Синий свет Маяка не видел с конца июля. Хотя знал, в какой стороне его надо высматривать. И что лучше не пристально таращиться, а следить боковым зрением – так человеческому уму проще согласиться воспринимать и обрабатывать разную спорную информацию, в том числе свет, источника которого в этой реальности не существует. Но не то чтобы эти знания помогали ему на практике. Изредка, в исключительных случаях – да, но обычно все-таки нет.

«Это не катастрофа, конечно, а просто нормально, большинство населения Другой Стороны свет Маяка вообще никогда не видит. А я теперь и есть это самое население, – напоминал себе он. – Но все-таки хотя бы иногда вижу Маяк. А что не вижу прямо сейчас – ну, дело житейское. На самом деле, скажи спасибо: ты настолько счастливчик, что для тебя существуют и другие пути».

«Ты счастливчик» Эдо говорил себе постоянно. Потому что и правда же счастливчик, особенно если смотреть на себя беспристрастно, со стороны. А что счастье досталось, скажем так, не совсем user-friendly – ну так сам же никогда не искал легких путей. Зато жить интересно. «Зато интересно», – это он еще чаще себе говорил. Особенно по утрам, когда, проснувшись, лежал в постели, вытаращив глаза, и не мог вспомнить не только, что ему снилось, но и что перед этим произошло наяву. И с кем, собственно, оно было? Две судьбы, две жизни, две памяти иногда слишком много для человека, а иногда – гораздо меньше, чем ни одной. Вот в такие моменты «счастливчик» звучал совершенно неубедительно. А «интересно» – вполне себе аргумент.

Выбрал в списке недавних звонков номер Кары, долго слушал гудки, собирался уже дать отбой – значит, сегодня ничего не получится; ладно, черт с ним. То есть на самом деле не «ладно», а ужасно обидно. «Ненавижу, когда рушатся мои планы, но, объективно, ничего страшного», – думал Эдо, несколько более мрачно, чем обычно себе позволял. Но пока он думал, Кара все-таки взяла трубку и затараторила как пулемет:

– Извини, дорогой, у нас тут страшный бардак. То есть не обычный страшный бардак, который считается нормой, а выдающийся, феерический. Даже жалко, что я не пишу мемуары, о сегодняшнем дежурстве было бы что написать! А ты же домой, наверное, хочешь? Слушай, это совершенно ужасно, но я вот прямо сейчас уезжаю по срочному вызову, до ночи точно вырваться не смогу. И вместо себя послать некого, вот даже так с ходу не соображу, как нам быть… Ай да я!

Она так искренне огорчилась, что Эдо принялся ее утешать:

– Ладно, не бери в голову. Мне просто так, не по делу. Необязательно. Переживу.

– А может, сам попробуешь? – предложила Кара. – Мало ли, вдруг получится? Ну вдруг? Все-таки моя квартира существует одновременно на двух сторонах. Зайдешь, откроешь окно в гостиной, постоишь там… ну, я не знаю сколько. Например, полчаса. Или просто пока не надоест. Может, площадь Восьмидесяти Тоскующих Мостов вместо Йоно Жемайче появится. Иногда это даже с людьми Другой Стороны случается, причем вообще без усилий, как бы само. Тогда просто запирай окно и выходи. Куда ты оттуда выйдешь, тоже, конечно, большой вопрос, но если все-таки куда надо, не забудь позвонить Юстасу, чтобы прислал кого-нибудь проводить тебя обратно. А если ничего не получится, не бери в голову, значит, когда-нибудь в следующий раз… Короче, если хочешь попробовать, я тебе ключ оставлю в комиссариате на Альгирдо. На проходной. Только документ какой-нибудь им покажешь, у них так принято. У тебя же есть водительские права?

Собирался сказать: «Ты что, дорогая, спятила? Я сейчас не вижу даже света, мать его, Маяка! А ты говоришь, площадь Восьмидесяти Тоскующих Мостов из окна…» Но вовремя спохватился, вспомнил фундаментальное правило своей нынешней жизни: дают – бери. И ответил:

– Можно попробовать. Вот смеху будет, если получится. Спасибо тебе.

Это было совершенно нелепо и уже поэтому настолько прекрасно, что следовало хотя бы раз пережить – забирать Карин ключ от квартиры в доме, построенном таким хитрым образом, что существует одновременно на Этой и Той Сторонах, в обычном полицейском комиссариате у юной пухлощекой дежурной, показав ей водительские права, выданные восемь лет назад в Берлине, который сейчас казался такой же не имеющей отношения к его жизни абстракцией, как, например, Элливаль, получить конверт с надписью «Эдо Ланг», внезапно обрадоваться, осознав, что имя, в точности как Карина квартира, тоже существует одновременно в обеих реальностях, вот как это так получается, что имена, случайные сочетания звуков, оказываются гораздо прочнее нас? Вся эта нехитрая процедура сама по себе выглядела так абсурдно – ключ от дома между двумя реальностями! в полиции! предъявив водительские права! – что подняла ему настроение. Которое, конечно, само дурак, что зачем-то упало. Но упавших следует поднимать.

Все-таки у чуваков невшибенное чувство комического, – думал Эдо, спускаясь вниз по улице Басанавичюс, мимо давешнего бара с желтыми фонарями; впрочем, сейчас, несмотря на стремительно сгущающиеся сумерки, над входом не было никаких фонарей. – Гораздо круче, чем у меня самого. Я бы ни за что не додумался разместить невозможную, несуществующую, с точки зрения местных, Граничную полицию в обычном полицейском комиссариате и потом годами морочить коллег, чтобы не замечали подвоха. Причем не в силу какой-то насущной необходимости, а просто потому, что это смешно! С другой стороны, куда мне до такого додуматься, я же человек, а не какой-нибудь дух. И не великий шаман, вроде Кариного начальства. Даже не мелкий. Вообще никакой не шаман. Это я, кстати, зря. Сейчас пригодилось бы. Ходил бы домой какими-нибудь хитрыми шаманскими тропами и горя не знал. Никогда заранее не угадаешь, какое образование следует получать.

Достал из кармана плеер, сунул в уши, включил трубу – пусть будет хотя бы такой внутренний бубен, раз уж шаманского не полагается. В прошлый раз остановился на «truba-4», она сейчас была у него самой любимой, под нее как-то особенно хорошо, легко ходилось, поэтому послушал два раза подряд. И сам не заметил, как пришел.

Очень странно было входить в Карину квартиру одному, без нее. Отпирая дверь ключом, сомневался, что это вообще получится. А когда ключ легко повернулся в замке, невольно подумал: вот будет номер, если я сейчас открою дверь, а там – ничего, пустота!

Но за дверью все-таки был коридор, выключатель сразу нашелся, и вспыхнул свет. Он даже ощутил легкое разочарование, и сам над собой посмеялся: мало тебе чудес? Жути хтонической для полноты бытия не хватает? Обидно, что бездна под ногами не разверзается? Не хочет, зараза такая, меня поглощать!

Прошел в гостиную, не разуваясь, как принято дома, на Этой Стороне, где грязь не настолько реальна, чтобы о ней беспокоиться; собственно, не одна только грязь, у них – нет, стоп, не «у них», а у нас! – материя в целом тоньше, легче, пластичней, сговорчивей, нет у нее задачи людям жизнь усложнять. Поэтому если кто-то и моет дома полы, то не потому, что они запачкались, а только ради блеска и запаха влажных досок; еда без холодильника месяцами не портится; сколько ни выпей, можно, если захочешь, в любой момент протрезветь; ноги, хоть сутки гуляй, не устанут от пешей ходьбы; да много еще подобных отличий. На первый взгляд, в мелочах, но на самом деле эта разница – фундаментальная, она проявляется вообще во всем. И здесь, на Другой Стороне, сразу гораздо легче становится, когда вспоминаешь, как чувствуешь себя дома; в идеале, хорошо бы вообще никогда, ни при каких обстоятельствах об этом не забывать. Наверное поэтому Кара и не велит гостям разуваться: входишь в ее квартиру на Другой Стороне, а порядки тут уже наши, домашние. И, кстати, много раз замечал: сколько здесь ни топчи, полы все равно остаются чистыми. Теоретически это необъяснимо, грязь-то на ботинках, как ни крути, настоящая, тяжелая, местная, но так уж Кара воспитала свой дом.

Лампу в гостиной включать не стал, достаточно было света из коридора. Открыл окно нараспашку, уселся на подоконник, закурил. Смотрел вниз, на автомобильную парковку напротив военного министерства. Вот белый «Ниссан» торопливо, небрежно паркуется вкривь и вкось, чуть ли не поперек разметки. А вот здоровенный джип, наоборот, выезжает с площадки. Этот молодец, не торопится, каких-то идущих по проезжей части девчонок вежливо пропустил.

Пока глазел на машины, вдалеке в темноте вспыхнули яркие синие фонари, и Эдо натурально схватился за сердце – вот настолько все оказалось просто? Значит, отсюда я могу увидеть свет Маяка? И пойти на него, и прийти на Маяк, как раньше всегда возвращался? Вот будет номер, если действительно да!

Но синий свет постепенно сменился лиловым, лиловый – розовым. Все с ним ясно, просто кто-то украсил разноцветной подсветкой витрину лавки или вход в ресторан. И со мной тоже ясно, хрен мне, а не свет Маяка.

Разочарование оказалось гораздо сильней, чем он обычно себе позволял; по-человечески это, конечно, понятно. Сижу тут, как последний дурак, смутно надеюсь на невозможное, которое не спешит становиться возможным, что с меня взять. Ну и вообще весь день такой выдался – не то что плохой, просто нелепый и дерганый. Все сегодня не так. Как не понял с утра, кто я сам, что тут делаю и почему до сих пор не сбежал на край света от такого невыносимого счастья, так до сих пор толком и не понимаю. Собственно, как раз поэтому и хотел сегодня домой. Ввалиться к Тони и с ним – даже не просто выпить, а натурально нажраться. Вдрабадан. Терпеть не мог напиваться, но сегодня очень хотел, потому что пьяному простительны любые проявления слабости; их от него, можно сказать, даже ждут. А значит, в кои-то веки не надо будет прикидываться, что у меня все в полном порядке, не заливать, будто устроился лучше всех, развалившись меж двух миров, как царь на перинах, а честно признаться, что иногда бывает совершенно невыносимо, настолько, что ну бы ее вовсе к чертям собачьим, такую волшебную жизнь. А потом, когда полегчает, быстренько протрезветь и жить дальше, как ни в чем не бывало. И небрежно отмахиваться от дружеского сочувствия: ай, да не бери в голову, это была не исповедь, а просто художественная декламация, нашел вообще кого слушать, а то сам не знаешь, я не умею пить.

В общем, такие были планы на вечер: нажраться в хлам, устроить минуту слабости часа на полтора-два, отвести душу, а потом горделиво все отрицать. Но, похоже, судьба хранила – не его самого, а Тони Куртейна от сомнительного развлечения утирать ему пьяные слезы. «Судьба молодец, все правильно понимает, – думал Эдо, доставая новую сигарету. – Тони и так хлебнул со мной лиха. Если уж беречь кого-то из нас, одного, на выбор, то лучше его».

Курить ему больше не хотелось, но надо же чем-то себя занимать, пока кукуешь на подоконнике с видом на скучнейшую из площадей Старого города, разглядывая парковку напротив военного министерства и вечерних прохожих, идущих, бредущих, спешащих, летящих вприпрыжку по своим делам, кто куда. Сидел, вертел в руках незажженную сигарету; подумал, что еще можно было бы свесить с подоконника ноги и болтать ими в воздухе, тоже ничего себе развлечение, но не стал. Каждому жесту свое настроение, умеренно безрассудные выходки хороши далеко не всегда.

Поэтому просто достал телефон и проверил погоду – сейчас-то она вполне ничего, плюс пятнадцать, но к ночи сильно похолодает; ладно, зато никакого дождя. Это значит, если ничего не получится – «если»? да я офигеть оптимист! – можно будет просто гулять, пока ноги держат, хоть до утра. Собственно, гулять в любом случае можно, но все-таки не хотелось бы меланхолично скитаться под бурно рыдающим небом. Сейчас вообще не его, а моя очередь рыдать! – весело думал Эдо, хотя уже не мог вспомнить, почему собирался рыдать. То есть вспомнить-то дело нехитрое, просто он больше не понимал, вернее, не чувствовал, зачем это вдруг понадобилось. Искренне удивлялся: что мне вдруг стало не так? У меня же сейчас отличная жизнь. Не «сравнительно неплохая», не «лучше, чем ничего», а объективно отличная, всегда чего-то такого хотел. Даже если не принимать во внимание, что и этого могло бы не получиться, шансов вернуться домой хотя бы отчасти, на птичьих правах, как сейчас, практически не было; короче, без всяких скидок на обстоятельства, жизнь у меня крутая – по моим же собственным меркам. Но других мерок у меня и нет.

Он мечтательно улыбался, глядя на экран телефона, на пиктограммы, символизирующие переменную облачность в темное время суток (из-за тучи выглядывает месяц), на драматический график стремительного падения температуры (+15, +10, +7, +5), на стрелки, указывающие направление ветра (северный, северо-западный, снова северный). И долго еще смотрел бы, не видя, думая о своем, но экран телефона моргнул, погас и больше не реагировал на прикосновения. Похоже, просто завис; ай, ладно, это его проблемы, жить захочет, отвиснет, – сказал себе Эдо, отложил телефон, и только тогда наконец заметил, как ярко сияют разноцветные фонари на площади – да уж конечно, не Йоно Жемайче. А Восьмидесяти Тоскующих Мостов, где стоят торговцы цветами, осенними вечерами их здесь собирается столько, что загораживают проезд, хорошо хоть на трамвайных рельсах свои ведра пока не расставили… господи, я что, правда здесь?!

Получилось, вот черт. У меня получилось! Зря я не верил Каре; впрочем, она себе тоже не особенно верила, это чувствовалось по голосу, просто у Кары есть прекрасный рабочий принцип: хочешь чего-то добиться – делай. Не получилось – ну, эка невидаль, у всех поначалу не получается, пробуй снова, опять и опять. В самом худшем случае, отлично проведешь время, потому что даже расшибить лоб об неприступную стену в тысячу раз веселей, чем сидеть и страдать.

«Ясно теперь, почему у меня так резко изменилось настроение, – подумал Эдо. – Это не я такой молодец, а реальность. Эта Сторона не дает унывать. Горе здесь может быть очень острым, и душевная боль обычно гораздо сильней, чем на Другой Стороне. И гнев, и обида, и злость, да все, что угодно, звучит тут в полную силу, мы совершенно точно не просветленные ангелы, отлично умеем страдать. Но уныние – нет, этот номер у нас не проходит. И угрюмое недовольство жизнью. И бессильная жалость к себе. Вот интересно, как я собирался Тони на жизнь жаловаться – здесь, дома, на Этой Стороне? Для этого надо заполучить его к себе в гости, а не самому сюда приходить. Уж там-то я бы ему устроил… или он бы сам мне устроил? Каково оно, интересно – неподготовленному человеку в хлам напиться в моей компании на Другой Стороне?»

Вспомнил, Кара ему говорила, это еще вопрос, в какую реальность ты выйдешь из дома. Ну, оно и понятно, в таких делах не бывает гарантий, даже вид за окном может снова в любой момент измениться, пока я тут сижу, а не там хожу. Поэтому к черту сюрпризы, сейчас мне нужен свидетель, пусть потом подтверждает, что было, если я сам решу, что просто в отчаянии примерещилось. Надо ковать железо, пока горячо.

Слез с подоконника, подошел к стационарному телефонному аппарату, который Кара держит в самом дальнем углу. На Другой Стороне он успешно справляется с ролью давным-давно сломанного, который ленятся отнести в ремонт, а здесь нормально работает – и как служебный для срочной связи, и просто как городской телефон. Набрал номер Тони Куртейна, тот ответил сразу, как будто специально рядом стоял и ждал. Сказал ему: «Ты не поверишь», – и выложил все, с начала и до конца. Заключил: «Теперь я намерен напиться с тобой на радостях – если, конечно, выйду из дома у нас. А если все-таки на Другой Стороне, предлагаю тоже напиться. По отдельности, но все равно как бы вместе, повод-то один на двоих».

Даже слушать толком не стал, что ему говорил Тони, очень уж был взволнован случившимся и возбужден предстоящим выходом из подъезда – получится? не получится? и если да, на что это будет похоже, на нормальную жизнь, или на счастливый бессвязный сон? а если нет, что я почувствую, когда снова превращусь в человека Другой Стороны? как будто внезапно проснулся? или просто резко упадет настроение? или как иногда бывает, словно бы реальность отвесила тебе оплеуху – ты где шлялся, подлец? Сейчас это было совсем не страшно, а неописуемо интересно: все-таки совершенно новый опыт! что дальше, как пойдет процесс? Дома он всегда становился немного чересчур вдохновенным, как и положено гостям с Другой Стороны, они здесь все поначалу шалеют. То есть шалеем. Мы.

В общем, слушать не стал, просто не смог сконцентрироваться на голосе, глухо звучавшем в трубке, сказал: «Так, дружище, если ты сейчас говоришь что-то умное, зря стараешься, я все равно ни хрена не разбираю, у меня голова идет кругом и звон в ушах. Поэтому я пошел, и одно из двух: или буду у тебя максимум в течение получаса, или не буду. Это значит – не получилось, сегодня не жди, забей».

Что не получилось, он понял еще буквально на пороге квартиры, когда открыл дверь, а показалось, будто, наоборот, дверь перед ним захлопнулась. И в каком-то смысле оно было так.

Подумал: ну я и дурак. Надо было через окно вылезать, глядя на площадь, тогда бы все получилось… наверное. С другой стороны, хрен там вот так запросто вылезешь. Все-таки высоко, а я – так себе акробат. Разве что Карины простыни порвать и сплести веревку, узники из старинных романов всегда делали так. Отличная, блин, идея: и хозяйке приятный сюрприз, и мне возни примерно как раз до утра.

Подумал: ну я и дурак. Надо было попросить Тони, чтобы зашел за мной и за руку вывел на улицу. Вот это наверняка бы сработало. И, кажется, он же сам предлагал такой вариант, надо было слушать внимательно и соглашаться, а не звенеть от восторга. Хотя как, интересно, я мог в тот момент не звенеть?

Подумал: ну я все-таки и дурак! На всякий случай вернулся в гостиную, снова открыл окно, за которым, конечно, уже была площадь Йоно Жемайче, военное министерство, стоянка автомобилей, криво припаркованный белый «Ниссан». Разочарование оказалось так велико, что сам себе удивился – чего это я? Как будто не один-единственный вечер, а вся дальнейшая жизнь вот прямо сейчас ухнула адскому псу под хвост. Хотя ничего никуда, если разобраться, не ухнуло. А ровно наоборот. Совершенно невозможное у меня только что получилось. Ненадолго, но попал же домой самостоятельно, без посторонней помощи. Не просто грезил, глядя в зачарованное окно, а весь, целиком перешел на Эту Сторону, даже по местному телефону смог поговорить. И это – только начало, потом будет проще. То есть мне сейчас радоваться надо, а не ныть.

Раз десять повторил себе: «надо радоваться». Конечно, не помогло.

Закрыл окно, запер дверь, спустился, кинул ключи в Карин почтовый ящик, сунул в уши плеер, пусть играет «truba-4», отличная все-таки девчонка, ее труба одновременно утешает и рвет мне сердце, ну как это она так?

Шел по улице; сперва просто так шел, куда глаза глядят, лишь бы не стоять на месте. Только минут десять спустя заметил, что идет обратно, в сторону комиссариата на Альгирдо, куда ему ни за каким чертом не было надо, просто бездумно возвращается, как по рельсам, бессмысленный человек-трамвай.

Гнал из головы мрачные мысли о Тони Куртейне, который вот прямо сейчас сидит дома, ждет, беспокоится, и до утра небось будет ждать, хотя я же ему сказал человеческим голосом: если через полчаса не приду, значит, не получилось, забей. Но мало ли кто что кому сказал. Я бы на его месте точно так же беспокоился. И тоже бы не пойми чего до рассвета ждал. Не следовало, конечно, ему звонить. Нелепый поступок. Близких надо беречь. Приспичило обзавестись свидетелем, ну так позвонил бы Юстасу из Граничной полиции, ему за моими перемещениями по долгу службы следить положено. А по-человечески все равно.

Чувствовал себя из-за всего этого свиньей, «сквозняком», как в юности говорили. Пообещал и не сделал, сказал: «скоро буду», – и не пришел. А что не по своей вине – так даже хуже. Всегда ненавидел беспомощное «не получилось». Уж лучше бодро соврать: «не захотел, передумал», – чем так. Но Тони поди соври.

Шел, пока не увидел впереди желтые фонари – над баром, конечно, они просто висят над входом в бар, я не сплю, это совершенно точно не сон, а даже если бы спал, что они мне теперь сделают? Я уже и так человек Другой Стороны.

На самом деле даже обрадовался этим желтым огням – все-таки развлечение, шанс спасти испорченный вечер. Можно зайти, осмотреться, попытаться понять, это просто так фонарики для украшения, или в них таится дополнительный скрытый угрожающий смысл? Что за странное место такое этот бар, который видят и бодрствующие, и спящие? Ну, во всяком случае, один конкретный спящий однажды совершенно точно сюда попал. Вряд ли я вот так сразу во всем разберусь, но если не пробовать, не соваться, не лопаться от любопытства, тогда уж точно, со стопроцентной гарантией вообще ни хрена никогда не пойму.

На пороге бара его внезапно накрыл даже не страх, лютый ужас, от которого бросило в пот: а что, если этот желтый свет – тот самый проклятый желтый? Специально для меня теперь горит наяву, заманивает в ловушку, чтобы снова забыл даже те крохи, которые вспомнил? И бесповоротно утратил способность возвращаться домой – хотя бы так, как сейчас, с посторонней помощью, всего на несколько часов?

Глупость несусветная, но на какой-то миг он в нее не просто поверил, а всем сердцем, больше того, каждой клеточкой тела твердо знал, что именно так и есть. Но поступил с этим страхом, как всегда поступал со своими страхами: боишься? Ну, тогда без вариантов – иди. Потому что если отступишь – раз, другой, третий, десятый, тебе только волю дай – рано или поздно ничего кроме страха от тебя не останется. И тогда – такой смешной парадокс – не о ком тебе станет бояться, некого будет спасать.

Короче, испугался до полусмерти, до темноты в глазах, до замирания сердца. И вошел в чертов бар, победительно улыбаясь – все как всегда. Очень на самом деле любил в себе это дурное упрямство, отлично заменявшее ему настоящую природную храбрость, которой не обладал, хотя, не будь его, до сих пор бы небось дома припеваючи жил. Но «жить припеваючи» только в минуты слабости звучит привлекательно, а на самом деле очень так себе цель.

«Собственно, – вдруг вспомнил Эдо, – я же когда-то на Другую Сторону стал чуть ли не ежедневно ходить именно потому, что в самый первый раз чуть не умер на месте от ужаса. Даже не от самой Другой Стороны, а еще в момент перехода. Когда почувствовал, что изменяюсь, как мне с непривычки тогда показалось, необратимо и навсегда. Ну и стал потом бегать туда-обратно, без какой-то особой цели, просто так, себе самому назло; а все остальное – интерес к культуре Другой Стороны, со временем ставший профессией, вдохновляющие открытия, бесконечный материал для исследования, освоить который сотни жизней не хватит – появилось уже потом».

Этого ему никто не рассказывал – да и откуда бы другим людям знать, что когда-то творилось в его голове? И в дневниковых записях ничего подобного не было, переживания он никогда не записывал, только идеи и факты. То есть, получается, вспомнил – сам вспомнил, без подсказок и помощи, причем не дома, где вспоминать помогают обстановка и обстоятельства, да буквально сам воздух, а здесь, на Другой Стороне.

«Надо же, – весело думал Эдо, озираясь в поисках свободного места, – испугался, что если войду, заново все забуду, а вышло ровно наоборот».

Сел у стойки, заказал какой-то неизвестный прежде коктейль из джина, мяты и лайма; на самом деле только из-за названия заказал – «Green devil», а по-литовски гораздо смешнее – «Žalias velnias», то есть не романтический «дьявол», а простецкий «зеленый черт». Мысленно чокнулся с Тони Куртейном – прости, друг, вместе выпить сегодня не получилось, но одновременно все-таки можно. Не знаю, как ты, но я, сам видишь, выполняю свои обязательства. Рrosit!

Отпил глоток, наконец-то расслабился, устроился поудобнее, огляделся – ну, в общем, обычный бар. Ничего инфернального. И прельстительного, погибельно райского тоже вроде бы ничего. И люди как люди, на спящих не особо похожи. Да и с чего бы кому-то спать в такую рань. Или уже не рань?

Достал телефон, посмотрел. Начало одиннадцатого. Ну ничего себе! Это я у Кары, получается, просидел почти три часа? С другой стороны, хорошо хоть сегодня – еще сегодня, а не послезавтра, или, упаси боже, не какое-нибудь одиннадцатое декабря. Время и само-то по себе странная штука. А когда мы занимаемся всякими удивительными вещами – к примеру, сидим на подоконнике, глядя, как за окном одна реальность сменяется другой – оно вообще хрен знает что вытворять начинает. Имеет полное право. В самом деле, чем оно хуже нас.

Коктейль оказался – ну, скажем так, странный. Только и счастья, что черт. Пить его не особо хотелось. Но и бросать неспортивно. Поэтому довольно долго с ним просидел. Один раз вышел на улицу покурить, на пороге прислушался к своим ощущениям – вроде бы ничего особенного. То есть вообще ничего.

Курил, стоя прямо под фонарями, сам желтый от их ярко-желтого света, просто себе назло – чтобы в следующий раз неповадно было бояться обычных декоративных фонариков. Хватит уже, на всю жизнь вперед набоялся, по самое не могу.

Когда заходил обратно, переступая порог, тоже ничего не почувствовал. И решил, что вопрос можно закрыть. Расследование то ли зашло в тупик, то ли, наоборот, благополучно из него вышло. Нет в этом баре ничего необычного. Отрицательный результат – тоже результат.

Можно было одеваться и уходить окончательно, но сперва все-таки следовало допить этого чертова черта. Как-то глупо половину стакана оставлять. На этом месте друзья бы привычно заржали – вот же экономный немец! Но экономным он отродясь не был. Просто не любил выливать и выбрасывать. «В мире и так слишком много всего пропадает напрасно, так пусть хотя бы не при моем участии. Не из-за меня», – думал он, в очередной раз оглядывая публику, уже заметно поредевшую. Скучные люди, сидят, выпивают, болтают о ерунде, нет чтобы мистически затрепетать и исчезнуть, как положено сновидению. Ну или ладно, если исчезать, не допив, неохота, хотя бы взлететь к потолку.

Только потому, что беззастенчиво разглядывал публику, заметил художника. Человека, который сидел в дальнем углу у окна и так самозабвенно, с формально сдержанной, но по сути неистовой страстью долбал по картонке толстым маркером, что даже смотреть немного неловко, как на слишком пылких влюбленных в общественном транспорте, но не смотреть уже невозможно, глаз от такого зрелища не отведешь. Плюнул на деликатность, встал, подошел поближе; впрочем, художник его не заметил, как, похоже, вообще ничего сейчас не замечал.

Чтобы разглядеть рисунки как следует, пришлось бы совсем уж беспардонно нависнуть над столом, а он не хотел помешать. Но и так было ясно, что художник незаурядный. Очень сильный, с точной и нежной рукой. И вот этот эффект удивительный, который, наверное, только лучшие из абстрактных экспрессионистов умеют – когда из невнятного хаоса вдруг проступают узнаваемые черты реальности, не внешней, конечно, а внутренней, и почему-то лично твоей. Твоего персонального опыта – невыразимого и невнятного, но гораздо более достоверного, чем все остальное. Того единственного, что можно, умирая, забрать отсюда с собой.

Долго так стоял. Наконец натурально за шиворот оттащил себя от художника обратно, к стойке. Взял свой стакан, допил остатки «зеленого черта» буквально одним глотком. Мгновенно опьянел – вряд ли от самого коктейля, скорее от суммы всех сегодняшних впечатлений. Шепотом сказал бармену, потому что был сейчас безусловно счастлив, а счастьем надо делиться:

– У вас там гений в углу затаился. Реально очень крутой художник сидит, рисует. Вы его знаете?

Бармен отрицательно помотал головой.

– Ну, значит, ангел небесный, – заключил Эдо. – Спустился к нам сюда на пленэр.

Из бара не просто вышел, на крыльях вылетел. Настроение было – как в самые эйфорические первые полчаса дома, на Этой Стороне. «Отличный все-таки оказался «черт», хоть и с привкусом зубной пасты. И художник тоже отличный. Надо было ему это сказать, – думал Эдо. – И угостить чем-нибудь, даже не ради самого угощения, а чтобы стало понятно, насколько он меня впечатлил. Художникам обязательно надо при всяком удобном случае говорить, какие они крутые, для них это важно, для них восхищение зрителей – топливо, им иначе нельзя. Вернуться, что ли? Ай, ладно, не буду я возвращаться. Лучше просто однажды случайно встречу его где-нибудь в городе, я же умею. Я вообще до хрена всего такого непростого уже умею, вот о чем нельзя забывать».