взывает к новому портрету. Вскоре умолкнет и эта тоска, и от нас самих ничего на этой земле не останется, кроме памяти в каком-то сердце, сильно любившем нас. Жизнь утекает сквозь пальцы. Когда твое самое дорогое сокровище у тебя в руках, ты этого не осознаешь – и понимаешь лишь тогда, когда оно ускользнет. Тогда настает время жалеть себя и жаловаться на судьбу. Давайте возьмем свою молодость в собственные руки и поднимем ее как можно выше к свету. Да, Элизабет права – его заветы живут в нас. И в память о нем мы должны не жаловаться, а жить так, как жил он. Давайте выпьем последний бокал в память о прекрасном портрете и – молча, но со слезами – еще один в память о нем и о нашей клятве.

Торжественно зазвенели сдвинутые бокалы.

Эрнст дрожащими руками зажег свечи перед автопортретом покойного. Пламя свечей, как всегда, колыхалось и трепетало, и казалось, будто картина живая – карие глаза светились, а уста ласково улыбались.

Сумерки сгустились. Все было как раньше – только Его не было с ними. Несмотря на благие намерения, все вновь расплакались.

Весна, до которой так хотелось дожить Фрицу, наступила во всем своем великолепии. Зяблики заливались, жаворонки ликовали, деревья шумели кронами, ветер приносил весенние ароматы.

Близилось лето.

Эрнст ничего этого не слышал и не воспринимал. Он сидел в Приюте Грез и писал. Весны он вообще не заметил, а наступление ночи ощущал лишь из-за того, что не мог больше писать. Он трудился над большим произведением в память о Фрице. Когда нотное перо падало из пальцев и Эрнст устало откидывался на спинку кресла, перед его внутренним взором, словно заблудшее привидение, проходила вся его жизнь. Он растерял все, осталась лишь спокойная любовь к Элизабет. Теперь он уже не понимал, как мог хотя бы минуту думать о Ланне. Элизабет он уже давно не видел.

Наконец Эрнст вчерне закончил свой труд. В тот день, когда он отложил в сторону перо, пришло письмо от Бонна, директора Музыкального театра, в котором тот предлагал Эрнсту место капельмейстера в Мюнхене на весьма благоприятных условиях. Эрнст отложил письмо в сторону. После только что законченного труда ему показалось тесно в четырех стенах. Он вышел из дома и только тут заметил, что на дворе лето.

Эрнст направился к городскому валу, бродил там среди деревьев и удивлялся, как свободно и легко вновь бьется его сердце после многих недель напряженного труда.

И вдруг увидел Элизабет. Он поспешил ей навстречу и сказал почти в своей прежней манере:

– Пойдем, Элизабет, я закончил одну прекрасную вещь, пошли скорее!

Она в изумлении уставилась на него. Прежний Эрнст вновь проступал наружу, хотя был тише и немного сдержаннее, чем раньше.

– Пойдем в Приют Грез!

По дороге Эрнст рассказал о своем произведении.

– Это не реквием, Элизабет. Скорее это можно было бы назвать музыкальной пьесой для сцены.

Они поднялись по лестнице в мастерскую. Эрнст торопливо вынул из ящика нотные листы и поставил их на пюпитр рояля.

– Недавно судебная инстанция прислала мне завещание Фрица. Текст его предельно краток: «Все, что я имею, принадлежит моему другу Эрнсту Винтеру». Значит, мы можем пользоваться Приютом Грез еще полгода. Вот это – ноты для певицы. В целом текст состоит из стихотворений Фрица и других авторов. Имеется, конечно, партитура для оркестра, а также партии солистов и хора. Сцена изображает аллегории жизни. Первая тема называется так: «Розы – цветы его любви». В зрительном зале темно, как при обычном спектакле. Оркестр очень тихо исполняет увертюру. Серебряная флейта доминирует над рокотанием септаккорда в соль-бемоль мажор. Медленными терциями мелодия флейты опадает, словно мелкие брызги фонтана, и над бормотанием хора взвивается ввысь страстная партия альта: «Розы – цветы его любви».

Эрнст играл и одновременно комментировал:

– Занавес поднимается. В голубых сумерках стоит женщина, склонившаяся над мраморной урной, усыпанной розами. Мало-помалу светлеет. Занавес падает. Это все прелюдия. Оркестр вступает полнозвучно, длинными аккордами. Между аккордами то и дело звучит арфа в тональности ре-бемоль мажор. Скрипка взвивается ввысь на дрожащих от радости нотах. Поднимается занавес. Восход солнца на море. У самой кромки – силуэт мужчины в черном. Он протягивает руки навстречу светилу. Солист исполняет гимн солнцу. Вторая картина: «Творчество». Оркестр задает тон, вступает мужской голос, женский радостно вьется вокруг него, подключаются другие голоса, и в завершение мощный хор исполняет гимн творчеству. Картина третья. Каменная стена в лунном свете. Над ней – две сплетенные руки. Фаготы играют любовную тоску. Низкий бас нависает и парит над гулкими переходами рыдающего оркестра. Мелодия безутешного отчаяния глухо жалуется и умолкает. Аромат сирени в лунную ночь. Серебристый свет и трогательные голоса скрипок. В тени сиреневого куста на коленях перед женщиной стоит мужчина. Скрипки поют о любви, их мелодия нарастает, общее ликование – и вдруг мрачный мотив виолончели, заглушающий чарующие мечты. Опять нарастание – торжество – свет и благость. Мужчина стоит во весь рост, женщина прильнула к его плечу. Мерцающий свет, пылкое блаженство, оглушительно гремит гимн любви… Самоотречение. За столом сидит мужчина, подперев руками взлохмаченную голову. Глухо рокочет оркестр. Беспорядочные, режущие слух диссонансы врываются в зал. Мужчина приподнимает голову – мимо быстро проносится короткий блаженный сон, – потом вновь понуро опускает ее. Плач. Внезапно все смолкает… Новая картина. Голубые сумерки. Снежные вершины гор. На переднем плане – урна. Дивная оркестровая пауза, прерываемая длинными грустными аккордами. Медленно загораются звезды. Смелый хроматизм мелодий. Вершины гор начинают сверкать. Мало-помалу становится различим первый план. На земле лежит мужчина. Слегка приподнимается, прислушиваясь. Голубой легкий полог распахивается, пропуская вперед дивную красавицу. Сумерки становятся более серебристыми, музыка – более звучной и громкой. Озаренный серебристым сиянием, мужчина встает во весь рост. Чувство облегчения отражается на его челе. Он опускается на колени. Чудо-красавица склоняется над ним. На сцене все в серебре и в светлых тонах. Человечество… Сцена темнеет. Тихая мелодия песни: «Моя весна – в тебе вся жизнь». Чудо-красавица подходит к урне и кладет на нее розы. Занавес падает. Оркестр затихает под благостные звуки арфы…

Эрнст весь горел от возбуждения. Красные пятна проступили на его щеках. Элизабет, увлекшись, склонилась над ним, чтобы следить по нотам. Стемнело.

– Мертв! Мертв! – внезапно воскликнул Эрнст, полной мерой ощутив боль. – Все потеряно, все… Это – мое последнее усилие. Теперь хочу последовать за ним – умереть… Что мне еще остается? Я любил в жизни только могилы… Легкомысленно ввязался в игру и проиграл. Я хочу умереть, – глухо сказал он. – Теперь я знаю свой путь.

– Нет, ты должен жить, – сказал голос из темноты.

– Но ведь я все потерял, Элизабет. Фриц умер… – Эрнст застонал. – Фриц мертв. А ты, Элизабет… – Он был вне себя от волнения. – Сними с моей души по крайней мере то, что меня мучает и не дает уснуть ночами. Скажи, что ты простила мне грехи, которые я взвалил на тебя, иначе я сгорю от презрения к себе. Тогда я тихо удалюсь и не буду больше попадаться тебе на твоем светлом пути.

Элизабет побледнела так, что ни кровинки в лице не осталось.

– Все хорошо, Эрнст.

Он безутешно покачал головой и сказал угрюмо:

– Ты еще ничего не знаешь?

– Я люблю тебя, Эрнст…

Он даже вскрикнул от боли.

– Элизабет, не будь такой жестокой! Не представляй мои утраты в розовом свете! Не отягощай так страшно свой отказ!

Золотые блики заката играли в волосах Элизабет и отсвечивали в ее глазах.

– Я люблю тебя, Эрнст.

– Элизабет! – Его кресло с грохотом полетело на пол. – Ты еще не знаешь… Я познал другую женщину… Я тебе изменил и тысячу раз опозорил тебя.

Элизабет спокойно и величественно стояла перед ним, ее чудесный голос четко и ясно произнес:

– Я все знаю, Эрнст!

Он попытался найти какую-нибудь опору.

– Ты… ты… все знаешь? И то, что я… эту женщину…

– Я знаю все, Эрнст.

Отшатнувшись от нее, он отступал все дальше и дальше.

– И ты… Ты говоришь… Нет, это невозможно… Элизабет!!! Я умру на месте, если это неправда!

– Я люблю тебя, Эрнст!

Вопль – ликующий, слезный, заикающийся, дрожащий, рыдающий, торжествующий:

– Элизабет!!! Миньона!!

Он распростерся у ее ног.

– Любимый мой.

– Миньона… Миньона… Миньона…

Стало совсем темно.

– Скажи мне, любимая, почему ты смилостивилась надо мной, нищим грешником?

– Твои поступки – не грех, а блуждание. Даже не блуждание. Просто путь, по которому тебе пришлось идти, был путем во мраке. Но теперь ты вновь обрел самого себя.

– В тебе, любимая.

– Пройдя путь от Я к Ты, – задумчиво заключила Элизабет.

– Как жаль, что Фриц не дожил до этого!

– Но он это знал.

– Он знал? Фриц… Мой верный друг… Значит, ты и в смерти был верен мне до конца… Своей смертью ты указал мне путь к себе. О, Фриц! Пойдем к нему.

Рука об руку они поднялись в Приют Грез. Эрнст зажег свечи в бетховенском уголке перед портретом любимого покойного друга. Свечи отбрасывали золотые блики на ангельское лицо Элизабет.

Эрнст залюбовался ею и наконец осознал все значение своего счастья: после блужданий он вновь нашел свою Родину, свой путь в жизни. Чувство облегчения пришло и к нему. Он крепко обнял Элизабет и сказал прерывающимся голосом:

– Фриц! Любимый друг мой… Твои дети вернулись на Родину. Благодаря тебе. Я вновь нашел свой путь, Фриц… И держу в объятьях свое счастье. Я – это Ты…

Пламя свечей отбрасывало светлые блики на автопортрет Фрица. И казалось, будто его карие глаза светятся, а добрые уста улыбаются.

1920