Часть 20. Операция «Скобелев»

В последние два месяца царь Борис все больше времени проводил с семьей в Евксинограде, и все меньше в Софии. Правящие в Болгарии профашистские круги были этому откровенно рады, ибо либерально настроенный царь не лез им под руку со своими дурацкими замечаниями. Правда, отсутствие царя в столице ничуть не мешало набирающим силу общественно-политическим процессам. Отечественный фронт^[45] образовался тут несколько раньше, чем в нашей истории, и две его главные составляющие – коммунисты-сталинисты из БРП и офицеры-монархисты из «Звена» – совершенно осознанно создавали устойчивую политическую платформу для будущего государственного переворота, целью которого был переход Болгарии из Четверного союза во Вторую Антигитлеровскую Коалицию. Впрочем, к этим двум силам, как и в нашей истории, не замедлили присоединиться союзники помельче, создав самый широкий альянс людей, видавших Гитлера вместе с его людоедскими идеями в гробу и белых тапках. За всю свою историю Болгария не видела от немцев ничего хорошего; наоборот, под их руководством она регулярно впутывалась в разные проигрышные войны, из которых потом выходила с большими потерями.

Для Болгарии такое не в первый раз. Военные перевороты в стране уже случались. В 1923 году переворот, свергнувший правительство Александра Страмболийского, совершила так называемая Военная лига, в 1934 году – группа Звено, и почти сразу же, в 1935 году – снова Звено, потому что лидеры переворота 1934 года загнули много лишнего. Ишь чего удумали – присоединиться к Югославии на правах автономии! Болгарское общество во всех его слоях таких идей не понимает и не принимает, даже если бы столицей объединенного государства стала София. Правда, лидеров и основателей «Звена», замысливших такое, Дамяна Велчева и Кимона Гергиева, не расстреляли и не посадили в тюрьму (попытка их интернирования стоила лидеру переворота 1935 года поста премьера и политической карьеры), а всего лишь отодвинули в сторону. Ничего им не сделали и фашиствующие премьер-министр Богдан Филов и военный министр генерал Никола Михов, обладавшие в стране почти абсолютной властью, потому что «Звено» в Болгарии – это очень серьезно. И вот теперь эти двое получили возможность сделать новый подход к снаряду, на этот раз в союзе с коммунистами, которых они в 1934 году, напротив, разгоняли. Ну что поделаешь: политика – очень суровая мадам и способна уложить в одну постель самых разных людей.

Но вся эта деятельность не могла не остаться в полной тайне. Если Богдан Филов и Никола Михов предпочитали не обращать на эту возню внимания, ибо ссориться с армией (в которой «Звено» имело авторитет) им было не с руки, то мимо младшего брата царя, Великого князя Кирилла (который негласным образом курировал всю болгарскую разведку и контрразведку) эта информация пройти не могла. Также ему удалось выяснить, что основатели и руководители «Звена» действуют не по собственному наитию и разумению, а с ведома и по поручению его венценосного брата. Встревоженный этой информацией, Великий князь Кирилл бросил все и примчался в Евксиноград на встречу с братом. Кстати, на эту поездку тоже никто не обратил внимания, ведь куратором спецслужб Кирилл был тайным, а в обыденной, открытой жизни он представал как светский человек, бабник, мот, жуир и бонвиван. И относились к нему соответственно. Да и разведка с контрразведкой для него скорее были разновидностью азартной игры, которой можно успешно пощекотать свои нервы.

При этом надо сказать, что этой утечке информации помогло то, что после начала советского наступления на группу армий «Юг» все подспудные политические процессы в Болгарии невероятно ускорились. Тысячи болгар по ночам приникали к коротковолновым приемникам – только для того, чтобы услышать слова: «От Советского Информбюро…». А те, у кого приемников не имелось, довольствовались листовками со сводками, которые печатали подпольные типографии. Германия, несмотря на свой «союзнический» статус, была в Болгарии весьма непопулярна, так что замыкание кольца окружения под Уманью в некоторых местах праздновали почти открыто.

Правда, кому-то счастье, а кому-то не совсем. Болгарская царица Джованна Савойская очень переживала за брата, в настоящий момент вместе с другими итальянцами претерпевавшего в России злосчастные приключения. Простор для отступления у итальянской армии был раза в два больше, чем у венгерской, и подчиненные принцу Умберто войска в своем анабазисе еще не дошли до той стенки, дальше которой хода просто нет. Собственно, никто даже и не знал, что там и как. О ликвидации окруженной итальянской группировки Совинформбюро пока не сообщало, но связи с итальянской экспедиционной армией не было уже неделю. В связи с этим испереживалось как королевское семейство в Риме (где у принца были отец, мать и жена с детьми), так и его замужние сестры. Как-никак единственный брат на весь их женский сестринский монастырь. Правда, никто из них не думал о том, что в этот момент чувствуют сестры, матери, жены и невесты итальянских солдат и офицеров, которых фашистско-королевский режим послал воевать с большевизмом за две тысячи километров от границ Италии. Очередная авантюра дуче завершилась крахом, но оплатить ее своими жизнями предстояло простым итальянцам.

И тут так совпало, что как раз накануне в гости к царице Джованне приехала ее старшая сестра Мафальда, которая была замужем за ландграфом Филиппом Гессенским, по совместительству обер-президентом (губернатором) провинции Гессен-Нассау. Сама Мафальда Эммануиловна женщиной была более чем приличной (Гитлер считал ее своим личным врагом и противницей войны), однако на ее муже клейма ставить было уже негде: член национал-социалистической партии (куда он вступил по убеждению), член охранных отрядов СА, личный друг Геринга, один из соучастников-исполнителей нацистской евгенической «Программы умерщвления Т-4»^[46], да и в качестве обер-президента Гессен-Нассау герр Филипп тоже не цветочки собирал. Крепил всеми силами обороноспособность Рейха и боролся с его врагами. Но это так, к слову.

Причина сестринского визита Мафальды к Джованне была проста. С самого начала наступления армии большевиков на Восточном Фронте бомбардировщики Ту-22М3 авиагруппы Экспедиционных сил и бомбовозы Ту-95, поставленные в Авиацию Дальнего Действия РККА, будто с цепи сорвались – они принялись совершать налеты на транспортную и промышленную инфраструктуру Германии. Таких бомбардировщиков по эту сторону Врат было немного, но они использовали систему автоматического бомбометания «Гефест» и с невероятной точностью кидались бомбами неприятно крупного калибра или высыпали на объект, подлежащий разрушению, целый град «пятисоток». Один налет – и авиационный (или танковый) завод, разрушенный в щебень, на целый месяц прекратит производство, не говоря уже о том, что уцелевшим представителям администрации потребуется срочно найти замену убитым и искалеченным при налете рабочим, инженерам и техникам. Бомбили не только заводы, электростанции, мосты и военные объекты, в руины (точечно) превращались дворцы и особняки тех представителей германской элиты, которые делом и телом поддерживали нацистскую идеологию.

Вот Филипп Гессенский и забеспокоился насчет семьи. Решил отправить жену с детьми туда, где не бомбят. В Италию им тоже было нельзя. Молитвами дона Бени (Муссолини) по части бомбежек там творилось то же, что и в Германии, плюс значительно увеличилась активность партизан-гарибальдийцев, получивших подпитку оружием, боеприпасами и инструкторами. Теперь бывает и так, что несколько объединившихся отрядов захватывают целые городки и вершат в них суд и расправу. Зато на Болгарию, которая против СССР не воюет, бомбы не падают, даже напротив, эта страна превратилась в своего рода островок безопасности, тем более что после того памятного разговора Джованна сама приглашала сестер погостить в Евксинограде, пока в Европах все не утрясется.

Просто Мафальда приехала первой, следом за ней ждали самую старшую сестру Иоланду с тремя дочерьми и одним сыном, а также самую младшую, Марию Франческу, беременную на позднем сроке и со старшим сыном двух лет от роду. Звали погостить и тещу царя Бориса, итальянскую королеву Елену Черногорскую, но она наотрез отказалась уезжать из Рима, хотя дочерей выпроваживала в безопасное место со всей возможной решимостью. Мол, я уже старая, мое место рядом с мужем, а вы езжайте, вам еще жить и жить. Помимо сестер жены, в Евксиноград приехали сестры Бориса и Кирилла: незамужняя и бездетная Евдокия (старшая) и обремененная пятью детьми Надежда (младшая). Причем старшему сыну Надежды Фердинанду Ойгену Вюртенбергскому в апреле стукнуло семнадцать лет, и в связи со слухами об очередном снижении призывного возраста его могли не пропустить через границу.

В мирное время система призыва в Третьем Рейхе функционировала следующим образом: в восемнадцать лет молодой человек проходил медкомиссию и зачислялся в резерв первой очереди, откуда его в любой момент могли призвать на действительную службу. Обычно это «любой момент» случался первого октября того года, когда ему исполнялось двадцать лет. В мирное время армия была относительно немногочисленной, и большая часть призывников, пройдя начальное обучение, возвращалась в статус «резервистов» только с эпитетом «обученные»; остальные до выхода в резерв по закону от тридцать шестого года должны были служить два года… На самом деле уже в тридцать девятом году Германия развязала вторую мировую войну и никаких уволенных в запас военнослужащих срочной службы так и не появилось. Вместо того сначала был вычерпан обученный резерв, потом планка фактического призыва на военную службу поползла вниз. Двадцать лет, девятнадцать лет, восемнадцать лет… В нашей истории порог в семнадцать лет был пробит в октябре сорок четвертого, за полгода до краха «тысячелетнего» Рейха. В реальности Врат потери вермахта за первый год войны против СССР соответствовали трем годам нашей реальности, поэтому в связи с исчерпанием качественного призывного ресурса военное ведомство было готово хвататься за семнадцати- и даже шестнадцатилетних.

А уклонение от военной службы было серьезным преступлением. За это полагался расстрел. В ожидании грядущего краха Третий Рейх исходил ужасом от своей предстоящей судьбы, и судья так называемого «народного суда» мог отправить домохозяйку на гильотину за обыкновенный анекдот, высмеивающий гибнущее нацистское государство, хотя прежде за это полагался денежный штраф. В НАШЕМ прошлом такие случаи стали происходить к сорок четвертому году, но ТУТ события текли и быстрее, и страшнее. Но юному царскому родственнику то ли просто повезло, то ли ему сделали скидку… Семейство Надежды Болгарской пропустили через болгарско-югославскую границу изрядно напуганным, но в полном составе. Правда, означенному Фердинанду Ойгену пришлось дать письменное обязательство, что если он до первого октября сорок второго года не вернется на территорию Рейха, то лично явится в немецкое посольство в Софии, которое и отправит его к месту службы.

В связи с этим нашествием родственниц женского пола и их детей (частично ожидаемым, частично уже состоявшимся) царь Борис начинал ощущать себя Ноем на Ковчеге, которому не хватает только весла и боцманской дудки, необходимой для того, чтобы наводить порядок во всем этом бедламе. И тут еще на его голову падает непутевый младший братишка, который невесть зачем приперся в Евксиноград из Софии на своем личном авто в сопровождении лишь водителя и адъютанта. Но Кирилл оказался настроен вполне серьезно, отказался от вина с дороги и потащил старшего брата на прогулку в Ботанический сад для приватного разговора. Но что поделаешь: люди, замешанные в политике, не доверяют четырем стенам, ибо и у них тоже есть уши. А в саду, значит, безопасно… О том, что уши, то есть микрофоны, могут быть даже у деревьев, в наивном двадцатом веке еще никто не подозревает. ТУТ микрофон – это громоздкая конструкция, которую следует вмонтировать в стену или в мебель, и это изделие никак не может притаиться, например, на стволе дерева в виде малозаметного сучка или сухой веточки. Впрочем, на этот раз обошлось без подобных хитростей. Некому было подслушивать, да и незачем.

– Брат, – сказал Кирилл, оглядываясь по сторонам, – объясни, что происходит? Твои люди из «Звена» водят шашни с коммунистами…

– Они не мои, – покачал головой Борис, – они патриоты Болгарии. В свое время наш отец сделал ошибку, из-за которой в двух войнах наша страна сражалась на неправильной стороне. Душа болгар была с Россией, а воевали они за Германию и за Австрию…

– Много ты понимаешь в ошибках, брат, – хмыкнул Кирилл, – наш отец был, есть и будет до самой смерти в душе австрийским офицером, даже несмотря на корону, которую он носил на голове. Потому-то в восемнадцатом году он так легко отрекся от престола, бросил все и уехал в Кобург…

– Вот именно, – сказал Борис, – он был чужой не только этой стране, но и в собственной семье. Мама была для него лишь племенной кобылой, самкой, которая должна принести как больше потомства, и он заездил ее насмерть, не испытывая при этим ни раскаянья, ни даже простого сожаления. Он был чужим даже собственным детям. Я освободился от него раньше остальных, да и вы сбежали от него в Болгарию как только появилась возможность. Вот ты, Кирилл, из всех нас был ближе всех к нашему отцу; почему ты не остался рядом с ним в Кобурге, а вернулся в Софию?

– Знаешь, – серьезно сказал Кирилл, – легче переносить цирроз печени, чем нашего отца, поэтому я и сбежал^[47] от него сюда к тебе. Но все равно, брат, ты мне так и не ответил, почему «Звено» якшается с коммунистами, а ты смотришь на это спокойно, как будто так и должно быть?

– Потому что и в самом деле так и должно быть, – ответил Борис. – Отец разбросал камни, теперь мне предстоит их собрать. Быть может, по крови я наполовину немец, наполовину итальянец, но в душе чувствую себя болгарином. Эта моя страна, мой народ, вверенный мне Богом, и я за него отвечаю, а не просто сижу на троне, как это делал мой отец.

– Да ты с ума сошел, брат! – воскликнул Кирилл, – эти последователи Ленина и Маркса сожрут тебя вместе со всеми нами и не поморщатся!

– Т-с-с, – ответил Борис, – не ори так громко. На меня вышли очень серьезные люди и дали гарантии, что если мы поможем им значительно сократить войну, то они прикроют нас от всего: и от местных коммунистов, и от немцев и от турок, вторжение которых нам угрожает с того момента, как Черчилль решил, что о нем все позабыли. Британский боров – это еще та скотина, нагадить может так, что потом с разбега не перепрыгнешь.

– Какие люди? – не понял Кирилл.

Борис потыкал большим пальцем в кроны деревьев, над которыми голубело майское небо, и сказал:

– Серьезные, оттуда!

– Марсиане?! – ахнул Кирилл. – Да ты что?! Это же изверги похлеще русских большевиков.

– Знаешь что, брат, – ответил Борис, – поменьше слушай на ночь народных немецких сказок дядюшки Геббельса. К планете Марс русские из будущего имеют отношение не больше нас с тобой, и к извергам тоже. Обыкновенные люди, только опережающие нас в развитии на семьдесят шесть лет. Они русские и отнюдь не большевики, однако имеют на тех влияние, и не только потому, что те от них зависят. Переговоры ведут жестко, но о чем-то договорившись, держат слово. Они поклялись, что сотрут Третий Рейх вместе с его Гитлером в мелкий прах, и тот из его союзников, кто не успеет перейти на их сторону, разделит судьбу Германии. Я своей стране такого исхода не хочу, и поэтому, когда со мной пошли на контакт, почти сразу дал согласие. Надеюсь, что ты со мной, брат?

– Даже не знаю, что сказать… – ответил Кирилл, потирая шею. – Ты уверен в том, что твои покровители сумеют сдержать ярость борцов за народное счастье? А то мне под старость лет как-то не хочется болтаться в петле…

– Не такой уж ты и старый, – хмыкнул Борис, – и не бойся, твоя шея вне опасности. Подписан трехсторонний договор, в котором взаимоприемлемо изложены все подобные моменты. Я, представитель тамошнего русского президента Путина, господин Иванов, и господин Сталин. Как ты понимаешь, условия неприкосновенности распространяются только на нашу семью и тех, кто нужен для существования государства. Нынешние премьер и военный министр в круг неприкосновенных не входят, и именно на них коммунисты выместят все свое зло. А что касается тебя, то, если ты приложишь определенные усилия в деле борьбы с германским фашизмом или турецким феодализмом, то, может быть, даже заработаешь какой-нибудь большевистский орден. Ты же у нас мужчина не без талантов…

– Ладно, – Кирилл провел рукой по усам, – обойдемся без орденов, тем более большевистских. Сам наградишь чем-нибудь, если сочтешь нужным. А турки – это серьезно. Их армия почти открыто накапливается на нашей границе.

– Кто предупрежден, тот вооружен, брат, – сказал Борис, – мы знаем об этой опасности, и если Иненю все же посмеет напасть, то на нашей стороне будут все силы Ада.

Верховный главнокомандующий, нарком обороны и генеральный секретарь ЦК ВКП(б) Иосиф Виссарионович Сталин;

Начальник генштаба генерал-лейтенант Александр Михайлович Василевский;

Посол РФ в СССР – Сергей Борисович Иванов;

Командующий экспедиционными силами генерал-лейтенант Андрей Николаевич Матвеев.

Верховный разглядывал карту боевых действий с итогами первого этапа операции «Меркурий», как это говорится в таких случаях, с чувством глубокого удовлетворения. Юго-западный фронт в основном стабилизировался по линии старой границы. Шестая армия немцев под угрозой окружения как дрессированный хомячок, на цыпках, отбежала на двести километров западнее и сделала попытку зацепиться за укрепления старой польской границы в полосе от края Полесских болот до Ямполя. Противостоящие 6-й немецкой армии 5-я и 37-я армии РККА преследовали противника достаточно энергично, но все равно в полной мере помешать деятельности нацистских факельных команд не удалось. Можно было бы, конечно, пнуть армию Паулюса и дальше, к линии госграницы сорок первого года, где организация «Тодта»^[48] спешно возводила еще один рубеж обороны по реке Западный Буг, но перед этим требовалось провести перегруппировку войск, подтянуть тылы и артиллерию, а также восстановить работу изрядно поврежденных путей сообщения. Кроме того, следовало дождаться, пока пополненная людьми и техникой подвижная группа^[49] генерала Лизюкова займет исходные позиции в районе Новограда-Волынского, куда оно в настоящий момент передислоцируется из-под Черкасс.

Южнее, от Ямполя до Каменец-Подольска, занимала позиции третья венгерская армия, напротив которой на рубеж старой госграницы вышли 26-я, 38-я и 1-я ударная армия Черняховского, а во втором эшелоне, в районе Проскурова (нынешний Хмельницкий) была сосредоточена подвижная группа генерала Катукова. Положение у противника здесь было почти таким же, как и в полосе 6-й немецкой армии, основная линия обороны венгерской армии проходила не по рубежу старой польской границы, а по Карпатским перевалам, как в Первую Мировую войну. Территория между двумя этими рубежами явно считалась предпольем и в случае необходимости могла быть оставлена без упорного сопротивления. Разница заключалась в том, что занимавшие здесь оборону венгерские части не отступили с рубежа Днепра, а были переброшены с территории самой Венгрии и из оккупированной Югославии, где, по данным разведки, остался только самый минимум сил, необходимых для гарнизонной службы.

Еще южнее передовых венгерских позиций, по рубежу реки Прут и до самого Черного моря (то есть уже по госгранице сорокового года) закреплялись румынские армии, остатки 4-й, при прорыве под Одессой отброшенные на запад, а также 1-я и 2-я армии (причем 1-я считалась учебной и состояла по большей части из новобранцев). Кондукатор Антонеску, как и его коллега из Венгрии, тщательнейшим образом выскреб свои сусеки, ничего не оставив на черный день. Разумеется, румыны предпочли бы встать нерушимой стеной не по Пруту, а на своей старой границе по Днестру, да только Приморская армия и свернувшие от Умани на запад дивизии Экспедиционных Сил в нескольких местах с ходу форсировали Днестр и захватили плацдармы на его правом берегу. Потом, после нескольких достаточно скромных попыток вернуть утраченные позиции, разрозненные румынские части начали отходить на рубеж реки Прут, не желая связываться, как они говорили, с нечистой силой. Лучше бы сразу сдавались – целее бы были. На этом рубеже румынам противостояли: бывшая Приморская (а ныне 51-я армия), 6-я и 12-я армии второго формирования, а также 2-я ударная армия генерала Горбатова и 4-я ударная армия генерала Федюнинского. Эта группировка, нацеленная на Румынию, была самой мощной и имела в своем втором эшелоне сразу две подвижных группы: генерала Лелюшенко (под Бельцами) и генерала Рыбалко (под Кишиневом).

Армии бывшего Южного фронта – 9-я и 18-я, а также 3-я ударная армия генерала Берзарина – юго-восточнее Умани изо всех сил «любили» сбившуюся в один ком кучу-малу из остатков немецкой 11-й армии, итальянских частей, а также 3-й румынской армии. Несмотря на то, что они занимали один общий район, единого командования у окруженных не было. Командующий 11-й армией генерал Холлидт претендовал на верховное главенство, но румыны и итальянцы предпочитали класть с прибором на его «мудрые» указания. Хватит, набегались в атаки под шквальным огнем, растрачивая невосполнимые людские резервы. Ликвидация этого странствующего балагана была делом ближайших нескольких дней, ибо никто даже и не пытался организовать снабжение окруженных через воздушный мост, и разноплеменные солдаты, скучившиеся на ограниченной территории, терпели нужду буквально во всем.

Ориентировочно возобновление наступления по всему фронту от Полесья до Черного моря планировалось на начало июня, после того как закончится ликвидация итало-румынского котла и силы, занятые сейчас этим богоугодным делом, перейдут в статус валентных резервов. Отдельных наступлений против разных вражеских группировок решили не проводить, а вместо того ударить сразу по всему фронту, и в тот же момент должна будет «выстрелить» связанная с Болгарией операция «Скобелев», а также некоторые другие задумки, призванные максимально облегчить успех второй фазы операции «Меркурий». Помимо действий на фронте, планировалось резко активизировать действия югославских и итальянских партизан, способствующие наступлению на фронте и облегчающие инверсию Болгарии.

Дело в том, что отток венгерских контингентов из оккупированной Югославии давал определенную свободу действий для югославской народно-освободительной армии, потому что немецкие силы, выделенные для подавления партизанского движения, тоже оказались изрядно урезанными. В достатке имелись только итальянцы, хорватские усташи, да карательные батальоны, набранные из боснийских мусульман, – но по сравнению с немцами и венграми бойцы они так себе. Еще в стороне от схватки, как известная субстанция в проруби, болтались четники полковника Драже Михайловича, а также осевшие в Югославии белогвардейские формирования. И те, и другие одинаково шарахались и от немцев, и от прокоммунистических партизан, хотя при отсутствии центрального командования и внятной идеи все в их отрядах зависело от отдельных полевых командиров. Поэтому с колеблющимися отрядами выходили на контакт представители российской разведки, а тех, кто воевал за немцев, уничтожали со всей возможной решимостью. А еще там не было прощения таким людям как Краснов и Шкуро, и дело тут не в Гражданской войне. Тот, кто пошел на сотрудничество с Гитлером, вне зависимости от заявленных мотивов, достоин только презрения и уничтожения любыми средствами.

Конечно, не вся эта информация была нанесена на карту, лежащую сейчас перед Верховным. Просто были и другие встречи по частным вопросам и присылаемые на ознакомление рапорта и доклады. А Сталин как раз и славился тем, что мог из разрозненных элементов мозаики при остром дефиците информации воссоздать полную картину событий во всем ее многообразии.

– Итак, товарищи, – сказал вождь, отойдя от карты, – первый этап операции «Меркурий» мы откатали как по нотам. Хотя во многом это заслуга товарища Матвеева и его коллег, но и наши генералы и командиры также показали, что многому научились.

– Самое главное, товарищ Сталин, – сказал Василевский, – заключается в том, что нам удалось дезинформировать вражескую разведку и скрыть, какие направления ударов будут основными, а какие второстепенными. Именно это позволило нам быстро и с минимальными потерями окружить крупные вражеские группировки и не допустить их отход на запасные рубежи обороны.

– А теперь, – сказал Верховный, – важно как можно скорее ликвидировать последнюю окруженную группировку врага для того, чтобы высвободить наши соединения, занятые этим цыганским табором, для совершения других операций. Скажите, товарищ Василевский – почему венгры сдались почти сразу, а эти деятели вот уже неделю крутят нам фиги? У них, что, скатерть-самобранка в запасе имеется или полевой синтезатор «Мидас»^[50] в портативном исполнении?

– Нет, товарищ Сталин, – вместо Василевского ответил генерал Матвеев, – никаких источников снабжения у румын и итальянцев не имеется. Их упрямство объясняется их верой в то, что сразу после капитуляции мы их расстреляем или сошлем в ужасную Сибирь, где даже птицы замерзают на лету. Об этом им во все уши дудят племянники покойного дядюшки Геббельса. Покладистость венгров объясняется тем, что нам удалось организовать для их командования письмо от венгерского премьер-министра из нашего мира, который и уговорил их сложить оружие, пообещав всем желающим убежище в Венгрии двадцать первого века. От румынских или итальянских властей мы такого послания явно не дождемся. Румыния в нашем мире настроена резко антироссийски, и их президент с премьером ничего подобного писать не будут, напротив, приложат все усилия, чтобы мы тут захлебнулись кровью – если не своей, то чужой. А что касается Италии, то там царит свойственной парламентской республике бардак, и если одна равновеликая сила готова написать послание в стиле венгерского, то другая тут же аннулирует все обещания первых.

– По поводу итальянцев товарищ Матвеев ошибается, – саркастически улыбаясь, сказал Сергей Иванов, – у нас есть одно письмо, которое может поколебать решимость принца Умберто сопротивляться нашим войскам до последней капли крови. Только оно не из двадцать первого века, а написано его сестрами Джованной, Иоландой, Мафальдой и Марией Франческой, которые сейчас собрались в Болгарии под крылышком царя Бориса…

– Так-так, – сказал вождь, – если мы правильно помним, то Джованна приходится этому Борису женой, а остальные своячницами. И отчего же этот королевский бабий выводок так интересует судьба погибающих в нашем окружении итальянских солдат?

– Зря вы так, товарищ Сталин, – с упреком покачал головой Иванов, – если Иоланда старается держаться вне политики, то Мафальда и Мария Франческа являются записными противницами войны. В нашем прошлом после капитуляции Италии они даже были брошены за это Гитлером в Дахау, где принцесса Мафальда погибла под американскими бомбами. Здесь, как видите, они тоже не остались в стороне от политики, и если их письмо ускорит капитуляцию итальянской армии, то это будет стоить очень дорогого.

– Ну, это другое дело, товарищ Иванов, – кивнул Верховный, – оказывается, и королям не чуждо ничто человеческое… Думаю, мы найдем способ наградить этих храбрых женщин.

– Прежде чем передать это письмо адресату, – сказал российский посол, передавая Сталину несколько бумаг, – мы должны получить ваше согласие как главы советского государства на изложенные в нем условия. Вот итальянский оригинал, а вот точный перевод на русский язык… Иначе потом могли бы возникнуть недоразумения.

– Непременно бы возникли, – кивнул Сталин, погружаясь в чтение письма, – это очень хорошо, товарищ Иванов, что вы согласуете свои инициативы с советским руководством…

Прочитав перевод, заверенный кремлевским переводчиком (Ильич, например, работал бы с оригиналом, но у вождя мировой революции были свои недостатки), Верховный думал недолго. Затем подошел к столу, взял знаменитый красный карандаш и украсил левый верхний угол обеих бумаг своей резолюцией: «Согласен! И-Ст.».

– Товарищ Матвеев, – неожиданно спросил он, отдавая письмо итальянских принцесс своему брату и перевод Сергею Иванову, – а как себя чувствует сын венгерского диктатора Иштван Хорти? Это правда, что он принял на себя чужую пулю и тем самым способствовал успеху бескровной капитуляции венгерской армии?

– Правда, товарищ Сталин, – сказал российский генерал, – только он не закрывал Белу Миклоша своей грудью, а просто вел себя так нагло и вызывающе, что этот бесхвостый дятел Густав Яни не утерпел и возжелал пристрелить сначала его, а только потом главного сторонника капитуляции. Можно сказать, он вызвал огонь на себя – что есть поступок, достойный всяческого уважения. Сейчас он находится в нашем госпитале в Сураже на этой стороне Врат и его жизнь уже вне опасности.

– Очень хорошо, – сказал вождь, – но еще лучше бы было, чтобы венгры вообще не пошли на нас войной. С другой стороны, что ни делается, все к лучшему. Теперь у нас есть шанс вовсе избавить Европу от опасности будущих войн. А теперь поведайте, как обстоят дела с подготовкой операции «Скобелев». «Андромеду» наши и ваши дипломаты провели так, что не подкопаешься; теперь требуется закрепить этот успех силовой составляющей.

– Для десанта на побережье Болгарии, – доложил генерал Матвеев, – подготовлена сводная десантная группировка первого эшелона в составе четырех недавно сформированных бригад морской пехоты Черноморского флота РККФ, а так же три сводных батальона морской пехоты из состава экспедиционных сил. При этом костяк новосформированных бригад МП РККФ составили ветераны прошлогодних боев в дельте Дуная и обороны Одессы, а также инструкторский состав из двадцать первого века. Это как раз тот сплав, чтобы мало не показалось никому. Хотя мы надеемся, что именно в Болгарии вашим и нашим морским пехотинцам воевать не придется, а выдающиеся боевые качества понадобятся им позже. Во втором эшелоне, пароходами Черноморского Морского Пароходства, из Одессы на Варну планируется перебросить армейскую группировку, которая сейчас занимается ликвидацией румынско-итальянского котла, что даст нам возможность сразу развернуть на Балканах самые активные операции на всю глубину театра военных действий.

– Ну что же, товарищи, – подвел итог Верховный, – все к тому и идет. Чем раньше мы ликвидируем вражеский котел, тем быстрее может продолжиться наше наступление вглубь Балкан. Есть мнение, что на этом обсуждение вопроса стоит прекратить и приступить к его непосредственному осуществлению. Вся надежда сейчас на людей из Службы Специальных Операции экспедиционных сил и на известное вам письмо. Если оно сработает, то, как говорит товарищ Иванов, это будет стоить очень дорого. И не только потому, что сократятся сроки операции и потери Красной Армии, но и потому, что мы, большевики, не звери и не садисты, и нас совсем не радует необходимость для достижения победы убивать большое количество румынских и итальянских рабочих и крестьян. Чем меньших жертв на этой войне будет стоить наша победа, причем для обеих сторон – тем лючше.

Утро в итальянском колхозе началось с того, что принц Умберто, проснувшись, обнаружил на прикроватной тумбочке невесть как там появившийся большой конверт из плотной белой бумаги, на котором женским почерком с завитушками было написано: «принцу Умберто Пьемонтскому от его дорогих сестер Джованны, Иоланды, Мафальды и Марии Франчески». А ведь неизвестные, сделавшие это, могли бы не только принести что-нибудь с собой, но и забрать – например, голову принца, завернутую в плотный черный пакет. При этом денщик принца, носивший громкое дворцовое звание «камердинер», а также двое часовых, стоявших у хаты, не могли объяснить появление этого письма и вообще все ночные события, ибо бессовестно дрыхли. Сила этого сна была такова, что они не проснулись ни тогда, когда их расталкивали при помощи тумаков, ни тогда, когда обливали холодной водой из колодца. Доктор, осмотревший бесчувственные тела, нашел места уколов «шприцом с очень толстой иглой» – у денщика-камердинера на шее, а у часовых на спине и ягодицах.

«Очень хороший наркоз, – сказал доктор, моя руки после осмотра, – мне бы такой на операциях. Все трое проснутся сами, когда закончится действие препарата. Прежде этого времени будить бесполезно. Сейчас они как дерево. Никакой реакции на внешние раздражители…»

Предложение расстрелять всех троих, не дожидаясь пробуждения, за то, что подпустили к себе неизвестных со шприцами, принц отверг сразу. Пока он жив, такого не будет. И вообще, это сделали не люди, а какая-то нечистая сила. Все произошло в самом центре расположения итальянских войск, а никто и не заметил. Ведь должен же быть какой-никакой порядок хотя бы там, где находятся штабные подразделения, ведь уже третий день румынско-итальянская армия, прежде напоминавшая кочующий цыганский табор, не продвигается вперед ни на шаг, вместо обычных заслонов уткнувшись в хорошо подготовленный рубеж усиленной полевой обороны, прикрывающий рокадное шоссе. Попытки найти в этом заборе щели закончились ничем. Пройдя с боями (точнее с мелкими стычками) двести пятьдесят километров объединенное войско «потомков римлян» уперлось в конец своего анабазиса, и этим концом было отнюдь не море. И все эти три дня итальянский принц Умберто и командующий 3-й румынской армией генерал Петре Думитреску не могли прийти к взаимоприемлемому решению о том, что делать дальше. Да и существовало ли такое решение?

Чего может стоить попытка лобового прорыва через боевые порядки окопавшихся стрелковых дивизий, с перспективой нарваться во втором эшелоне на подвижные соединения батальонного или бригадного уровня, итальянцы и особенно румыны за два последних месяца выучили хорошо. Ситуацию усугубляло то, что советские войска имели полноценное снабжение, а запас автономности румынских и итальянских войск был почти исчерпан. Из-за пустых баков давно брошены танкетки и грузовики, осталась только конная тяга, которой не нужен бензин. В пехоте запас патронов по две обоймы на винтовку и по пятьдесят штук на пулемет, а в артиллерии – один-два ящика снарядов на орудие. Пятнадцать минут боя средней интенсивности – и все. Потом, когда все эти запасы закончатся, винтовки итальянских солдат превратятся в дубины со штыками, а фронт, по некоторым данным, за минувшие две недели успел откатиться аж до Прута – а это столько же, сколько «потомки римлян» уже прошли с боями с рубежа Днепра. А тут еще маячащие на горизонте «марсиане», авиация которых регулярно обрабатывает тянущиеся по степи колонны, особенно интересуясь тяжелой артиллерией. Две трети орудий уже брошены по пути – частично из-за повреждений, но в большинстве из-за того, что не осталось соответствующего конского состава, способного тащить тяжелые пушки. Обозных лошадей в артиллерийские упряжки не поставишь – силы у них не те.

В таком-то траурном настроении, разогнав по углам своих адъютантов, итальянский принц в одиночестве сел читать письмо, доставленное таким экстравагантным способом. При этом он не опасался яда на бумаге, или других подобных штучек в стиле Цезаря Борджиа. Хотели бы убить – убили бы сразу, и часовым вместе с камердинером перерезали бы глотки, а не впрыснули из шприца дозу снотворного. Видна рука потусторонних Покровителей большевиков, которых некоторые еще называют марсианами. В бою они свирепы и безжалостны, но, говорят, если враг пал ниц и молит о пощаде, то они готовы предложить ему три (у русских это священное число) достойных, по их мнению, выхода из ситуации.

Первое, что принцу бросилось в глаза после того как он вскрыл конверт – там было не только написанное по-итальянски послание его сестер (по большей части почерк болгарской королевы Джованны), но и еще несколько бумаг: машинописный текст на русском языке, верхний левый угол которого украшала начальственная пометка красным карандашом (такая же пометка стояла в левом верхнем углу на письме его сестер), а также написанное по-немецки короткое послание на бланке со старорежимным имперским двуглавым орлом, подписанное неким господином Ивановым. Чуть ниже шел текст на русском языке, под которым стояла такая же подпись. На самом деле этот герб Российской Империи на официальной бумаге – явление гораздо более удивительное, чем автограф большевистского вождя на послании, доставленном таким странным способом.

Отложив в сторону все остальное, Умберто взялся за чтение письма своих сестер.

«Чао, брат наш Умберто, – писала Джованна, – мы тут все волнуемся за тебя и всех наших бедных солдат, которых этот сумасшедший дуче послал на войну в Россию. Мы боимся, что никто из вас не вернется домой, как не вернулись итальянские солдаты, отправившиеся вместе с Наполеоном покорять Россию. Многие хотели это сделать, но большинство оставило в ее земле свои кости, а меньшинство с трудом унесло ноги. Добиться же своего не удалось никому, не зря же эта страна такая большая и могучая, во много раз больше всей Европы.

Что касается нас, то не беспокойся, все твои сестры: и Иоланда, и Мафальда, и Мария Франческа – приехали к нам в Болгарию вместе с детьми и сейчас гостят в нашем дворце в Евксинограде. Также с нами золовки Евдокия и Надежда со своими детьми. Болгария против русских не воюет, поэтому тут вполне безопасно. Живем мы тесно, но дружно. Мы с мужем, как и маленький Симеон, тоже благополучны и тебе желаем того же. Еще мы беспокоимся за ПаПа и МаМа, которые наотрез отказались уезжать из Рима в безопасное место. Но тут ничего не поделать: такова королевская доля – всегда быть на своем посту и последним уходить из столицы при угрозе захвата ее врагом.

Дорогой брат, если ты читаешь это письмо, то наверняка задаешь себе вопрос, как оно могло к тебе попасть, когда твоя армия находится в окружении и нет никакой надежды на спасение. Ты думаешь, кто мог пробраться к тебе через кольцо врагов, чтобы передать привет от любящих тебя сердец? Так знай, что надежда есть всегда, что враг может обернуться другом и что из каждого безвыходного положения может найтись неожиданный выход. Все дело в том, что Покровители большевиков не так страшны, как это принято считать. Они ведут свою священную войну не ради порабощения народов Европы или торжества мирового коммунизма, а против Гитлера, одержимого вопросами крови. Италия по глупости Муссолини сама влезла в эту войну, не сулящую ей ничего, кроме потерь. Что итальянские солдаты забыли в украинских степях, землю которых им приходится поливать своей кровью? В то время как мы, твои сестры, переживаем за тебя, миллионы других итальянок молятся за своих мужей, женихов, сыновей и отцов. Неужели все вы должны сложить свои головы только за то, чтобы Гитлер и Муссолини прожили на один день или час дольше? Не забывай, что все мы наполовину итальянцы, наполовину славяне, ведь наша МаМа – дочь гордой Черногории. Я думаю, что тебя специально послали на смерть в самое опасное место, потому что Муссолини сам хочет сесть на трон нашего отца или посадить на него своего сына.

Знай, что Покровители уже бывали здесь, в Евксинограде, так как мой муж решил тайно перейти на их сторону, чтобы спасти свой народ и свою семью от полного уничтожения. Я взмолилась перед ними о судьбе моего брата и тех несчастных, которые вместе с ним стоят на краю гибели. В ответ мне сказали: ваша судьба в ваших руках; пока вы с оружием топчете чужую землю, то нет вам пощады, но если вы готовы принять условия почетной капитуляции, то ваши жизни будут спасены. При этом каждому предоставят свободный выбор между пленом с хорошим содержанием и вступлением в организацию «Свободная Италия», а все больные и раненые получат, сверх того, полноценную медицинскую помощь. Как это можно сделать написано в письме господина Иванова, приложенном к нашему посланию. Желаем, чтобы ты сделал правильный выбор и вернулся к нам живым.

Твои любящие сестры: Джованна, Иоланда, Мафальда и Мария Франческа.

Писано 13 мая 1942 года, Болгария, Варна, Евксиноград.

П.С. Мафальда: Когда я первый раз увидела Покровителей, которые регулярно бывают в Евксинограде, то сильно испугалась за себя и детей, ведь мой муж – довольно известный наци, но Джованна сказала, что Покровители, как и все русские, с женщинами и детьми не воюют. Мой муж сам по себе, а мы с детьми сами по себе, каждый сам несет свой крест и отвечает за свои грехи. Мы все надеемся, что, находясь в России, ты не совершил ничего такого, что заставило бы нас стыдиться такого брата. Возвращайся скорей, мы очень тебя ждем.

П.С. Иоланда: Возвращайся, братец Умберто, мы очень тебя любим.

П.С. Мария Франческа: Присоединяюсь ко всем пожеланиям и надеюсь увидеть тебя живым и здоровым. А самое главное – позаботься о тех малых, кто вверен твоему попечению, чтобы не пришлось плакать их матерям, женам, сестрам и невестам. Ведь каждого из твоих солдат ждут дома, как ждем тебя мы. Спаси их жизни, и Господь тебя благословит.»

Дочитав до конца, Умберто отложил письмо сестер в сторону и задумался. Война против мирового коммунизма, как которую он как верующий католик пошел почти с радостью, в итоге обратилась чуть ли не в свою прямую противоположность. Веселые и жизнерадостные^[51] итальянские солдаты, отправлявшиеся в Россию освобождать ее народ от ужасов жидобольшевизма, на самом деле оказались оккупантами и пособниками жестоких грабителей и убийц. Русские сражались за свою страну и свои идеалы яростно и беззаветно. И если поначалу ожесточенное сопротивление еще можно было списывать на большевистских фанатиков, то вскоре стало понятно, что фанатиками является почти все население, а готовых сотрудничать с оккупационными властями насчитываются единицы. И еще. Русские превосходили итальянскую армию и силой духа, и стойкостью, и готовностью к самопожертвованию, а после того как явились Покровители и взяли их под свою опеку, у них появилось еще и превосходящее мастерство. В Африке англичане, превосходя во всем итальянцев, терпели тяжелые поражения от немецкого Африканского корпуса, и в то же время русские большевики под руководством своих Покровителей драли Вермахт так, что во все стороны летели пух и перья. Нет, сейчас, когда ситуация безвыходна, его долг как командующего армией – спасти жизни подчиненных ему людей, ведь нет никакой причины гибнуть им здесь до последнего человека. Героизм хорош, когда ведет к победе, а сейчас, когда итогом ненужного упрямства может стать только смерть, он превращается в свою прямую противоположность.

Приняв окончательное решение, принц взял в руки послание господина Иванова. Все просто. В случае согласия на почетную капитуляцию он должен послать к советским войскам парламентера под белым флагом, который будет иметь при себе это письмо. Человек, уполномоченный вести переговоры о почетной капитуляции, их уже ждет. Решено. Он сам будет этим парламентером и пойдет к русским под белым флагом. Если в предложении Покровителей большевиков спрятано какое-то коварство, пусть оно падет только на его голову.

Несмотря на то, что события в Югославии оставались вне рамок предыдущего повествования, катастрофические для вермахта события на советско-германском фронте, начиная с конца августа 1941 года, сильно отразились и на обстановке в Югославии. У немцев просто не было лишних фронтовых пехотных дивизий (даже потрепанных), чтобы снимать их на подавления партизанского движения в Югославии. Напротив, тончайший слой германских войск, подобно серому презервативу натянутый Гальдером и Йодлем на Восточный Фронт, постоянно где-то рвался, потому что Красная Армия и Экспедиционные силы тыкали в него разными острыми предметами, так что его приходилось раз от разу штопать, в основном, снимая войска с тыловых гарнизонов. Так что ни о какой ликвидации в ноябре-декабре сорок первого года повстанческой Ужицкой республики речи даже не шло. И автор этой операции фельдмаршал Лист к тому моменту уже убыл из Югославии для того, чтобы возглавить воссоздаваемую из праха Группу армий «Центр», и количество оккупационных войск, в том числе венгерских и итальянских, несколько раз приходилось судорожно подвергать серьезному сокращению, в результате дойдя до самого минимума.

С зимы 1941-42 годов, когда вслед за группой армий «Центр» «накрылась» группа армий «Север», основу антипартизанских формирований составили хорватские усташи и домобран (регулярная армия), формирования боснийских мусульман (часть которых носила статус национальных частей СС, а часть была откровенными бандами), а также добровольческие дивизии СС (горнострелковая «Принц Ойген» и кавалерийская «Мария Терезия»), набранные среди немецких колонистов области Банат, которых не брали в вермахт. Правда, и германское командование относилось к созданию этих эрзац-войск с большим энтузиазмом, чем в НАШЕЙ истории. Воевать с партизанами все равно кто-то должен, а этих хотя бы не жалко. Немногочисленные части вермахта были размещены только в Белграде, Нише, и гарнизонами вдоль железных дорог вплоть до южной границы Сербии, где ответственность переходила к болгарской армии (при этом железные дороги на территории севернее Белграда контролировали венгры и пять же хорватский домобран).

Отдельную и зачастую весьма неприятную роль в истории Югославского Сопротивления играли четники полковника Драже Михайловича (или так называемая «Югославская армия на родине»): формирование в первую очередь антикоммунистическое, националистическое, формально пробританское и антинемецкое, но сотрудничающее с этими самыми немцами по самым разным вопросам. Иногда они действовали в союзе с партизанами, но никогда нельзя было понять, в какой момент они закончат дружить и начнут враждовать. Первый раз такая измена произошла в начале ноября сорок первого года, когда четники неожиданно прекратили борьбу против немецких оккупантов, атаковав позиции прокоммунистических югославских партизан. Позже удалось выяснить, что это было сделано по приказу из Каира, где обосновалось контролируемое англичанами югославское королевское правительство в изгнании, – что аукнулось для этого правительства весьма серьезными последствиями в будущем. Серьезные Игроки, которыми являются участники второй антигитлеровской коалиции, таких безобразных выходок никому не прощают.

В остальном четники действовали как зеркальное отражение хорватских усташей, точно так же отвергая идеи единой югославской нации, а также устраивая чистки по этническому и религиозному принципу. Если усташи жгли православные церкви, то последователи Драже Михайловича разрушали католические храмы и мечети. Ближайший их аналог – украинские националистические отряды УНА-УНСО, с которыми организация Драже Михайловича даже плела дипломатические шашни, намереваясь вступить в политический союз. Также отдельные отряды четников не брезговали вступать в контакт с немецкими, итальянскими и даже хорватскими властями и получать у них вспомоществование на борьбу против прокоммунистических партизан. Это их и сгубило. Российские экспедиционные силы, как и Сталин, знать не желали таких «союзников», хотя те, действуя по принципу «ласковое теляти всех маток сосет», набивались и в состав в антифашистской коалиции. У нацизма множество разных масок, но лицо у него всегда одинаковое.

При этом сторонники короля Петра действовали в интересах своих британских кураторов, для которых было желательно, чтобы прокоммунистическое повстанческое движение было подавлено еще в ходе оккупации. Единственной на настоящий момент незадачей британцев была география. Британские военно-транспортные самолеты Си-47 могли долететь до района действий усташей и вернуться обратно только с аэродромов на острове Мальта, и то на пределе дальности. Малейшие неприятности вроде сильного встречного ветра – и на обратном пути экипажу предстояло купание в водах Средиземного моря. Также существовала опасность действия итальянских истребителей, – разумеется, в том случае, ели транспортные самолеты будут пролетать мимо Калабрии и Апулии в светлое время суток. Поэтому полеты британских транспортников в Югославию совершались не часто, а грузы доставлялись минимальном объеме, достаточным для того, чтобы рыба не сорвалась с крючка. У немцев и особенно итальянцев четники выцыганивали гораздо больше, чем получали от англичан.

Впрочем, снабжая четников Михайловича, «джентльмены» все равно действовали по принципу «и вашим и нашим», сбрасывая грузы и советников не только им, но еще и партизанам Тито. А как же иначе – ведь численность партизанских формирований в разы превышала количество четников и эта массовость партизанского движения являлась следствием того влияния, которое коммунисты имеют на все слои югославского общества, а не результатом мобилизационных мероприятий государственной машины. Так что для трезвомыслящих людей, к которым относился и Черчилль (время Терез Мэй и Борисов Джонсонов еще не пришло), было очевидно, что разгромить партизанское движение в Югославии еще по ходу оккупации является недостижимой мечтой политиканов из эмигрантского правительства. А то, что нельзя победить, надо попробовать возглавить или хотя бы приручить.

Вот британцы и приручали партизан, в качестве инструмента используя Иосипа Броз Тито и отчасти Александра Ранковича. Нет ни о какой работе на британскую разведку, расписках о сотрудничестве и прочей шпионской дребедени речи не шло. Да и не пошли бы Тито и Ранкович, вложившие свои жизни в карьеры партизанских вожаков, на такую профанацию высокого искусства. Вместо того британские советники постарались внушить вождям югославских партизан идею особого третьего пути, отдельного от того магистрального курса на марксизм-ленинизм, что задавала Москвой. Также этих двоих подзуживали по поводу возможности построения Большой Югославии, включающей, помимо уже имеющихся территорий, часть Австрии, Италии, Венгрии, всю Болгарию и всю Албанию, Южную Добруджу от Румынии и северные районы Греции приблизительно до греко-турецкой границы 1898 года. Сталину такие идейки в случае попытки их реализации понравиться могли едва ли, и из этого должен был получиться знатный советско-югославский конфликт.

Однако до этого дело не дошло, потому что в нашем прошлом Тито остановился сам, поняв, что в Грецию, Италию и Австрию его не пускает Запад, а требовать территории у Венгрии, Румынии, Албании и Болгарии не дает Советский Союз, ставший покровителем стран, выбравших социалистический путь развития. Да и народы этих стран (даже братско-славянской Болгарии) вовсе не хотели объединения в рамках новоявленной Югославской империи. Но тут, в мире Врат, еще ничего не было предрешено, тем более что советские возможности влиять на ситуацию выросли, а британские значительно сократились.

Но тем не менее англичане были упрямы. В своих действиях они учитывали тот факт, что Тито и Ранкович по происхождению были хорватами и не являлись плотью от плоти и кровью от крови основной партизанской массы, на девяносто процентов состоящей из сербов и черногорцев. Например, так называемые «боснийские» бригады состояли из сербов на девяносто пять процентов, ибо партизанское движение для боснийских сербов являлось путем к национальному выживанию. Следует заметить, что люди массово шли не к четникам, которые их тоже к себе звали, а в прокоммунистическое сопротивление. Наверное, это потому, что коммунисты не болты болтали, а действительно боролись с немецкими фашистами и их пособниками, а четники имели приказ ждать с прикладом у ноги, чтобы, когда союзники (читай англичане) освободят Югославию, вылезти и заорать, что «это мы здесь власть!».

Но начиная с начала ноября сорок первого года эхо открывшихся Врат докатилось и до Югославии. Во-первых – так называемое первое антипартизанское наступление немцев из-за недостатка ресурсов, захлебнулось, не дав никакого особенного военного результата. 704-я, 714-я и 717-я пехотные дивизии, до того составлявшие костяк оккупационных сил, вслед за фельдмаршалом Листом уехали на Восточный Фронт, и туда же из Франции прямиком убыла 342-я пехотная дивизия. Зато вместо убывших частей немцы и их пособники понабрали разный усташеско-боснийско-коллаборационистский сброд. Расстреливать заложников у этих «вояк» получалось ничуть не хуже, чем у кадровых солдат вермахта, а вот воевать на пересеченной местности с подвижными и злыми партизанскими отрядами они уже так хорошо не могли. Они вообще не могли воевать: например, сербских жандармов на немецкой службе не рекомендовалось использовать меньше чем в составе батальона, а иначе могут разбежаться. Именно тогда из Каира поступил тот роковой приказ четникам Михайловича (причем точно в те же сроки, что и в нашем мире) оставить в покое немцев и развернуть наступление против партизан. Впрочем, достоверно известно, что еще с лета сорок первого года Драже Михайлович якшался с сербскими коллаборационистами из правительства Милана Недича, так что не одно правительство в изгнании просило четников сменить приоритеты…

Впрочем, большого успеха четникам тактика вероломства не принесла. Отбив атаку на столицу партизанского края Ужицу, партизаны перешли в контрнаступление и, пользуясь численным превосходством и более высоким боевым духом, отбросили четников прочь, выбивая их из одного опорного пункта за другим. К середине ноября объединившиеся партизанские отряды смогли вытеснить потерпевших поражение четников к их «столице» – селению Равна Гора, в результате чего Драже Михайлович запросил у партизан пардону, а также личных переговоров с высшим партизанским командованием. Иосип Броз Тито приказал приостановить наступление на цитадель четников и назначил переговоры в городке Чичак, на границе Ужицкой республики и оккупированных территорий. 17-го ноября Тито, Ранкович, два британских советника и батальон личной охраны прибыли в Чичак на встречу с Михайловичем, которого сопровождало эквивалентное количество соратников.

В НАШЕЙ истории эта компания договорилась о перемирии, но переговоры о совместных действиях против немцев результата уже не дали. Но в мире Врат случилась неожиданность, которая в немецких документах фигурировала под названием «операция «Сколопендра»». В самый разгар переговоров четыре полнокровных горнопехотных батальона из состава дивизии СС «Принц Ойген» (единственный боеспособный компонент в оккупационном сброде) ворвались в Чичак и после короткого, но ожесточенного боя уничтожили обе договаривающиеся стороны, сами при этом понеся серьезные потери. Ни Тито, ни Ранкович, ни их британские советники, ни даже Драже Михайлович живыми в плен не попали. Дрались до последнего, прорываясь из кольца окружения (правда в разные стороны) и пали при этом смертью храбрых. А все дело в том, что немецкому командованию заблаговременно стала известна информация о предстоящей встрече, и больше всего командующего немецкими оккупационными силами генерала Франца Беме возмутило участие в этих переговорах Михайловича, который одновременно просил помощи у немцев в борьбе против партизан. Бывают такие моменты, когда многовекторность не только не приносит дивидендов, но и наоборот: такого деятеля начинают с энтузиазмом пинать сразу со всех сторон.

Но это был последний успех немцев в их контрпартизанской деятельности и первое знаковое изменение на Югославском ТВД по сравнению с нашей реальностью. Несмотря на победный рапорт, ушедший в Берлин, осиротевшее партизанское движение не захирело и не зачахло. За главного политического руководителя встал тридцатипятилетний сербский коммунист Благое Нешкович, уроженец Крагуеваца (это километров сто от Ужице и столько же от Белграда), прежде находившийся в тени Тито. Вот тут действительно плоть была от плоти и кровь от крови. Уж такой не будет отдавать приказов расстреливать кадровых югославских офицеров, пришедших к партизанам бороться с немцами, только за то, что они сербы^[52]. Начальником Верховного штаба партизан остался черногорец, кадровый офицер капитан первого класса Арсо Йованович, авторитетный командир и сторонник союза с СССР.

И ведь что интересно: почти сразу после Чичакской бойни над Ужице пролетел огромный краснозвездный аэроплан (Ил-76) из состава Экспедиционных сил и сыпанул на город и окрестности парашютными контейнерами с разными нужными в нелегкой партизанской жизни вещами. В том числе с трофейными едиными пулеметами (югославская армия использует тот же патрон от винтовки «маузера», что и вермахт), ручными противотанковыми гранатометами, реактивными пехотными огнеметами и ПЗРК первых поколений. Хорошим людям ничего не жалко, даже тридцати тонн оружия, снаряжения, боеприпасов и медикаментов. При этом вместе с грузом на партизанскую столицу опустились два десятка парашютистов – инструкторский состав и совместная советско-российская военная миссия. С этого момента лезть на партизанскую республику для оккупантов стало совсем бесперспективно, даже если они для своего наступления где-нибудь раздобудут полнокровный танковый корпус СС и бомбардировочную эскадру люфтваффе (что в данной реальности было невозможно).

И тогда же, в начале декабря, в двенадцати километрах от Ужицы, на плоскогорье Поникве начали строить полевой аэродром с грунтовой полосой протяженностью два километра двести метров – для того, чтобы иметь возможность принимать как самолеты Ан-22 переданные в ВВС РККА, так и Ил-76. Но реактивные лайнеры в партизанскую столицу (получается уже почти международный аэропорт) смогут прибывать только в том случае, если грунтовая полоса станет бетонной. Впрочем, зимой ни о каком серьезном строительстве речи не шло; провели разметку, составили проект, а к основным работам приступили только весной. До этого общение с центром в Москве у югославских партизан было односторонним. То есть доставить к ним грузы и людей (причем не только в Ужицу) было возможно, а вот вывезти кого-то или что-то – уже нет.

Впрочем, воздушное пространство над оккупированной территорией Югославии посещали не только транспортники. В середине февраля полуторатонной корректируемой бомбой в Белграде был уничтожен штаб оккупационных сил, вместе с кровавым палачом сербского народа генералом Францем Беме. Одновременно в Берлин через Стокгольм поступило предупреждение, что если оккупационные власти попробуют отреагировать на эту ликвидацию в своем любимом стиле, устроив резню в каком-нибудь подвластном им сербском городке, то на территории Германии ядерной боеголовкой мощностью в триста пятьдесят килотонн будет сожжен один из городов-заложников: Нюрнберг, Кельн, Аахен, Дортмунд… и еще два десятка наименований. И тишина. Никаких заложников, расстрелов и прочих кошмаров. Ведь прекрасно же понимают люди, когда с ними начинают разговаривать на родном языке. Никто не стал проверять, выполнят экспедиционные силы свою угрозу или нет. Воистину: сначала ты работаешь на репутацию, а потом репутация начинает работать на тебя.

А в начале марта пришла новость, которая, конечно, никого не потрясла, но для четников стала последним гвоздем в их гроб: в Каире одним из фанатичных арабских сторонников Великого муфтия Иерусалима Аль-Хусейни был убит юный югославский король Петр Второй; после этого династия югославских королей формально пресеклась. Последний принц по прямой линии, происходящий от Петра Первого из династии Карагеоргиевичей, дядя покойного Петра Второго и старший брат его отца короля Александра, принц Георгий еще много лет назад был лишен прав на престол – после грязной провокации, организованной предшественниками нынешних четников. Но потом кому-то это показалось недостаточным, и опального королевского родственника (который по законам престолонаследия и должен был быть следующим сербским королем) безосновательно заточили в персональной психиатрической клинике, где тот провел двадцать лет. Выпустили его оттуда только оккупировавшие Югославию немцы, предложив отверженному принцу должность марионеточного сербского короля. В ответ тот послал оккупантов по адресу, известному каждому русскому человеку, теми словами, которые он выучил, когда обучался в славном городе Санкт-Петербурге в Пажеском корпусе. Но немцы не обиделись, не вернули Георгия в психушку, и не посадили в концлагерь, а позволили ему жить жизнью частного лица. Он и раньше был известен тем, что резал в глаза правду-матку, невзирая на титулы и чины. Так, императора Франца-Иосифа после аннексии Австро-Венгрией Боснии и Герцоговины он назвал вором, а русского императора Николая Второго, отказавшегося препятствовать австрийцам в этих поползновениях – трусом и предателем.

Но если посмотреть на дело с другой стороны, теоритически принц Георгий, конечно, был лишен прав на престол, а практически – еще неизвестно, что и куда повернется. Правда, и представители четников, уцелевших в Чичакской резне (потому что их там не было) предложившие опальному принцу виртуальную югославскую корону, отправились по тому же адресу, что и немцы. Люди, не представляющие никого, кроме себя, в понимании Георгия просто не имели права делать подобных предложений.

А дальше освобожденные районы жили своей жизнью, там отмобилизовывалась и готовилась к боям будущая регулярная Народно-Освободительная Армия Югославии. Оккупированные территории, включая Белград и Ниш, влачили свое существование, и люди оттуда бежали на освобожденные земли в горы, желая свободы. Но тем временем события во внешнем относительно Югославии мире шли своим чередом. Прошел март, за ним апрель; в начале мая сводки Совнинформбюро громыхнули новостями, всколыхнувшими не только Югославию, после чего застывший почти на полгода фронт с лязгом покатился на запад. В итоге сверхдлинная посадочная полоса на аэродроме Поникве оказалась не нужна. Для Ли-2, которые теперь с запасом долетали сюда из-под Кишинева, хватало и полукилометра грунтовки. И вообще, в воздухе, помимо весны, запахло чем-то таким, что казалось, совсем скоро враг будет разгромлен и изгнан с югославской земли. Еще людям хотелось верить, что их внутренние враги – вроде хорватских усташей, карателей из батальонов мусульман-босняков, фанатичных поклонников Гитлера из банатских немцев, коллаборационистов генерала Недича, бывших четников Михайловича (так и не понявших, по какую сторону баррикад находится югославский народ) – теперь вспыхнут синим пламенем, как нечисть с восходом солнца, после чего исчезнут без следа. Однако сам по себе никто никуда не исчезнет, но бороться со всей этой поганью, когда Красная Армия уже перешла в свое генеральное наступление, будет гораздо проще.

Уже два с лишним месяца наш батальон считается группой российских военных советников при верховном штабе Народно-освободительных партизанских отрядов Югославии. Конечно, обучение и консультации местных командиров тоже входят в наши служебные обязанности, но в основном этот процесс проходит по принципу «делай как я». Все как обычно. Мы похищаем тех, кого следовало бы допросить, убиваем тех, кого допрашивать бессмысленно, взрываем то, что должно быть взорвано, освобождаем заложников и занимаемся другими нужными и полезными делами. По факту наш батальон стал костяком и инструкторским составом для бригады югославского спецназа, которой командует известный черногорский партизанский командир Пеко Дапчевич. И вообще его земляков в нашей бригаде больше половины. Они все безбашенны, храбры до безумия и, как правило, участвуют в войне целыми семьями. Если есть в природе люди, генетически предрасположенные к службе в спецназе, то это нынешние черногорцы. В двадцать первом веке их потомки уже не те, совсем не похожие на сербов и черногорцев из сороковых годов века двадцатого.

Еще зимой черногорский партизанский отряд, которым командовал Пеко Дапчевич, знатно отличился, гоняя по заснеженным горам отряды четников и итальянские подразделения. А то эти убогие (я имею в виду итальянцев) решили, что если их королева приходится дочерью последнему черногорскому королю, то им тут будут открыты все двери. А вот шиш. Народ Черногории погнал новоявленных хозяев ссаными тряпками. Правда, в этих боях героический отряд Пеко Дапчевича понес значительные потери, поэтому его, разбавив новичками, и присоединили к нашему батальону, назвав первой ударной партизанской бригадой Особого Назначения имени героя народно-освободительной войны Иосипа Броз Тито. Пока название нашей бригады до конца договоришь – язык сломаешь. Но звучит оно красиво и, главное, правильно в политическом смысле. Роль мертвого героя подходит этому человеку гораздо больше, чем роль вождя альтернативного социалистического проекта, созданного Западом специально для раскола мирового коммунистического движения и отрыва народов Балкан от России. Для меня печально, что полвека нейтрально-враждебных отношений с Советским Союзом закончились для Югославии крахом и безобразнейшей гражданской войной, в которой России не могла (да и не хотела) оказывать помощь своим младшим братьям на Балканах. Тогда мы тоже устали от тяжелой и бесцельной борьбы во имя мира во всем мире и просто хотели отдохнуть.

Это умозаключение подтверждается тем, как быстро внутренние деструктивные силы сумели уничтожить Югославию после того как у коллективного Запада отпала надобность в соцстране – спойлере СССР. Не прошло и года с момента распада Советского Союза, как благополучное государство со смешанной системой экономики и, казалось бы, без фатальных национальных противоречий, погрузилось в горнило кровавой гражданской войны, приправленной массированной иностранной интервенцией. И главными жертвами этой геополитической подлости стали в первую очередь сербы. Именно их геноцидили и изгоняли со своих земель под одобрительное гоготание так называемого «мирового сообщества» – сначала на периферии, в анклавах на территории Хорватии и Боснии, а потом и в самом сердце Сербии, в Косовском крае, некогда неразумно заселенном албанцами.

Не думаю, что такой конечный итог деятельности товарища Тито понравился бы главному фигуранту, но теперь этого уже не узнаешь. Пока он был жив, никто его о подробностях истории будущего не информировал, а потом стало поздно. Да и с самой гибелью Тито не все ясно. То ли это само так получилось с эсесовской засадой (своего рода флуктуация исторического процесса), то ли это «наши» организовали аккуратный слив информации, то ли товарищ Сталин решил таким образом избежать больших проблем в будущем… Но, в любом случае, информация по этому вопросу будет секретной еще лет сто, не меньше, а потом все возможные документы окажутся безвозвратно утрачены (например, съедены мышами). Ну и, естественно, никто и не пытался информировать местных товарищей по поводу особенностей карьеры их бывшего шефа в нашем мире. Чем меньше они знают, тем крепче спят.

Одним словом, покойся с миром, дорогой товарищ Тито. Мы непременно возьмем на вооружение и разовьем лучшие из твоих идей и постараемся поглубже закопать все то плохое, что ты уже успел или только собирался сделать. Но сейчас наша работа заключается в том, чтобы помочь сербам и черногорцам очистить эту землю от оккупантов и их пособников. И самое неприятное во всем этом то, что время от времени нам приходится работать против частей так называемого русского охранного корпуса, который немцы после оккупации Югославии сформировали из белоэмигрантов. Нет, никаких сентиментальных чувств к этим людям (если их так можно назвать) у меня нет. Тот, кто из ненависти к большевикам, а фактически к своему народу, пошел служить Гитлеру с оружием в руках, для меня не русский, а бешеный мутант.

Отношение к нацистам и их вождю – это и есть настоящий водораздел, линия, отделяющее добро от зла и агнцев от козлищ. Среди партизан тоже есть русские эмигранты с гражданской войны, но они пошли служить не к Гитлеру, а к приютившему их народу. Таков Владимир Смирнов, до нападения немцев на Югославию работавший инженером в частных строительных фирмах, а в партизанской армии возглавивший инженерно-саперную службу. Вот кому приятно пожать руку, а в редкие свободные минуты переговорить за жизнь под сигаретку и стакан красного вина. В какой-то мере Володя наш коллега, поскольку умеет не только строить мосты, но и взрывать их. И вообще, с момента окончания гражданской войны тут прошло уже более двадцати лет. Те, что смогли понять, что на самом деле в гражданской войне они воевали не против большевиков, а против самого русского народа, уже очнулись и пришли в себя, а остальным застит глаза ненависть к восставшему быдлу.

И их нам совершенно не жалко, имеет место только определенная гадливость. Русские дореволюционные погоны, налепленные на немецкое фальдграу, выглядят до предела убого, и смерть выряженных таким образом гитлеровских подручных выглядит закономерным итогом всей их предшествующей жизни. Надеюсь, что в этой истории на территории Европы не возникнет ни англичан, ни американцев, которым эти нелюди могли бы сдаться в плен и получить убежище, и мы загоним эту публику к чертовой матери по пояс в воды Атлантики. Команда «пленных не брать» – и нехай добираются до Америки вплавь.

А еще мы должны сделать так, чтобы хотя бы в этом мире больше никто и никогда не смог натравливать один народ на другой. Руководитель нашей группы полковник Мальцев в свои лейтенантские годы под руководством генерала Юнубека Евкурова участвовал в броске наших десантников на аэродром Слатину. Тогда это был демонстративный жест поддержки изнемогшей Сербии, который уже ничего не мог изменить. Сербские власти и сами простые сербы уже сдали все позиции, которые только можно, и изменить дальнейшие события было уже не в человеческих силах. Зато здесь и сейчас мы сможем полностью изменить судьбу этой страны, тем более что время для того уже пришло… Как говорил небезызвестный Остап Ибрагим Мария Бендер-бей: «Лед тронулся, господа присяжные заседатели»…

Вчера Совинформбюро сообщило, что южнее Умани наконец капитулировала окруженная итало-румынская группировка, командование которой поняло бесперспективность дальнейшего сопротивления, а уже сегодня наша объединенная миссия с очередным самолетом получила опечатанный пакет с новыми указаниями от Москвы, и по этому поводу у нас состоится совещание с местными товарищами. С югославской стороны по партийно-государственной линии будут присутствовать находящиеся сейчас в Ужице члены ЦК компартии Югославии Благое Нешкович и Сретен Жуйович, а также начальник главного штаба Арсо Йованович – все товарищи надежные, проверенные, сторонники курса на тесный альянс с Советским Союзом (других в югославском руководстве и не осталось). Вообще-то в Главном штабе партизан народа сейчас значительно больше, но для сохранения мер секретности на этом совещании присутствует только самая проверенная верхушка. Советский Союз и Ставку его Верховного главнокомандования будет представлять генерал-майор РККА Бирюзов Сергей Семёнович, а со стороны Экспедиционных Сил будем присутствовать мы с Андреем Сергеевичем Мальцевым. Товарищ полковник у нас специалист по политике на Балканах (в том числе и национальной), а мое дело – определить, сколько и кому вешать в граммах.

Кстати, о генерал-майоре Бирюзове. Интересной судьбы человек. 132-я стрелковая дивизия, которой он командовал в начале войны, с первых чисел августа дралась в Смоленском сражении, понесла тяжелые потери, попала в окружение и с боями отступала из-под Кричева в направлении Трубчевска. Двадцать первого августа компактная группа бойцов и командиров под командованием Сергея Семеновича, имея при себе боевые знамена дивизии и 498-го стрелкового полка, вышла на позиции передовых тактических групп из состава 144-й мотострелковой дивизии Экспедиционных Сил и влилась в их боевые порядки в качестве пехотного наполнения. Всю вторую фазу Смоленского сражение генерал-майор Бирюзов, дивизия которого была восстановлена до штатной численности за счет маршевых пополнений, провоевал рука об руку с нашими товарищами. При ликвидации окруженной вражеской группировки в окрестностях Смоленска был тяжело ранен, награжден орденом Ленина, лечился по нашу сторону Врат, а после излечения его назначили советским представителем к югославским партизанам. Ну а этим товарищам (особенно таким волкам как Пеко Дапчевич и Арсо Йованович), пришлось по душе, что к ним прислали не какого-нибудь партийного деятеля, а заслуженного боевого генерала, с равным успехом действовавшего и во время безнадежно-оборонительной, и во время победоносно-наступательной фаз Смоленского сражения.

Если я и мои товарищи можем научить югославских партизан действиям малых разведывательно-диверсионных групп на пересеченной местности в бою против многократно сильнейшего противника, то товарищ генерал-майор – настоящий мастер управления общевойсковыми соединениями уровня дивизия-корпус-армия. Уж нам-то, людям из будущего, это прекрасно известно. Иногда полезно заглядывать в конец учебника, чтобы увидеть там готовые ответы на задачи. Есть у меня чуйка, что если вдруг будет решено создать объединенное советско-югославское соединение армейского или даже фронтового уровня, то командовать им будет непременно генерал Бирюзов, и никак иначе.

– Итак, товарищи, – сказал генерал Бирюзов, обведя присутствующих пристальным взглядом, – должен сообщить вам весьма важную новость. Полное освобождение вашей страны произойдет в самом ближайшем будущем, и мы уже получили по этому поводу соответствующую директиву Генштаба.

– Но как же это может быть, ведь между нами и фронтом еще почти тысяча километров? спросил начальник главного партизанского штаба Арсо Йованович. – Понадобится еще не одно наступление вроде того, что завершилось совсем недавно, чтобы Красная Армия преодолела эта расстояние и подошла к границам Югославии.

– Поверьте моему личному опыту, – хмыкнул советский генерал, – когда в деле экспедиционные силы, то невозможное может в короткие сроки стать вполне возможным. А сейчас, когда Красная Армия быстро учится воевать, эта истина становится особенно справедливой. Для начала я ставлю вас в известность и прошу распространить эту информацию в массах – что с момента смерти короля Петра Второго советское правительство признает Антифашистское вече народного освобождения Югославии единственной законной властью в статусе временного правительства до момента проведения всеобщих выборов и созыва Учредительной Скупщины. Кроме того, советское правительство предлагает Народной Югославии вступить в дипломатические отношения, а также стать полноправным членом Второй Антигитлеровской коалиции…

– Товарищ Бирюзов, – немного растерянно сказал Благое Нешкович, еще не привыкший к тому, что широкая спина Тито не заслоняет его от внешнего мира, – но у нас пока нет никакого Антифашистского веча народного освобождения Югославии. Мы еще только задумываемся о его созыве…

– Нет – значит, должно появиться в самые кратчайшие сроки, – вместо генерала Бирюзова сказал полковник Мальцев, – вы тут коммунисты или просто погулять вышли? Для начала в качестве временного веча подойдет совет партизанских командиров, которые, в отличие от регулярной армии, все были избраны своими людьми, а значит, получили право формировать первичные органы власти. Впоследствии, когда спадет первая горячка, в освобожденных районах вы сможете провести настоящие выборы в вече второго созыва, и закончится все после полного освобождения Югославии созывом Учредительной Скупщины.

– Да, товарищ Нешкович, – подтвердил генерал Бирюзов, передавая пока еще неформальному главе Народной Югославии послание главы советского правительства, – детские игры в партизанщину закончились и теперь у вас все по-взрослому: и права, и обязанности, и ответственность. Если говорить навскидку, в первом приближении, то сейчас перед нами сидят верховный главнокомандующий (то есть глава государства), он же министр иностранных дел, а также министр финансов и военный министр, то есть костяк нового правительства, с которым мы уже можем вести дела…

– Хорошо, товарищи, – кивнул Благое Нешкович, перечитав послание товарища Сталина, – мы сделаем все как тут сказано, поскольку это и в наших интересах…

– Вакуум власти непременно должен быть заполнен, – сказал генерал Бирюзов, – без этого военная победа может обернуться настоящим политическим поражением. Но это еще не все. Должен предупредить – то, что я вам скажу дальше, пока не подлежит широкому оглашению. Эта информация предназначена только и исключительно для высшего руководства Народной Югославии, и только потому, что без этого будет невозможно планировать дальнейшие совместные операции. При этом все указания, отдаваемые конкретным исполнителям, должны быть до предела конкретными, без разъяснения причин и ожидаемых последствий. Объяснять свои действия будем потом.

После этих слов Благое Нешкович, Сретен Жуйович и Арсо Йованович переглянулись и только что признанный советским руководством глава Народной Югославии сказал:

– Хорошо, товарищ Бирюзов, мы готовы выслушать ваше сообщение и клянемся сохранить его в тайне даже от наших товарищей. Если так надо для дела, то значит, так мы и поступим.

– Во-первых, – сказал генерал Бирюзов, – вам следует знать, что по достижении текущих рубежей наступление лишь приостановлено, а не прекращено. Наступательный потенциал не исчерпан, потери в наступающих группировках меньше плановых. Пауза требуется для того, чтобы подтянуть с исходных рубежей резервы, наладить железнодорожное сообщение, подвезти к новой линии фронта тяжелую артиллерию, топливо и боеприпасы. А еще части и соединения, занимавшиеся ликвидацией вражеских окруженных группировок, должны успеть выйти в новые районы сосредоточения. А потом все начнется сначала; и если немцы с венграми успеют отступить на запасные рубежи, для румынской армии это будет последняя битва в этой войне. Некуда им будет отступать. Так что еще месяц-два – и все бои будут идти уже на югославской территории. Вот тогда ваши усташи, четники, босняки и прочий сброд поймут, что значит воевать с югославскими партизанами, когда в одном строю с ними находится регулярная Красная Армия, а также солдаты экспедиционных сил. И прислать им помощь немцы не смогут, потому что к тому времени наше командование сделает им бо-бо где-нибудь в другом месте.

– Это есть добро, – сказал Арсо Йованович. – Но за Румынией есть еще Болгария, которую любите вы, русские, и которая не любит Сербию. Воевать, как я понимаю, вы с болгарами не будете, значит, придется идти в обход через Венгрию… А мадьяры – очень упрямые люди.

– Болгария – это второй секрет летней кампании, – ответил главный советский военный советник, – но об этом лучше расскажет товарищ Мальцев.

– Постойте, – сказал Сретен Жуйович, – позвольте, я скажу сам. Думаю, что вы как-то сумели переманить болгар на свою сторону, и поэтому строите по их поводу определенные планы. Если это так, то должен сказать, что это весьма ненадежные союзники, склонные к тому, чтобы всегда нападать на своих бывших друзей…

– Нормальные из болгар союзники, – проворчал полковник Мальцев, – просто не надо жульничать и брать чужое при дележе добычи. Вы, сербы, забрали себе Македонию, наплевав на то, что ее жители скорее считают себя болгарами, чем сербами – и из-за этого уже вторую войну регулярно получаете нож в спину. Когда враги со всех сторон, то поражение каждый раз становится неизбежным. И при этом Македония, то есть Вардарская Бановина, у ваших правителей – словно неухоженная падчерица среди родных детей. Там самые плохие дороги, самая низкая продолжительность жизни и самый высокий уровень безграмотного населения. Взять-то взяли, но сами не поняли зачем. Скорее всего, только ради транзитной железной дороги из Ниша в Салоники, где греки от барских щедрот выделили вам экстерриториальный причал…

– Мы, коммунисты, – вспыхнул от возмущения Сретен Жуйович, – хотим сделать все народы Югославии равноправными, и чтобы у каждого была своя союзная республика, как у вас в Советском Союзе…

– Ни у нас, ни у вас эта конструкция себя не оправдала, – с горечью сказал полковник Мальцев. – Впрочем, в свое время на эти грабли наступил еще древнеримский коммунист товарищ Спартак, когда начал формировать свои легионы по национальному признаку, и те сразу же начали разбредаться в разные стороны, итогом чего стало общее поражение освободительного восстания. Если вы хотите, чтобы Македония стала равноправной со всеми остальными народно-демократической республикой, то идите до конца и позвольте македонцам на плебисците самим решить, в составе какой федерации будет находиться эта республика – югославской или болгарской. Мы не торгуем людьми как на базаре, и не предрешаем за них, в каком государстве им жить, поэтому только плебисцит способен определить будущее спорных территорий.

– Вы говорите прямо как Гитлер, который любую свою агрессию оправдывает плебисцитами… – недовольно проворчал Жуйович.

– Гитлер использовал плебисциты только в том случае, если результат голосования для него ожидался положительный, – ответил полковник Мальцев. – В остальных случаях он брал понравившиеся ему территории силой, ни на минуту не задумываясь даже о формальной легитимности своих действий. Мы ставим перед собой совсем другую задачу. Линии, расчленяющие разделенные народы, необходимо стереть с карты Европы. Болгарам следует жить в Болгарии, сербам в Сербии, хорватам в Хорватии, а если вы хотите создать действительно многонациональное государство, то в нем не должно быть титульных и нетитульных национальностей. Впрочем, плебисциты в Македонии и на некоторых других территориях были главным условием, которое на переговорах о переходе на сторону Антигитлеровской коалиции поставил перед нами болгарский царь Борис Третий. Мол, пусть население Македонии наконец само решит свою судьбу. Сначала пятьсот лет их угнетали турки, потом, когда сила русского оружия освободила их от этого гнета, европейские страны собрались на конгресс в Берлине и решили, что во имя борьбы с русской угрозой этих людей следует вернуть в турецкое рабство. Второй период турецкого владычества продолжался тридцать лет, потом вконец одряхлевших турок погнали из Европы; но македонцы вместо родственной им Болгарии попали под власть Сербии, властям которой требовалось выходное геополитическое положение этой земли, но был безразличен ее народ… Одним словом, если македонцы без всякого постороннего принуждения проголосуют за Болгарию, то виновны в этом будут только те югославские политики, которые на протяжении тридцати лет относились к ним как к людям второго сорта.

– Понятно-понятно, товарищ Мальцев, – замахал руками Благое Нешкович, – действительно получается скверно. Но население Сербии нас не поймет, если мы, коммунисты, начнем направо и налево разбрасываться провинциями, которые королевский режим собирал почти сто лет.

– А вы проведите плебисциты по всей Югославии, – сказал полковник Мальцев. – Еще раз повторю, пусть сербы живут в Сербии, хорваты в Хорватии, а бошняки-мусульмане – в своих автономных районах. Если из Боснии и Герцеговины вырезать районы, населенные сербами, и присоединить их к Сербии, а земли хорватов прирезать к Хорватии, то тогда то, что осталось – земли, населенные собственно бошняками – едва ли потянут на еще одну союзную республику… Вашей Югославии необходимо государствообразующее ядро, и это ядро может быть только сербо-черногорским. Интернационализм – это хорошо, но с ним тоже нельзя перегибать палку. Нельзя допустить того, чтобы народы Сербии и Черногории, внесшие большую часть вклада в создание югославского государства и вынесшие на своих плечах основную тяжесть борьбы с немецко-фашистскими захватчиками, вдруг обнаружили, что под предлогом борьбы с мнимым сербским национализмом их начинают унижать и третировать представители наций, которые в своем большинстве, напротив, во всем поддерживали Гитлера…

– Товарищ Мальцев, вы говорите это на основании опыта своего мира? – осторожно спросил Благое Нешкович.

– Да, товарищ Нешкович, – ответил российский военный советник, – я лично наблюдал последний акт драмы, именуемой «распад Социалистической Федеративной Республики Югославия», и лучше бы вам не плясать по этим граблям. Мы все тут искренне надеемся, что вы, как завещал товарищ Ленин, пойдете совсем другим путем. Вы же по гражданской профессии врач, а потому в своей политической деятельности должны руководствоваться главным принципом Гиппократа: «не навреди». Впрочем, будущие межнациональные отношения в Югославии не предмет нашего сегодняшнего обсуждения. В настоящий момент вы должны сделать все, чтобы заскорузлые как застаревшая мозоль сербо-болгарские противоречия оказались свернуты в трубочку и засунуты куда подальше. Братья вы или нет; а если братья, то пришла пора мириться. Причем в первую очередь примириться должны югославская и болгарская компартии. А то в настоящий момент македонца, перешедшего из компартии Югославии в такую же компартию Болгарии, подвергают остракизму и называют врагом народа. Это что вообще за безобразные пережитки буржуазного национализма?! Но самое главное – югославские партизаны в Македонии должны перестать действовать против болгарской армии, ибо после получения соответствующего сигнала эта армия из врага станет нашим общим союзником.

– И как вы вообще себе это представляете, чтобы болгарская армия вдруг стала нашим союзником? – с некоторой насмешкой спросил Сретен Жуйович. – Да скорее жабы осенью полетят косяками в теплые края, чем случится описанная вами несуразица.

– Жабы в теплые края не полетят, а вот Болгария четко, как один человек, сторону в войне сменит, – ответил полковник Мальцев, – и это тоже опыт нашего времени. Царь подпишет указ, смещающий нынешних министров и назначающий новых. Потом преданные ему военные, авторитетные в столичном гарнизоне, попросят господ Михова и Филова проследовать в уютные тюремные камеры, уступая свои места и должности сторонникам альянса с Советским Союзом и Россией. Уже через полчаса, даже ничего не заметив, государственная машина Болгарии начнет работать в новых интересах. Одновременно в портах Болгарии высадятся три советские армии, которые, не теряя ни минуты, начнут выдвигаться на сербо-болгарскую, румыно-болгарскую и греко-болгарскую границу…

– Теперь все понятно, – сухо кивнул Арсо Йованович, – вы рассчитываете поставить таким ходом Румынию в положение «в два огня», в результате чего она прекратит сопротивление и выйдет из войны. А после этого ваши войска действительно смогут в кратчайшие сроки вступить на территорию Югославии, потому что болгарская армия сопротивления вам не окажет, а у немцев в Македонии сил совсем немного, ибо основную работу там за них делала как раз болгарская армия. Ну что же – болгарам не впервой проделывать такие штуки и бить в спину; единственное, что нас радует – это то, что жертвой их коварства в кои-то веки станем не мы, а немцы. Только здесь, у нас в Сербии, болгарских солдат не надо, а то народ просто не поймет такого поворота событий.

– В Югославии бок о бок с советскими солдатами будет воевать только югославская народно-освободительная армия, и больше никто другой, – сказал генерал Бирюзов. – Болгарским солдатам работа по специальности найдется в другом месте.

– Ну, если так, товарищ Бирюзов, – сказал Арсо Йованович, вставая, – тогда все в порядке. Вы должны меня извинить, мне надо немедленно идти, чтобы отдать все необходимые указания. Надо торопиться, ибо Македония – это довольно отдаленный театр военных действий, и если приказ не передать немедленно, то он может и не успеть.

Я очень горжусь собой. Мой русский, я бы сказала, совершенен. Остался только легкий акцент, да и то он заметен лишь в те моменты, когда я волнуюсь. Это все благодаря фройляйн Марин. Она была моим первым учителем. Старалась, разговаривала со мной, начиная с самого простого; в ней просто был какой-то азарт научить меня… И вообще, она изначально относилась ко мне по-особенному. Я бережно храню тот самоучитель русского языка, что она подарила мне – эта книжка, уже изрядно затрепанная, для меня что-то вроде талисмана. Книжка вообще с юмором. В ней, на сто пятьдесят третьей странице, есть картинка-упражнение, изображающая признание в любви: мужчину протягивает женщине букет. Под картинкой – строчки, в которые нужно было карандашом вписать предполагаемый диалог между этими двумя. Чем эта картинка привлекла мое внимание: изображенная фрау была удивительно похожа на фройляйн Марину (мужчина же был нарисован со спины). Я долго смотрела на картинку, изумляясь сходству, и как-то сам собой в моей голове тут же сложился довольно ладный диалог на русском языке, который я тут же и записала:

«Дорогая Марин! Вы самая прекрасная женщина! Это цветы для вас…»

«О, какая прелесть! Спасибо, Коля! Я очень люблю розы!»

«А вместе с этим букетом примите мое признание. Я вас люблю, Марин! Выходите за меня замуж!»

«Ах, как это неожиданно… Но я хочу сказать, что тоже люблю вас, Коля!»

«О, я так счастлив! Выйдите ли вы за меня замуж, Марин?»

«Конечно, Коля, я с радостью выйду за вас замуж! Ведь я тоже люблю вас!»

«Я рад это слышать! (чмок-чмок) Хотите ли вы иметь детей, Марин?»

«О да, конечно!»

«А сколько детей вы хотели бы иметь?»

«Двух или трех.»

«Очень хорошо! Я совсем не против.»

Словом, я просто увлеклась и остановилась только тогда, когда строчки для вписывания диалога закончились. Естественно, впоследствии я собиралась отредактировать диалог, заменив имена; но тогда я не смогла преодолеть желание написать именно так – это было что-то типа озорства. Отношения фройляйн Марин с герром Шульцем были очевидны для всех. И я от души желала этим двоим счастья. Он – образованный молодой человек из хорошей дворянской семьи, она – дочь генерала, и, кроме того, сильная, целеустремленная особа, а следовательно, подходящая для него партия.

Но произошла досадная оплошность – и я так и не изменила имена в своем вдохновенном опусе. Меня что-то отвлекло в тот момент, и потом я вообще забыла о том, что собиралась подчистить написанное. Впрочем, о составленном мной диалоге фройляйн Марин едва ли могла бы узнать – она не проверяла меня по этой книге, говоря, что на то он и самоучитель, чтобы заниматься самой. Однако случилось так, что на следующий день, придя к нам с Клариндой «закрепить языковые навыки» за чаепитием, она машинально взяла эту книгу и принялась листать. Я в это время, старательно подбирая слова, рассказывала ей о том, как прошло мое дежурство в госпитале.

И вдруг она замерла. Затем поднесла самоучитель поближе к глазам. Потом медленно опустила его на колени и пригвоздила меня к месту пристальным взглядом. Я замолчала. Мы с Клариндой в удивлении смотрели на фройляйн Марин, не понимая, чем вызван этот ее странный взгляд.

– Паулина… – наконец медленно произнесла она тихим голосом, – это что такое? – И она, повернув книгу разворотом ко мне, потыкала пальцем в строчки под той картинкой, исписанные аккуратными карандашными строчками.

И только тогда я все поняла… И мгновенно испытала жгучий стыд. Я смотрела на фройляйн Марину, лихорадочно ища русские слова, чтобы объяснить свой хулиганский поступок, но, как назло, все необходимые слова вдруг испарились из моей головы, – и я могла только молча и виновато моргать, постепенно заливаясь краской от стыда и неловкости. Что сейчас будет? Она бросит в меня книгу, встанет со стула и с холодным презрением скажет, что не позволит смеяться над ней и герром Шульцем. Что я – неблагодарная, подлая сплетница… Что я должна знать свое место и не следить за тем, кто с кем встречается…

Но вместо этого… она вдруг принялась хохотать. Да-да – хохотать! Весело – так, словно прочитала очень смешную шутку. «Вот ведь загадочная русская душа! Почему она смеется?» – думала я, совершенно потрясенная столь неожиданной реакцией на мою чудовищную бестактность. Кларинда же вообще ничего не понимала. Она сидела, поджав губы, и лишь быстро переводила взгляд с нее на меня и обратно.

Просмеявшись, фройляйн Марин, промокнув глаза платочком, сказала:

– Ой, Паулина, ну надо же… Почти в точности все так и было… Ну ты и молодец, однако… Да не смущайся ты! Я совсем не обиделась и не расстроилась. Наоборот, мне даже приятно… Оказывается, не только я пишу о людях, обо мне тоже пишут… И главное, без единой ошибки! Лестно… очень лестно…

И она вновь с явным удовольствием углубилась в чтение написанного мной «шедевра». Я же с облегчением выдохнула, в очередной раз дивясь пресловутой русской загадочной душе… Ведь с этими людьми никогда не угадаешь, на что они рассердятся, а что воспримут как шутку.

С той поры прошло достаточно много времени, и сейчас самоучитель стал мне уже не нужен. Марин запретила мне стирать диалог. Время от времени, бывая у меня в гостях, она, хитро подмигивая, говорила: «Ну-ка, где там твой репортаж с любовного фронта? Дай-ка сюда…». И, читая, она улыбалась счастливо и мечтательно, видимо, воображая те времена, когда закончится война и они с герром Шульцем смогут пожениться. Жить они будут, разумеется, в России двадцать первого века и все у них будет хорошо… А вот меня стало мучить невнятное беспокойство, вызванное, очевидно, тем, что стала понимать, что не знаю, чего вообще хочу от жизни.

То есть чего я ХОЧУ, я знаю. Я тоже хочу выйти замуж за привлекательного и успешного мужчину. При этом мой будущий муж не должен порицать меня за то, чем я занималась во время войны. Собственно, меня устроит крепкий брак по расчету, в котором обе стороны умеют соблюдать приличия. Но я НЕ ЗНАЮ, как этого добиться, потому что, как говорит фройляйн Марин, моя мечта – это ненаучная фантастика. Наш «любимый» фюрер, сто гвоздей ему в печенку, кажется, скоро добьется того, что молодые, привлекательные, успешные и, самое главное, здоровые парни после войны станут в Германии исключительной редкостью. А выходить замуж за какого-нибудь турка или араба я вовсе не желаю.

Уж лучше попроситься в Россию… в самую глухую Сибирь, где зимой птицы замерзают на лету – только для того, чтобы выйти замуж за настоящего мужчину. Но попасть в Россию можно только в том случае, если ты там родился (как герр Шульц) или если обладаешь какой-нибудь ценной специальностью. Но, к сожалению, профессия бакалавра философии, диплом о которой у меня имеется, в список ценных специальностей не входит. Это вообще не специальность, а просто диплом, не дающий никаких особых преимуществ, помимо того, что по важным датам его можно показывать гостям. То, что я теперь могу разговаривать по-русски, дает мне определенное преимущество при наличии профессии, а ее-то как раз и нет… Можно, конечно, попытаться завлечь какого-либо начальника, но… кажется, это мало отличается от проституции, и потом, если история выйдет наружу, получится скверно. Здесь и сейчас наше положение не определено. Я, а также другие «девочки», не принадлежали к числу военнослужащих, а значит, нас нельзя отправить в концлагерь, и в то же время никто из нас не пожелал репатриироваться в Германию двадцать первого века. Остается только ждать, пока закончится война и мы получим возможность вернуться в НАШУ Германию или выбрать другой путь. А я, помимо этого, еще ищу возможность для того, чтобы самой определять свою судьбу, а не брести покорно в указанном направлении. Я девушка способная, я справлюсь.

С недавних пор моя «карьера», как говорится у русских, неожиданно «пошла в гору». Десять дней назад «за хорошее поведение и прилежание» меня перевели из госпиталя для немецких пленных в госпиталь русских из будущего – туда, где они лечили своих раненых и особо важных персон из пленных, которых не доверяли нашим коновалам (таким как доктор Грубер). Так получилось, что меня назначили сиделкой-переводчицей к… Иштвану Хорти, сыну венгерского регента, который недавно попал в плен. При этом мне дали понять, что на меня возложена чрезвычайно важная миссия, которая сделала бы честь любой девушке. Естественно, я ликовала и втайне гордилась своим умом и своим талантом, благодаря которым меня выделили из всех остальных и доверили ответственное дело… Мое усердие (правда, пока только в изучении русского языка) уже стало приносить свои дивиденды.

Конечно же, я старалась быть образцовой сиделкой, и у меня это получалось. В госпитале я привыкла делать «грязную» работу: подставить судно, подмыть лежачего раненого, или накормить с ложечки беспомощного человека. К счастью, пациент мой имел покладистый и миролюбивый характер. Меня не оставляло чувство, что ему неловко из-за, что за ним ухаживает посторонняя женщина – не мать, не жена и не доверенная служанка, которая знала его еще с пеленок. Он разговаривал со мной тихим голосом, очень вежливо, и то и дело извинялся, когда ему казалось, что он доставляет мне слишком много хлопот. Короче говоря, идеальный пациент – спокойный и воспитанный. Радовало то, что мы с ним понимали друг друга – он отлично владел немецким и говорил на нем с приятным, мягким акцентом. Да это и неудивительно: ведь когда он родился, его страна называлась Австро-Венгрия, а его отец, нынешний регент, тогда служил адъютантом у самого императора Франца Иосифа. В восемнадцатом году, когда все рухнуло, Иштвану было уже целых четырнадцать лет – вполне зрелый и сформировавшийся молодой человек.

Первое время он больше молчал. Очевидно, его раны болели и ему было не до бесед. Но потом, когда его сильный организм начал активно восстанавливаться, он становился все разговорчивее. Также по мере выздоровления менялось и его настроение.

– Любезная фройляйн Паулина, – как-то обратился он ко мне, – простите меня, но я должен вам это сказать – вы такая красивая! Я любуюсь вами с первого дня, и, сказать честно, удовольствие от созерцания вашей красоты существенно улучшает мое состояние… Правда-правда. Красота – это тоже лекарство! Причем чем больше доза, тем лучше самочувствие!

– Спасибо, вы так милы… – Я улыбнулась ему без всякого кокетства: именно так, как и следует это делать сиделке, поправляющей больному подушку.

– Наверное, ваш молодой человек счастлив, что у него такая очаровательная невеста? – продолжал он.

– У меня нет молодого человека, – просто ответила я.

– О… как же так? – непритворно удивился он. – Кругом столько бравых героев – неужели никто из них не смог покорить ваше сердце?

Говоря это, он даже и не догадывался, какой мучительный отклик в моей душе нашли его слова. Они всколыхнули во мне все то глубоко женское, настоящее, что я не ощущала в себе прежде: жажда любви, материнства… Раньше все это было погребено во мне под толстым слоем льда и я рассуждала обо всем как бы теоретически… Но сейчас вдруг я испытала горечь – оттого, что у меня, собственно, даже и не было никогда всего этого… молодого человека, свиданий, признаний… почему-то вспомнился тот диалог, который я написала в самоучителе по русскому языку и который так развеселил фройляйн Марин. И внезапным озарением на меня снизошло понимание того, что раньше вызывало недоумение: фройляйн Марин не обиделась и смеялась так добродушно потому, что ее отношения с герром Шульцем – настоящие и искренние, и ничто не может осквернить их. Они не стыдятся своих чувств и потому легко воспринимают такие вещи, как мой дурацкий «диалог». Очевидно, для двух влюбленных весь мир вокруг является источником радости…

Но я… я не знаю, каково это. И данный факт вдруг почему-то сделал меня какой-то ущербной в собственных глазах. Проститутка, работница сексуальной индустрии… Пусть это в прошлом – но такова была моя суть очень продолжительное время. Тогда я была вполне довольна и искренне считала, что у меня неплохая работа. А ведь, будучи девочкой, я мечтала о принце… а совсем не о генеральском борделе!

Герр Хорти даже не догадывался, какую бурю чувств вызвали во мне его слова, которые являлись обычной простодушной любезностью. Я стояла к нему спиной, делая вид, что протираю полки шкафчика влажной салфеткой. На последний его вопрос я лишь пожала плечами; главное, чтобы он не видел моего лица…

– Ну ничего, вы еще встретите своего героя, фройляйн Паулина, – ободряюще сказал он. – Непременно, я вам это точно говорю. И вот что еще скажу: как полюбите друг друга, так не тяните со свадьбой… Семья – это самое дорогое, что есть у человека. По семье всегда скучаешь… и семья тебя ждет всегда, что бы ни случилось с тобой. Когда любишь семью свою, так ничего больше так же сильно не полюбишь, хоть и много соблазнов на жизненном пути встречается… Эх, я бы многое отдал, чтобы с супругой своей увидеться сейчас, с сынишкой… Он у меня такой забавный…

Стоя к нему спиной, я чувствовала, что он улыбается, что в глазах его теплый блеск… Своими мыслями он со своей семьей. Не меня он видит сейчас, не эту палату, а свою жену, сына, свой дом… Все то, что и есть для него истинное богатство.

И в этот момент мне до боли захотелось почувствовать то же самое, что и он. Что меня где-то ждут, любят, молятся обо мне… Нет, я больше не проститутка, я человек, я женщина! Разве я недостойна любви, хорошего мужа, которого я сама любила бы всей душой? Я стала другой. Я думаю по-другому, поступаю по-другому. И я буду и дальше работать над собой! И очень надеюсь, что когда-нибудь у меня тоже будет семья… дети… любимый, заботливый муж…

Когда я наконец снова повернулась в герру Хорти, на моем лице, как мне казалось, уже ничего нельзя было прочитать. Тем не менее мой пациент всмотрелся в меня долгим и внимательным взглядом и тихо сказал:

– У вас добрая, нежная душа, фройляйн Паулина… Ваш герой, которого вы встретите, непременно оценит это, а ваше красивое лицо и изящное тело достанутся ему просто как приятное дополнение ко всему остальному…

Это были самые правильные слова, которые только могли прозвучать для меня в этот момент. И я уже знала, что всегда буду помнить этого темноволосого мужчину с теплым взглядом, который смотрел на меня не с презрением и не со скотским вожделением, и даже не с ледяным равнодушием… а с уважением и благодарностью, он искренне желал мне всего самого хорошего. Он почувствовал меня так, как я сама не чувствовала, своими простыми словами невольно проник в самые сокровенные уголки моей души, тем самым заставив меня внезапно увидеть свою новую, изменившуюся суть…

И что-то дрогнуло у меня внутри, и в носу стало покалывать; губы мои предательски дрогнули…

– Простите… – пробормотала я каким-то изменившимся голосом и поспешно вышла из палаты.

И только там, в коридоре, я отпустила себя. Слезы текли по моим щекам – и вместе с тем приходила удивительная легкость. Этот человек, мой пациент, сделал для меня очень многое одними лишь добрыми, искренними словами…

Париж – как много в этом слове для сердца русского сплелось… особенно для такого сердца, которое и слышать ничего не хочет о России, которую мы потеряли. Иллюзия того, что наша Святая Русь стонет под пятою большевиков, рассеялась еще год назад, когда вермахт вторгся на территорию Совдепии и наши записные оракулы вдруг обнаружили, что русский мужик не торопится выносить немецкому солдату-освободителю хлеб-соль, а, напротив, нашаривает припрятанную до поры дубину народной войны. Францию германцы завоевали чуть больше чем за месяц, и после нападения Германии на Большевистскую Россию многие из наших эмигрантов решили, что даже с учетом ее размеров советская власть кончится уже в конце лета. Однако Красная Армия погибала, но не сдавалась; на месте полков и дивизий, разбитых в приграничных сражениях, как по волшебству, из глубины необъятных просторов появлялись все новые и новые – только для того, чтобы с яростью кинуться на врага, погибнуть, отняв часть германской силы, и дать на поле боя место следующим. Кровь на русских полях потекла рекой. Германцы, и без того не отличающиеся особым человеколюбием, совсем озверели и обратили свою ярость даже против баб и ребятишек.

И в этот момент всесильное Проведение, бесстрастно наблюдающее за этой бойней с горних вершин, сжалилось над истекающим кровью русским народом и создало огромные Врата, распахнутые в другой мир. Звонко протрубила фанфара – и на поле боя появились ОНИ. Одни за непостижимость и непобедимость называли их «марсианами», по аналогии с известными порождениями фантазии Герберта Уэллса. Другие говорили, что они явились в наш мир для того, чтобы покровительствовать большевикам – уж слишком быстро власти Совдепии и пришельцы нашли общий язык. Но так ли это важно, тем более что вести из России доходили до нас с большим запозданием и сильно искаженными? Теперь уже германцы швыряли свои дивизии в горнило сраженья, будто сухие поленья, и победное пламя поднималось в небеса, возвещая о гибели тысяч врагов. Пришельцы из иного мира были стремительны и вездесущи, они окружили вермахт сеткой смертельных ударов, планомерно истребляя группу за группой. Германцам не помогли ни тысячи бронированных боевых машин^[53], ни орды дрессированных белокурых убийц. Группа армий «Центр», сильнейшее объединение германской армии, пало под ударами пришельцев и большевиков, и в Третьем Рейхе впервые объявили государственный траур.

И вот тогда мы все поняли, что теперь живем в совершенно другом мире. Кого-то это порадовало, а кого-то – совсем наоборот… Одни радовались о спасении России от ужасов вражьего нашествия, другие с трудом расставались с надеждой еще при жизни увидеть крах большевизма, а некоторые предавались обоим этим чувствам одновременно (но таких было мало). В основном преобладали либо любовь к Родине, либо лютая ненависть к большевикам и принявшему их народу. Если первые были довольно молчаливы и выражали свои чувства только перед самыми близкими людьми, то последние соблюдали траур вместе с немцами, а когда им доводилось высказаться, изливали на слушателей потоки неистовой желчной злобы в отношении России и ее покровителей. И не большевикам покровительствует та сила, что пришла изменить наш мир (они лишь ее инструмент), а самой Великой Руси, раскинувшейся на одной шестой части суши. Много у нас таких – готовых идти хоть с самим дьяволом, лишь бы против большевиков, и их голоса перекликаются из радиорепродукторов и страниц оккупационной прессы. Но я не хочу о них говорить и называть их имена; пусть эти люди сгинут в безвестности подобно Герострату. И пусть все мы уже смирились с тем, что никогда не вернемся под родные березы, но это еще не значит, что мы не хотим нашей Родине счастья и процветания. Большевики рано или поздно уйдут в прошлое, а Россия останется, потому что она вечная.

Некоторые из нас, у кого имелись запрещенные коротковолновые приемники, слушали с их помощью Би-Би-Си или даже радио Коминтерна. И вот где-то полгода назад, под большевистский праздник Октября, среди других радиостанций, вещавших на коротких волнах, такие счастливчики услыхали вдруг позывные Голоса России. А если немного покрутить ручку настройки, то ту же станцию можно было услышать на немецком, английском, итальянском, французском, испанском и некоторых других языках, которые оказалось невозможно определить сразу так с ходу. Широчайший охват пропаганды, доступное изложение материала и почти полное отсутствие большевистских штампов. Эта радиостанция не собиралась агитировать слушателей за объединение пролетариев всех стран на платформе большевизма или за мировую революцию и неизбежное светлое будущее. Нет, главным ее интересом была война с Гитлером, которая по обычаям пришельцев велась буквально с рукой на пульсе событий. Слушатели оказывались в курсе всех важнейших событий, корреспонденты вели беседы как с солдатами и офицерами красных, ведущими войну с немецкой армией, так и с военнопленными двунадесяти языков, пошедших войной на Совдепию.

При этом надо отметить, что на каждом языке материал подается со своим определенным оттенком. Для русских эмигрантов по-своему, для французов по-своему, ну и так далее. Я девушка образованная и имею возможность сравнивать. Нам говорят, что Россия всегда остается Россией и что долг каждого русского – сражаться с напавшим на нее врагом. Если ты русский человек, то будешь любить свою Родину несмотря ни на что, и никогда не пойдешь на нее войной. Гражданская война закончена – и все те, кто после одна тысяча девятьсот двадцать пятого года не поднимал на Большевистскую Россию оружия, подлежат безусловной амнистии и реабилитации. Для остальных, кто решил с оружием в руках вернуться на родную землю вместе с немецкой армией, нет ни понимания, ни прощения, они достойны только вечного проклятия и забвения в веках.

Ну и, конечно же, звучали рассказы о том, что творила германская армия на оккупированных русских территориях, от которых у всякого нормального человека буквально кровь застывает в жилах. В германском министерстве пропаганды орут, что все это неправда, но наши друзья и русские и из французов, имевшие дело с немцами в прошлую Великую Войну, говорят, что бесчеловечные зверства против беззащитных как раз в национальном характере бошей.

Вместе с тем французам и представителям прочих оккупированных народов твердят, что освобождение близко, что Красная Армия и русские экспедиционные силы в скором времени разобьют вермахт и пройдут насквозь всю Европу – до самого Атлантического океана. Не знаю, как насчет танков, а вот огромные самолеты (как обычные четырехмоторные, так и похожие на наконечник копья) над нашими головами уже летают. Немцы называют их «убийцами городов», но, насколько я знаю, ни одного города они еще не разрушили. В основном их бомбы чрезвычайно метко падают на военные заводы. Если цели бомбардировок расположены в оккупированных странах, то «Голос России» заранее предупреждает о налете, чтобы мирное население держалось от этих мест подальше. Остальное доделывают слухи. Никакая полиция не сможет загнать на обреченный завод рабочих, так что его после этого можно было бы и не бомбить.

В последнее время среди интервьюируемых пленных все чаще стали встречаться французы – и те, кто пошел воевать против Совдепов добровольно, и те, кого мобилизовали по принуждению. Добровольные борцы с коммунизмом слезно плачутся за свою несчастную жизнь и молят о прощении, а насильно мобилизованные неприкрыто радуются тому, что остались живы в этом аду. Многие и многие полегли под пулеметным огнем и артиллерийскими обстрелами, прежде чем смогли поднять руки вверх. Из рассказов выживших получается, что в жестоких боях уцелели единицы. А еще этот «Голос России» сообщил, что большевики вступили в союз со «Свободной Францией» полковника де Голля (в Виши считают, что в генералы де Голль произвел себя сам) и поэтому всех пленных французов теперь передают функционерам этой организации. Мобилизованные насильно считаются военнообязанными и их тут же зачисляют во Французскую народно-освободительную армию, а добровольных борцов с большевизмом, естественно, сразу расстреливают. У тех французов, которые не признали капитуляции 1940-го года по отношению к своим соотечественникам, которые пошли воевать за Гитлера, нет ничего, кроме глубочайшего омерзения и лютой ненависти. И что самое интересное, руки у господина Сталина и его соратников при этом остаются чистыми, ведь расстреливают коллаборантов не их чекисты и даже не французские коммунисты, а офицеры контрразведки месье де Голля. Такая вот хитрая политика советских властей.

Англичан, помимо сводок боевых действий на Восточном фронте и отчетов-репортажей о бомбардировках Германии, усиленно потчуют предысторией нынешней Великой войны от Версальского договора, обусловившего глобальный конфликт в Европе, до Мюнхенского сговора, открывшего Гитлеру дорогу к завоеванию жизненного пространства. А потом детально, буквально по буквам, разъясняется, почему все произошло так, а не иначе, и почему, прежде чем напасть на Советский Союз, Гитлер атаковал своих покровителей из Англии и Франции. Мысль, которая при этом преподается радиослушателям, чрезвычайно проста. Если немецкие бомбы разрушили твой дом, на войне погибли родственники и друзья, то не вини в этом, дорогой Джонни^[54], никого, кроме собственного правительства и депутатов парламента, который, ты Джонни, избрал собственными руками. Не пеняй ни на недостаточно стойких французов, ни на отошедших в сторону русских, ни даже на кровожадных немцев, а только на вечные британские интересы. И благодари Господа за то, что так легко отделался; в следующий раз Британия и вовсе может исчезнуть с лица Земли.

Ну а немцам и прочим представителям вражеских наций внушается, что Германия обречена на поражение, а Гитлер – на хорошую порцию яда, дабы ему живым не пришлось попасть в руки победителей. Участь его в таком случае будет печальна, могут даже отправить в клетку зоосада на потеху победителям. Ну и, конечно же, «Голос России» во всех подробностях рассказывал слушателям о зверствах германской солдатни, санкционированных этим человеком. В основном немцы в Третьем Рейхе стараются не вникать в то, что творят в других странах их отцы, братья, мужья, женихи и сыновья. Страусиная позиция: если голова спрятана в песок, то проблемы как бы не существует. Совсем наоборот – всю германскую нацию ждет коллективная ответственность за содеянное, и чем дольше продлится война, тем больше будет перед Россией и другими оккупированными странами долг начавших ее. На Германию надвигается военная машина неодолимой силы. Чем раньше немецкий народ спохватится и решится капитулировать, тем меньше будут его страдания.

В оккупированном немцами Париже в некоторых кругах эмиграции эти передачи вызвали взрыв ярости, ибо палец пропаганды русских пришельцев из двадцать первого века попадал им не в бровь, а прямо в глаз. Такими, например, оказались писатель Илья Сургучев, считавшийся неформальным главой союза русских писателей-эмигрантов, а также член нацистской партии Юрий Жеребков, ранее возглавлявший «Комитет взаимопомощи русских беженцев во Франции», а нынче заправляет делами в чисто германском «Управлении по делам русских эмигрантов». Эти организации оккупационные власти создали для контроля за русскими эмигрантами силами самих русских эмигрантов, настроенных самым антисоветским и прогерманским способом. Под эгидой этих организаций на оккупированной территории действует профашистское «Объединение русской молодёжи» и созданный по инициативе Жеребкова «Театр русской драмы», а также русскоязычный рупор германской пропаганды – газета «Парижский вестник», в которой все тот же Жеребков подвизался в роли главного редактора. Помимо всего вышеперечисленного, сей господин является связующим звеном между крайне правыми кругами эмиграции: Великим князем Владимиром Кирилловичем, считающим себя главным претендентом на российский престол, и генералом Бискупским, в настоящее время занимающийся формированием русского армейского корпуса в составе вермахта.

И вот двадцать второго ноября прошлого года, после двойного прорыва большевиков под Минском и крайне болезненной для немцев бомбардировки Берлина, в Париже созвали собрание, куда Жеребков пригласил наиболее видных представителей русской эмиграции. Я там была в качестве представительницы господина Милюкова, который по состоянию здоровья не мог приехать с неоккупированного юга Франции. В этом собрании господин Жеребков и произнес свою речь о том, к чему должны стремиться «истинно русские люди», живущие сейчас во Франции. Не могу сказать, что его слова понравились всем присутствующим (скорее, наоборот), но мнение определенной части эмигрантов, еще недавно готовых вместе с вермахтом идти в Россию наводить истинный порядок, он при этом высказал. Большая часть его выступления оказалась посвящена тому, чтобы обосновать политическую и этическую позицию этих людей, а квинтэссенцией этой речи стала чистая, незамутненная ненависть к русскому народу в обеих его ипостасях^[55] – и наших современников, и пришельцев из двадцать первого века:

«…Вольные или невольные английские и советские агенты… – брызгая слюной в сторону аудитории, говорил Жеребков, становясь похожим на заходящегося лаем пса, – стараются разжечь в эмиграции ложнопатриотические чувства и постоянно твердят некоторым простакам: «Как, неужели вы, русские люди, радуетесь победе немецкого оружия? Подумайте: немцы убивают миллионы русских солдат, разрушают города, течёт русская кровь!» Есть даже такие (к счастью, очень малочисленные), которые уверяют, что долг русских – всеми силами поддерживать советскую армию, которая является русской армией, а Сталин – защитником национальных интересов. Тех же, кто с этим не соглашается, они обвиняют в измене Родине. Да, течёт русская кровь, гибнут русские жизни – но о них как-то меньше волновались, когда жидовское правительство в Москве уничтожало ежегодно еще большее количество людей. Неужели же жизнь в европейских странах заставила вас забыть все ужасы большевизма и то, чем является сам по себе большевизм? Вспомните миллионы жертв советского террора, сотни тысяч офицеров и солдат, десятки тысяч священнослужителей, десятки миллионов русских рабочих и крестьян, уничтоженных властью, которую некоторые уже готовы были принять за национальную! Наконец, вспомните ту страшную июльскую ночь, когда в подвале Екатеринбургского дома пролилась кровь Императора-Мученика и Царской семьи!! Ни один истинно русский человек не может признать убийц Царя, убийц миллионов русских людей национальным русским правительством, и советскую армию – русской».

Монархист, что с него возьмешь… Забыл, что только император Николай Второй в царствование которого было проиграно две войны и разгорелось две общенациональные Смуты, был главным и единственным виновником того, что произошло с Россией. Это ж надо было – все проиграть и при этом ничего не понять! И нечего все валить на одних большевиков. Думаю, что в деникинской контрразведке ОСВАГ пытали и убивали с ничуть не меньшим энтузиазмом, чем в ЧК, и степень братоубийственности в той гражданской войне была абсолютно одинакова с обеих сторон. Я не сторонница партии большевиков и их идей всемирного братства рабочих. Всегда были бедные и богатые, менялись только общественные формы, поэтому то, что господа революционеры делали тогда, взяв павшую в грязь власть, и по сей день кажется мне сейчас дикостью и безумием. Но я свидетельствую, что по части зверств все стороны Смуты были одинаковы. Я глубоко уверена, если бы мы все (правящий класс, как говорят большевики), помещики и капиталисты, включая царское семейство, не подготовили им почву, то никакие большевики ничего не могли бы поделать, невзирая ни на какой гений своего Ленина.

Проживая в Петрограде до 1918 года в самые свои юные годы, я лично была свидетельницей того, что позже большевики назвали Великой Октябрьской Революцией. А потом в самые горячие годы гражданской войны – девятнадцатый и двадцатый – мы с родителями проживали в Ростове-на-Дону, где красные, белые, казаки генерала Краснова (это отдельная песня), сменяли друг друга как в калейдоскопе. Только Махно не доходил до нас со своими отрядами. И вот ведь какая удивительная вещь: поезда из красного Петрограда в белый Ростов ходили пусть и не так регулярно и аккуратно, как до тринадцатого года, но все же ходили, несмотря на братоубийственную смуту и перечеркнувшие страну линии фронтов. И точно так же, на поезде, мы вернулись из Ростова в красный Петроград в двадцатом году…

И уезжали мы из Совдепии не на переполненных пароходах из Одессы, Новороссийска или Севастополя, и не ползком через финскую или эстонскую границу, а вполне культурно, на поезде, в двадцать втором году из Петрограда через Берлин, имея на то официальное разрешение советской власти. Мы с ней (советской властью) разошлись, но развод наш был оформлен полюбовно, без скандала и битья посуды. Мой тогдашний муж (Владислав Ходасевич) получил разрешение выехать в Европу для поправки здоровья, а я – для углубления образования. Не могу сказать, что все происходившее тогда доставляло мне премного удовольствия, но свидетельствую, что русский народ в своей подавляющей части встал на сторону большевиков, отчего их оппоненты и проиграли гражданскую войну, которую сами же и начали. И именно этот факт стал поводом для нашей эмиграции (ведь никто нас не гнал), а также причиной ненависти господ Жеребковых по отношению к собственному народу.

А может, эта злоба из-за того, что иногда дикторша «Голоса России» торжественным и строгим голосом начинает зачитывать сообщение о том, что где-то точечным бомбовым ударом самолета воздушно-космических сил уничтожен еще один немецкий военный преступник или враг собственного народа. Пришельцы из другого мира вообще любят точечные бомбовые удары, когда посреди внешне нетронутого квартала на месте важного учреждения или особняка высокопоставленного нациста зияет огромная воронка, обрамленная по кругу развалинами и домами с выбитыми окнами. Совсем другое дело англичане: чтобы добраться до такой цели, они ночными слепыми бомбежками зачастую готовы разворотить полгорода…

Пока я размышляла, мой пригородный поезд, на котором я время от времени добиралась в Париж из деревни Лоншен, склеротически скрипя сочлениями, остановился на вокзале Монпарнас. Все, конечная станция, состав дальше не идет. В деревню, в сорока километрах на запад от французской столицы, мы с Николаем Васильевичем (второй муж) перебрались еще в сороковом году. Там жизнь и дешевле, и сытнее, к тому же после оккупации Парижа немцами я потеряла работу в газете «Последние новости» – она закрылась перед самым приходом оккупантов; так что меня больше ничего не привязывало к большому городу. К тому же никому не придет в голову бомбить сельскую местность, в то время как Париж вполне мог стать целью вражеских ударов. Его и в самом деле бомбили, но уже после начала оккупации, и не немцы, а англичане, которые старались повредить отличные железные дороги Франции. По счастью, чтобы добраться до железной дороги, мне требовалось еще час ехать на велосипеде до ближайшей станции, так что место нашего жительства в этом смысле было вполне безопасно.

Но иногда мне все равно требовалось появляться в Париже, несмотря на угрозу бомбежек или попадания в облаву. Время от времени я навещала обитающего в городе, поблизости от вокзала Монпарнас, престарелого семидесятитрехлетнего Василия Алексеевича Маклакова, последнего русского посла, назначенного в Париж еще Временным Правительством, и его сестру Марию, сморщенную сухонькую старушку. Вот и сейчас в корзине у меня немудреные деревенские гостинцы для стариков, в том числе банка прошлогоднего домашнего варенья из черной смородины. С моей стороны это жест солидарности с этим умным и незаурядным человеком, прожившим бурную и яркую жизнь и в конце ее оказавшимся выкинутым на обочину.

В те времена, когда я еще ходила пешком под стол, это был блестящий адвокат, ученик Плевако и участник множества общественно значимых процессов. Одним из самых громких дел, выигранных им в те годы, было так называемое «дело Бейлиса». С момента образования в России кадетской партии Василий Алексеевич стал одним из ее лидеров, был депутатом второго, третьего и четвертого созывов Государственной Думы. В годы Великой войны он работал во Всероссийском земском союзе и в одном из передовых отрядов Красного Креста. Участвовал в деятельности оппозиционного Прогрессивного блока и оказался причастен к подготовке убийства Распутина. После свержения самодержавия участвовал в работе Временного правительства, в августе семнадцатого года был назначен послом в Париж, но прибыл к новому месту службы в день большевистского переворота в Петрограде, и верительных грамот вручить уже не успел. Де-факто вплоть до признания Совдепии Францией в двадцать четвертом году исполнял обязанности русского посла в Париже. Это именно он принял нас с Ходасевичем, отказавшихся от большевистского гражданства и ставших апатридами, и помог устроиться в новой для нас жизни во Франции.

Да и после того, как господин Маклаков потерял официальный статус, он до самой немецкой оккупации принимал бурное участие в общественной жизни русской эмиграции и связанных с ней французских и международных кругов… Ныне же все это превратилось в прах. Василий Алексеевич постепенно теряет слух, пользуется каким-то допотопным рожком, в который каждый раз требуется кричать. В свои немногочисленные наезды я старалась, как могла, развлечь его, просила говорить о прошлом. И он говорил. Но он уже был далеко не тем, каким я его знала до войны… его мучили немощи, и глухота, и одиночество, и, вероятно, предчувствие ареста. Начав терпеть новые поражения, оккупанты могут ответить на них только одним способом: арестами недостаточно лояльных им русских эмигрантов, даже если это абсолютно безвредный старик.

Один раз его уже арестовывали год назад, в апреле сорок первого. В тюрьме, где немцев он не видел, все делалось французами; его заставили написать «Записку» о русском масонстве. Там он объясняет, что: «потерявшие родину помогали друг другу», «на чужбине люди объединялись, чтобы вспомнить родину», «ни политики, ни каких-нибудь нарушений закона не было», – все только на почве личной, интимной привязанности; французы, которые его допрашивали, не хуже него знали все это. Его выпустили через четыре месяца. Он пришел домой. Ему забыли вернуть шнурки для ботинок, и он говорил мне, что вернули часы и брелки на цепочке, и слуховую трубу, а про шнурки забыли, и он сам забыл, и на площади Этуаль (почему он очутился на площади Этуаль, я забыла) он заметил, что волочит ноги…

Ну вот, подумав о бомбежках, я накаркала. Едва я успела выйти из здания вокзала и направиться в сторону одноименного бульвара вдоль улицы дю Депар, как в Париже начали выть сирены воздушной тревоги. Оглядываюсь по сторонам, потом смотрю в небо. Один только вопрос: это русские (в смысле советские) или англичане? Если русские, то бояться нечего. Тут поблизости просто нет ничего такого, что может вызвать их гнев. А если англичане, то надо срочно искать где укрыться, потому что бомбят они городские кварталы по принципу «на кого пошлет Бог, то есть черт». Звук мощных моторов приближается с востока, но там, откуда он исходит ничего не видно. Присматриваюсь к восточной части горизонта, откуда исходит звук – и наконец замечаю среди кучерявых облаков, уже значительно ближе к зениту, три маленьких блестящих крестика, разматывающие за собой в воздухе тонкие белые нити инверсионных следов.

Господи, думаю я, это именно они – «Убийцы Городов»! Летают всегда по три, и их моторы так шумны, что их слышно даже с очень большого расстояния. И хоть я не верю в страшные сказки, которые рассказывает берлинское радио о бомбах разрушительной силы, дотла выжигающих города одним огненным ударом, мне все равно становится не по себе. Сирены воют, люди мечутся по улице, торопясь в ближайшие бомбоубежища, а я вдруг понимаю, что на самом деле никакой опасности нет. Внутренний голос (несомненно, находящийся под влиянием российской пропаганды) говорит мне: «ничего не бойся, это же русские, а не какие-нибудь англичане»; я подхватываю поудобнее большую плетеную корзину и иду по улице прямо навстречу приближающимся самолетам. Деревянные подошвы моих туфель (мода военного времени) громко стучат по асфальту тротуара, корзина оттягивает руку, глаза невольно косят вверх, а губы шепчут: «Господи, спаси и сохрани…» Люди смотрят на меня как на сумасшедшую, и в тот момент, когда я вижу падающие вниз темные точки, вдруг понимаю, что внутренний голос впервые в жизни меня подвел.

И вдруг где-то высоко над нашими головами раздаются звуки: «хлоп, хлоп, хлоп, хлоп»… и падающие на город точки рассыпаются чем-то подобным пуху из вспоротых подушек. С некоторым запозданием я догадываюсь, что это листовки. Миллионы листовок, которые теперь ветер разнесет по Парижу и его окрестностям; сейчас они величаво опускаются на город призрачной пеленой. И вслед за этим листовками начнутся облавы, проверки документов и взятия заложников. Одним словом, это будет имитация бурной деятельности, которая позволит оккупационным властям думать, что они успешно борются с большевистским и российским влиянием на умы французов. И хоть количество немецких солдат в Париже за последнее время изрядно уменьшилось, на то, чтобы хватать безоружных людей, их вполне хватит. А потому теперь руки в ноги – и бегом…

Подошвы стучат по асфальту чаще и моя цель уже близка. Свернув на бульвар Монпарнас, я вижу на другой стороне старинную церковь Нотр-дам-де-Шам, а за ней, в глубине квартала, на маленькой тихой улочке, находится дом, где живут старики Маклаковы. Осталось триста шагов, двести, сто… Надеюсь, они предоставят мне убежище до той поры, пока все не утрясется? Уж лучше слушать повторяющиеся рассказы Василия Алексеевича о славных старых денечках, чем давать объяснения подозрительным жандармам, почему именно в этот день и час я приехала в Париж из деревни, или, попав в число заложников, ждать расстрела по какому-нибудь дурацкому поводу.

Багровое солнце лениво садится на западе, бросая из-под нависших облаков последние золотые лучи. Это последний закат той эпохи, когда Красная Армия вела бои только на своей территории. Финляндия не в счет. Последние четверть века ее существования после аннулирования декрета о признании ее независимости оказались как бы не в счет. Вот бы и у нас так поступили с Украиной! Аннулировали задним числом – и все, нет такого государства, да здравствуют народные республики, хорошие и разные, которые после прохождения карантина, через референдумы можно принимать обратно в состав России. Примерно так, а не как у хохлов, для которых идефикс являются якобы отторгнутые у них территории, а проживающие на той земле люди для них не более чем крепостные, мнение которых никому не интересно. Но оставим пока хохлов в покое. Именно «пока». Когда вынесем здесь Гитлера ногами вперед – тогда вернемся и разберемся с теми, кто жег живьем людей, обстреливал города и ходил по Киеву в «маршах скорби», когда наши Экспедиционные Силы одну за другой перекручивали на колбасный фарш группы армий «Центр», «Север» и «Юг». Но это будет потом, а сейчас наша задача лежит по другую сторону реки Прут.

После полудня в бригаду доставили приказ: с наступлением темноты выдвинуться к береговой линии и с ходу, без артподготовки и прочего музыкального сопровождения, форсировать Прут. Можно было подумать, что это какая-то ошибка, но на самом деле ларчик открывается просто. Ширина русла реки тут, в нижнем течении, метров шестьдесят; но если левый, молдавский, берег – высокий и сухой, с четкой береговой линией, то на румынской стороне береговой линии как таковой нет: вода плавно сменяется камышовыми зарослями и ивняком, постепенно переходящим в заболоченный кустарник. Атаковать с запада на восток тут бессмысленно. На молдавской стороне условия для обороны вполне приличные, на румынском же берегу наступающим просто не от чего оттолкнуться. Именно по этой причине год назад на этом участке советские войска два месяца удерживали линию госграницы – ровно до тех пор, пока немцы, одержавшие победу в Уманском сражении, не замкнули кольцо окружения аж под Николаевым. Зато оборонять береговую линию с румынской стороны реки невозможно, да и не нужно; единственное направление, пригодное для наступления – насыпь, по которой проходят железная и шоссейная дороги, оканчивающиеся мостами через Прут. Мосты, которые сейчас, естественно, взорваны, расходятся от румынского берега подобно ножкам буквы «А». Там румыны устроили свой передовой опорный пункт – с расчетом на то, что заболоченный берег севернее и южнее этого места непроходим.

Настоящие рубежи обороны (которых несколько) проходят на несколько километров западнее Прута, вдоль ирригационных каналов, сбрасывающих в Дунай лишнюю воду с полей. Также в сильный оборонительный узел превращен город Галац, где с относительным комфортом квартирует большая часть румынских войск. Ведь именно через этот город, являющийся транспортным узлом местного значения, в данной местности проходят все железные и шоссейные дороги: что с востока на запад (вдоль берега Дуная), что с юга на север. Расчет румынского командования основывается на том, что пока советские войска будут форсировать реку в районе мостов и штурмовать узел обороны, румынские части успеют занять позиции, не попав при этом под артподготовку.

Задача наших войск, напротив – форсировать реку и уничтожить опорный пункт без всякого лишнего шума, чтобы не перебаламутить спящих румын. Этим займутся боевые пловцы, подразделения которых недавно пополнили Экспедиционные Силы. Их задача – уничтожить гарнизон опорного пункта, – так, чтобы тот не смог подать сигнала тревоги, – после чего наша бригада приступит к форсированию Прута севернее мостов, а саперно-мостовые батальоны начнут сборку наплавных переправ. Прут – это далеко не Днепр, и при насущной необходимости они смогут его буквально замостить своими понтонами, так что войска будут переправляться через реку аки посуху. В то время как войска, форсировавшие Прут в районе мостов, ударят по застигнутым врасплох румынам в лоб, нашей задачей будет обойти Галац по большой дуге и на рассвете, форсировав реку Сирет, захватить переправы через эту реку в тылу у румынской группировки.

После того, как мы выполним эту задачу, положение зажатых между Прутом и Сиретом румынских войск станет невыносимо тяжелым, особенно если со стороны Дуная по ним начнут работать мониторы нашей Дунайской военной флотилии. Ну а после того как Галац будет взят и все румыны в нем либо перебиты, либо пленены, перед войсками нашего фронта откроется прямая дорога на Бухарест, где уже не будет никаких вражеских войск, за исключением мелких гарнизонов.

К грядущему наступлению, назначенному на первый день лета, готовились не только майор Погорелов (бригада которого вот-вот получит наименование гвардейско-гренадерской) и дышащие ему в затылок войска подвижной группы генерала Рыбалко, 2-й ударной армии, а также 6-й и 12-й общевойсковых армий, нацеленных на Бухарестское направление. Хозяин главного кабинета Советского Союза также знал, что и прочие соединения Юго-Западного и Южного фронтов готовы к наступлению и на рассвете сделают очередной шаг на запад. Если перед войсками Южного фронта стояла задача выбить из войны Румынию и повернув на север, атаковать Венгрию со стороны слабо защищенной румынской границы, заставляя режим Хорти распылять и без того невеликие ресурсы, то перед Юго-Западным фронтом цели ставились значительно скромнее. Его соединениям требовалось без всяких хитростей оттеснить врага на двести-двести пятьдесят километров и с некоторыми изъятиями выйти на рубеж границы 1941 года.

Но прежде чем наступать дальше в Польшу, в западноукраинских областях требовалась капитальная зачистка от националистического элемента, поэтому во втором эшелоне вслед за армейскими частями вперед двинутся дивизии НКВД. Папка с названием «План Висла-2»^[56] недавно побывала в этом кабинете, украсилась автографом «Согласен. И-Ст.» и вернулась в ведомство товарища Берии уже в виде документа, подлежащего безусловному исполнению. Территория СССР гораздо больше территории Польши, и «социальную базу» украинских националистов можно загнать в такие глубокие углы, что их потом не найдет никакой Шлиман. Отдельно документ предусматривал, что все лица, хоть в малейшей степени замаранные связями с бандитами, ни при каких условиях не должны иметь возможность сделать карьеру по партийной или государственной линии. И причина тому – не только история будущего, уже хорошо изученная как самим вождем, так и его помощниками по госбезопасной части, но и тот погром, который в Украинской компартии после смерти «Никитки» устроил временно пристроенный на хозяйство товарищ Мехлис. Иногда, разумеется, этот человек был слишком суров и бескомпромиссен (запрет на расстрелы сильно смягчил дело), но в основном он свою задачу выполнил: гноящуюся язву вскрыл и вычистил ее как умел.

Но операции Южного и Юго-Западного фронтов были, как говорится, только фасадом. В Южной бухте Севастополя на лидеры, миноносцы, тральщики и торпедные катера грузились подразделения четырех бригад морской пехоты, которым предстояло высадить десант на черноморском побережье Болгарии. Отдельно, в Камышовой бухте, подальше от посторонних глаз, на два тяжелых СВП, переброшенных из двадцать первого века, грузились батальоны морской пехоты Экспедиционных Сил. Один батальон высадится в Варне, один – в Бургасе. В морском порту Одессы на пароходы, прежде входившие в состав «Одесского экспресса», грузились войска будущего Балканского фронта, части 9-й, 18-й и 3-й ударной армии генерала Берзарина, которые должны высадиться в Болгарии вслед за морской пехотой. И если уж сопротивление Румынии не сможет сломать Южный фронт, то советско-болгарская группировка, вне всякого сомнения, поставит ее на колени. Со стороны болгар это будет возврат долга, образовавшегося после Вероломного нападения Румынии на братушек во Вторую Балканскую (межсоюзническую) войну.

При этом в тыл Румынии ударит только 18-я армия. 9-я армия повернет на юг и вступит на территорию Греции, дабы помочь тамошним антифашистским силам избавиться от немецкой и итальянской оккупации. Основную задачу операции решала 3-я ударная армия под командованием генерала Берзарина, которая, вкупе с частями морской пехоты, кораблями Дунайской флотилии и югославскими коммунистическими формированиями, двинется на север, вверх по течению Дуная, по направлению к Белграду. При этом советскому командованию требовалось продумать, как в одном экономическом флаконе совместить зараженных националистическими предрассудками греческих, болгарских и югославских товарищей. Как оказалось, есть вещи, которые впитываются сознанием с молоком матери и против которых потом бессилен даже пролетарский интернационализм. По крайней мере, поведение предводителей компартий этих трех стран мало отличалось от поведения буржуазных политиков тех же национальностей. Ну что поделать, если их подсознательные реакции, национальные симпатии и антипатии ни к коей степени не зависели от партийной принадлежности.

А ведь, помимо этих трех игроков, в составе второй антигитлеровской коалиции могут оказаться еще и румыны, потому что когда в Бухаресте поймут, что: «баста, карапузики, кончилися танцы», Антонеску может в тот же момент кувырком слететь со своего места под напутственные крики королевской семьи: «Пшел вон, проходимец!». При этом главным героем такого переворота станет не молодой король Михай, которому еще не исполнился и двадцать один год, а его мать, королева Елена Греческая и Датская – особа чрезвычайно деятельная, своевольная и настроенная в резко антифашистском ключе. Там железа в характере хватит на трех Маргарет Тэтчер. Впрочем, для местной Румынии еще ничего не предрешено. Королевская семья в Бухаресте может просто не успеть отреагировать, как в полном составе окажется в советском плену. Тогда им останется только каяться и молиться. Хватит с Советского Союза и царя Бориса, который выторговал себе совершенно шоколадные условия. Но со стороны его семьи перед СССР уже имелись довольно серьезные заслуги, а потому для хорошего человека Верховному Главнокомандующему ничего не жалко. Тем более что сработают все эти замечательные преференции для царской семьи только в том случае, если Борис Третий со своей стороны выполнит все условия тройственного соглашения.

Впрочем, на данный момент румыны для товарища Сталина выглядели как бесплатные мальчики для битья и источник большого количества неквалифицированной рабочей силы на стройках восстановления народного хозяйства. Правда, и восстанавливать нужно не так много, как в той, другой истории. Многие промышленные и сельскохозяйственные районы, в прошлом потомков разоренные почти дотла, тут совершенно не пострадали и продолжали давать военную продукцию, постоянно наращивая ее качество и количество. Харьков, Донбасс, Сталинград, Москва, Ленинград – заводы в этих старых промышленных городах работали с полной отдачей, зато на новых площадках уже устанавливалось оборудование, закупленное в будущем за золото. Конечно, Красноярскую ГЭС за полгода не построишь, но некоторые предприятия (или, скорее, отдельные цеха), расшивающие слабые места советских производств, уже начали давать первую отдачу. Жить с каждым днем становится лучше, и даже в чем-то веселее. Однако главное веселье начнется завтра, когда немцы и их союзники получат исторический пинок, от которого, как надеялся Верховный Главнокомандующий, они уже не оправятся.