Глава 22. Убийство патриарха
В Константинополь Лира прибыла усталая и встревоженная, совершенно не в состоянии ни выбросить из головы пражские приключения, ни понять их смысл. Радость от обретения цели оказалась краткой и быстро испарилась. Лире казалось, что какая-то тайная сила воспользовалась ею… Словно все события ее путешествия – и задолго до него, – были тщательно организованы с одной лишь целью, которая не имела к ней, Лире, никакого отношения, и была недоступна пониманию, даже если Лира когда-нибудь узнает, в чем она заключалась. Или подобные мысли – это уже признак безумия?
Единственное, что ей еще удавалось, это оставаться незаметной. У нее даже был список вопросов для проверки: куда я смотрю? как я двигаюсь? проявляю ли какие-то эмоции? Она перебирала и проверяла все, что могло привлечь к ней внимание, и тщательно все подавляла. И теперь, после некоторой тренировки, могла пройти по запруженной народом улице и никому не броситься в глаза. Было даже приятно – и вместе с тем горько – вспоминать, как всего несколько месяцев назад молодые люди провожали ее восхищенными и полными желания взглядами, а она высокомерно их игнорировала, втайне наслаждаясь тем, какую власть над ними получила. Теперь радоваться приходилось тому, что ее никто не видит.
Гораздо труднее было обходиться без Пантелеймона.
Кое-что о нем она знала. Ему не грозила опасность; он был в дороге; он куда-то стремился – но это и все. Несколько раз, в уединении гостиничного номера или купе, она бралась за алетиометр, но вскоре откладывала его. Новый метод вызывал невыносимую дурноту. Она пробовала вернуться к классическому методу, размышляя над образами, стараясь вспомнить хотя бы по дюжине значений для каждого или как минимум четко сформулировать вопрос… Но ответы получала загадочные, противоречивые или просто невнятные. Время от времени на нее накатывали приступы беспричинного ужаса, жалости или гнева, и тогда она понимала, что эти чувства испытывает Пан, но почему – даже не догадывалась. Оставалась только надежда – и Лира надеялась, несмотря на страх и одиночество.
Некоторое время она потратила на письма Малкольму. Рассказала ему обо всем, что видела и слышала. Изложила события, связанные с горящим голландцем и алхимиком, совет Агриппы относительно дальнейшего путешествия. Письма Малкольму она отправляла в «Форель» до востребования, но получит ли он их когда-нибудь и напишет ли ответ, не знала.
Лире было очень одиноко. Словно вся ее жизнь впала в какое-то забытье… словно часть ее самой спала и, может быть, даже видела сны. Сны о том, что с ней происходит. Лира погрузилась в апатию и просто принимала то, что посылала ей судьба. Оказалось, что паром в Смирну только что ушел, а нового придется ждать еще два дня, и она спокойно выслушала новость, нашла дешевый отель и принялась бродить по древнему городу – скромно, незаметно, разглядывая часовни, музеи, богатые купеческие дома вдоль набережной, отдыхая в парках под все еще голыми деревьями. Она купила газету на английском языке и прочла каждую статью до последнего слова, греясь в теплом и дымном кафе под стенами исполинской Святой Софии, поднимавшейся над окрестными домами как огромный мыльный пузырь – только из камня.
В газете говорилось об участившихся нападениях на частную собственность в сельской местности, о выжженных дотла или перекопанных розовых садах, о целых семьях, погибших при попытке защитить свои рабочие места. Волна погромов докатилась до Анталии на юге и Еревана на востоке. Никто не знал, что послужило причиной этого разрушительного безумия. Нападали какие-то непонятные «люди с гор». Одни утверждали, что убийцы требуют, чтобы жертвы отвергли свою веру и приняли новую… но никаких подробностей не сообщалось. Другие ни словом не упоминали о религии, зато отмечали необъяснимую ненависть, которую разбойники питали к розам и запаху роз.
В некоторых статьях сообщалось о предстоящих празднованиях в честь патриарха, святого Симеона Пападакиса, недавно избранного президентом Верховного совета Магистериума. В соборе Святой Софии готовились провести пышную службу в присутствии более тысячи представителей высшего духовенства из разных стран, а затем через весь город должна будет пройти торжественная процессия. Также собирались освятить новую икону Девы Марии, чудесным образом обретенную на могиле мученика четвертого века. Обретению сопутствовали многочисленные знамения, свидетельствовавшие о сверхъестественной природе находки, как то: цветение жимолости над гробницей, сладостные ароматы, пение небесных флейт и так далее, и тому подобное. Сладостные ароматы, надо же, думала Лира… Для «людей с гор» – это мерзость, а для церковной иерархии – знак райской милости. Если религиозный мир решит расколоться, ему хватит и такой мелочи, как запах роз.
Вот Малкольм наверняка сумел бы объяснить, что все это значит. Надо будет написать ему обо всем этом в следующем письме. Ох, как же все-таки одиноко…
Лира заставила себя почитать еще об этом новом Совете. Празднования в честь патриарха должны были состояться сегодня утром – на второй день ее пребывания в Константинополе… Почему бы не пойти и не посмотреть? Хоть чем-то займусь, подумала она.
* * *
Пока Лира думала о святом Симеоне, тот беспокойно ерзал в мраморной ванне и размышлял о тайне Воплощения. Его деймон, сладкоголосая Филомела, клевала носом рядышком на золотом шестке. Завихрения, которое святое тело порождало в пенной воде, были неприятно холодными.
– Мальчик! Мальчик! – позвал он.
Их имен он никогда не мог запомнить, да и какая разница: все мальчики одинаковы. Впрочем, шаги, раздавшиеся в ответ на зов, были отнюдь не мальчишескими. Медленнее и тяжелее; шарканье вместо легкого бега вприпрыжку.
– Кто это? Кто там?
– Это Калумджян, – подсказал деймон.
Патриарх простер дрожащую руку, его старые глаза посмотрели наверх, на необъятную тушу евнуха.
– Помоги мне встать, Калумджян, – приказал он. – Куда подевался мальчик?
– Властелин его, дьявол, явился прошлой ночью и забрал негодяя с собой. Откуда мне знать, где теперь мальчик? Нет никакого мальчика.
В тусклом свете лампы Калумджян выглядел гигантской черной тенью, но его сливочный нежный голос ни с каким другим спутать было нельзя. Святого подняли и поместили на деревянную решетку, через мгновение окутали тяжелым чистым полотенцем и принялись свирепо растирать.
– Полегче, – пожаловался патриарх. – Если будешь меня так трясти, я упаду. Мальчик работал нежнее. Где он, ты говоришь?
– Никто не знает, ваша благословенность, – отозвался евнух, орудуя полотенцем уже не так грубо. – Скоро будет новый.
– Будет, куда он денется. И вода… остывает быстрее, чем раньше. С ней что-то не так. Масло… может быть, это из-за масла она так быстро становится холодной? Это какое-то новое масло? Оно по-другому пахнет и как-то грубее. Если химический состав другой, молекулы жара могут легче проходить сквозь пленку масла, понимаешь? Наверняка что-то подобное с ним и происходит. Нужно попросить святого Мехмета исследовать этот вопрос.
Гусыня, деймон Калумджяна, сунула голову в ванну и понюхала воду.
– Масло действительно другое, – сказал евнух, – потому что купец, который раньше его нам поставлял, был вызван в суд Трех окон.
– Да неужели? Вот мерзавец! И что же он такого натворил?
– Долгов наделал, ваша благословенность. Поставщики перестали давать ему кредит. У них и у самих какие-то неприятности; их, вероятно, совсем вытеснят из бизнеса.
– Но как же мое розовое масло?
– Это продукт более низкого качества, из Марокко. Другого достать не удалось.
Святой Симеон разочарованно хмыкнул. Калумджян тяжело опустился на колени, чтобы вытереть ноги патриарха; тот нетвердой рукой оперся на его плечо.
– Ни мальчиков, ни масла… Куда катится мир, Калумджян? Надеюсь, с малышом хотя бы все в порядке. Мне нравился этот маленький негодник. Может, они просто от нас сбегают, а, как думаешь?
– Кто же их знает, ваша благословенность. Возможно, он решил, что из него хотят сделать евнуха.
– Да, он мог. Бедняжка. Надеюсь, с ним все в порядке. Позаботься, чтобы воду продавали подешевле, Калумджян. Неправильно заставлять людей думать, будто они получат то же качество, что и раньше. На этот счет я буду тверд.
Воду из ванны патриарха, освященную непосредственным контактом с его персоной, закупоривали в бутылки и продавали у ворот дворца. Патриарх, видимо, единственный до сих пор пребывал в неведении, что чиновники придерживались поистине гомеопатического подхода и разводили ее многократно. Впрочем, святым не полагалось занимать свой божественный разум столь низменными вещами. Предыдущего патриарха, ненароком выразившего удивление, откуда берутся поступающие в продажу галлоны, пришлось убедить, что сама святость воды заставляет ее умножаться. Это же благодать, что ей стоит таинственным образом произвести лишнюю сотню бутылок?
– Мои панталоны, Калумджян, будь добр, – распорядился патриарх и, все еще держась за мягкий холм его плеча, шагнул нетвердой ногой в шелковые подштанники.
Евнух подвязал лентами маленький святой животик, попутно окинув взглядом специалиста мокнущую язву на правой голени старика, наверняка причиняющую ему ужасную боль. Впрочем, свое мнение о ней он оставил при себе. Не пройдет и полугода, как она его убьет, подумал евнух, мягко заправляя стариковские ручки в рукава сорочки, а костистые мокрые стопы – в домашние тапочки.
Святой Симеон даже порадовался, что одевает его Калумджян, а не какой-нибудь мальчик. Мальчики обычно понятия не имеют, какой стороной подавать ризу, а один как-то успел застегнуть все тридцать пять пуговиц сорочки и только на последней обнаружить лишнюю петлю, так что пришлось все расстегивать и начинать заново. Святому пришлось руководить этой сложной операцией, а это так утомительно. А вот Калумджяну надзор не требовался, так что патриарх мог снова обратить свои помыслы к тайне Воплощения… Что тоже, конечно, было нелегко, но уже совсем иначе.
– Калумджян, – сказал он, не заботясь более об одежде, – эти люди с гор, о которых в последнее время так много говорят, ты о них что-нибудь знаешь?
– У меня есть дальний родственник в Ереване, ваша благословенность. Всю его семью предала мечу банда разбойников, желавших, чтобы они отвергли святую Церковь и в особенности доктрину Воплощения.
– Ужасно! – воскликнул патриарх. – Но этих еретиков нашли и наказали?
– Боюсь, что нет.
– Что, всю его семью?
– Почти всю. Кроме моего троюродного брата. Его фамилия Саркисян. Он в тот день был на базаре. Выжила еще молодая девушка, служанка, – обещала поверить во все, чего требовали эти люди.
– Бедное дитя! – Святые очи наполнились слезами жалости к девочке, которая теперь отправится прямиком в ад. – Думаешь, эти люди с гор и мальчика утащили?
– Вполне возможно, ваша благословенность. Теперь возьмите меня за руку.
Патриарх послушно схватился за возникшую перед ним огромную мягкую руку и постарался не пошатнуться под весом опустившегося на его плечо крошечного деймона-соловья, весившего вряд ли больше пригоршни лепестков, но казавшегося ему очень тяжелым.
Гусыня Калумджяна заковыляла вперед, указывая путь из ванной палаты в ризницу, где патриарху уже приготовили верхнюю одежду. Процесс облачения напоминал не столько надевание разных предметов, сколько… уж скорее, залезание в разные сложные конструкции. Самое верхнее одеяние напоминало не то вигвам, не то юрту, с целой системой петель и реек, дававшей патриарху отдохнуть и пережить испытания безжалостно долгой литургии. Внутри даже имелся искусно размещенный сосудик, в который собиралась святая моча, дабы ничто не прерывало ход службы и не доставляло лишних беспокойств патриарху, чей мочевой пузырь, как и у многих пожилых джентльменов, с годами вел себя все более капризно.
Наконец евнух передал старца на попечение трех иподиаконов.
– Спасибо, дорогой Калумджян, – молвил патриарх, с неохотой выпуская его руку. – Постарайся разузнать побольше о… тех вопросах, что мы обсуждали. Буду тебе очень признателен.
Евнух тем временем видел то, чего не видел патриарх. Ясный, пытливый, полный сочувствия взгляд юного брата Меркурия мгновенно прыгнул из-под очаровательно взлохмаченной челки на лицо патриарха, потом на Калумджяна, потом опять на патриарха и снова скрылся под челкой. Тяжелый взор евнуха задержался на иподиаконе на мгновение дольше, чем тому было бы комфортно. Молодой человек понял его смысл, молитвенно сложил руки и вновь обратил все свое смиренное внимание к святому.
Святой произнес первую молитву; настал черед сутаны. Брат Меркурий стремительно преклонил колени; его руки запорхали по пуговицам, разгладили тяжелый шелк, струившийся вокруг ног патриарха; зоркие глаза отметили беспомощное подергивание патриаршей длани, когда он ненароком коснулся правой голени. Ага, стало хуже! Это нужно запомнить.
Еще одна молитва, надели скуфью; еще – капюшон; еще – стихарь; затем, все так же, с молитвами – туника, пояс, два узорных рукава, левый и правый, покрывших простые рукава стихаря. Каждый из этих предметов был так богато расшит золотом и драгоценными камнями, что патриарх все менее походил на человека и все более – на фрагмент античной мозаики. Под их весом он дрожал все сильнее.
– Скоро, святейший, уже скоро, – пробормотал брат Меркурий и снова упал на колени, чтобы расправить подол нижних одеяний, когда огромная верхняя риза со своей арматурой жестких планок путем хитроумного маневра окружила хрупкие плечи святого.
– Брат! – упреждающе прошелестел старший иподиакон, и Меркурий смиренно самоустранился с видом одновременно скромным, услужливым и полным раскаяния: как глупо с его стороны было забыть, что это обязанность брата Игнатия! Его крошечный деймон-тушканчик тоже вежливо убрался с дороги.
– Брат… брат… юный брат, – молвил святой старец, – будь так добр, подкрути лампы в коридоре, что ведет в Палату совета. Я там уже дважды едва не споткнулся.
– Конечно, ваше святейшество, – брат Меркурий низко поклонился, чтобы скрыть разочарование. Теперь остальные двое получат возможность поддерживать святого при входе в зал.
Молодой иподиакон выскользнул из ризницы и едва не налетел на евнуха, ждавшего в коридоре, а может, стоявшего просто так. Что он тут забыл? И эта его физиономия – не то луна, не то ком сырого теста! Брат Меркурий одарил его на ходу быстрой и скромной улыбкой и принялся поправлять фитили в лампах, которые в поправке совершенно не нуждались. Те, что ближе к Палате совета, располагались чуть выше прочих; брат Меркурий, конечно, справился и с ними, но куда медленнее и так неуклюже, что через дверь до него вполне могли донестись какие-то обрывки беседы.
Впрочем, все эти епископы, архиепископы и прочие архимандриты очень хитры! Две тысячи лет закулисного правления миром не так-то легко перемудрить даже миловидному юному иподиакону с обезоруживающей улыбкой. За сиятельной дверью, перед которой так изворотливо прохлаждался брат Меркурий, трое прелатов из Сирии горячо обсуждали изюм. Прочие члены синода – все сто сорок семь, – распределившись по всей палате, вели столь же бессмысленные и светские разговоры. Ни о каких делах не может быть и речи, пока колокол-опустошитель не возвестит, что всех, кроме них, выпроводили из дворца.
Заслышав, как открываются двери ризницы, брат Меркурий оставил в покое лампу, с которой возился, поспешно разгладил свои скромные одежды по стройным бокам и отступил в сторону, готовый в любой миг кинуться вперед и распахнуть двери в Палату перед святым патриархом.
– Назад, дурень, назад! – раздался хорошо знакомый шепот.
Архидиакон Фаларион первым выступил из ризницы. Он следил за ритуальным протоколом, и обязанность отверзания дверей лежала целиком и полностью на нем. Брат Меркурий поклонился и на цыпочках проследовал назад по коридору, почти распластавшись по стене и двигаясь скорее боком, чем анфас. Именно по этой причине – а еще по той, что он как раз успел одолеть половину расстояния – юному брату открылся наилучший вид на все, что произошло дальше.
Во-первых, гусыня-деймон у дверей ризницы вдруг закричала громко и отчаянно, это был вопль ужаса и опасности.
Калумджян обернулся посмотреть, что ее так встревожило, и в следующее мгновение сабля срубила ему голову с плеч. Голова ударилась и с тяжелым стуком покатилась по полу, а очень долгое мгновение спустя за ней последовало и тело, извергая фонтаны крови. Деймон к тому времени уже исчез.
Архидиакон Фаларион кинулся навстречу толкающимся фигурам, текущим из ризницы, и тут же был повержен наземь. Патриарх, влекомый двумя иподиаконами, оказался слишком неповоротлив, чтобы посмотреть, и слишком ошеломлен, чтобы хоть что-то сказать, а сами его служители, разрываясь между паническим ужасом и стремлением защитить старика, не успели двинуться с места и простились с жизнью, испуганно глядя через плечо. Они упали в разные стороны, словно половинки отливочной формы для бронзового изваяния: жесткие мертвые скорлупки, нужные лишь затем, чтобы заключать в себе произведение искусства, впервые явившееся на свет.
Это произведение искусства – сам патриарх – возвышалось теперь, блистая, посреди коридора, поддерживаемое спрятанной в ризе арматурой. На лице его застыло выражение – брат Меркурий очень ясно видел его в свете ламп, – подобающее тому, кто только что решил глубокий и сложный вопрос… возможно даже, узнал тайну Воплощения. Но, в отличие от евнуха и иподиаконов, святому не повезло умереть от первого же обрушившегося на него удара. Нападавшие – их было трое, – кололи, рубили и резали неподатливую, наполовину деревянную фигуру, пока патриарший деймон взлетал, падал, бился о стены, кувыркался по полу, а в воздухе искрились капли жидкой музыки.
Святой Симеон меж тем медленно помавал руками, словно барахтающийся на спине жук, хотя одна из них уже успела лишиться кисти. Но вот соловьиная песнь смолкла, и старец обмяк в своих торжественных ризах, неспособный даже упасть.
Брат Меркурий видел, как убийцы в белых одеждах, а теперь окрашенных в более яркий цвет, чем мгновение назад, опрокинули патриарха навзничь, чтобы убедиться, что тот действительно мертв. Он видел, как они озирались по сторонам и назад – туда, откуда уже слышались крики гнева и ярости, топот бегущих ног, бряцанье копий. Он видел, как их ястребиные лица обратились к нему, и познал ужасающую красоту их взгляда. Он почти лишился чувств, осознав, что они бегут к нему, и последней его мыслью была дверь… дверь…
Которая открывалась сюда, в коридор, и если распластаться по ней и ждать, пока тебя убьют, это задержит душегубов достаточно, чтобы прибыла дворцовая стража. Все это брат Меркурий понял в долю секунды – как и то, что такое поведение ему не свойственно. А свойственно ему, напротив, быть приятным и милым и делать всем легко и удобно, ибо таким сотворил его Бог, и менять это уже не след…
А потому не успели убийцы одолеть и половину коридора, как брат Меркурий ухватился за ручку и распахнул огромные двери настежь. Перепуганные прелаты внутри, заслышав крики и звуки сражения из коридора, уже сгрудились, как овцы, посреди Палаты совета, словно нарочно для того, чтобы ассасины набросились на них всей своей мощью и положили десяток или больше душ, пока стража добежит и нападет на них.
На тело поверженного патриарха брат Меркурий смотреть не хотел. Но знал, что будет хорошо, если его найдут молящимся рядом. И под звуки криков, смерти, грохота, стука, царапанья, свиста и воя из Палаты совета, обрушившихся ему в уши, он осторожно прокрался назад, к простертой золотой колонне с тем, что осталось от патриарха внутри, преклонил колени, позаботившись сначала как следует обляпать себя кровью, и наконец позволил слезам свободно струиться по его бледным щекам.
Было бы неправильно утверждать, что брату Меркурию уже виделись иконы, которые когда-нибудь запечатлеют мученичество святого Симеона Пападакиса, непременным, а возможно, и ключевым элементом которых будет образ юного, пламенеющего верой иподиакона, обагренного кровью убиенного праведника, с большими красивыми глазами, поднятыми к небу в горячей молитве.
Ну, то есть они ему определенно виделись, но не на первом плане, нет. Больше всего его занимал животрепещущий вопрос преемственности… долгие недели политических интриг… возможно, повышение – теперь-то, когда остальные два иподиакона ванной палаты освободили свои места. И еще его до сих пор пьянили прекрасные глаза убийц, бегущих к нему по коридору. Никогда за всю свою короткую жизнь он не видел ничего столь волнующего.
* * *
Тем временем в главном нефе огромного собора, куда не долетали звуки резни, сотни, тысячи людей – и Лира в том числе – собрались под исполинским простором купола, ожидая, когда начнется торжественная литургия. Хор низких мужских голосов тянул гимн, самой своей протяженностью и неспешностью рождавший устойчивое ощущение вечности.
Политика незаметности, которой следовала Лира, отчасти состояла в том, чтобы не задавать никаких вопросов и не заводить никаких разговоров. Поэтому приходилось довольствоваться наблюдениями за происходящим вокруг. Лира впитывала терпение верующих, их неподвижность, подобную трансу и пронизанную торжественной музыкой… пока один из хористов вдруг не дал петуха.
Его будто ударили под дых во время долгой высокой ноты. Не то кашель, не то «ах» нарушил течение музыки; остальные голоса вдруг тоже растеряли уверенность, завздыхали. Через несколько мгновений они вроде бы собрались с мыслями и продолжили, но спустя фразу внезапно смолкли, не добравшись до конца партитуры.
Хор был скрыт от глаз собравшихся, так что причины никто не понял. Восторженная атмосфера службы мгновенно улетучилась. Пребывающее в священном трансе единство распалось на несколько сотен испуганных индивидуумов. Люди озирались, пытались увидеть хоть что-нибудь через головы стоящих впереди. А с хоров понеслись новые звуки: крики, вопли, звон стали и даже одинокий выстрел, от которого все подскочили, уподобившись полю пшеницы под порывом внезапного ветра.
Толпа отхлынула от стен, теснее сгрудившись в центре огромного здания. Лира последовала общему примеру, ничего не видя, но внимательно слушая многоголосый ропот и звуки ожесточенной борьбы за иконостасом. Словно этого было мало, несколько человек в толпе принялись молиться вслух, их голоса были полны отчаяния.
Лира машинально повернулась, чтобы заговорить с Паном… которого, разумеется, тут не было. Одиночество больно толкнуло ее в сердце. Взяв себя в руки, Лира пробежалась по своему проверочному списку, один за другим мысленно вычеркивая пункты и становясь незаметной, невидимой, незначительной, превращаясь в самую скромную, бездеятельную, нерешительную, праздную зрительницу, не способную ни в ком вызвать интереса.
Под этой личиной она и двинулась сначала к стене, а потом вдоль нее – к дверям. Какие-то люди уже спешили к выходу; если возникнет затор, начнутся проблемы. Опасаясь оказаться в ловушке, она прибавила ходу, ужом проскользнула сквозь всю эту неразбериху, некоторое время энергично работала локтями и, наконец, очутилась снаружи, на мраморных ступенях. Солнечный свет на мгновение ослепил ее, но почти сразу же из дверей хлынул человеческий поток, снес ее с лестницы и разлился по площади перед зданием.
Там уже царило смятение. Слухи об убийстве, резне, кровопролитии распространялись со скоростью лесного пожара. Лира могла только гадать, о чем говорят люди, но тут у нее над ухом раздалось несколько слов на английском, и она поспешно повернулась к говорившему.
Это оказался костлявый мужчина с тонзурой и в строгом монашеском облачении. Он очень быстро говорил что-то группе англичан обоего пола, по большей части среднего или старшего возраста. Все лица были отмечены печатью страха и горя.
У женщины на краю группы было доброе, озабоченное лицо. Ее деймон-зеленушка бросил на Лиру сочувственный взгляд.
– Что происходит? Кто-нибудь что-нибудь знает? – она решила нарушить собственное правило.
Услышав английскую речь, женщина стремительно повернулась к ней.
– Говорят, что убили… патриарха… Но точно никто ничего не знает.
– Что вы видели? – воскликнул еще один член группы, обращаясь к монаху.
Тот на мгновение уткнулся лбом в ладонь с выражением полной беспомощности и повысил голос:
– Я видел людей, вооруженных мечами… одетых в белое… они убивали духовенство без разбору… Его святейшество патриарх пал первым…
– И они все еще там?
– Не могу сказать… я спасся бегством… со стыдом признаю это. Я бежал вместо того, чтобы принять смерть с остальными.
По его щекам катились слезы, голос взмывал высоко и ломался, а губы дрожали.
– Но нужны свидетели! – кто-то попробовал его успокоить.
– Нет! – вскричал монах. – Я должен был остаться! Меня призвали к мученичеству, а я бежал, как последний трус!
Женщина, разговаривавшая с Лирой, покачала головой и в отчаянии прошептала:
– Нет, нет…
Деймон монаха был крошечным, похожим на обезьянку созданием: он носился взад и вперед по его плечу и руке, тер кулачками глаза и жалобно визжал. Женщина, хмурясь, отвернулась, но тут ее деймон что-то прошептал ей на ухо, и она снова посмотрела на Лиру.
– Вы… простите, я глазам своим не верю… наверное, я ошиблась? Ваш деймон…
– Нет, не ошиблись, – ответила Лира. – Моего деймона нет.
– Ах ты, бедная девочка! – прошептала женщина с неподдельным сочувствием.
Это настолько не соответствовало ожиданиям Лиры, что та растерялась, не зная, что ответить.
– А вы… э-э-э… часть этой группы?
– Нет-нет. Я просто услышала, как они говорят по-английски, и… Ты была внутри, в соборе? Ты знаешь, что там случилось?
– Нет… Хор вдруг перестал петь, а потом… Смотрите, кто-то вышел на паперть!
В толпе на верхних ступенях, сразу у входа, началось какое-то движение, людей расталкивали в сторону… потом показались четверо или пятеро солдат в форме патриаршей гвардии. Они выстроились защитным квадратом вокруг молодого человека в церковном облачении. Его испачканное кровью лицо и огромные, полные света глаза даже этим солнечным утром словно подсвечивал изнутри прожектор. Каждое пробегавшее по нему выражение – горе, жалость, терпеливая отвага, восторженное смирение при мысли о мученической кончине почившего патриарха – было видно ясно и четко. Он говорил… декламировал слегка нараспев… и от слов знакомых молитв толпа вновь сплотилась и забормотала церемониальные ответы всякий раз, как говоривший делал паузу.
– В жизни не видела такого бесстыдства! – с отвращением прошептала женщина. – Вот кто отлично наживется на всем этом ужасе.
Лира была с ней совершенно согласна. Маленький хлыщ как раз решил симулировать обморок и слабо схватился за руку самого симпатичного из гвардейцев, который отчаянно покраснел и поспешил поддержать его. Деймон клирика сказал что-то, исторгшее у стоявших рядом сочувственный вздох. Лира отвернулась. Ее собеседница тоже.
– Не уходи, – сказала она, и Лира внимательно на нее посмотрела.
Перед ней была женщина средних лет с простым, добродушным, веселым лицом. Ее щеки были красными, и вероятно… не только от солнца.
– Мне нельзя здесь оставаться, – сказала Лира, хотя сама не знала почему.
С точки зрения «Оукли-стрит», здесь происходили важнейшие события – наоборот, нужно было остаться и постараться увидеть и записать, как можно больше.
– Пять минут у тебя найдется? – спросила ее новая знакомая. – Выпьем кофе вместе?
– Да, – сказала Лира. – Спасибо.
Завыли сирены скорой помощи. На площади становилось все теснее: народ продолжал валить из собора, и еще больше прибывало по четырем улицам, сходившимся перед папертью. К первой скорой присоединилась вторая, столь же безуспешно пытаясь пробиться сквозь толпу.
Юный священнослужитель, все так же цепляясь за гвардейца, уже вещал что-то трем-четырем джентльменам, торопливо царапавшим в блокнотах.
– Гляди-ка, репортеры, – прокомментировала леди. – У мальчишки явно лучший день в жизни.
Она повернулась спиной к этому зрелищу и решительно двинулась прочь, прокладывая себе путь через людское море. Лира устремилась за ней. К завыванию скорых присоединилась новая тональность – на площадь подоспела полиция.
* * *
Через пять минут они уже сидели за уличным столиком маленького кафе на одной из боковых улочек. Лира была рада, что она тут не одна.
Леди представилась – Элисон Уэзерфилд, учительница в английской школе Алеппо, в Константинополь приехала на каникулы.
– Впрочем, не знаю, сколько еще нашей школе осталось. Город еще держится, но деревенские вокруг стали совсем нервные.
– Наверное, мне все-таки надо знать, что происходит, – пробормотала Лира. – Почему люди нервничают?
– Ситуация очень тревожная. Жуткие события сегодняшнего утра – часть общей картины. Над народом измывается закон, эксплуатируют чиновники, угнетают социальные структуры, и изменить это нет никакой возможности. Конечно, так шло годами, и ничего нового в этом нет, но уж больно питательной оказалась почва для розовой паники – вот она и расцвела…
– Что за розовая паника?
– Это здесь такая новая форма фанатизма. Тех, кто выращивал розы, теперь повсеместно преследуют. Сады жгут на корню и распахивают так называемые люди с гор, которые утверждают, что розы – скверна пред лицом Всевластного. Я даже не подозревала, как широко это успело распространиться.
– До Оксфорда тоже успело дойти.
Лира рассказала ей о перебоях с розовой водой в Иордан-колледже. Возможно, и не стоило признаваться, откуда она родом – это шло против всех ее правил, – но уж очень приятно было поговорить с кем-то сочувствующим. Такое облегчение… сопротивляться искушению оказалось невозможно.
– Но как же тебя занесло в эту часть света? – удивилась ее собеседница. – Ты приехала работать?
– Нет, я тут проездом, жду парома. Мой путь лежит в Центральную Азию.
– Неблизкая дорога. А зачем тебе туда?
– Собираю материалы для диссертации.
– На какую тему?
– В основном, история. Хочу увидеть своими глазами то, чего не найдешь в библиотеках.
– И ты… то, что бросилось мне в глаза…
– Без деймона. Да.
– Твое путешествие связано и с этим тоже?
Лира кивнула.
– В основном с этим?
Лира вздохнула и отвела взгляд.
– Стало быть, ты направляешься в Мадинат аль-Камар.
– Ну, я…
– Можешь не скрытничать. Я не шокирована и даже не удивлена. И даже знаю еще одного человека, который тоже отправился туда… только вот не в курсе, как у него дела сейчас. Я бы тебе посоветовала быть осторожнее, но ты производишь впечатление очень разумного человека и сама наверняка все понимаешь. Знаешь, как найти это место?
– Нет.
– В той части пустыни много заброшенных городов, деревень – можно годами искать нужную. Тебе понадобится проводник.
– Значит, это место все-таки существует?
– Насколько я могу судить, да. Признаться, когда я впервые о нем услышала, то решила, что это легенда или сказка о призраках. Как по мне, так все это звучит… неубедительно. Даже неправдоподобно. В мире и без того достаточно проблем и трудностей. Нужно лечить больных, учить детей, бороться с бедностью и угнетением, а не грезить о сверхъестественном. Но мне-то, с другой стороны, повезло. Я на своем месте в материальном мире, и меня полностью устраивает и мой деймон, и работа, которую я делаю. Понимаю, что не все вокруг так счастливы. Почему твой деймон ушел?
– Мы поссорились. Я и не догадывалась, что до этого может дойти… Не думала, что такое вообще возможно. Но мы с ним долгое время не разговаривали, а потом он просто взял и исчез.
– Как это, наверное, мучительно!
– Мучительно… да. Но труднее всего, когда тебе не с кем поговорить. Или выслушать хороший совет.
– Как думаешь, что бы он сказал тебе сейчас?
– Про путешествие или про все эти события?
– Про события.
– Ну, он бы точно не стал доверять этому молодому священнику.
– Золотые слова.
– А еще сказал бы, чтобы я вела записи обо всем, что происходит.
– Из него вышел бы хороший журналист.
– А еще он немедленно подружился бы с вашим деймоном. Я больше всего скучаю вот по таким вещам…
Зеленушка, деймон Элисон, внимательно следил за их беседой; услышав это, он просвиристел несколько сочувственных нот. Лира подумала, что неплохо бы сменить тему, пока она не рассказала слишком много.
– А что это за новый Верховный совет? – спросила она. – Как по-вашему, что это все значит?
– Вряд ли это вообще кто-то понимает – пока, во всяком случае. Он свалился как гром с ясного неба. Надеюсь только, что свирепой ортодоксии не станет еще больше. У нас сотни лет испорченная система, с изъяном, но зато никто не утверждал, что она непогрешима. Одно ее очевидное достоинство – возможность несогласия, пусть и в весьма ограниченных масштабах. Если теперь будет только один голос, только одна воля, навязываемая всем… Боюсь, ничем хорошим это не кончится.
Сирены на заднем плане выли не переставая.
Теперь к ним присоединился еще один звук – колокольный набат с ближайшей звонницы. Через пару секунд ему ответил второй. Лира тут же вспомнила оксфордские колокола, и ей страшно захотелось домой… но лишь на мгновение. По всему кварталу вступали новые и новые колокольни, а потом их перекрыл грохот приближающегося гирокоптера.
Лира и Элисон невольно подняли глаза: воздушное судно – а за ним еще два – уже кружили вокруг купола собора Святой Премудрости.
– А вот теперь начнется официальная паника. Первые признаки, точно тебе говорю. Скоро – в любую минуту – повсюду появятся полицейские патрули, начнут проверять документы и арестовывать подозрительных. Таких, как ты, моя дорогая. Послушай совета: бегом к себе в отель и сиди там до самого парома.
Лира почувствовала, что очень устала. «Ох, Пан…» – подумала она, но тут же заставила себя встать и пожать новой знакомой руку.
– Спасибо, что поговорили со мной, – сказала она. – Я вас не забуду.
По дороге в отель она и правда увидела, как полиция пытается арестовать какого-то молодого человека – он яростно сопротивлялся. На соседней улице другой патруль отступал от группы разъяренных мужчин, которые начали разбирать мостовую и швырять в них вынутые камни. Лира шла осторожно, не привлекая внимания. Она так старалась, что портье за стойкой ее даже не заметил.
Очутившись у себя в комнате, она поспешила запереть дверь.
* * *
Весть об убийстве распространилась быстро и широко. Многие новостные агентства особо подчеркнули тот факт, что патриарх-мученик – такой старенький и святой! – был еще и президентом Верховного совета Магистериума.
В Женеве об этом не забывали ни на минуту. Совет (по крайней мере, те его члены, кто жил и работал в городе… а их милостью Провидения хватило, чтобы составился кворум) собрался немедленно и открыл экстренное заседание, начав с печальной молитвы за святого Симеона, чье президентство, увы, оказалось таким коротким.
После этого тут же занялись вопросом о преемнике. В такие тревожные времена решать его нужно было быстро. Единственным возможным кандидатом на пустующее место по всеобщему мнению был Марсель Деламар. Многие члены совета и в этом усмотрели руку всемилостивого Провидения.
Его избрали единогласно. Неохотно и скорбно он принял на себя великую ответственность, заявив, что не достоин оказанной чести, в столь безупречных, отточенных формулировках, словно заготовил их заранее, еще до ужасных и непредвиденных событий в Константинополе.
Однако даже в этих ужасных обстоятельствах ему хватило спокойствия, ума и прозорливости предложить несколько небольших поправок к конституции – разумеется, все ради твердости, решительности и эффективности дальнейших действий курии в нынешние, как уже было сказано, тревожные времена.
Чтобы не тратить святые усилия совета на лишние процедуры, срок президентских полномочий был продлен с пяти лет до семи, а все ограничения относительно количества таких сроков для занимающего пост лица сняты. Кроме того, президенту даровали исполнительную власть, совершенно ему необходимую в том случае, если действовать придется быстро – времена-то нынче и правда неспокойные.
Так впервые за шесть последних столетий Магистериум обрел лидера, наделенного всей властью, которая раньше распределялась среди многих. Крылья Церкви, покончившей наконец с внутренними противоречиями, больше не были подрезаны, и вся ее мощь сосредоточилась в должности и персоне Марселя Деламара.
Первым всю стремительность и неприятность нового порядка ощутил на себе Пьер Бино, верховный судья Дисциплинарного суда консистории. Не прошло и часа, как его сняли с занимаемой должности, и он уже больше никогда никого не перебивал.
Подписав приказ, Марсель Деламар обратился мыслями к сестре, которой так восхищался. А еще он подумал о матери, предвкушая следующую встречу с ней.
