На Другой Стороне почему-то оказалось гораздо холоднее, чем дома. Как будто не сентябрь в разгаре, а уже наступила зима. Ветер, не просто сырой, а промозглый, пробирающий насквозь, до костей, дул отовсюду, сразу со всех сторон. И небо так плотно затянуто тучами, что Цвета всерьез усомнилась: а есть ли вообще на Другой Стороне луна и звезды, или здесь придется обходиться без них? Никогда специально об этом не думала, никого не расспрашивала, а зря, надо было спросить. Даже запах печного дыма, который ей всегда очень нравился дома, здесь казался слишком горьким и едким; в общем, чужим. Все тут было чужое и незнакомое, но при этом не будоражащее новизной, не вдохновляющее, не зовущее к приключениям, а подчеркнуто, демонстративно унылое. Словно бы над городом висел невидимый, но каким-то образом явственно ощущаемый лозунг: «Нет смысла ни в чем».

Пока они шли по темным улицам, освещенным слишком тусклыми фонарями и таким же тусклым, безрадостным светом из окон жилых домов, Цвета неплохо держалась, как говорится, сохраняла лицо. С преувеличенно заинтересованным видом глазела по сторонам, хотя увиденное ее совершенно не радовало. Объективно – дома как дома, даже архитектура не то чтобы разительно отличается от привычной. То есть разница есть, но не такая большая, как, например, с Элливалем, который застыл в завершенной форме еще до наступления эпохи Исчезающих Империй, потом несколько раз перестраивался людьми, а не сам собой изменялся, как все нормальные города, поэтому получился вообще ни на что не похож. И автомобили, изредка проезжавшие мимо них по нешироким мостовым, тоже вполне обычные. «И деревьев здесь много, почти как у нас, это добрый знак, – думала Цвета, – где хорошо деревьям, там может жить человек».

Но все равно она не могла избавиться от ощущения, что оказалась в каком-то страшном сказочном королевстве, где обитают чудовища-людоеды. Впрочем, ощущения не так уж ее обманывали. Еще неизвестно, где страшней с непривычки – в сказочном королевстве или впервые в жизни на Другой Стороне.

Однако Цвета хранила стойкость, вежливо улыбалась, воздерживалась от так и лезущих на язык язвительных комментариев, внимательно слушала Симона, который, не умолкая, рассказывал, как тут будет красиво днем, при солнечном свете, потому что листья кленов и ясеней уже начали желтеть, просто в темноте их не видно; какой дорогой можно быстро дойти до большой реки; где тут круглосуточный супермаркет; в какие кофейни имеет смысл заходить почаще, а в какие не стоит, если не хочешь окончательно утратить веру в добро.

На этом месте Цвете захотелось спросить его: «А что такое добро?» – и дико захохотать, как психи из кинофильмов Другой Стороны; понятно теперь, как им так удается, тут и учиться не надо, достаточно этим тяжким воздухом подышать.

Но хохотать, конечно, не стала, держала себя в руках. Помнила, что вся эта нелепая эпопея с переходом на Другую Сторону – ее, а не чей-то чужой каприз. А Симон – надежный товарищ и настоящий герой: мало того что все здесь для нее организовал и подготовил, так еще и сам, без дополнительной помощи сюда привел, хотя у Цветы не было способностей к переходам между реальностями. Она даже в детстве ни разу нечаянно на Другую Сторону не забредала – притом что почти с каждым вторым ее одноклассником такое хоть раз да случалось, детям подобные штуки гораздо легче даются, но Цвете они не давались никогда. Симону, кстати, тоже не давались, он не умел проходить на Другую Сторону, пока не завербовался в Мосты, прожил здесь без малого десять лет, вернулся домой и только тогда наконец научился, теперь хоть каждый день может бегать туда-сюда. И Цвету сумел провести, хотя сам не особо верил в успех, это было заметно. Но Цвета почему-то с самого начала не сомневалась. «Мне очень надо, значит, у нас все получится», – она всегда примерно так рассуждала, и в большинстве случаев оказывалась права.

Но когда они наконец добрались до дома и вошли в квартиру, которую Симон для нее снял, Цвета не выдержала и расплакалась прямо в полутемном коридоре, освещенном тусклым желтоватым светом лампы под белым абажуром в виде цветка. Потому что это освещение было невыносимо, и запахи были невыносимы – объективно, ничего особенного, то есть не какая-то страшная вонь, просто чужие незнакомые запахи чужой незнакомой жизни, обычное дело, но вот прямо сейчас – кошмарная жуть.

«Я здесь точно не смогу, я не выдержу», – думала Цвета. И от этого рыдала все горше. И одновременно с равнодушной неприязнью, как чужого постороннего человека спрашивала себя: а чего я, интересно, ждала?

Чего ждала, Цвета сама толком не знала. Видимо, что переход на Другую Сторону будет похож на обычную поездку в соседний город. Она много и с удовольствием ездила на гастроли по другим городам, включая совсем глухие медвежьи углы, была вполне равнодушна к комфорту, совсем не придирчива к обстановке, крыша над головой есть, вот и ладно, я сюда не дом обживать приехала, а играть. И сейчас она себе тоже напоминала: «Я здесь, чтобы играть с Симоном его странную прекрасную невозможную музыку, он согласился, все получилось, он меня провел, я пришла, это же настоящее чудо, мне сейчас, по идее, от счастья надо плясать».

Но это не помогало. Цвета не плясала от счастья, а плакала, стоя в коридоре чужой неуютной квартиры, уткнувшись лицом в деревянную вешалку для пальто.

– Это нормально, – сказал Симон, когда Цвета начала успокаиваться, но не потому, что ей полегчало, просто невозможно бесконечно рыдать.

– Ты Кару из Граничной полиции знаешь? – спросил он.

– Знаю. Не лично, просто кто же не знает Кару, – сквозь слезы улыбнулась Цвета.

Вспоминать о Каре, смуглой, седой, черноглазой, обескураживающе элегантной, звенящей, как натянутая струна, оказалось очень приятно. Ну наконец хоть что-то приятно. Не щедра на удовольствия Другая Сторона.

– Давно, еще до того, как Кара стала служить в Граничной полиции, она иногда приводила сюда желающих погулять в безопасности, под присмотром. Одних по магазинам, других на концерты, третьим достопримечательности показать. Так вот, по ее словам, почти все взрослые люди плачут, оказавшись здесь в первый раз. Детям обычно сразу все нравится, но чем старше человек, тем ему трудней привыкать.

– Что, правда? – удивилась Цвета.

– Ну да, – подтвердил Симон. – Нормальная реакция здорового организма на изменения, которые в нас происходят, когда мы попадаем сюда. Поэтому не бери в голову. Все нормально с тобой. И с Другой Стороной все нормально, она не такая ужасная, как поначалу кажется. А сейчас надо срочно что-нибудь съесть, или выпить, так быстрей перестроишься. И все пройдет. Я купил вино, винью верде, так называемое «зеленое», хотя на самом деле, оно прозрачное, как вода. На мой вкус, самое лучшее из всего, что тут продается, но если тебе не понравится, есть еще виски. И сыр. И килограмм винограда. И штрудель с лососем…

– Штрудель с лососем?! – возмутилась Цвета. – Это как? Штрудель должен быть с яблоками!

– Знаю. Но этот штрудель однажды решил, что он никому ничего не должен. И теперь он – рыбный пирог.

Кухня съемной квартиры сперва показалась Цвете такой же ужасной, как коридор – тесная, длинная, узкая, как игрушечный трамвайный вагон, чужие ненужные пыльные запахи, стены обклеены дурацким зеленым кафелем, неудобные табуреты и очередная невыносимая тусклая лампа под потолком. Но Симон распахнул окно, и в помещение влетел свежий ветер, не такой ледяной, каким был на улице, а почти по-летнему теплый, пахнущий совершенно как дома – морем и мокрой травой.

– Иди-ка сюда, – сказал ей Симон. – Видишь синее зарево над горизонтом? Это свет нашего Маяка.

– Свет Маяка, – повторила Цвета. И снова чуть не заплакала, на этот раз от облегчения. Но слез больше не было, все потратила. Никогда не умела рассчитывать, экономить, копить.

– Я специально искал для тебя квартиру с окнами в нужную сторону, – улыбнулся Симон. – Еле нашел. Здесь кухня, сама видишь, не очень, всего две комнаты, и половину мебели выкинуть бы к чертям, но за такой прекрасный вид на Маяк любые недостатки, по-моему, можно простить. Я-то сам хорошо тут прижился, у меня с Другой Стороной нет проблем. Но вообще все наши считают, нет большего утешения, чем возможность в любой момент увидеть Маяк.

После нескольких глотков легкого, словно бы слегка газированного вина Цвета окончательно примирилась с происходящим. Тяжело тут, конечно. Но вообще-то она знала, на что шла.

О Другой Стороне чего только не говорят; но в сумме, как ни крути, выходит, что это недоброе место. Жизнь здесь – не радость, а тяжелый самоотверженный труд. Мало кому тут нравится, даже опытные контрабандисты редко надолго задерживаются, разве только если закрутят роман. То есть находятся, конечно, любители – та же Кара из Граничной полиции. И тот же Симон. Но их очень мало, и все с каким-нибудь прибабахом. «Симон-то понятно с каким, – думала Цвета. – Если бы я такую музыку начала здесь писать и так ее исполнять… Собственно, а почему «если бы»? Может, как раз и начну. Я же за этим сюда пришла. За музыкой! А не чтобы в новом месте приятно пожить».

– Отпускает? – спросил Симон, внимательно за ней наблюдавший.

Цвета молча кивнула. Встала, пошла в коридор, где оставила вещи, взяла футляр с трубой. Сразу поняла, что играть вот прямо сейчас не получится, на это пока нет сил. Поэтому просто принесла футляр в кухню, села, поставила его на колени, обняла, прижала к груди. Удовлетворенно заключила:

– Так уже совсем хорошо.

Симон улыбнулся, разлил по стаканам остатки вина. Сказал:

– Тебе сейчас, на самом деле, наклюкаться бы поскорей. И спать завалиться. Наутро станет совсем нормально. Тело привыкнет здесь быть, и ты вместе с ним.

– Так спать же опасно! – спохватилась Цвета. – Ты сам говорил, что без специальных приемов во сне можно превратиться в человека Другой Стороны. И обещал меня этим приемам научить. Это как вообще, трудно? Думаешь, справлюсь? А если напьюсь?..

– Да, естественно, справишься, – улыбнулся Симон. – Контрабандисты же как-то справляются, даже самые бестолковые. Чем ты хуже Золли Кармана или Дедушки Любы? Но сегодня можешь расслабиться. Ничего не придется учить. Я тебя в первую ночь одну не оставлю. А это самая лучшая защита, какую только можно придумать – когда рядом с тобой находится кто-нибудь с Этой Стороны.

– Что, правда? – обрадовалась Цвета. – Слушай, вот это отлично! Потому что прямо сейчас чему-то учиться совершенно нет сил. Тело как будто чужое. И ноги ватные. И голова дурная… эй, я сама знаю, что это ее обычное состояние, но поверь на слово, сейчас она гораздо дурней, чем всегда!

– Да брось, отличная у тебя голова, – серьезно возразил Симон. – Уж точно получше моей. Я же помню, как в консерватории у тебя половина группы работы по теории списывала.

– Но ты, между прочим, не списывал, – заметила Цвета.

– Не списывал, – подтвердил тот. – Вообще ничего, никогда, даже контрольные в школе. Я всегда хотел все делать сам.

– И вот каким ты в итоге стал! Вот как прекрасно это закончилось! – воскликнула Цвета, от избытка энтузиазма уронив на пол пустой стакан и с изумлением обнаружив, что напиться у нее уже получилось. Хотя сколько там его было, этого зеленого вина.

– Ну что ты, – мягко сказал Симон. – Какое, на хрен, «закончилось». Все, можно сказать, буквально только что началось.

Спальню Цвета уже не разглядывала, даже свет там включать не стала, ей было все равно. В постель она не легла, а натурально рухнула. Но тут же снова подскочила, вернее, дернулась, встать по-настоящему не хватило сил. Попросила Симона:

– Принеси мне трубу, пожалуйста. Буду ее обнимать.

Симон принес из кухни футляр с трубой, положил его рядом с Цветой. Укрыл их тяжелым одеялом и сам, не раздеваясь, лег рядом. Сказал:

– Извини, дорогая, что так бесцеремонно, но мне тоже обязательно надо поспать.

– Одна труба хорошо, а две лучше, – сонно пробормотала Цвета. – Чур, ты как будто тоже моя труба.

– Договорились, – согласился Симон. – Спокойной ночи. Вот увидишь, завтра все будет отлично. И не стесняйся, буди, если вдруг станет страшно. Или просто как-то не так.