Эна идет по городу. У Эны нет цели, она просто гуляет, как по такому городу не гулять, у него веселый беспокойный характер, сам не любит стоять, замерев без движения, и другим не дает, буквально хватает за ноги, щекочет, толкает ласково, как щенок: пошли, ну пошли еще! Такой хороший. Не бывает, не должно быть в реальности этого типа таких городов. А он есть. Уже вот прямо сейчас он есть, а не однажды, может быть, будет, как когда-то обещал Стефан. Никто ему, конечно, не верил, умилялись – смешной, расхвастался. А он, получается, знал, что делает. Не просто хвастался, заклинал.

В общем, Эна гуляет, как обычная праздная дама, расслабленная туристка, которой некуда торопиться, не скоро еще уезжать. Ничего этакого Эна устраивать не планирует; ей, по уму, и не следует ничего здесь устраивать, хотя, конечно, если очень хочется, можно, Эне все можно, для Эны не существует не то что слова, а даже самой идеи «нельзя». Но рабочая этика все-таки существует, и Эна всегда старается ее соблюдать, в первую очередь потому, что это красиво – быть хаосом, совершенно самостоятельно и добровольно обуздывающим себя.

Поэтому еще нынче утром Эна была твердо намерена половину местного дня погулять по городу, а потом пообедать и подумать, чем бы еще заняться, но как это с ней часто случается, увлеклась, засмотрелась по сторонам, замечталась и сама не заметила, как пошла в таком специальном ритме, примиряющем любое человеческое тело с нечеловеческим содержимым, а это настолько приятное состояние, что голова идет кругом, как у юной девицы от бокала шампанского, и хочется танцевать; в Энином случае «хочется» означает, что она уже прямо сейчас танцует, у таких как Эна слово не расходится с делом, и желание не расходится с делом, и вообще ни черта.

То есть, с точки зрения стороннего наблюдателя, крупная рыжая тетка в скромной приличной одежде не пустилась внезапно в пляс, а продолжает неторопливо идти по набережной маленькой быстрой реки. Просто одновременно рыжая тетка теперь идет и по берегу Зыбкого моря, одной ногой на лицевой стороне города, другой на его изнанке – когда бездны танцуют, у них получается так.

Эна понимает, что происходит: увлеклась, рассыпалась, разделилась, пошла гулять сразу по двум сторонам, чего в реальностях такого типа делать никому не положено, и вообще считается невозможным, а значит, выглядит грубо, неделикатно, не надо здесь так. Но Эне нравится, как получилось, и она говорит себе: ладно, еще немного так погуляю, пока я в человеческом теле, от меня не может быть никакого вреда, а идти одновременно по двум сторонам все-таки очень приятно. И познавательно. Хоть одним глазом – правым! море справа, значит, получается, правым – посмотрю, что и как там у них на изнанке сейчас.

«Самое смешное, – думает Эна, глядя на заборы, увитые красными виноградными листьями, и одновременно на веранду пляжного кафе под тентом в виде пучеглазого краба, – что если смотреть на обе стороны этого мира беспристрастно, разница между ними совсем не так велика, как их жителям кажется. Исчезающе невелика!»

В этот момент, словно бы желая немедленно подтвердить ее вывод – хотя Эне не требуется подтверждений, сомнения ей неведомы, Эна всегда права и знает об этом, быть правой для Эны естественно, как дышать – однако именно в этот момент на набережной маленькой узкой речки, текущей по плотной тяжелой Другой Стороне, ей в колени утыкается добродушная волчья морда, на самом деле, конечно, собачья, некоторые породы лаек выглядят так. А на зыбком берегу Зыбкого моря к Эне подбегает мелкая кудлатая псина, извалявшаяся в мокром песке, и начинает восторженно прыгать, как бешеный заколдованный мяч. Обе собаки исполнены дружелюбия и несгибаемого намерения непременно лизнуть незнакомую тетку в нос, до которого еще надо как-нибудь дотянуться, но никакие преграды не остановят собаку, исполненную любви. Два голоса, мужской и женский, одновременно с разных сторон говорят: «Ой, извините, не бойтесь, он, она не кусается, просто очень понравились вы ему, ей», – и Эна смеется: «Да вижу, что не кусается, привет, ты мне тоже нравишься», – и гладит обеих собак, большую и маленькую, одновременно, одной горячей рукой. И уходит в совсем уж приподнятом настроении, хотя еще недавно казалось, некуда дальше его поднимать.

Эна идет по городу, сразу по двум городам. И набережная, и пляж остались далеко позади, теперь Эна идет по двум городским – еще не окраинам, но уже не центральным улицам, а тихим жилым районам, где заборы опутаны хмелем, девичьим виноградом и лиловым вьюном, любуется черепичными крышами, рыжими и лазурными, с любопытством заглядывает в сады – как же они, оказывается, красивы, когда смотришь одновременно на обе стороны сразу, жалко, люди так не умеют, вот бы их научить. И вдруг из-за угла ей навстречу внезапно выскакивает длинноногая девица в круглых очках, размахивает огромным ножом, жестами и всем своим видом выражая готовность вонзить его себе в сердце, и орет, как скаженная: «Волей и кровью своей останавливаю тебя, дальше ты не пройдешь!»

– Дура, что ли? – удивленно спрашивает Эна.

Так ее еще никто нигде не встречал.

Это довольно невежливо, зато сраженная Эниной прямотой девица замирает как вкопанная. По крайней, мере, больше не порывается вонзить себе в грудь острый жертвенный жреческий нож.

– Что за манеры? – укоризненно спрашивает Эна. – Вроде бы молодая девчонка, а приемы даже не старомодные, а архаические. Тебя вообще где такой ерунде научили? И когда?

Девица виновато, как школьница отвечает:

– В эпоху Второй Империи. А потом еще раз в самом начале Восьмой.

И глаза у нее явно на мокром месте от облегчения. Похоже, начала понимать, что убивать себя не придется. И вообще никого не придется сейчас убивать.

– Перемудрили твои учителя, – сдержанно говорит Эна.

На языке у нее сейчас крутятся совсем другие формулировки, самая мягкая из которых «сраная хренота», но когда имеешь дело с такими отчаянными девчонками, хочется вести себя деликатно, будь ты хоть тысячу раз старый солдат.

– Ну кто так зло останавливает? – вздыхает Эна. – Тоже мне великая преграда – твоя кровь.

– Нормальная, между прочим, преграда, – обиженно говорит девчонка. – Во времена Исчезающих Империй добровольная смерть Верховной жрицы распрекрасно любое непобедимое зло останавливала. Правда, не навсегда. Но, как минимум, на число отведенных ей по изначальному природному замыслу и не прожитых из-за самоубийства лет. Просто та эпоха ушла безвозвратно; туда, собственно, и дорога. И ты, наверное, все-таки не совсем зло. А… даже не представляю, что ты такое. Но реальность от тебя уже зашаталась. Знаю я это ее состояние, в котором улицы начинают меняться домами, а люди судьбами. И Зыбкое море, того гляди, выйдет из берегов, потом само же радо не будет. Нам тут сейчас такого не надо. Пожалуйста, уходи.

Эна и сама понимает, что девчонка совершенно права. Она тут – слон в посудной лавке. Даже два, или три слона. Изнанка этой реальности так хрупка, пластична и переменчива, что чихни лишний раз, и сразу же воцарится хаос. Хорошая штука хаос, но людям не особо подходит. В общем, это я зря, конечно, устроила, – думает Эна. И говорит девчонке:

– Понятия не имею, откуда взялась твоя чашка, и что в ней налито, но если оно горячее, пей скорее, а то остынет. Мое угощение, если уж оно появилось, не следует выливать. А ты, оказывается, везучая! Думаешь, такое часто случается? Ну уж нет! Я не особо хозяйственная. Не люблю хлопотать.

Они больше не стоят посреди улицы, напротив увитого хмелем забора, а сидят на лавке на берегу крошечного пруда, где плавают черные утки с белыми клювами. То есть на самом деле не утки, а лысухи, они же водяные вороны, но если уж плавают, пусть для простоты считаются утками, Эна в зоологии не сильна.