Глава 36

В августе 1932 года редакционная статья в «Балтимор сан» напомнила читателям избирательную кампанию Бринкли двухлетней давности, когда, борясь за пост губернатора, он «до глубины души возмутил своими действиями каждого разумного жителя штата». Статья была без подписи, характерный, болезненно-язвительный тон и эффектность заключительной концовки изобличают авторство Менкена: «В 1930 году Бринкли едва не выиграл выборы, хотя и не был в списке зарегистрированных кандидатов. В этом году его имя будет в списке. Так давайте же помолимся за Канзас!»

Цены на зерно снизились на девяносто процентов, и некоторые канзасские фермеры жгли пшеницу, чтобы разогреть рынок. Выборы губернатора 1932 года были уже не за горами, и опрос, проведенный «Уичито бикон», показал, что популярность Бринкли в четыре раза выше популярности действующего губернатора. После того как издатель «Эмпориа газетт» Уильям Аллен Уайт назвал поклонников Бринкли тупоголовым отребьем штата, те, радостно подхватив это название, сами стали именовать себя тупоголовым безграмотным отребьем старого Билла Уайта, а их собрания и встречи стали еще шумнее и многолюднее.

Однако, потерпев поражение однажды, доктор начал нервничать относительно своих шансов. Тот факт, что инженер Джеймс Уэлдон назвал Бринкли удобной мишенью для желающих поднять собственные продажи, заставил Бринкли ловить рыбку и там, где раньше не ступала его нога.

«Вибрационные силы, которые вы пытаетесь разбудить, в день выборов помогут вам», – написал в ответ на запрос доктора нумеролог Флойд Р. Андервуд из Блумингтона, Иллинойс. Свое предсказание он обосновывал тем, что любимым числом Бринкли оказалось число «четыре». Таким же обнадеживающим был прогноз и звездочета из Кристел-Бэй, Миннесота. Когда Бринкли обратился за консультацией к самой модной прорицательнице Америки астрологу Эванджелине Адамс из Нью-Йорка, та сперва его мягко пожурила: «Все же, мне кажется, вы слишком многого ожидаете от астрологии, не сознавая, что она лишь один из факторов, определяющих будущие события… Например, если вы решите встать на пути скорого поезда в один из ваших счастливых дней, поезд раздавит вас точно так же, как если бы это происходило в день, для вас несчастливый». Однако следующее письмо прорицательницы обнадеживало больше: «Полагаю, что сильная планета Юпитер будет к вам благосклоннее, чем была последние двенадцать лет… Эта планета вошла в перигей вашей орбиты; это определенно обещает нечто из ряда вон выходящее, что окажет самое положительное влияние на вас и может оказаться весьма значимым в судьбе как штата, так и нации в целом…

Я склонна верить мнению великого шоумена П. Т. Барнума, считавшего, что и каждый полученный удар – это реклама, а потому книга, которую может написать ваша первая жена, не принесет вам ощутимого вреда, если только, будем надеяться, не выйдет в свет в период, когда Сатурн или Уран будут противостоять вашему Меркурию».

Последнее замечание относилось к шуму, поднятому его бывшей женой Салли Уайк, ныне вышедшей замуж и обитавшей в Иллинойсе. Все еще возмущенная после стольких лет отказом Бринкли признать ее законное право на часть его денег, она начала атаку, пытаясь помешать его избирательной кампании. Не так давно она посетила губернатора Вудринга и Элфа Лэндона (возможного кандидата от республиканцев), пытаясь вооружить их против Бринкли и грозя написать книгу о ранних годах его деятельности. Эванджелина Адамс поинтересовалась датой рождения Салли для того, чтобы определить, «действительно ли она сможет навредить на последнем этапе».

К июню кампания Бринкли шла полным ходом, ведя за собой все новые эксперименты в области саморекламы. В этом году наряду с короткими полетами на аэроплане он в ряде случаев приезжал в автомобиле, на заднем сиденье роскошного золотисто-коричневого шестнадцатицилиндрового с открывающейся крышей «Кадиллака», за рулем которого восседал широко улыбающийся Рой Фолкнер, а позади двигалась клаксонящая кавалькада машин. Самым крупным из них был разукрашенный грузовик «Шевроле», носивший название «Агитационный боекомплект № 1». Откидной борт превращал грузовик в сцену, оборудованную громкоговорителями, среди которых высился огромный, с квадратным жерлом, диаметром в четыре фута, пятимильный рупор. Звук, им производимый, мог заставить людей в панике покидать дома, словно это был трубный глас Судного дня.

Но речи на этот раз звучали тише, чем в 1930 году, и тон их несколько изменился. Нередко приезд своего каравана в город Бринкли приурочивал к закатным часам. Раскладывалась портативная сцена, рулады Роя Фолкнера звучали уже в сумерках, их сменяла джазовая группа с печальной мелодией «Сент-Луисского блюза» («Как больно видеть мне закат, ведь милой нет со мной…»). К этому времени окончательно темнело. Когда музыканты покидали сцену, ее центр освещался лишь одним прожектором, и в конусе света возникала фигура преподобного Сэмюела Куксона из Милфорда, выходившего, чтобы представить кандидата (делал он это так часто и так хорошо, что впоследствии методисты обвинили его в сговоре с дьяволом). После этого из тьмы материализовывался Бринкли в белом полотняном костюме и мягкой соломенной шляпе. Он присаживался к микрофону и (процитируем репортера из Топеки) «в туманной религиозной дымке начинал журчать в микрофон так ласково и нежно, словно предлагая даме чашку чая или одолжить другу десять долларов до зарплаты… В умении доктора Бринкли донести свою мысль до слушателей и дать им проникнуться ею было не просто что-то поистине магическое, но и крайне эффективное».

Доктор понимал, что поза распятого мученика, так воодушевлявшая публику двумя годами ранее, сейчас не покажется ей ни новой, ни сколько-нибудь уместной. Сейчас ключевым словом для всей своей кампании он выбрал слово «очарование». Однажды, когда кто-то в публике грубо прервал несколько раз его выступление шиканьем, доктор с любезной улыбкой парировал: «Погромче, пожалуйста! Тогда я, возможно, смогу использовать вас, взяв к себе в команду». Но мученичество для Бринкли оставалось не только позой. Внимательный наблюдатель смог бы разглядеть на нем реальные стигматы. Можно даже сказать, что ощущение затравленности у него со времен первых выборов не исчезло, а усилилось, и мысль о том, что его преследуют, приобрела характер паранойи.

И публично, и в частных беседах он упоминал о заговорах против него, о том, что его собираются убить, и, так как первые полосы газет занимала тогда история с Линдбергом, – намекал на якобы готовящееся похищение его сына. Он уверял, что губернатор Вудринг «распространил свое право помилования на некоторых заключенных» в обмен на обещание убить его, Бринкли, до дня голосования. Своему администратору по хозяйственной части Эрнесту А. Дьюи он писал: «Что мне нужно, Дьюи, так это пуленепробиваемый бронежилет ниже талии, чтобы он прикрывал перед, спину и бока и доходил до шеи, так как в октябре – ноябре мое положение не будет самым безопасным, учитывая оголтелость этих орд… Но необходимо сохранить это в тайне. Ведя переговоры о покупке, делайте вид, что понятия не имеете, кому эта покупка предназначается и зачем. Если станет известно, что бронежилет собираюсь носить я, стрелок станет целить в голову или в другое незащищенное место…» Дьюи выполнил поручение, приобретя через детективное агентство бронежилет сорокового размера. Заверив Бринкли, что «точно такой же носил Аль Капоне, а значит, лучшего добыть невозможно».

Все лето и часть осени доктор носился взад-вперед, разрываясь между выступлениями перед публикой и марафонами радиообращений. Хотя он больше и не являлся владельцем милфордской станции, ставшей преемницей «KFKB», – станция не скупилась в предоставлении ему эфирного времени, и однажды это скакание туда-сюда – со сцены на студию – натолкнуло его на очередную идею.

«Просто я понял, – писал он одному из своих советчиков, – что мог бы использовать звукозапись, установив ее на моем грузовике; грузовик бы объезжал маленькие городки, в которых сам бы я не появлялся, к грузовику стекалась бы толпа, а когда народу набиралось бы достаточно много, специальный человек включал бы запись и пускал одну-две из моих записанных речей».

Считаю эту идею одной из удачнейших! А что скажете вы?

Так в американскую политику вошла звукозапись – речи и песни:

 

Талантам Джи Эр Бринкли

Давно потерян счет –

Хирург он и политик,

Благую весть несет.

И патриот Канзаса

Нетерпеливо ждет,

Гадая, чем порадует

Гуманности Оплот.

 

Приободрившись и исполнившись новой уверенности, доктор решил провести предвыборный митинг в самом сердце вражеской территории. Ранним летним вечером, когда уже смеркалось, «Агитационный боекомплект № 1» припарковался на краю бейсбольного поля в Эмпории, родном городке самого крикливого из его недругов, Уильяма Аллена Уайта.

Вечер был чудесным. Жара и духота, такие типичные для конца августа, спали, и наконец можно было вздохнуть, фонари в парке не зажигали, чтобы не привлекать комаров. С роликовой площадки неподалеку доносились веселые голоса и радостные возгласы. В ожидавшей Бринкли толпе, по большей части состоявшей не из приверженцев, а из зевак, но насчитывающей достаточное количество людей, шныряли лоточники с попкорном, продавцы арахиса и мороженого.

Но где же Бринкли?

Рой Фолкнер, оркестр, исполнявший блюзы, все номера пролога прозвучали и окончились. Настало время включить прожектор, чтобы его луч прорезал толпу и в слепящем круге света явился бы великий человек. Но время шло, тьма сгущалась. Люди поднимали головы, ища глазами луну.

А потом, по словам одного из толпы, «в темноте зазвучал чей-то странный голос».

«Надеюсь, мистер Уайт и «Канзас-Сити стар» не оставят меня своим вниманием и все-таки разделают под орех. В таком случае в ноябре я получу дополнительные полмиллиона голосов!» – вопил неизвестный.

Так это что, Бринкли? Публика перешептывалась и вглядывалась во тьму.

«Стараниями Американской медицинской ассоциации меня лишили радиостанции мощностью в пять тысяч ватт, а я отбил удар, отскочил и вновь поднялся в Мексике, – продолжал голос. – Им не снять с эфира доктора Бринкли! Запретят вещать на суше, он купит корабль, соорудит там радиостанцию в полмиллиона ватт и поплывет, ведя передачи за пределами двенадцатимильной зоны! И что я тогда скажу, мало не покажется!»

Вся речь его была выдержана в том же духе – горделивая, высокомерная, озорная. Но смелость все-таки в последний момент ему изменила – он, видимо, побоялся быть застреленным, если вызов противнику бросал из темноты, нацепив бронежилет.

«Появился и исчез, точно привидение, никаких тебе рукопожатий, никакого общения с народом… Человек-загадка!» Больше подобных встреч не было.

Каким бы странным ни казалось это появление, Уильяма Аллена Уайта оно не на шутку вывело из себя, впрочем, Бринкли он всегда воспринимал неадекватно. «Неужели нам придется после выборов стыдливо опускать головы? – бушевал он в печати. – Каким позором будет, если умные, любящие свой край канзасцы не проявят должного мужества или здравого смысла и не остановят этот кошмар! Может быть, канзасцев, оказавшихся за пределами штата, пора встречать уже криками «ме-е!», приветствуя их по-козлиному?

Спасите Канзас!»

К счастью, разум либо хитрости политтехнологии возобладали, и другие противники Бринкли проявили бóльшую сдержанность, действуя не так открыто, но методично. Агенты (посланные не то Вудрингом, не то Лэндором – кем именно, так и не выяснено) разыскали бывшего партнера Бринкли и сообщника его преступлений Джеймса Кроуфорда, занимавшегося теперь продажей автомобилей в Канзас-Сити. Они предложили ему за двести пятьдесят долларов в день сопровождать избирательную кампанию Бринкли и после каждой речи, произнесенной Бринкли, в том же месте произносить свою – наподобие второй собаки, непременно задирающей лапу и отмечающей дерево, возле которого только что отметилась первая.

Кроуфорд отказался. Два года назад, сказал он, его уже обманул частный сыщик, нанятый юристами Фишбейна до того, как Бринкли бросил свой иск и прекратил судебное дело. Кроуфорд в то время отбывал тюремный срок за ограбление отеля – и это с одной-то рукой! И его заверили, что следователь по фамилии Маккой обещал вызволить его из тюрьмы в обмен на компрометирующую доктора информацию. Такую информацию, по словам Кроуфорда, он предоставил, а получил за это всего-то конфеты и коробку сигар! Нет, помогать АМА он с тех пор зарекся.

Однако Салли Уайк охотно и деловито раздавала слезливо-патетические интервью в стремлении обнулить шансы экс-мужа. «Дети и я мечтали о маленькой машине, все равно какой, – рассказывала она, – и она даже предлагала Бринкли деньги, но… Отказ!» Главным поборником ее прав выступила скандальная газета «Пинк рэг», написавшая в редакционной статье, что «от репутации Бринкли даже сточную канаву и ту вырвет». Доктор нанял частного сыщика, неделями безрезультатно таскавшегося за ней.

Между тем для Бринкли стал большой помехой Норман Бейкер. Помимо своих обезьяньих действий в Мексике, где он тоже учредил собственного «нарушителя границы» – радиостанцию, он продолжал борьбу за шарлатанский трон, включившись в избирательную гонку на выборах в Айове. Шансов стать губернатором он не имел ни малейших. Зато он мог разъезжать по штату в светло-сиреневом, с пуленепробиваемыми стеклами «Родстере» и мучить Бринкли неизбежно возникающим в общественном сознании ощущением их с Бейкером парности.

Но самая серьезная опасность для Бринкли пришла с неожиданной стороны. Очкарик Лэндон, до сих пор вызывавший лишь насмешки своей претензией на звание профессора химии, теперь по мере того как шла кампания, стал вызывать у избирателей все больше подозрений, что, может быть, его харизма не так уж слаба для губернаторства: стоит ли экстремальным временам добавлять экстремальности, выбирая губернатором личность столь же экстремальную?

Лэндон, ухватившись за этот сдвиг в настроении народа, прилип к избирателям, как теплая припарка, хотя все его добродетели определялись исключительно частицей «не»: «Губернаторское кресло не сделает его человеком опасным. Предоставление ему поста губернатора не пошатнет рынка труда и не грозит ему крахом… С губернатором Лэндоном в делах государственных не будет места обману и пустозвонству».

Бринкли проиграл, набрав на целых тридцать тысяч меньше голосов. Несмотря на свою популистскую риторику, доктору не удалось заставить поверить в свою кандидатуру отчаявшихся фермеров, так и не услышавших в его речах, каким именно образом он собирается им помочь. Действия Салли сильно испортили отношение к нему женщин. Некоторые также посчитали, что в год президентских выборов лучше держаться крупных партий, «с более солидной репутацией»: соображение, оказавшееся достаточным, чтобы изменить расклад сил.

Одинокий и горько обиженный, Бринкли метал громы и молнии, обвиняя всех и вся на земле и в горних высях. Глубина и безысходность его отчаяния вызвали упрек со стороны Альмы Грейнинг, главы Школы богословия и философии в Лос-Анджелесе: «Вы не должны допускать и мысли о том, что идея «посмертного воздаяния» – ерунда и чушь! Это было бы несообразно вашим умственным способностям. Возникнуть такое подозрение могло в вашей душе лишь под гнетущим воздействием Сатурна!»

В сочельник Бринкли в очередной раз обратился к самой большой своей отраде и утешению. «Дорогая моя возлюбленная, – писал он, – осознаешь ли ты, что не пройдет и семи месяцев, как мы сможем отметить круглую дату – двадцатилетие, как мы вместе? Я полюбил тебя с первого взгляда…

Не имею ни малейшего понятия, что ждет нас впереди, что уготовила нам судьба. Лично я хотел бы бросить все проекты, которые замыслил и которыми занимаюсь, оставить всю эту неразбериху и начать жить с чистого листа, выбрав для себя новый путь. Однако я обременен слишком многими и слишком разнообразными обязательствами, чтобы сама мысль о попытке вырваться не казалась мне тщетной…

Хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя и нашего мальчика, и все, чем я занят в плане работы или карьеры, делается только ради вас обоих. И сейчас, в канун Рождества 1932 года, я хочу сказать тебе и дорогому нашему мальчику о своей любви к вам, которой, я это знаю, ты всегда и всецело платишь взаимностью.

Навеки преданный тебе,

Дж. Р. Бринкли, док. мед.».