Я просыпаюсь, по ощущениям, примерно в одиннадцати местах одновременно, а это слишком даже для меня. Даже для меня после вечеринки формата «уснул, где упал». Но может, кстати, я просто упал в одиннадцать мест сразу? Вот это вполне на меня похоже. Мог.

Когда из множества мест, в которых одновременно проснулся, надо выбрать одно, чтобы там уже аккуратно встать, глаза разбегаются. Не то чтобы все они одинаково хороши, одно из них вообще на улице, точнее, на речном берегу, другое в паршивом хостеле, в душном вонючем номере на дюжину человек, третье – в IKEA, прямо на стенде; надеюсь, я там достаточно элегантно лежу, чтобы поднять продажи красных диванов BACKABRO и клетчатых пододеяльников MOSSRUTA. Но есть и более комфортные варианты, включая двухэтажную кровать в детской спальне с плюшевым крокодилом под боком, и номер в шикарном отеле, понятия не имею, в каком, я в шикарных отелях не то чтобы разбираюсь; может быть, кстати, зря – просыпаться в таком оказалось приятно. Короче, выбрать есть из чего! Но в моем положении надо заботиться не столько об удовольствии, сколько о точности попадания. Поэтому первым делом я проверяю, в каком из вариантов есть кот.

Нёхиси любит спать, превратившись в кота; с тех пор как впервые попробовал, за уши его не оттащишь. Вроде такой любитель разнообразия, а котом готов становиться практически каждый день. Впрочем, по-человечески его можно понять. Совершенно не сомневаюсь, что спать котом так же приятно, как, к примеру, пить кофе, будучи мной. Но почему он при всякой возможности укладывается мне на голову, как обычный нахальный кот, готовый пожертвовать личным комфортом, лишь бы человеку не слишком легко жилось, остается загадкой. В моей голове обычно такое творится, что лично я, будь такая возможность, сам бы с радостью спал хотя бы километрах в пяти от нее.

Ладно, дело хозяйское, о вкусах не спорят. Если Нёхиси для полного счастья необходимо регулярно залезать мне на голову, черт с ним, пусть. Зато в непростых ситуациях вроде сегодняшней становится легко ориентироваться: из множества вариантов выбирай тот, где вздохнуть невозможно, потому что вместо воздуха всюду кот.

Поэтому я открываю глаза не на речном берегу, не на стенде IKEA и, увы, не в шикарном отеле, а как последний босяк под столом; впрочем, грех жаловаться, все-таки не на голом полу здесь валяюсь, а на толстой стопке пледов и одеял. Вторая половина стопки находится сверху, то есть укрыли меня на совесть, даже, можно сказать, спеленали. Узнаю руку Тони. Интересно, я что, буянил? Вроде не должен был. Не те сейчас времена.

В любом случае, надо разворачивать этот кокон и выбираться из-под кота, желательно не особо его потревожив. Иными словами, с предельной осторожностью вынув лапу из уха, а рыжий хвост – практически изо рта. Потому что затем и придумали утро, чтобы у людей был повод пить кофе. А кофе сам себя не сварит; впрочем, в этом доме как раз вполне может, но это будет не то. У меня получится лучше. Значит, надо вставать.

В кафе царит полумрак, потому что окно, которое выходит во двор, закрыто старыми ставнями. А два других нараспашку, но толку от них немного; то есть много, конечно, но не в качестве освещения помещения. От этих окон, распахнутых куда-то в неведомое, совсем другой толк.

Но сварить кофе можно и в полумраке; честно говоря, после такой вечеринки полумрак – самое то. В мире духов не бывает похмелья, но я в этом смысле везунчик, у меня есть человеческая составляющая. И после хороших загулов иногда начинает казаться, что нет вообще ничего, кроме нее. Но сам знаю, что только кажется. Трудно всерьез считать себя совсем уж пропащим, в смысле, окончательным человеком, когда бесстыдно паришь над плитой, потому что ноги, видите ли, пока плохо слушаются. А воспарить – ничего, нормально зашло.

Но после первой же чашки кофе все эти проблемы утрачивают актуальность. Уходят в прошлое, причем сразу в доисторическое, чтобы два раза не вставать. Даже квадратная голова снова приобретает приятную мозгу округлую форму. А жизнь начинает казаться настолько прекрасной, что хоть в обнимку с плитой рыдай от избытка эмоций. Как та смешная девчонка сказала: «Потому что могу!»

Но все-таки рыдать – слишком тяжелое физическое упражнение для неподготовленного меня. Поэтому я не рыдаю, а мою джезву и снова ставлю ее на плиту. Того гляди, Тони проснется. А не проснется, ему же хуже. Впрочем, не хуже. Если что, я и третью сварю.

Тони приходит в чрезвычайно удачный момент, когда третья порция кофе уже готова, а вторую я еще не допил, поэтому мне не жалко делиться. С чувством времени у него все в порядке; возможно, это особенность всех крутых поваров.

– Под стол вы меня, конечно, красиво задвинули, – говорю я, протягивая ему чашку. – Но спасибо хоть не выбросили в окно.

– Зачем в окно? – удивляется Тони. – Мы тебя не «задвинули», а заботливо уложили. Нёхиси сказал, тебе нравится спать под столом.

А. Ну если Нёхиси сказал, значит действительно нравится, уж он-то знает меня. Или раньше когда-то нравилось, или потом понравится. Нёхиси существо нелинейное, нормально, что он путает времена.

– Что это было вообще? – спрашивает Тони, усаживаясь на табурет.

– Да-да, мне тоже интересно, что вчера было? – подхватываю я. – Как я мог так внезапно свалиться? Финал реально не помню. Как будто человеком бухал.

– Это, наверное, бюрократическая настойка тебя свалила, – покаянно вздыхает Тони. – Которая на пепле подписанных договоров и прочего. У тебя даже кресло от нее отросло!

– Какое кресло? – подпрыгиваю я, невольно ощупывая задницу. Потому что – ну вдруг и правда там какое-то кресло болтается. А я не заметил спросонок. И теперь так и буду ходить.

– Офисное, – говорит Тони. – Черное. На колесиках. Такое непростое, начальственное… да не ищи ты его, оно быстро исчезло. А то как бы мы смогли тебя уложить?

– Точно, – наконец вспоминаю я. – Было кресло! Я в нем сидел, крутился, сначала было прикольно, а потом встать не смог. И вы еще развели хтонический ужас. Какие-то контракты подписывали. Это меня и добило – ваше зловещее колдовство.

– Оно меня самого добило, – ухмыляется Тони. – Проснулся сегодня с мыслью: я же контракт подписал! С этой твоей подружкой. Вроде по смыслу она теперь считается плененным духом. Но у меня стойкое ощущение, что плененный дух у нас все-таки я.

– Да ладно тебе, – говорю. – Посмотри на себя в зеркало, какой из тебя плененный дух?

– Ну такой, – после паузы задумчиво отвечает Тони. – Небритый. Но в принципе, вполне ничего. А кто она, эта тетка? Откуда вообще взялась?

– Понятия не имею, – вздыхаю я. – Хреновый из меня теоретик. Но в жизни еще не встречал ничего круче ее.

– Да Бездна же, – сонно бормочет кот, в смысле, Нёхиси. – Персонификация определенной части вселенской силы, ужатая до выносимых масштабов. Как и я, собственно; только у меня часть силы другая. Короче, было бы что понимать.

– Бездна? – растерянно спрашивает Тони. – Персонификация? «До выносимых масштабов»? «Ужатая»? Вряд ли это приятно – уменьшать себя до чужих масштабов, а она ничего, молодец, бодро держится и вовсю веселится… Но зачем ей это вообще? Я имею в виду, что у нас тут такого, чего у нее самой нет?

– Например, твой суп, – напоминаю я. – Он, как я понимаю, существует только в этой точке Вселенной. Хочешь не хочешь, а или ужимайся, или без Немилосердного супа дальше сиди. Ну и вообще – движуха же! Интересно! Игра! Какой смысл быть частью вселенской силы, если время от времени не играть?

– Спасибо, – говорит Нёхиси. – Что-то такое я и сказал бы. Но ужасно лень было окончательно просыпаться, превращаться во что-то антропоморфное и подробно все это объяснять.

С этими словами он поглубже зарывается в одеяла и сворачивается таким уютным клубком, что становится завидно. Почему я сам, черт побери, до сих пор не научился превращаться в кота?!

Правильный ответ: да потому что был занят по горло другими вещами. Движуха, интересно, игра.

– Интересно, еще день или уже все-таки вечер? – меланхолично говорит Тони, явно желая отвлечься от размышлений о повадках Бездн. Ставит чашку на стол, подходит к окну, открывает ставню. Судя по залившему помещение мягкому свету, еще не вечер, но к тому постепенно идет.

Тони стоит у окна так долго, что мне становится интересно, какое чудо он во дворе увидел? Как по мне, у нас довольно скучный двор; впрочем, оно и неплохо. Чтобы уравновесить наше демоническое заведение общепита, вокруг должен быть беспредельно неинтересный двор.

Наконец Тони поворачивается и спрашивает:

– Это твоя работа?

– Что именно? Если солнце на небе, то все-таки вряд ли. Я спал, никого не трогал. Уверен, оно само.

– Да при чем тут солнце? – отмахивается Тони. – Где наш двор?!

Не дожидаясь ответа – и это разумно, где ж я ему возьму ответ, если у меня пока нет даже вопроса? – Тони выскакивает на улицу. А я – куда деваться – следом за ним.

– Ты что-нибудь понимаешь? – спрашивает Тони.

– Что-нибудь понимаю. Я знаю этот двор. Бывший монастырь бенедиктинок. Проходной с Швенто Игното на Доминикону. Очень условно проходной. Когда в конце вон того прохода дверца открыта, можно выбраться на пустырь за гимназией Саломеи Нерис. А когда она на замке – ну, извините. Придется обходить.

– Да, я тоже этот двор знаю, – нетерпеливо кивает Тони. – Но это же не наш двор! Не на Бокшто. Мы, получается, переехали, сами того не заметив? Это твоя работа? – повторяет он.

– Да понятия не имею, – честно говорю я. – Но все-таки вряд ли. Я такие штуки пока не умею; ладно, положим, не уметь – не повод не делать, со мной вечно так. Но у меня и в мыслях не было куда-то переезжать. Может, тоже побочный эффект от твоей документальной настойки и бюрократических процедур? Например, я всем сердцем захотел оказаться подальше от этого ужаса. И случайно нас всех переместил.

– Ясно, – мрачно кивает Тони. – То есть ты не знаешь, как вернуть нас назад?

– Понятия не имею. Думаешь, надо?

– Не знаю, – вздыхает Тони. – Клиентов жалко. Они придут, а нас нет. И что там теперь на нашем месте, вот это еще вопрос.

– Да ничего там особенного. Обычный пустой дом.

Мы с Тони синхронно поворачиваемся. На пороге, который теперь, надо понимать, считается нашим, стоит длинная рыжая тетка в очках, и это, наверное, к счастью. Энин взгляд – все ее взгляды – лучшее, что со мной в жизни было. Но, пожалуй, все-таки не с утра.

– Перепутала! – весело говорит Эна. – С покупками входят с улицы в дом, а не из дома на улицу. Вроде большая выросла, должна бы такие простые вещи уже понимать. Но больше не повторится!.. Ну или повторится. Но нескоро и вряд ли при вас. Ай, неважно, как я вошла, главное, круассаны на завтрак купила, сама их в подворотне не съела, вам принесла. Давай, иди кофе вари! – Голодная Бездна нетерпеливо дергает меня за рукав. – Понимаю, что неохота. Сама ненавижу стоять у плиты. Но кофе у тебя действительно фантастический получается. Желаю еще раз пережить этот незабываемый опыт. Короче, сам виноват.

– Так это твоя работа? – спрашиваю я, водружая на плиту сразу две джезвы. Я бы и четыре поставил, по числу конфорок, но у Тони их, по моему недосмотру, до сих пор только две.

– Что именно? Если жизнь на земле, то вряд ли. Всех своих дел я не помню, но могу спорить, это не мой проект. Я бы все совершенно иначе устроила, уж свой почерк я знаю, – улыбается Эна, явно заранее довольная списком претензий, которые мы с Тони приготовились ей выкатить.

Ну, я сам на ее месте был бы доволен, чего уж там.

– Что мы переехали, – мрачно говорит Тони. – И за дверью теперь чужой двор.

– Ой, а тебе двор не нравится? – с притворным сочувствием спрашивает Эна. – Ну ничего. Завтра все равно в другом месте проснешься. Или не завтра, а через неделю. Понятия пока не имею, каков алгоритм, но скоро, факт.

– Так это твоя работа! – возмущенно орем мы таким звонким дуэтом, что Нёхиси просыпается. И по-кошачьи потягивается. И зевает, и дергает ухом. И все остальное, что в таких случаях проделывают коты. Явно готовится нас с Эной мирить.

Спасибо ему, конечно, только с Эной хрен рассоришься. Вертела она наши возмущенные вопли на всех предметах, которые в потаенных глубинах бездны можно найти. Сидит довольная, выразительно размахивая пустой чашкой, и лопает круассан.

– Это не столько моя работа, сколько ваша недоработка, – наконец отвечает она. – Но грех придираться. Как могли, так и сделали. Отличная получилась иллюзия, или как ее там – наваждение класса Эль-восемнадцать? В общем, оно. Но неподвижное, привязанное к одному месту. А это неправильно. На то и наваждение, чтобы блуждать, это младенцу понятно. – И, обернувшись к Нёхиси, укоризненно спрашивает: – А ты-то куда смотрел?

– В тарелку, – мечтательно говорит рыжий кот. – И в стакан. И в кастрюли со сковородками. Я, хвала всем создавшим меня течениям, не ресторанный критик. Чего придираться, если и так хорошо?

– Все-таки ты лучше всех в мире, – восхищенно вздыхаю я.

– Это мое естественное состояние, – соглашается Нёхиси. Сейчас его слова звучат особенно убедительно, все-таки кот есть кот.

– Я тоже лучше всех в мире, – хохочет Эна. – Только в другом. Ну, так просто удобней. Чтобы потом не драться, поспорив, кто лучше, имеет смысл миры заранее разделить.

Но тут на сцену выходит Тони с совершенно новой для него партией обиженного сироты. И отлично справляется! Говорит так печально, что будь я адресатом его выступления, сделал бы все, как он хочет, лишь бы эту жуть немедленно прекратить.

– Ну трындец же на самом деле. Скоро вечер. Люди в кафе придут. И не только люди. И не только придут. Некоторые не пойми откуда появятся, а другие уснут. И куда? Кафе-то больше нет!

– А это что? – изумляется Эна, озираясь вокруг. – Магазин строительных материалов? Чайная лавка? Кладбище домашних животных? Салон красоты? Завязывай ныть, короче. Было кафе, и осталось кафе!

– Но оно не там, где должно быть! – упрямо говорит Тони. – Слушайте, у нас же с вами вообще контракт! И вы вроде взяли обязательство мне помогать, а не портить. С работой я на самом деле справляюсь, вообще ничем грузить вас не буду. Только давайте вернем кафе на место, а?

– Ты не понял, – смеется Эна. – Ай, ладно, на твоем месте я бы сама, пожалуй, не поняла. Это же не я твое кафе в другой двор переставила. Делать мне больше нечего – чужие порядки менять. Просто у вашей иллюзии был один небольшой изъян, противоречащий самой ее природе, – статичность, привязка к месту. А теперь больше нет никаких изъянов. Тут ничего не поделаешь: от моего присутствия все исправляется – добровольно, само. Становится таким, каким должно быть согласно идеальному изначальному замыслу, без искажений. Только так называемые «реальные» вещи исправляются медленно, на протяжении долгих веков, а то и тысячелетий. А всякое легкомысленное волшебство – мгновенно. Раз, и все!

– Очень удобно, – вставляет Нёхиси. – Хотя вносить изменения своими руками все-таки интереснее… или нет?

– Чужой кусок всегда слаще, – снова смеется Эна.

А я, снимая джезвы с огня, спрашиваю:

– На тебя рассчитывать, или ты пока еще кот?

– А вот даже не знаю, – зевает Нёхиси. – Котом хорошо! Но и кофе хочется. Сфинксом, что ли, попробовать?

– Лысым котом, что ли? – ужасается Тони. – И чем тебе это поможет?

– Да не лысым котом, а мифическим чудищем с кошачьим телом и человеческой головой. По-моему, очень удобно! – оживляется Нёхиси. – Кофе и прочее вкусное как раз именно в голову и кладут.

– Только загадок не надо, пожалуйста, – говорю я, протягивая чашку мифическому чудищу. – Вот просто не надо нам никаких загадок, ладно? Забей.

– А зачем загадки? – удивляется Нёхиси, тщетно пытаясь ухватить чашку лапой. – А, ты имеешь в виду древнегреческий миф? Но миф никого не обязывает целиком ему соответствовать… Да, лапы, пожалуй, недостаток этой конструкции, – добавляет он, явно огорченный провалом. – Все-таки руки нужны!

Сказано – сделано. Руки у него немедленно появляются. Но не вместо передних лап, а в придачу к ним.

– Клиенты! – напоминает нам Тони. – Скоро придут! А адрес сменился. И что, и как?

– Ну что ты как маленький, – укоризненно говорит ему Эна. – Заладил – «адрес», «клиенты». Ты что, серьезно думаешь, люди по конкретному адресу засыпают? И будут теперь во сне уныло скитаться по пустому двору?

– Ну… – неуверенно тянет Тони. – Предположим, не будут. И те, кто раньше влезал в наши окна, точно так же будут влезать. Но люди, оборотни и остальные? Они-то ко мне вполне нормально ходили. Через дверь.

– Невидимую для подавляющего большинства населения, – напоминает Эна.

– Да. Но все-таки эта дверь находилась в конкретном месте. А теперь…

– А теперь условия изменились! – подхватывает Эна. – Возможно, кому-то и правда станет сложней. А кому-то проще. По крайней мере, за оборотней точно можешь не беспокоиться, они же чуткие. По запаху тебя без проблем найдут. А все остальные… ну, посмотрим, что будет. Кто сразу придет, словно всегда так и было, кто станет тебя искать, кто огорчится, а кто обрадуется, что было, что будет, чем сердце успокоится, и сколько в казенном доме нынче ночью соберется пиковых королей. Это же и есть самое интересное, эй!

Не давая нам всем опомниться, Эна встает, ставит пустую чашку на стол, подходит к Тони, крепко его обнимает и говорит:

– Я пошла. Но непременно вернусь начистить тебе три ведра картошки. Возможно, буквально на днях! Короче, как карта ляжет. Не унывай, шеф.

Дверь за ней закрывается, и Тони вздыхает:

– «Ужатая», ты говорил? «До выносимых масштабов»? Точно-точно «до выносимых»? По-моему, все-таки нет.

– Ты так чудесно волнуешься, что сегодня сюда никто не придет, – говорит Нёхиси, – что мне даже завидно стало. Тоже хочу так уметь. А ну-ка иди сюда, – просит он Тони.

Тот с видом обреченного самурая стоит у плиты и мешает суп, который на этом этапе совершенно не нуждается в помешивании, мог бы спокойно вариться сам. Но когда ты так нервничаешь, непрерывно помешивать суп – вполне себе утешение. Лучше, чем ничего.

– Он загадку тебе загадает, – ухмыляюсь я. – Точно тебе говорю, загадает загадку! Спасайся кто может! Беги!

Я довольно глупо шучу, и сам это понимаю. Но когда нервничаешь за компанию, глупо шутить, свешиваясь с потолка, как гигантская липкая лента для мух, – тоже вполне себе утешение. И тоже лучше, чем ничего.

Тони укоризненно качает головой – дескать, мог бы уже и сменить пластинку – и подходит к Нёхиси, который в приглянувшемся ему обличье сфинкса лежит на пороге. Даже, можно сказать, возлежит.

– О! Отлично! – восхищенно кивает Нёхиси. – Получилось! Я теперь тоже волнуюсь! Какое интересное ощущение, даже отчасти… нет, не приятное. Честно говоря, совсем неприятное. Ой, знаешь, мне хватит. Пожалуйста, отойди!

– Мне самому не нравится, – вздыхает Тони. – Когда-то из-за любого пустяка вот так волновался, но уже совершенно отвык. И не хотелось бы привыкать заново. Но я, понимаешь, не знаю, как это прекратить.

Бдымц! – это не просто чашка с полки свалилась, а прозвучал фортепианный аккорд. Мы втроем синхронно оборачиваемся к пианино. Да это же Карл! Ура, мы ему приснились! Карл пришел!

– Охххх! – выдыхает Тони с таким непередаваемым облегчением, что Нёхиси жмурится от удовольствия. И говорит тоном записного гурмана:

– Ну слушайте, если волнение всегда так приятно заканчивается, вполне можно его потерпеть.

Дверь, у порога которой он торжественно возлежит, открывается, и в кафе входит наш с Тони старый приятель Виткус, по рождению дикий лесной оборотень, а по факту – цивилизованный городской. Замирает, во все глаза глядя на Нёхиси. Виткуса можно понять. Чего только у нас тут не творилось, но сфинкс на пороге гостей до сих пор не встречал.

– Кто утром ходит на четырех ногах, днем – на двух, а вечером – на трех? – сурово вопрошает Нёхиси. И торжествующе глядит – не на растерянного беднягу Виткуса, вряд ли способного опознать цитату, а на меня.

Он, конечно, красиво с этой загадкой выступил, но мне в кои-то веки не до шуток, я на радостях не столько спрыгиваю, сколько обрушиваюсь с потолка, и заключаю Виткуса в объятия, издавая при этом пугающие меня самого звуки, символизирующие, надо полагать, торжество.

Ближе к полуночи все столы у нас заняты, полный аншлаг; оно и понятно: Тони страстно хотел клиентов и получил клиентов, все-таки его желание здесь закон. Так что теперь я сижу на потолке не ради собственного удовольствия, а потому, что особого выбора нет. И Нёхиси тоже со мной тут сидит, потому что пугать клиентов на пороге загадками – дело хорошее, но в такой теснотище, чего доброго, даже мифическому чудищу вполне могут отдавить хвост.

Горшочек, не вари, – думаю я, но горшочек варит и варит, так что Кару с подружкой на подоконник пришлось усадить. Лично мне это только на руку: к сидящим на подоконнике очень удобно с моего места свешиваться, таскать у них огурцы из тарелок и дергать за локоны вместо косичек; ничего не поделаешь, есть у меня такая слабость – люблю девчонок дразнить.

Дверь снова открывается, и тут уже даже Тони издает не восторженный вопль, а жалобный стон, потому что подоконники тоже заняты, а на потолке кроме нас с Нёхиси почему-то никто не хочет сидеть, включая сновидцев, хотя, казалось бы, им-то какая разница? Консервативный все же у нас народ.

Ладно; в любом случае, на пороге не сновидцы, а наша Люси. Причем, похоже, с экскурсией. По крайней мере, из-за ее спины выглядывают две головы, мужская и женская, с одинаковыми разноцветными косами и совершенно круглыми глазами счастливых людей, готовых решительно ко всему.

– Привет, – растерянно говорит Люси. – Я не нарочно. Хотела ребятам монастырь бенедиктинок показать, свернула во двор, а тут… Нет, погоди, Тоничек, вы мне правда не примерещились?

– До такой степени не примерещились, что у нас даже выпить можно, – улыбается Тони. – Вот насчет поесть не уверен. Сама видишь, натурально негде присесть.

Люси берет у него две рюмки с веселой звездной настойкой для экскурсантов, третью – себе, решительно выпивает залпом и спрашивает:

– Так вы теперь что, вообще везде?

И Тони, взмахнув поварешкой, отвечает, как ни в чем не бывало, словно ничего из ряда вон выходящего не происходит:

– Мы – везде.