Глава 17

В 1715 году в Лейпциге вышел труд, названный «Шарлатанство ученых». Автор Иоганн Буркардт Менкен изобличал в нем извергавших из себя фонтаны глупостей лжеученых (в основном университетских профессоров), расплодившихся в Европе и отравлявших ее атмосферу. Фронтиспис книги украшали изображения шарлатана с ассистентами – блудливой дамочкой-соблазнительницей, стоящего на голове клоуна, а также фигуры, похожей на джинна с бутылкой тоника в руке. Параллели говорили сами за себя.

Два с лишним века спустя, 6 августа 1923 года, потомок автора, сидя в своем кабинете на Восточной Сорок пятой улице Нью-Йорка, стучал на «Ундервуде». Он был ладным, с большой головой, с прямым пробором на левую сторону и зажатой в зубах незажженной сигарой. Его кабинет был новым, как и журнал, настолько новым, что первый номер еще не вышел. Но кричаще безобразный красный турецкий ковер и большая латунная плевательница были его старыми знакомыми, перекочевавшими с прежнего места службы.

Он печатал двумя указательными пальцами, ставя пробелы движением правого локтя с ловкостью, редкой даже и для опытного пианиста. Он писал: «Само собой разумеется, мною планируются частые атаки на шарлатанов. Сможете ли Вы выкроить время для написания нескольких статей на эту тему?»

В предыдущие несколько лет Г. Л. Менкен и Моррис Фишбейн время от времени обменивались письмами – как редакторы двух изданий. Они еще не были тогда ни настоящими друзьями, ни сотрудниками. Теперь же, с появлением «Американ меркьюри», ежемесячного журнала, который Менкен основал вместе с театральным критиком Джорджем Джином Нейтаном, он надеялся хорошенько встряхнуть читателей двадцатых годов. Находясь под впечатлением от коронного номера Фишбейна в Эсканабе, он увидел в нем идеального корреспондента для своего журнала.

Будучи яростными противниками шарлатанства, они сильно отличались по характеру. Фишбейн прежде всего считал себя стражем общественных устоев, призванным во всем отстаивать интересы общества. Менкен, знаток обмана и мистификаций, считал шарлатанов существами не менее ничтожными и презренными, чем все прочие, только те были предприимчивее остальных (жаль, конечно, что, пригвождая их к позорному столбу, журналисты помогают другим глупцам и облегчают им жизнь, расчищая пути прочему идиотизму, но что поделаешь). Он любил повторять, что шарлатаны приносят пользу тем, что способствуют уменьшению числа «умственно недостаточных», искоренению этого генома. Он даже писал Фишбейну: «Наша страна остро нуждается в повышении процента смертности, в особенности в областях южнее Потомака».

Однако в разрез с подобными мизантропическими шутками к своему здоровью он относился с большой серьезностью. Его ипохондрия датируется по крайней мере с начала августа 1915 года, когда он обратился в больницу Джона Гопкинса с жалобой на «постоянное неприятное ощущение в языке». К началу двадцатых его личная папка с надписью «Болезни» была переполнена. Джордж Джин Нейтан клялся, что в целом потоке писем, которых долгие годы слал ему Менкен, ни одно письмо не обошлось без упоминаний о каком-нибудь «гипотетическом физическом недуге». Бесконечная череда, где одна хворь сменяла другую, будь то – обратимся теперь к самому Менкену – сенная лихорадка, геморрой, «жестокая подагра», «вмятина на левой гланде, где ткань повреждена и сидит пробка», «кислая отрыжка», ларингит, «прыщик в носу (прошел)», «похожее на бородавку образование на коленкой чашечке», и так без конца.

Глубокий скептицизм в сочетании с острой потребностью мыть руки по пятнадцать-двадцать раз на дню порождали вопиющую двойственность в отношении медиков и медицины как профессии. То все врачи проходимцы и бандиты, то он преисполняется к ним чувством, граничившим, по выражению его брата Огаста, «с тем благоговением, которое католик испытывает к священникам». В будущем нигде так ярко не проявилось это противоречие, как на поле великих сражений вокруг проблемы желез.

Перспективу поработать на «Меркьюри» Фишбейн воспринял с восторгом. Увлекаясь и этимологией, он сам вызвался прослеживать происхождение слов, принятых потом как медицинские термины, для Менкена, занятого тогда написанием труда по американскому варианту английского. (Первый результат – это письмо Менкену: «Дорогой мистер Менкен, к настоящему прилагаем в отдельном конверте… результат наших изысканий касательно слова «слабоум».) Фишбейн с головой погрузился в работу над своей первой статьей для журнала, где разносил в пух и прах остеопатию, называя ее шарлатанством. Когда в январе 1924 года вышел первый номер «Меркьюри» со статьей «Шумиха вокруг желез» фармаколога и химика Л. М. Хассея, это был верный знак того, что шумиха все еще не утихла.

Вдохновленные примером доктора Шарля Эдуара Броуна-Секара, этого ренегата из среды гарвардской профессуры, исследовавшего старческий эротизм и еще в 1889 году потрясшего Париж изготовлением тестикулярной эмульсии, все последующие годы ученые проводили важные регулярные эксперименты, обеспечившие действительно прорывные открытия в области изучения желез. Самое впечатляющее из таких открытий относится к 1921 году, когда Фредерику Гранту Бантингу и Джону Джеймсу Маклеоду удалось выделить инсулин – гормон, производимый поджелудочной железой. За открытие, ставшее одним из этапов в лечении диабета, эти канадские ученые в 1923 году удостоились Нобелевской премии.

Но сама грандиозность этого открытия – только посмотрите, что, оказывается, может делать железа! – подбросила очередную охапку хвороста в пламя помешательства по поводу омоложения, а разоблачители типа Фишбейна еще больше стали подвергаться нападкам и осмеянию.

Были ли все эти раздуватели пламени искренними в своей вере? Необязательно. Некий американский доктор как-то заметил, что некоторых из его коллег интересовали главным образом деньги и возможность потуже набить кошелек. И все же восхищение зашкаливало, и восторженные отзывы следовали один за другим – например, из французского Милля, где, как уверяли, удалось наладить «пересадку щитовидных желез преступников отсталым детям». Доктор Уильям Дж. А. Бейли, директор Американской лаборатории эндокринологии, обратился к собравшимся на конференцию в Нью-Йорке со словами столь высокопарными, словно речь шла о запуске космического корабля: «Мы купировали отклонения в развитии, победили болезни, старость и, можно сказать, самую смерть при помощи желез!» – провозгласил он. Воспользовавшись фокусом с железами, знаменитого маньяка Гарри Фо, убившего архитектора Стэнфорда Уайта и помещенного в психиатрическую лечебницу, можно превратить в «полезного члена общества». И наоборот, детективы, идя по следу преступника, станут опираться на данные гормонального анализа – этот метод уже проник в романы, подобные повествованию Миньон Эберхарт:

«– Что ты думаешь – думаю, ты это знаешь – об убийце? – спросила Дженни.

– Что ж, – ответил Том, – о каких-то вещах мы можем судить вполне определенно. Несомненно, тут затронута вилочковая железа, потому что Миртл Шульц была убита с особой жестокостью и без всякой жалости. Не стоит приуменьшать и непорядок в гипофизе, потому что в убийстве проявились в полной мере и хитрость, и дерзость преступника. Как мне кажется, скоро обнаружат что-нибудь написанное им.

– Написанное?

– Ну да, ведь есть железа, ответственная за то, что мы пишем. Если в ней происходит сбой, человек обычно пишет и пишет без остановки».

Но то, что могло послужить на пользу прозе в стиле Джойса, не обязательно способствовало бы развитию других форм литературы. На литературном симпозиуме, проведенном на Манхэттене, прозвучали опасения, что возвращенная юность и увеличение продолжительности жизни могут положить конец лирической поэзии, в особенности сонету. (О чем писать еще одному Китсу?)

Такова была атмосфера ко времени появления в «Американ меркьюри» статьи Хассея. Не слишком умело мешая жаргонизмы с сарказмом, автор статьи подвергал осмеянию все методы омоложения, а в особенности метод доктора Штейнаха, по слухам, выдвинутого тогда на получение Нобелевской премии. «Неужели найден наконец elixir vitae? Даже беглый взгляд на факты наголову разбивает эту теорию». Но, говоря о бешеной гонке за молодостью, и Хассей, и другие комментаторы, почти без исключения, упустили и оставили без внимания те ее стороны, которые можно было бы объяснить, обратившись к более тонким, потаенным аспектам человеческой натуры. Такой подход был бы самым естественным для эпохи Фрейда, но отец психоанализа ни словом не обмолвился о данном предмете по причинам, вскрывшимся лишь после его смерти. В свою очередь, Юнг, намечая некоторую связь между работой желез и «психологическим складом личности», баловался с представлением о мыслях, как о «производимых мозгом гормональных выделениях», но его интерес обуславливался скорее интересом клинициста, нежели психолога. Массовая пресса, в противоположность тенденциям нашего времени, была поразительно индифферентна по отношению к тому, кем были люди, толпившиеся в приемной в ожидании операции, и что могло побуждать их так к ней стремиться. Лишь те пациенты, кто, подобно Дж. Дж. Тобиасу, проявляли настойчивое желание быть на виду, попадали на страницы газет.

Но преобладали самые вздорные и банальные точки зрения. Чем притягательна молодость? Если жизнь – это счастье, то чем длиннее жизнь, тем больше счастья! Таков был уровень общественной дискуссии. Сомнения и тревоги на этот счет, в том числе и страх смерти, попросту не упоминались. Но даже самые пылкие энтузиасты вроде Тобиаса имеют свои секреты. Не надо быть психологом, чтобы утверждать (хотя утверждали это и они), что не только счастливые люди, и даже не в первую очередь они, страстно мечтают о продлении жизни. Те, чья жизнь полна беспросветного, пугающего мрака, часто полагают, что смерть еще мрачнее и страшнее. Это не означает, что стремление любой ценой сохранить жизнь является противоестественным. Но в заблуждениях и иллюзиях толпы нет места ни сложностям, ни парадоксам.

Точно так же, несмотря на обилие теорий относительно психологии массы, выдвинутых в двадцатые годы Эдвардом Бернеем и другими, ни в одной из них помешательство на молодости не трактуется в терминах коллективной фантазии. Однако еще полутора веками ранее великий Сэмюел Джонсон так описывал подобное движение: «[Мы] живем с надеждой и желанием получить радость и встречаем других обуреваемых тем же желанием, но никто не хочет первым признаться в разочаровании; каждое лицо отражает улыбку другого, пока каждый, обретя уверенность в том, что остальные рады, не постарается и сам не заразиться общим чувством излучать его. Через какое-то время все поддаются обману, в который каждый внес свою лепту. Поддельное счастье распространяется в разговорах, его выражает каждый взгляд, и в финале все уверены в счастье, которого не чувствуют, [и] согласны поддаться общему заблуждению».

Таким же образом распространялись слухи и развивались разговоры насчет желез. С каждым сказанным словом Джон Бринкли становился, по крайней мере в глазах своих радиослушателей, все более уважаемой персоной.

Статья за подписью Фишбейна появилась во втором номере «Меркьюри» вместе с публикациями драматурга Юджина О’Нила, Джеймса М. Кейна и друга по посиделкам у Шлогля Шервуда Андерсона. Ведя залповый огонь против остеопатии, Фишбейн разразился статьей, несомненно, имевшей большие достоинства, хотя, как и в отношении хиропрактики, Фишбейн был сильнее в описании катастрофических недостатков, нежели в признании положительных сторон предмета исследования. Но для Менкена существовал лишь единственный критерий успеха: заставляет ли статья визжать свою мишень, как резаную свинью? Значит, дело сделано, роль свою статья выполнила. Подобные резкие несанкционированные выпады вскоре сделали «Меркьюри» «любимой забавой для американского ума», рупором десятилетия, ибо в результате войны и ее последствий мода на разочарование (только не по поводу желез!) распространилась даже среди недалеких людей. «Каждый подросток теперь щеголяет каким-нибудь журналом в зеленой обложке, который он носит под мышкой, – писала одна из газет. – Быть застигнутым врасплох за чтением «Американ меркьюри» или его покупкой – это последний писк моды, к которому стремятся все».

Фишбейн вошел в моду, кто бы мог это предвидеть? Но, как и всякий великий воитель, он завел и немало врагов, которые начали огрызаться и кусаться в ответ. В июне 1924 года «Пирсонс мэгазин» обозвал его паяцем, строящим из себя Макиавелли. Его обвинили в том, что он видит шарлатанство «во всех методах лечения, кроме тех, что предлагает школа, купившая бойкое перо Морриса Фишбейна». Это был камешек в огород АМА, члены которой имели преимущества в распространении лекарств и методов врачевания, получая защиту Ассоциации. В то же время Фишбейн якобы уводил «общественное мнение от кучи грубых ляпов самой АМА». Мотив усматривался простой: деньги.

Обвинения были не совсем беспочвенны. Подобно Тоду из Тод-Холла, Фишбейн был склонен к некоторой чрезмерности и в своей битве с изменниками и ренегатами нередко вместе с водой выплескивал и детей. Однако автор статьи в «Пирсонс» ошибался, утверждая, что он делает это ради денег. Может, в АМА и были люди, грезившие о финансовой монополии, но Фишбейн вел свою священную войну с альтернативной медициной в основном по двум причинам: защищая здоровье нации и pour le sport. Громившее шарлатанов Бюро расследований АМА он называл «нашей комнатой смеха». Неумеренность была свойственна ему от рождения.

Как и его новому другу из «Меркьюри». Скрепляя их партнерство, Мудрец из Балтимора послал Фишбейну свое фото, которое тот повесил в кабинете. Подпись на фото гласила: «Филологически одаренному патологу Моррису Фишбейну от патологического любителя филологии Г. Л. Менкена».