Август 2005 года. Денвер

 

3 августа Фредди, Комета и я отправились на запад, где мне должны были делать операцию. Мать, ее супруг Мэнни, за которого она вышла замуж два года назад, и моя сестра Дебби собирались встретить нас в Денвере и пробыть там несколько дней после операции. Дочери тоже хотели приехать, но я отговорил их. Решил, пусть лучше появятся через месяц – в тот момент моего выздоровления, когда мне станет скучно и потребуется чье-то общество.

– Надеюсь, ты взял все, что нужно, – заметила Фредди, когда мы сворачивали на улицу с подъездной дорожки. – Кто знает, сколько ты там пробудешь… Не представляю, как поступить: начальник требует, чтобы я через неделю вернулась в Седону. Если что-то пойдет не так… – Она запнулась, а когда продолжила, голос звучал так тихо, будто Фредди говорила сама с собой: – Кай сказал, что ты будешь лежать от месяца до шести недель, но не исключено, что дольше. Часть этого времени займут реабилитационные мероприятия, но все очень неопределенно.

Жена никак не могла понять, почему я вбил себе в голову, будто предстоящая операция лишь ненамного сложнее удаления зуба мудрости. Врачи меня быстро разочаровали. Но у меня имелись явные преимущества перед другими пациентами: всю жизнь я учился управляться с больной спиной, правильно садиться и вставать со стульев, ложиться и подниматься с кровати, сгибать колени, сидеть и стоять. В последние годы мои слабые мышцы испытывали так много перегрузок, что я не сомневался: они способны восстановиться, когда почувствуют свободу. Плюс к тому я владел «секретным оружием» – Кометой. Что же до боли, хуже того, что я испытывал, быть не могло.

– Давай запланируем десять дней пребывания в больнице, – предложил я. – А дальше все зависит от того, где я буду. – Я понимал, что десять дней слишком мало, и переменил тему разговора. – Мне необходимо сосредоточиться на выздоровлении, поэтому пусть Комета поедет с тобой домой. Да и Сандоз после проведенной с соседями недели соскучится по ней.

Из гостиницы жена подтвердила по телефону назначенный на следующий день предоперационный осмотр. Я лежал на спине на кровати и смотрел в потолок. Неожиданно обратил внимание, что после того, как Фредди положила трубку, в номере слышалось только жужжание вентилятора в кондиционере. Я повернулся и увидел, что жена не сводит с меня глаз.

– В чем дело?

– Пытаюсь понять тебя. Что-то ты уж очень тихий.

– Мысленно настраиваюсь на хороший результат. После всего, через что нам пришлось пройти, для мобилизации душевного оптимизма требуются усилия.

– Ну-ну…

Фредди окинула меня скептическим взглядом. Она была знакома с моей теорией, что для успеха моральная подготовка не менее важна, чем физическая. Принцип, который, кстати, нашел отражение и во взглядах доктора Фрея. До падения на спортивной площадке мне везло – я всегда быстро выздоравливал. Пусть хоть немного поверит, что я собираюсь через две недели вернуться домой…

Ночью перед операцией я не спал. Закрытые глаза Кометы меня не обманули – борзая, как и я, бодрствовала. В четыре часа утра я решил принять душ и, чтобы жена могла подремать, закрыл за собой дверь. Но собака, к моей досаде, немедленно открыла ее – она хотела наблюдать за Фредди со своего места на полотенце у ванны. Потом жена наполнила ей миску, но борзая не притронулась к еде. Когда Фредди вывела ее, она помочилась на ближайший куст и тут же потянула обратно.

Весь прошлый год Комета демонстрировала удивительную способность понимать жесты и речь, даже если слова были обращены не к ней. Она всегда знала, когда с моим здоровьем было плохо, и в такие моменты отказывалась покидать меня, разве что на короткое время, чтобы справить естественные потребности. Сколько бы Фредди ни звала ее, ни говорила, что пора ехать, и даже ни произносила слово «врач», все было бесполезно. Собака не желала гулять, она хотела знать, куда мы собираемся, и ключевое слово здесь было «мы».

В пять тридцать утра мы прибыли в больницу, и Комета тщательно исследовала все выходы и входы, прежде чем разрешила нам подойти к регистратуре. Затем повторила то же самое, когда мы приблизились к приемному покою хирургического отделения, где нас уже ждали мать, Мэнни и Дебби.

– Привет!

– А вот и вы!

Волнение, словно электрические разряды, пронзало встревоженных родственников. Фредди села на ближайший стул и прижала к груди свою большую сумку, словно это был спасательный жилет. Мать от усталости осунулась, глаза покраснели, веки опухли. Я смотрел, как она нервно разговаривала с медсестрой, записывавшей фамилии присутствующих родственников. Мне не хотелось, чтобы Дебби вникала в детали моей болезни, но мать ее постоянно просвещала, и сестра решила приехать в больницу. Наблюдая, как она покачивала ногой, разговаривая с Мэнни, я подумал, насколько Дебби похожа на маму в молодости.

Меня усадили в кресло с высокой спинкой. Поскольку мне было запрещено накануне операции после полуночи есть и пить, лучше было не приближаться к столику с теплыми пончиками и только что сваренным кофе. Но я, как все последние пять лет, находился не один. У моих ног спокойно сидела Комета. Как всегда, я залюбовался ее телом, мягкой, как у кролика, шерстью. Она закрыла глаза, но насторожила уши. А я подумал, что никогда бы не оказался в этой больнице, если бы не она и не моя жена. Я вытер глаза и почесал борзую за ушами.

«Довольно перемывать одно и то же. Для этого хватит времени, пока я буду прикован к больничной койке». Комета помогла мне подняться с кресла. Выпечку унесли, и я захотел сесть рядом с женой.

– О чем задумалась? Когда представление закончится, мысли – это все, что мне останется.

Фредди пропустила шутку мимо ушей.

– Скоро за тобой придет сестра. Я внесла телефон Линдси в список быстрого набора, чтобы ты мог ей позвонить, перед тем как уйдешь. Сегодня ее день рождения, и ты говорил, что хочешь услышать ее голос. Кили тоже дала номер своего телефона. И Джеки. Твоя мама выглядит очень усталой…

Я обнял Фредди, и у нее из глаз хлынули слезы. Я плакал вместе с ней. Несколько минут мы стояли, прижавшись друг к другу. Затем жена тяжело вздохнула.

– Такое настроение нисколько не помогает волшебному состоянию духа, Вулфи. – Она попыталась улыбнуться, но уголки губ никак не поднимались вверх.

В половине седьмого открылась дверь из хирургического отделения в приемный покой. Фредди обняла меня еще раз и всхлипнула:

– Je t’aime.

И я снова почувствовал себя парнем с фермы, который очень хотел, чтобы ему нашептывали ласковые слова по-французски.

– Я тоже.

Помахав рукой, я ушел. Но зачем-то задержался и приоткрыл дверь – знал, что Комета осталась по другую сторону.

– Береги женщин, пока меня не будет, – велел я собаке.

Потом Фредди сказала мне, что слышала, как я рассмеялся за дверью.

 

Я оставил борзую стеречь родных, но у Кометы на сей счет были другие мысли. Она улеглась на пол напротив двойных дверей, за которыми я исчез, закрыла глаза и застыла. Как только я ушел, Фредди достала из сумки собачий поводок. Ей очень хотелось поскорее уйти из больницы, сбросить напряжение и собраться, чтобы пережить предстоящий долгий день.

– Пошли, Комета. Пойдем прогуляемся.

Обычно слово «гулять» служило детонатором, за которым следовал сверхзвуковой прыжок к поводку, но на этот раз борзая даже не открыла глаз. Пришлось уступить Фредди. Идущим в хирургическое отделение врачам и медсестрам приходилось обходить распростертую на полу светло-коричневую полосатую собаку. Моя жена постоянно извинялась перед удивленными медиками, а те неизменно говорили:

– Все в порядке. Никаких проблем. – И спрашивали: – Что это за порода? – А потом добавляли: – Какая красивая!

Комета не двигалась с места. В тот день лесть для нее ничего не значила. Она даже не поднимала головы.

После очередного обмена репликами с врачами Фредди опустилась на колени рядом с борзой и принялась упрашивать:

– Ну пойдем же, девочка. Прогуляемся, проверим, не повыскакивали ли там кролики. – Никакой реакции. – Комета, тебе же нужно пи-пи. – Собака делала вид, будто вообще не в курсе, что рядом с ней находится хозяйка. – Купим тебе чего-нибудь поесть. Комета, у меня нет на это времени.

Борзая вскинула голову и пронзила Фредди взглядом, который ясно говорил: «Отвали!» «Она меня напугала», – позже призналась мне жена. И Фредди решила на некоторое время оставить борзую в покое.

Несмотря на надоедливые хождения – в приемном покое ждали не только мои родственники, но и другие люди и через дверь постоянно проходили медики, – Комета не покидала свой пост. Она наверняка проголодалась, но отказывалась от еды и угощений, которые ей предлагала Фредди. Справила нужду лишь во время короткой прогулки в пять часов утра и, испытывая неудобство, ни разу не заскулила и не попросилась на улицу. Ей мешали проходившие мимо люди, вынужденные перешагивать через нее, но собака не двигалась с места.

Каждый час появлялся один из членов хирургической бригады и сообщал родственникам больного, как проходит операция. Со временем они перестали замечать Комету и шагали через нее, словно через знакомый уличный бордюрный камень. Иногда новости были чисто профессионального характера, но обычно родственникам больного сообщали, что операция успешно продолжается и пациент дышит. За полчаса до полудня мимо Кометы прошла медицинская сестра и обрадовала Фредди, сообщив, что доктор Фрей закончил работу спереди. Как только наложат швы, он сделает разрез со спины и начнет монтировать стержни опоры. Мистер Вулф очень хорошо переносит операцию, и все его жизненные показатели в норме. К этому времени я лежал на операционном столе уже шесть часов.

– Сколько это еще продлится? – спросила моя мать.

– Мы не знаем, – ответила медсестра. – Будем держать вас в курсе. – Она уже собиралась уйти, но остановилась перед Кометой. – Эта собака вообще когда-нибудь двигается?

День продолжался, медики информировали моих родных. Между Фредди и Кометой возникали короткие стычки, но сколько бы жена ни раздражалась на собаку, та никак не реагировала.

– Комета, прекрати! Вставай! Ты же не можешь вообще не выходить на прогулку.

Борзая неподвижно лежала и, закрыв глаза, давала понять, что все попытки сдвинуть ее с места ни к чему не приведут. Когда Фредди попыталась надеть ей через голову ошейник, она стряхнула его и опять обожгла хозяйку взглядом: «Отстань!»

– Ладно! Тогда лежи и страдай!

Комета нарочито медленно отвернулась и положила голову на пол. Какое бы напряжение ни испытывала в тот момент Фредди, она невольно рассмеялась.

Около семи часов вечера, спустя двенадцать часов после того, как я вошел в операционную, через Комету переступил доктор Фрей. Фредди поспешила ему навстречу. Лицо хирурга расплылось в широкой улыбке. Никто не успел сказать ни слова, как Комета вскочила с пола и, встав между моей женой и врачом, уставилась на хирурга. Доктор Фрей усмехнулся и повернулся к Фредди.

– Задача была не из легких, но, судя по всему, мы справились. В ходе операции возникло несколько неожиданных, не слишком серьезных осложнений, они просто потребовали дополнительного времени. Сейчас медсестры приводят вашего мужа в порядок и вскоре переведут его в реанимационный блок. Операция продолжалась долго, и там он пробудет некоторое время.

Фредди вытерла слезы с глаз.

– Каково ваше мнение, доктор?

– Операцию он перенес очень хорошо. Большинство главных нервов, включая оба седалищных, страдали от серьезной компрессии, но мы их освободили. Боль ему мы, по крайней мере, облегчили. – Прежде чем скрыться в хирургическом отделении, хирург приобнял Фредди. И уже на пороге обернулся и бросил через плечо: – Коллеги мне сказали, что все это время Комета отказывалась сойти с места. Вот это да!

От выбросов адреналина и волнений напряжение в приемном покое возросло до высшей точки и, казалось, искривило пространство. Как только дверь за хирургом закрылась, собравшиеся вокруг Фредди и слушавшие врача родственники потрясенно переглянулись и дружно с облегчением вздохнули. Мебель и стены приняли прежние формы – более реальные и не такие пугающие. Все настолько выдохлись, что тихое ликование продолжалось не более десяти минут. Единодушно приняли решение сесть за стол через несколько часов, когда я приду в сознание.

Родственники собирали вещи. Порывшись в сумке, Фредди достала поводок и повернулась к дверям в операционное крыло.

– Комета… А где Комета?

Плача, обнимаясь и поздравляя друг друга, никто не заметил, что борзая исчезла.

– Не за доктором же она отправилась? – удивлялась мать, а остальные родственники словно приросли к месту и оглядывались по сторонам, видимо, ожидая, что собака выйдет из-за одного из стульев.

Фредди, устремившись к двери, ведущей в главный больничный коридор, звала:

– Комета! Девочка! Ко мне!

Но собаки и след простыл. Фредди побежала в вестибюль, свернула за угол к лифтам. Как и в тот раз в Седоне, когда я еще сомневался в способности собаки найти дорогу домой, она находилась уже там, и ее точеный профиль четко выделялся на фоне двери кабины. Борзая насмешливо склонила голову набок, словно спрашивая: «Куда ты запропастилась?»

Позже Фредди рассказывала, что появление доктора Фрея возымело такой же эффект, какого добивается гипнотизер, щелкая пальцами и пробуждая человека ото сна. Когда хирург улыбнулся и сообщил хорошие новости, он вывел борзую из похожего на транс бдения у двери, и она снова стала такой, какой мы ее хорошо знали – невозмутимой и независимой. Комета даже не стала возражать, когда Фредди оставила ее в гостиничном номере и ушла пообедать с родственниками. Собака убедилась, что все в порядке.

Операция и период беспамятства заняли весь четверг и ночь на пятницу. К вечеру пятницы организм начал ощущать, какой ему нанесли урон. До операции я полагал, что боль будут вызывать разрезы спереди от грудной клетки через живот и сзади, со спины до копчика, где хирург вставлял поддерживающие стержни и контейнеры с трансплантатом. Но первые ощущения дискомфорта возникли не в той области. Приступы боли и жжения охватывали середину спины и ирадиировали в ребра.

– Что-то не так? – волновалась Фредди, которая почти весь день дежурила у моей кровати в отделении интенсивной терапии. Но мой язык еще не слушался мозга и я не мог ответить. Не произносил ни слова, только гримасничал. – Вулфи, – уговаривала жена, – тебе не нужно изображать мачо. Если что-то болит, сестры должны знать, и они помогут тебе. – Что с тобой?

– М-м-м-а… м-м-м…

– Что? – Фредди едва сдерживалась, чтобы не хихикнуть.

– Ш-м-м-и… у-у-у… – Слова хоть и становились длиннее, но от этого не были яснее. Я поднял правую руку на несколько дюймов от одеяла. – У-у-у…

Фредди прыснула – сначала тихонько, а затем расхохоталась. Знаком дала понять, что старается сдержаться. Но мне очень нравилось слушать, как она смеется. Потом к ее смеху присоединился и мой – хриплый от анестезии и трубки в горле. Как же это было хорошо! На шум в дверях появилась медсестра.

– Что случилось? – спросила она.

Мы с женой снова рассмеялись, а она стояла и улыбалась нам.

– Я вижу, ему больно, но он не может объяснить, как и что. – Боясь опять расхохотаться, Фредди больше не смотрела в мою сторону.

С женой в роли переводчика я наконец сумел сказать, где источник моей боли. И по тому, как Фредди стиснула мою руку, догадался, что она испытала облегчение. Жена хотела, чтобы все – от сестер до врачей – сообща делали что положено для ее мужа, а она с легким сердцем вернулась бы в Седону. Избавиться от чувства вины Фредди могла, лишь сознавая, что уход за мной ведется тщательно. Неудивительно, что в субботу жена предприняла все, чтобы уменьшить мою боль, и убедила врача прописать мне привычный фентанил. А медсестрам наказала давать мне эту отраву через равные промежутки времени – знала, что сам я не попрошу, пока боль не станет невыносимой.

Значительную часть времени в ту неделю Комета проводила с матерью и Мэнни, хотя и Фредди отлучалась из больницы, чтобы погулять с ней и убедить, что гостиница лишь временное пристанище. Но к утру субботы терпение борзой лопнуло: она хотела видеть меня, – и как только Фредди открыла дверцу машины, прыгнула в салон и отказалась выходить.

– Комета, вон! – приказала жена.

Но собака ответила тем же холодным взглядом, которым смотрела на нее во время моей операции. Комета умела настоять на своем.

В отделения интенсивной терапии не пускают посетителей, кроме родственников и самых близких друзей.

– С собаками сюда нельзя, – напомнила медсестра Фредди, когда она с Кометой подходила к моей палате.

– Это служебная собака моего мужа, – бодро произнесла жена.

– Служебная или не служебная, с животными сюда входить не положено.

– Почему?

– Хороший вопрос. Не знаю. – По тому, как смягчился тон медсестры, я понял, что в спор одним своим присутствием вмешалась борзая. – У некоторых аллергия на собачью шерсть. – Последовавшая пауза показалась мне многообещающей. – Не думаю, чтобы возникли проблемы, если она не станет выходить из палаты вашего мужа.

В это время в больницу приехала моя мать, а за ней шествовал Мэнни. Комета повела всю компанию ко мне в палату. Я все еще то всплывал к действительности, то обрушивался в небытие, мучился от досадных провалов в памяти и пытался подсчитать, сколько времени миновало после операции. День? Неделя?

Но сколько бы ни прошло времени, Комете показалось еще больше. Она так юлила у моей подушки, что напомнила мне девчонку, которая очень соскучилась по своему парню, потому что не видела его уже целый день! Когда все набились в палату, вошла медсестра и сняла с кронштейна на стене монитор аппарата для измерения кровяного давления. При этом застежка-липучка издала характерный звук. Глаза Кометы расширились, уши встали торчком. Фредди заметила ее тревогу и попыталась остановить.

– Комета, не смей!

Все ахнули. Собака взвилась в воздух, а затем невесомо, словно снежинка, опустилась на матрас в шести дюймах от меня, даже не сбив одеяла. Сурово посмотрев на стоявшую по другую сторону кровати онемевшую медсестру, Комета растянулась рядом на узкой посадочной полосе, привалившись ко мне ровно настолько, чтобы я знал, что она здесь. Я привык к ее сноровке прыгать на кровать, нисколько не тревожа меня. Но по удивленно разинутым ртам присутствующих в палате людей понял, что они под впечатлением. И пока родственники находились в больнице, собака уютно лежала у меня под боком. Только под вечер в субботу, когда настало время возвращаться в гостиницу, Фредди стянула борзую на пол за поводок.

Но утром в воскресенье, когда из палаты интенсивной терапии меня перевезли в обычную, Комета возобновила бдение. К тому времени я научился складывать слова в относительно понятные предложения. Фредди недоумевала, почему меня так рано перевели из послеоперационной палаты, но врачи заверили, что я хорошо переношу боль.

Так оно и было. Я пока не хотел говорить, но, начиная с субботнего вечера, испытывал странное чувство. Несмотря на боль и жжение в различных частях моего изрезанного, искромсанного тела, я чувствовал себя хорошо. Боялся раньше времени хвастаться: в организме все еще бродил наркотик и, не исключено, вызывал искусственную эйфорию. Но боль заживающих ран была настолько слабее той, с которой я жил последние восемь лет, что мне казалось, будто я просто упал с санок.

Вскоре стало ясно, что мое выздоровление идет быстрее, чем предполагалось. Когда вслед за речью стали восстанавливаться другие функции, я получил недвусмысленное напоминание, что для моих кишок три дня после операции – целая вечность.

– Фредди, – сказал я жене, – хорошая новость состоит в том, что я почти избавился от последствий анестезии. – Я взял ее за руку и, чтобы говорить на ухо, притянул к себе: – Плохая – то, что мне надо в туалет.

– Здорово! – воскликнула она. – Я тебе достану «утку».

Мало в жизни более неприятного, чем голос эскулапа, во всеуслышание возвещающий, что у пациента вскоре опорожнится кишечник. Но еще более унизительно, когда ваша жена громко объявляет эту новость остальным членам семейства.

Мать и Мэнни вскочили. Я же учудил что-то вовсе неподобающее. Столкнул с кровати Комету, сбросил с себя невесомые простыни, перекатился на бок, спустил ноги на пол. Оттолкнулся, распрямился. И встал! Встал без помощи Кометы и палок!

– Ни фига себе! – ахнула мать, у которой никогда не задерживалось крепкое словцо.

Комета придвинулась ко мне, ожидая, что я обопрусь о нее, и очень удивилась, что я пошел сам. А я не замечал, что шатаюсь, как ломкая трава прерии на ветру. В наэлектризованной тишине Фредди поспешила на помощь моему так нуждающемуся в ней слабому телу. Она была потрясена. А я театрально взмахнул рукой и объявил:

– Вперед, Тонто, в туалет!