– Тоже хочу уметь, как ты, – говорю я Нёхиси, которому наконец надоело кружить надо мной целой стаей черноголовых речных чаек, «мартышек», как их дед называл.

Но это ему только кружить надоело, а горланить – пока что нет. Поэтому он на меня уселся – дружно, всей стаей. И поднял такой крик, что уши закладывает. Однако ничего не поделаешь, если связался с непостижимым, надо терпеть все его дурацкие выходки, иначе нечестно. Оно же как-то терпит мои.

– Что именно ты хочешь уметь? – интересуется Нёхиси.

Он, конечно, не человеческим голосом спрашивает, а чаячьим криком, но я уже давно научился в любых обстоятельствах его понимать.

– Быть целой толпой народу, как ты – птичьей стаей, – объясняю я.

Нёхиси натурально хватается за голову. Ну, правда, не руками, а крыльями – одновременно за добрый десяток взъерошенных птичьих голов. И что-то пытается мне объяснить, но и сам понимает, что чаячьи крики, при всех несомненных достоинствах, не самый подходящий язык для разумной беседы. Некоторых смысловых нюансов не передают.

Поэтому стая «мартышек» дружно взмывает в небо, откуда немедленно низвергается уже цельным однородным предметом в форме падшего ангела. Нёхиси в последнее время пристрастился к этому облику, и его можно понять: крылья у ангелов не хуже птичьих, при этом сохраняются все сугубо человеческие преимущества, включая способность есть, пить, говорить и корчить смешные рожи. Ходить в таком виде по городу среди бела дня было бы довольно бестактно, у нас же тут, на минуточку, католическая страна. Но сейчас поздний вечер, темно и безлюдно, вполне можно позволить себе побыть красивым крылатым ангелом, не провоцируя массового обострения религиозных чувств.

У самой земли стремительно падающий с неба ангел выполняет какую-то сложную фигуру высшего пилотажа, не то «штопор», не то «кобру», не то вообще «мертвую петлю», как по мне, один черт, я их не различаю, а потом аккуратно приземляется рядом со мной. И говорит:

– Извини, но я против. Толпа тебя – это все-таки перебор. Одного для счастья вполне достаточно. И для несчастья тоже. Вообще для всего!

– Ладно, – соглашаюсь, – как скажешь. В бытности одним экземпляром есть свои преимущества. По крайней мере, ни с кем не придется делиться – ни ужином, ни пальто, ни властью над миром. Можно все оставить себе.

Обрадованный моей сговорчивостью, Нёхиси немедленно становится ветром, подхватывает меня и несет, превращая по дороге то в кленовый лист, то в облако дыма, то в воздушного змея, то в недописанное письмо, где добрая половина строчек так густо зачеркнута, что даже я сам не знаю, кому и о чем оно.

– Вот это сейчас круто было! – выдыхаю я, когда ноги, во-первых, снова откуда-то у меня появляются, а во-вторых, касаются твердой земли.

Нёхиси стоит рядом. Он больше не ветер и даже не ангел, а вполне себе классический человек. Навскидку, студент художественной академии, или кто еще может носить прямо поверх пальто густо заляпанный краской холщовый передник, а на голове армейскую фуражку с кокардой в виде кота.

– Вот такие штуки, – говорю я ему, отдышавшись, – тоже, конечно, хотелось бы уметь самому.

– Ну так ты уже все умеешь! – отвечает Нёхиси. – А что не сам, так в одиночку подобные вещи просто не делаются. Для этой игры нужны двое, чтобы один был ветром, а второй – тем, что ветер подхватил и несет. Как по мне, гораздо труднее позволить подхватить себя и нести, не сопротивляться полету, не мешать превращениям. Мало кто на такое способен, а ты безупречно справляешься, умеешь мне целиком доверять. И еще кое-что ты, как выяснилось, просто отлично уже умеешь, – добавляет он.

– Что я умею?

Вместо ответа Нёхиси почти неощутимым касанием поворачивает мою голову в сторону улицы и показывает на яркие желтые фонари, украшающие вход над баром через дорогу.

– Твоя работа, – говорит он. – И, кстати, не только это. В городе их теперь полно. Я пока даже не искал специально, но уже восемь штук насчитал.

– Восемь штук – чего именно?

– Входов в разные заведения, освещенных желтыми фонарями. Интересно у тебя получилось. Ты этот желтый свет из чужих сновидений разодрал на куски и по разным местам рассовал. Собственно, правильно сделал. Пусть шансов будет как можно больше.

– Шансов на что именно? – с содроганием, достойным лучшего применения, спрашиваю я.

– А то сам не знаешь.

– Естественно я не знаю! Я же все это провернул во сне. И уже забыл добрую половину. Да и в процессе довольно слабо понимал, что творю. Только чувствовал, как замечательно у меня получается. Но что именно – это еще вопрос.

– Здорово ты все-таки устроен! – радуется Нёхиси. – Даже завидно. Хотел бы я тоже так!

– Как – «так»?

– Не понимать, что делаю. Хотя бы иногда. А потом запоздало догадываться, или от других узнавать, чего натворил. И каждый раз удивляться. Такая интересная была бы жизнь!

Нёхиси в своем репертуаре. Ну, на то и всемогущие существа, чтобы восхищаться чужой когнитивной беспомощностью. Это для нас, счастливчиков, быть дураками естественно, как дышать.

Тормошу его:

– Так что же я натворил?

– Да примерно то же, что и всегда, – безмятежно улыбается Нёхиси. И наконец, заметив, что я не на шутку встревожен, укоризненно говорит: – Ты вообще давай уже привыкай, что любой твой поступок – безусловное благо.

– Так уж и любой.

– Любой. Потому что ты сам отличный. Следовательно, не можешь натворить бед. Это просто технически невозможно. Даже если страшно разозлишься и устроишь извержение вулкана, предварительно его, уж не знаю откуда, добыв, рано или поздно непременно окажется, что это было чрезвычайно полезное извержение. Например, из какой-нибудь Десятой Области Запредельной Илайи явится толпа юных фей, чтобы полакомиться лавой, которая для них – что-то вроде леденцов. И человеческий мир тут же исполнится вечной ликующей радости, просто от взмахов их рукавов.

Это звучит настолько прекрасно, что я незамедлительно прихожу в деловитое настроение. И спрашиваю:

– Слушай, а может, нам действительно что-нибудь подобное провернуть? Правда, я никогда не устраивал извержений. И не знаю, откуда взять лишний вулкан. И куда его здесь у нас присобачить, тоже не представляю, но…

– Вот когда узнаешь, тогда и проворачивай на здоровье, – ухмыляется Нёхиси. – Потому что я и рад бы тебе помочь, да не имею права. У меня обязательства. Ограничение всемогущества, все вот это вот. В списке катаклизмов, которые я ни при каких условиях не должен здесь устраивать, извержения вулканов стоят семнадцатым пунктом. Местные законы природы только-только со мной смирились, не хотелось бы их подводить. Но нам тут и без вулканов отлично живется. Скажешь, нет?

– Да, неплохо, – неохотно соглашаюсь я. – Просто раздразнил ты меня. Это же все как мы любим! Вулкан, извержение! Феи, грызущие лаву! Эпидемия ликования, распространяющаяся взмахами их рукавов!

– На самом деле это была шутка. Причем довольно дурацкая. Я нарочно придумал совершенно абсурдный пример, чтобы тебя насмешить. Общеизвестно же, что феи, приносящие ликование, обитают не в Десятой, а в Третьей Области Запредельной Илайи. И вулканическую лаву они, увы, не едят.

– Общеизвестно, значит, – повторяю я. – Общеизвестно! Только я один на всем белом свете этих элементарных вещей не знал.

– Да, эрудиция не самое сильное твое место, – соглашается Нёхиси. – Но это не страшно. У всех свои недостатки. Никто из нас не идеал. Зато с ликованием у тебя все настолько в порядке, что уже никаких фей из Запредельной Илайи не надо. Ты у нас вместо фей.

– Так что там с желтыми огнями? – напоминаю я. – Ты сказал: «пусть будет больше шансов», – а что за шансы, так и не объяснил. Это нечестно. Я страдаю от недосказанности. Ты же не хочешь довести фею до слез?

– Вообще-то не отказался бы, – честно признается Нёхиси. – Обычно феи не плачут, так что это редкое зрелище, я бы с удовольствием поглядел. Но ладно, лучше дождусь удобного случая и доведу до слез какую-нибудь постороннюю фею, а не тебя. С твоими желтыми фонарями все просто. Ты, кстати, и сам мог бы догадаться, если бы включил элементарную логику. Теперь, после твоего вмешательства они – сумма прежних себя и тебя. Смотри!

С этими словами он подносит руку к моим глазам. Жест, на первый взгляд, непоследовательный – сказать: «смотри», – и тут же закрыть обзор. Но, конечно, в нашем случае все иначе. Потому что это мои глаза и его рука. Теперь я вижу не хуже, а лучше прежнего. То есть даже не «лучше», а просто не так, как привык. Все-таки зрение у меня вполне человеческое, тут ничего не поделаешь, какое тело при рождении выдали, то и носи.

– Видишь? – нетерпеливо спрашивает Нёхиси. – Ясно тебе теперь, во что превратился Проход, над которым висят фонари? Понятно, куда он ведет?

– Да ни черта мне не понятно, – вздыхаю я. – Я же пока не знаю, что обозначают все эти линии, дыры и пятна, ритм их движения, оттенки внутреннего огня. Это все равно что пытаться прочитать книгу на иностранном языке. Видишь разные значки, между ними пробелы, понимаешь, что это скорее слова, чем просто бессмысленные узоры. А какие именно, можно только гадать. Но как же это красиво! Ты всегда так реальность видишь? Все вокруг? И всех? И меня?

– Да по-всякому я вижу, – отмахивается он. – Разными способами. Глупо было бы всегда смотреть на мир одним зрением и видеть примерно одно и то же. Не представляю, как люди с этим справляются. Я бы точно с ума сошел!

– Судя по тому, как сияет этот Проход, он должен вести в хорошее место, – неуверенно говорю я.

– Да конечно в хорошее! – нетерпеливо соглашается Нёхиси. – По крайней мере, я всем сердцем на это надеюсь. Было бы обидно, если бы этот бар внезапно оказался паршивым. Тогда в него мало кто захочет ходить.

– Так там просто бар?

– Ну конечно. Бар остался на месте. Не сменился какой-нибудь бездонной пропастью, я это имею в виду. Думаю, это только к лучшему. Люди не особо любят падать в бездонные пропасти, и они по-своему правы. Значит, лишние бездонные пропасти нам тут ни к чему, – говорит Нёхиси. И убирает руку, закрывавшую мне глаза.

Пока я растерянно моргаю и одновременно готовлюсь закатить безобразную сцену, потому что будь ты хоть тысячу раз всемогущим, а нельзя бесконечно морочить мне голову и не нарваться на шумный скандал, возможно даже с битьем посуды – при условии, что ящик ненужной посуды свалится сейчас откуда-нибудь с небес прямо к моим ногам – так вот, пока я моргаю и спешно подбираю подходящие к случаю бранные выражения, Нёхиси внезапно исполняется милосердия и начинает совершенно нормально, по-человечески объяснять.

– Раньше этот желтый свет снился людям, чтобы целиком, навсегда и бесповоротно заманить их в новую судьбу, – говорит он. – И это его свойство никуда не делось теперь, когда желтый свет горит наяву. Но прежние изменения считались нежелательными, условно «плохими» – для меня это, сам понимаешь, очень спорный вопрос. Мне трудно понять, чем судьба человека, принадлежащего этой реальности, хуже, чем судьба уроженца ее изнанки. С моей точки зрения, они просто разные, вот и все. Но поскольку люди считают именно так, мне легче согласиться, чем дискутировать, в конце концов, заинтересованным лицам видней, что для них зло, а что благо. Хотя мне-то ясно, что свои преимущества есть у любой из сторон.

– Положа руку на сердце, если бы раньше, то есть до того, как мы с тобой встретились, и все вот так завертелось, мне бы предложили выбирать, я бы не глядя поменялся судьбой с любым жителем нашей изнанки, хоть с распоследним пьяницей, хоть с нищей вдовой, – признаюсь я. – Все-таки они там живут почти как твои волшебные феи, у которых ликование от каждого движения рукава. И ни черта не боятся, по сравнению с нами, здешними… ладно, допустим, почти не боятся, почти ни черта. И жизнь у них всяко поинтересней. И смерть там, рассказывают, легка.

– Я понимаю, о чем ты, – кивает Нёхиси. – Теоретически. Для полного понимания я пока все-таки недостаточно пожил среди людей. Но будем считать, что да, прежде перемены были условно дурные. Зато теперь они безусловно добрые. То есть, даже с моей точки зрения, это именно так. Потому что теперь новые судьбы, поджидающие тех, кто пришел на желтый свет фонарей, – твоих рук дело. А мне нравятся все твои дела.

– Моих рук дело, – ошеломленно повторяю я. – Новые судьбы – моих рук дело? Это как?

– Раньше желтый свет Маяка служил этой реальности. И поступал с людьми так, как ей нравилось, – с интонацией школьного преподавателя, диктующего новую тему балбесам-ученикам, говорит Нёхиси. – Эта реальность любит присваивать и не отпускать, такова особенность ее характера. Хозяйственная у нас она. А теперь этот желтый свет служит тебе. И поступает с людьми так, как хотел бы ты. А ты, по большому счету, всегда хочешь одного и того же: чего-нибудь невозможного. Как-то даже и не припомню, чтобы ты всерьез чего-то другого хотел. Поэтому теперь людям, пришедшим туда, где горят желтые фонари, будут доставаться невозможные судьбы. То, что совершенно точно не могло бы с ними произойти, теперь непременно случится. Со всеми, конечно, разное. С каждым – что-нибудь свое.

– Ну надо же, – изумляюсь. – Вот это я лихо выступил. Везуха любителям выпить! Хоть сам теперь в этот бар каждый вечер ходи.

– Тебе что, невозможного мало? – смеется Нёхиси. – Добавить еще?

– Добавляй. А то сам не знаешь, мне всегда мало, сколько ни дай.