Зап. 5
Норберт не привлекал к себе ничьего внимания, делая то же, что и остальные. Он понятия не имел, кому из столпившихся в раздевалке официантов известно, кто он такой, кто во все посвящен, а кому наплевать.
Он знал только одно — что ему страшно, что в его желудке растворяется таинственная капсула, и сложные многокольцевые органические соединения постепенно что-то проделывают с его мозгом.
Когда они поспешно вошли сюда, почти не разговаривая друг с другом, Робсон незаметно показал ему шкафчик Тарика.
Достав карточку-бейдж, он активировал замок и ввел простой код 3302 — скорее всего, дата рождения задом наперед или что-то в этом роде. Это был не сейф, просто шкафчик для одежды из серого ламината — как в армии, тюрьме или на фабрике.
Открыв дверцы, он машинально вздрогнул, увидев в зеркале чужое лицо. Он ничего не узнавал и не мог понять, что тому виной — глаза, щетина, иная форма носа или рта. Речь вообще не шла о деталях, лишь об отсутствии подсознательного узнавания себя. В зеркале отражалось чужое лицо незнакомого человека.
Кожу на лице стягивало, словно под слоем застывающего гипса, но на нем не было ничего, что могло бы отклеиться, размазаться или отвалиться. Анета хорошо знала свое дело и утверждала, что грим останется на месте, даже если он будет обливаться потом.
Он целый час просидел в кресле с закрытыми глазами, чувствуя скользящее по щекам влажное дуновение из ее жужжащего аппарата, похожего на толстую шариковую ручку. Он ощущал ее пахнущее соленым манго дыхание, когда она наклонялась к нему, мягкими движениями накладывая слои полимера там, где чего-то должно было быть больше, и очередные поглощающие свет текстуры там, где следовало создать оптическую иллюзию более впалого, нежели в действительности, фрагмента лица. Вся эта ситуация могла бы выглядеть даже слегка эротичной, если бы Норберт не превратился в перепуганный клубок нервов. В перерыве она позволила ему открыть глаза, и он испугался еще больше, увидев в зеркале покрытую синим пятнистым узором маску, словно из театра кабуки. Анета сидела, склонившись перед его лицом; один ее глаз закрывал дисплей, а возле его головы маячила большая голограмма того, кем он должен был стать.
— Тс-с-с… — проговорила она, приложив палец к губам Норберта, а потом сменила резервуар своего аэрографа и нанесла очередной слой, водя пальцами по всему лицу, словно лакируя кузов машины.
А потом она снова позволила ему взглянуть в остолбеневшее, вытянутое лицо незнакомого человека. Ничего не было видно даже вблизи — ни малейших следов грима.
Тарик.
Его звали Тарик Корчик.
* * *
Они переодевались молча, лишь иногда обмениваясь ехидными замечаниями, но кто-то тут же начинал орать командирским тоном: «Четыре минуты! Быстрее, курва!», хлопали дверцы шкафчиков.
В каждом шкафчике имелся пластиковый лоток как в аэропорту, куда следовало сложить все личные вещи. Норберт не взял с собой почти ничего — платежный чип с одним кило евро, киберетку, пластырь от головной боли и одноразовый смартфон, дешевый «таофэн» с карточкой, которую он отложил отдельно.
Подсобка «Императорской пагоды», в отличие от главного зала, не выглядела как подсвеченный дворец из хрусталя и яшмы, но и отталкивающего впечатления тоже не производила — гладкие, покрытые плиткой стены, хромированная сталь поручней и дверей, гладкий бамбуковый ламинат и асептический свет потолочных панелей. К лифту они шли, словно группа статистов из фильма про кун-фу, все в черных брюках и сюртуках, контрастировавших с белизной манжет и носков. Волосы немногочисленных женщин были собраны в одинаковые конские хвосты.
Все началось в лифте.
Он стоял, весь дрожа и вцепившись потными руками в шедший вдоль стены никелированный поручень, когда лифт выстрелил к вершине Ляонин-тауэр, словно выпущенный из электромагнитной катапульты спутник. С таким чувством, будто его трясущиеся внутренности расплющиваются о тазовые кости, он уставился в большое зеркало, в котором отражалась группа незнакомых людей, не в силах даже найти себя самого, будто смотрел на чужую фотографию.
Где-то на уровне пятидесятого этажа лифт начал тормозить, и стало еще хуже. Норберт судорожно сглотнул, уверенный, что сейчас его стошнит, когда вдруг на него снизошло глубокое, бархатное спокойствие — волнами, откуда-то снизу, как под воздействием наркоза. С каждым ударом сердца страх рассеивался, и оставалось лишь деловитое осознание того, что он делает и что ему предстоит сделать. Ощущение было столь мощным, что он едва не упал на колени.
Спутанный комок под грудиной развернулся, словно успокоившаяся змея, дрожь прекратилась, а паника, окутавшая его мозг подобно слою льда, попросту мягко испарилась, словно ее сунули в микроволновку.
Удивленно заморгав глазами, он узнал лицо в зеркале, которое заморгало в ответ. Оно выглядело похоже, но иначе, чем он, и это показалось ему весьма интересным. Все, на что он смотрел, выглядело занимательным и любопытным, даже в чем-то зачаровывающим.
Он осторожно подумал об ожидавшей его процедуре идентификации и о том, что случится, если его разоблачат, с некоторым ужасом ощутив легкое возбуждение, будто он собирался принять участие в некоей игре и никак не мог этого дождаться. Все, что он собирался сделать, уже не казалось безумным риском и игрой с тигром, а всего лишь интригующим развлечением.
С ударом гонга раздвинулись двери, выпустив их в подсобные коридоры Яшмового зала, не столь похожие на лабораторию, как помещение внизу, но и без особой роскоши — простые технологические помещения, плиты из синтетического камня, стекло, никелированные трубы, чисто вымытые двери и яркий свет галогенных ламп. Норберт, однако, чувствовал себя словно в Британском музее. Если бы ему нечего было делать, он наверняка замер бы неподвижно, созерцая захватывающую конструкцию лампы или огнетушителя. Его интересовало все, на что он смотрел. В буквальном смысле всё.
Он начал верить, что действительно превращается в камеру. Картина перед глазами обрастала подробностями, которые замечаешь обычно только в центре поля зрения. Он видел каждый волосок на окружавших его лицах, каждый прыщик и пору на коже, каждый слой на паркете из клонированного палисандра, каждый комок краски на стенах. Он слышал дыхание, шуршание шелка черных курток, скрип подошв и почти каждое биение сердца.
Распорядитель был высок и худ, с замысловатой прической, словно из японской анимации, состоявшей в большей степени из геля, силикона, лаков и многочасовой работы стилистов, чем из волос, в коротком фраке из такого же черного клонированного шелка и галстуке-бабочке. Если бы не абсурдное изваяние на голове, он напоминал бы камердинера. Картину дополняла короткая бородка, больше походившая на приклеенный к челюсти шнурок.
Обязательный инструктаж выглядел скорее как ультиматум. Бесконечные банальности насчет «полной отдачи», «работы в коллективе» и «доверии» перемежались слабо завуалированными угрозами. Норберт в буквальном смысле ощущал эту бессмыслицу на некоем физическом уровне, словно каждое слово выжигалось на поверхности коры его мозга. Он помнил успокаивающие заверения Механика, что все расплывется в его памяти через несколько часов, но в данный момент ему казалось, что он до конца жизни будет помнить проповедь о невообразимо высоком качестве обслуживания, за которое распорядитель отвечает собственной головой. Стоило, однако, отметить, что в случае малейшей провинности тот сперва позаботился бы, чтобы виновный покинул этот мир в страшных муках, а уже потом совершил бы ритуальное самоубийство.
Норберт медленно огляделся, словно делая проход камерой, затем остановил взгляд на лице начальника, как будто наводя кадр. Пригодился бы крупный план. Он понятия не имел, даст ли это что-нибудь, но так или иначе снимал. Он вдруг понял, что машинально шевелит пальцами, словно обслуживая панель управления, и прижал ладонь к бедру. Он сам был камерой.
Камера, съемка!
Шла запись.
Наконец распорядитель яростно зааплодировал, крикнув: «За работу!», и они двинулись вперед черно-белой шеренгой, словно стадо собирающихся прыгнуть с ледяного утеса пингвинов.
За качающимися дверями оказался очередной участок коридора, ярко горящие лампы и лысые мужчины в костюмах, с неподвижными лицами, похожие на манекены. Поглощающая космическое излучение чернота пиджаков, ослепительная белизна рубашек, матовые линзы в глазницах, напоминающие пластинки закопченной жести, вытатуированные на выбритых висках квадраты QR-кодов.
Сканер представлял собой напичканный датчиками ящик, как в аэропорту, только круглый, напоминавший скорее туннель. Их пропускали по одному, так что он долгое время видел лишь обтянутые черным шелком спины стоящих впереди, сияние ламп и почти ничего больше. Слышался шум, звяканье и попискивание аппаратуры.
Когда пришла его очередь, он двинулся через туннель, состоявший из трех колец с выступающими рыльцами детекторов. Когда ему велели остановиться и расставить руки, раздалось гудение, кольца повернулись, матово поблескивая глазками сканеров, и он почувствовал, как встают дыбом волосы и проскальзывают по плечам электрические разряды.
— Вперед! Стоять! Руки в стороны! Вперед! На выход!
Он вышел из туннеля прямо к двум очередным манекенам, стоявшим по сторонам с короткими угловатыми карабинами, обвешанными электроникой. Блеснули стальные глаза.
Качающиеся двери.
Он прошел.
* * *
Им выдали такие же подносы, как и тот, с которым он упражнялся с позавчерашнего дня, — дорогие, из черненого матового титана, с едва заметным вытравленным узором в виде сплетенного в клубок дракона. Сверху — плотная, сверкающая белизной салфетка, вторая — сложенная и переброшенная через руку.
Поднос, салфетка, вперед!
Ряд пингвинов разделился, словно в балете, надвое — налево и направо, перед стоящим с заложенными за спину руками распорядителем, выглядевшим как хозяин гладиаторов у выхода на арену.
Потом они ждали с уже заставленными подносами, а очередной помощник во фраке стоял перед закрытыми двустворчатыми дверями и отсчитывал на пальцах, словно собираясь дать сигнал к старту. Пробил час, двери раздвинулись в стороны, открыв погруженный в полумрак, украшенный плавающими световыми отражениями и сверкающими плоскостями зал, и два ряда пингвинов двинулись вперед. Началось.
Он помнил правила и понимал коды, означавшие, что ему отнести и куда, хотя еще мгновение назад был полностью уверен, что никогда этого не запомнит. Схематический план Яшмового зала словно стоял перед глазами, поднос плыл на ладони без участия его воли, устойчивый, как посадочная площадка.
Гостей пока не было, и они кружили между окном раздачи и длинными столами, расставляя закуски. Титановые подносы заполнялись разноцветными композициями неизвестно из чего, украшенными многоэтажными изваяниями из фруктов.
Норберт снимал, поскольку уже включился и не мог остановиться. Он высматривал жареных панд, шашлыки из тигров, но пока что слышал лишь тарахтение распорядителя, громко цитировавшего головоломные названия, которые неизвестно что означали, но вряд ли могли произвести на публику в Сети большее впечатление, чем чистый китайский: «Тюиле из шалфея с фуа-гра и трюфельным демигласом! Дьяблотки с карпаччо из омара в рамбутановом соусе! Щека рыбы-удильщика под смородиновой пенкой на икорных чипсах! Гренки-бриошь со слоновьим шпиком и сельдереевым винегретом! Копченые морские желуди на сливе умэ, под грюнколевым кремом-фреш!»
Именно тогда он понял, что ничего не выйдет. Даже если тут подадут жареного младенца, тот будет представлен под нераспознаваемым названием, которое ни на кого не произведет впечатления. Слоновий шпик? Представитель «Пагоды» тотчас же ответит, что это поэтическое название чего-то приготовленного из тофу, редиса и витаминов. Он сам не понимал половины слов, хотя знал, что в нынешнем своем состоянии повторит их не задумываясь. Он не знал, что такое тюиле, понятия не имел, чем отличаются морские желуди от обычных. Большинство зрителей тоже не будут этого знать, и увиденное не вызовет у них шок, заставив вспыхнуть праведным негодованием, а попросту быстро наскучит. Политики жрут какие-то «питрифули в соусе мамбо»? Да на здоровье!
Хороший ивент должен говорить сам за себя — картинкой и звуком, не вызывая никаких сомнений. Комментарий, объясняющий, что слоновый шпик ведет свое происхождение от охраняемых диких животных и наверняка был доставлен контрабандой, или что астраханская икра запрещена даже в Новосоветской империи и доступна только верхушке, или что ложечка трюфельно-шафрановой пенки стоит втрое дороже грамма чистого урана, — лишь слова против слов, к тому же таких, которые никому не захочется слушать.
Провал.
К своему удивлению, он даже не ощутил разочарования. С одной стороны, он понимал, что все предприятие закончится ничем и обернется лишь пустой тратой времени, но с другой — химикалии, кружившие в его крови и заполнявшие центры кратковременной памяти пиксель за пикселем всем тем, что он видел и слышал, продолжали ласкать его лобные доли чувством глубокого интереса, граничащего с навязчивой идеей. Норберт не помнил, чтобы когда-нибудь был чем-то настолько заинтересован и увлечен. Он просто не мог остановиться.
И он снимал.
Иначе он не мог.
Банкетный зал, сверкающий хрусталем и оттененный ширмой, поблескивающие, словно груды драгоценных камней, натюрморты из мяса, рыбы и фруктов, вереницы черно-белых официантов, кружащих между кухней и столами, словно в однообразном балете. В зале появлялось все больше людей, но это еще не были гости, скорее разнообразный персонал, пребывавший в состоянии нарастающего волнения.
Было испробовано несколько вариантов освещения, включили вращающуюся эстраду. Появились танцоры с покрытыми парчой телами, в костюмах, подходивших скорее для карнавала в Рио, и обслуживавшие лазерные синтезаторы музыканты. Инструменты принесли охранники, в опломбированных кевларовых ящиках, позволив музыкантам расставить невидимый оркестр. Голоарфы окружили их ажурными световыми конструкциями, которые при прикосновении руки издавали странные дрожащие звуки, а шестеро охранников с ручными сканерами обнюхивали каждый электронный блок, управляющие перчатки и каждый фрагмент светящейся голограммы. Все вместе это начало напоминать не что иное, как подготовку к свадьбе нуворишей.
Какое-то время спустя их выстроили за качающимися дверями. Норберт успел лишь заметить, что в зале появился худой, неопределенного возраста азиат в светящемся фиолетовом костюме от Версаче. Его охрана тоже состояла из китайцев, но они походили не на манекены, как правительственная секретная служба, а скорее на спортивных звезд с дикими неоновыми прическами и в брендовой одежде. Прибыл господин Ву со свитой.
Все это был мусор, сразу для отправки в корзину. Без содержания, без смысла. Всего лишь увертюра, и хуже того — возможно, ничего не предвещающая.
Посередине, между двумя рядами официантов, промаршировал высокий мулат с чертами, достойными зулусского принца, в черных брюках и белой шелковой рубашке, а за ним треугольный строй ассистентов. Сам шеф-повар, Станислав «Две звездочки» Орунга-Д’Орсай, вместе со своей армией.
А потом открылись двери, выпустив их двумя черно-белыми рядами несущих подносы пингвинов.
Норберт принимал бокалы на поднос, поднимал его и шел по заученному маршруту. Он будто бы осознавал, что ничего особенного здесь не произойдет, но подзаведенный химией мозг был иного мнения. Шла охота. Он проник туда, куда ни один обычный человек не имел доступа, и записывал — по крайней мере, если верить Механику. В любой момент могло что-то случиться. Любое мгновение могло принести сенсацию.
Некоторые лица он узнавал, некоторые казались ему смутно знакомыми, а некоторые производили впечатление, будто он должен их знать, хотя и неизвестно откуда. Все, однако, несколько отличались от того, что он помнил из Сети. Почти все казались ниже и чуть толще, в буквальном смысле усеянные мелкими дефектами внешности, словно в Сети они представляли некие более благородные и увеличенные копии самих себя, а здесь облачились в чуть поношенные, испещренные жилками, морщинками и прыщиками домашние уменьшенные версии тел.
Каждое подобного рода мероприятие проходит через тупой ритуальный этап, заключающийся в ведении малозначащих бесед, принятии первых порций выпивки и дегустации закусок. Все зависит от количества участников и от того, насколько хорошо они знакомы.
Норберт редко снимал чисто политические ивенты, не занимался он и материалами для сплетен. Для этого у инфопорталов имелись свои люди, которые работали от одного светского раута до другого, крутясь на обочине пантеона политических и медийных знаменитостей, прекрасно зная их самих и то, что и как следует показывать. Вольному стрелку там особо нечего было искать. Так что Норберт не принадлежал к числу тех, кто узнает политиков быстрее, чем собственных родственников.
И тем не менее, сделав два или три круга по залу, он сообразил, что сегодня в «Пагоде» развлекается правящая коалиция. Во-вторых, он понял, что Робсон оказался полностью прав — его никто не замечал. Достаточно было подноса и достойного поклонника кун-фу костюма, чтобы гости ставили на его поднос пустые бокалы и брали полные, ни на мгновение не меняя темы и даже не глядя в его сторону. Он мог записывать — и записывал, только пока было нечего. Мужчины говорили об автомобилях, женщины о косметике и детях. И те, и другие обменивались сплетнями, но в основном о людях, о которых уже писали соответствующие инфопорталы, так что толку от этого было мало.
Все ругались, словно подростки из трущоб. Отчасти такова была реакция на постоянную необходимость позировать для пиара, а отчасти, похоже, просто таков был обычай. Вульгарный язык был относительно безопасным способом показать остальным свои искренние намерения. В давние времена, при коммунизме, эту роль исполнял алкоголь. Тот, кто боялся пить с другими, причем пить много, без тормозов, наверняка опасался потери самоконтроля и излишней откровенности. Он продолжал играть, а это означало, что, вероятно, мог донести. Еще раньше, в старой Японии, в игорных домах все играли без одежды, все без исключения. Может, не полностью голыми, но в достаточной степени обнаженными, чтобы показать, что они не мошенничают и им нечего скрывать.
Так же было и тут. Любой из присутствующих, кто стал бы выражаться изящным литературным языком, сразу же навлек бы на себя подозрения. Он выглядел бы словно японский шулер, любой ценой стремящийся остаться в юкате на плечах, или партийный бонза, отказывающийся от водки.
Кружа по Яшмовому залу, Норберт успел составить для себя трехмерную карту, упорядочивающую людское созвездие и напоминающие броуновское движение пути перемещения отдельных индивидуумов. Он уже знал, где стоят главы тех или иных клик и где ведутся пустые разговоры людей, бродящих с бокалами в руке и встречающихся на полтора десятка секунд ради пары светских фраз, словно обнюхивающие друг друга собаки. В самом широком месте главного зала клубилось средоточие происходящего — небольшая человеческая туманность, центром которой стал премьер — значительно ниже ростом, чем обычно казалось, с янтарным загаром под цвет односолодового виски в его бокале, с одной рукой в кармане консервативного итальянского костюма, переливавшегося миллионами искр, как небо над пустыней.
То не был сектор Норберта, так что приходилось полагаться лишь на язык тела. Наверняка он мог бы встать так, чтобы все же услышать разговор, но в этом не было никакого смысла. Одна рука в кармане брюк, кривая полуулыбка, весь вид, словно говорящий: «Пока что я тебя слушаю, но еще немного, и катись отсюда». Время от времени — расслабленный смех и блеск словно выращенных в инкубаторе зубов. Вокруг — группа подобострастно улыбающихся фигур, жаждущих хотя бы ненадолго погреться в лучах славы. «Смотрите, я разговариваю с альфа-самцом!»
Там не происходило ничего существенного. Норберт пришел сюда не затем, чтобы отслеживать мелкие интриги между камарильями и сведение личных счетов. Такую информацию он мог бы в случае чего продать какому-нибудь политическому аналитику, по сути, за гроши. Это была не его специальность. Он пришел ради ивента — добротного, способного потрясти МегаНет, ненадолго пробудив тупое многоглазое чудовище.
Вы одни, никто посторонний вас не видит, вы можете делать что пожелаете — так расслабьтесь же наконец! Закажите панду!
Фаза безнадежного самолюбования длилась чуть больше часа. Все это время Норберт кружил с уставленным напитками подносом или пополнял стол с закусками грудами очередных странных творений кулинарного искусства. Если бы не химическое возбуждение, щекотавшее мозг и вызывавшее неестественный интерес, он давно бы все бросил.
Все изменилось, когда премьер их покинул — незаметно, но так или иначе на глазах у всех. Перед этим он подошел к женщине, в которой Норберт узнал кого-то из министров. Здравоохранения? Соцобеспечения? Равенства? Всего наилучшего?
Судя по всему, именно она была виновницей торжества. Премьер пожал ей руку и изобразил пантомиму, демонстрирующую, как ему хотелось бы остаться, насколько он ей благодарен и как ее ценит, но, увы, у него куча дел, он и так уже опаздывает, этот несносный секретарь уже торопит, и ему в самом деле нужно идти.
А потом он уплыл, окруженный небольшой свитой, словно роем звезд над пустыней, остановившись лишь, чтобы пожать руку господину Ву и шеф-повару Орунге-Д’Орсаю.
Постепенно все начало меняться. В воздухе возникло ощущение свободы, будто едва заметный и трудноописуемый, но вполне отчетливый запах. Гости перестали бродить с бокалами и вести светские беседы, за столиками начали образовываться группы. Внезапно прекратились заказы коктейлей — теперь заказывали настоящий алкоголь. На подносах появились самоохлаждающиеся бутылки советской водки и наборы рюмок, японский и казахский виски. Покрепче и побольше.
Их разносили точно так же, как до этого изящные бокалы, наполненные слоями жидкости разной фактуры и вкуса, с желе из оливок и пенкой мартини или томатной икрой со вкусом водки и перышками табаско. Поднос, центр тяжести, шаг. На какое-то время все это как будто стало его второй натурой, и у него вдруг на мгновение возникла мысль, сможет ли он делать все то же самое пару дней спустя.
В дверях кухни он разминулся с Робсоном.
— Скоро начнется, — пробормотал тот, почти не открывая рта.
Норберт едва заметно кивнул.
Давно пора, курва.
* * *
Боль становилась все сильнее. Данные, откладывавшиеся у него в голове, постепенно обретали объем, расталкивая извилины серого вещества и давя изнутри на глазные яблоки, словно заполняющие череп литры застывающего бетона. Когда они спускались на грузовом лифте на парковку, Норберт был уже перегружен образами и звуками, которые выливались из распухающего мозга, грозя взорваться. Он ощущал их даже в желудке, в виде подступающих к горлу едких волн желчи.
К счастью, все стоявшие в лифте официанты выглядели ничем не лучше — бледные, потные, измученные. Как и он, они держались за зеркальные стены, и точно так же казалось, будто они сейчас упадут. Вот только они просто вымотались до предела, а он страдал от избытка данных.
Данные обладали физическими размерами и структурой переполнявшей его леденящей слизи. Они даже обладали цветом — грязно-желтым и зеленоватым, словно гной, и запахом — густой вонью гниющей сои, с резкой примесью растворителя. А также вкусом — кислоты и жженых перьев.
Каждая секунда в опускающемся лифте, казалось, тянулась без конца. Норберт стоял, борясь с ознобом и чувством, будто его распирает изнутри. Он не мог лишиться чувств — только не здесь, не в подземном гараже. Он боялся опустить веки или пошевелить головой, которая казалась ему надутой, словно воздушный шар, и могла в любой момент лопнуть, забрызгав вонючей слизью стены лифта и тела стоящих вокруг.
Очередная сканирующая рамка и очередные четверо агентов, одинаковых, как манекены. Блеск выбритых черепов, мигающие разноцветные коды на висках, диски коммуникаторов на присосках возле уха, заполненные матовой чернотой глазницы, демонстративно поблескивающие под полами черных, как космос, пиджаков пистолеты. Они даже не пахли по-человечески — от них несло озоном и нагретым пластиком.
Пластиковый лоток с горсткой его мелочей проехал по оснащенной роликами полке. Норберт отнес его на тянувшийся вдоль стены гаража стол и на мгновение оперся лбом о стену, а затем уставился на запакованную в хитин карточку и простой одноразовый смартфон, не в силах вспомнить, как тот включается и активируется. Ему хотелось расплакаться. Леденящая вонючая слизь заполняла череп, выдавливая глаза. Ему удалось разорвать пакетик и найти щель слота на корпусе, но у него так тряслись руки, что он не мог ничего сделать. Когда карточка в четвертый раз упала в лоток, Робсон забрал у него аппарат и вставил чип.
— Получилось? — еле слышно прошептал он.
— Всё, — пробормотал Норберт. — Дам знать.
Вокруг шуршали сюртуками официанты, проходя один за другим через жужжащую рамку. Слышались приглушенные голоса, то и дело раздавались приветственные мелодии омнифонов, шипели двери, выпускавшие людей на нулевой уровень. Кто-то запустил турбину пневмобиля, потом еще одну. Слишком много фоновых звуков. Даже если кто-то решит проанализировать материалы мониторинга, есть надежда, что едва слышимое бурчание закрытым ртом, подозрительное «Получилось? — Все» исчезнет в общем шуме.
В памяти аппарата имелся лишь один номер, записанный как «такси». Распознав это слово с третьего раза, смартфон активировал голосовое соединение. Норберт подождал два гудка и отключился.
Парковка для работников находилась позади отеля, втиснутая между старыми, прижавшимися друг к другу каменными домами и какой-то раскопанной стройкой. Близились синие холодные предрассветные сумерки, вокруг царила темнота. Закутавшись в новую спортивную куртку с капюшоном, Норберт шагнул в тесный переулок, между жестяных дверей каких-то подсобок, поросших призрачными кораллами голограффити стен и помятых мусорных контейнеров с порезанными болгаркой замками. Вокруг было пусто.
Пройдя метров двадцать, он согнулся пополам, сорвал с лица маску, и его обильно стошнило на грязный тротуар — вопреки ощущениям, вовсе не желтой слизью цвета гнили, но чем-то коричневым, вызывавшим ассоциации с пережеванной морковью. У него промелькнула мысль, что это воистину загадочное явление — что бы человек ни съел, он всегда блюет морковкой.
Он снова закашлялся, из глаз потекли слезы, но он ощутил мимолетное облегчение, сменившееся очередным приступом озноба.
Его подняли, когда он с трудом карабкался по стенке переполненного контейнера, и подхватили под руки. Увидев справа черные рукава, он перепугался, что это охрана, и все уже обо всем знают. Но человек слева был одет в бежевый с синим туристический анорак, обшитый отражающими лентами. Норберт увидел круглое, ничем не выделяющееся лицо, совершенно ему незнакомое, а когда с трудом вновь повернул голову, узнал Механика, буксировавшего его под другую руку. Механика в черной армейской парке с набитыми карманами.
— Фокус, это ты?! — позвал Механик.
— Я, — сумел ответить Норберт. — Моя голова… Что-то не так… Что-то… неправильно…
— Что с ним?
— Это ты мне скажи, курва!
— Ничего с ним не сделается. Такое случается. Пройдет, когда выведется стимулятор.
— Машину не заблюет?
— Нет. Это психосоматическая реакция. На самом деле с ним ничего страшного, да и блевать ему уже нечем. Скорее всего, мигрень. Бывает. Пока мы его не считаем, я все равно ничего не могу ему дать.
Вход в переулок преграждал криво припаркованный черно-красный «Хафэй-Микрон» с поднятыми дверцами, словно готовый к полету пузатый жук. Норберт схватился за исцарапанную крышу, пока те двое возились с передним креслом.
— Ладно, — сказал незнакомец в анораке. — Поместишься сзади?
— Как-нибудь, — бросил Механик.
Норберт втиснулся на сиденье рядом с водителем и сжался в комок, кутаясь в полы куртки.
— Холодно… — пробормотал он.
Дверцы опустились, сжатый воздух ударил в лопасти турбин, и пузатая машина, развернувшись на месте, устремилась в туманные сумерки.
Он даже не знал, куда они едут. Уличное освещение еще не включили, повсюду стоял туман, на стеклах оседала изморось. Несколько раз он на мгновение засыпал, тотчас же оказываясь снова в Яшмовом зале, глядя на загорелые блестящие лица с оскаленными в улыбке сахарно-белыми зубами, видя жуткие, конвульсивные движения двух танцовщиц и покатывающихся со смеху гостей, вырывающих друг у друга пульт.
Секундное воспоминание обрушилось на него подобно удару. Достаточно было утратить контроль над тяжелыми веками, и он тут же проваливался в мир мрачного света, запахов и звуков, вибрирующей мелодии световой арфы, пьяных криков и песен, вновь ощущая на раскалывающейся от боли ладони тяжелый холодный поднос.
А потом — снова миниатюрный автомобиль на сжатом воздухе, погруженные в полумрак туманные, чужие улицы.
Они припарковались среди каких-то промышленных зданий, среди груд бетонных плит и мусора, под решетчатой лестницей. Норберта куда-то повели. Механик возился с железной дверью с нарисованным краской номером, грохоча старомодными ключами к традиционному замку.
Норберт не вполне понимал, что происходит вокруг, и старался лишь не мешать, не позволяя переполнявшей его ледяной слизи вылиться наружу.
Шаги и голоса эхом отдавались в темном помещении, словно в подвале. Кто-то усадил его на складной туристический стул, и резкие пятна света из налобных фонарей выхватили из тьмы промышленную плитку на полу и ребристые чемоданы из укрепленного стекловолокна. Его спутники некоторое время возились с какой-то аппаратурой. Он слышал щелканье переключателей, с шумом ожил пневматический генератор, мгновение спустя с глухим треском включились ослепительные прожекторы на стойках, словно в студии. Норберт сидел, обхватив себя за плечи и бездумно глядя на вырывающиеся изо рта клубы пара.
Механик поставил на полу переносной обогреватель — цилиндр на полозьях с ручкой для переноски — и подключил очередной кабель. С шумом заработал вентилятор, засветились рубиновым светом нагревательные элементы, и повеяло теплом. Грели и расставленные вокруг прожекторы, и Норберт вдруг обнаружил, что перестал извергать пар, а вскоре смог расстегнуть куртку, но все это время его голова пульсировала от невыносимой боли, переполненная ледяной слизью.
Механик сидел на корточках возле открытых контейнеров, подключая какие-то кабели. Посреди помещения стояла раскладушка, а перед ней пластины из ламината на козлах, на которых расположились три бронебука и несколько голопроекторов. Незнакомый сообщник стоял позади них, словно дирижируя невидимым оркестром. В ответ пробуждались программы, на голодисплеях крутились стартовые анимации, в воздухе плыл щебет приветственных мелодий.
— Сейчас все будет готово, — сказал Механик. — Снимай куртку и ботинки, Фокус. Ляжешь на койку, наденем тебе датчики, а потом все скачаем. Все будет о’кей. Я с тобой, понимаешь? Успокойся.
— Моя голова… Механик…
— Всё под контролем. Расслабься.
Они помогли ему сесть, незнакомец надел Норберту на голову ажурный чепец из соединенных вместе круглых датчиков на смазанных чем-то скользким и холодным подложках, а потом подложил ему под затылок нечто, напоминавшее половинку колодок или японскую подушку-макура. Он закрыл верхнюю половину, и череп Норберта оказался внутри обруча. Что-то эластичное охватило его запястья и лодыжки.
— Не жмет?
Он в ужасе дернулся, но ремни удерживали его конечности, прижимая их к раме койки.
— Что это все значит, курва?! Механик!
— Спокойно, Фокус, так надо. Будет похоже на беспокойный сон, иногда бывает, что люди невольно воспроизводят движения, мечутся как лунатики. Если разорвешь связь, сделаешь себе только хуже, а у нас только одна попытка. Вот, закуси зубами.
Он протянул Норберту прозрачный кусок пластика, напоминавший силиконовый пирожок.
— А это еще что?!
— Хочешь себе язык откусить?
— Послушай, — заговорил второй спокойным, бархатным голосом, с прекрасной, как у лектора, дикцией. — Это не больно. Ты ляжешь, я надену тебе очки с дисплеем. Сперва откалибруем устройство. Я буду просить тебя представить разные вещи — цвета, предметы, места. Сначала те, которые ты увидишь на дисплее, потом появятся успокаивающие картинки, а ты будешь только визуализировать образы из памяти. Потом сосредоточишься и начнешь вспоминать события вчерашнего вечера. Просто начнешь вспоминать, с самого начала. Какое-то время спустя графика в очках введет тебя в подобие транса, похожего на сон, благодаря чему кора твоего мозга начнет работать быстрее и тебе не придется все это переживать в реальном времени. Считывание продлится чуть больше часа. Ремни для того, чтобы ты не совершал невольных движений, а не потому, что у тебя начнутся конвульсии или станет больно. Если это неприятные воспоминания — будешь ощущать эмоции, но ничего физического. Тебе ничто не угрожает. Когда все закончится, отдохнешь, а потом будешь чувствовать себя как обычно. Понял?
Норберт кивнул.
— Порядок? Можно начинать?
«Лучше бы закончить», — подумал он, но снова кивнул.
Он стиснул зубами упругий кусок пластмассы, чувствуя себя как боксер перед боем. Дисплей был гибким и столь легким, что почти не ощущался — просто вид бетонного потолка с остатками световых панелей заслонил образ голубого неба, по которому лениво ползли летние облака.
— Ладно, — сказал Лектор. — Начинаем. Представь себе летнее небо. Хорошо, есть. А теперь зелень.
— Это еще что?
— Он представил себе покрашенную стену. Видишь фактуру? Я хотел сказать — представь себе растения. Траву, листья, кусты. Как на дисплее. Мне нужно настроить редактор. Хорошо… Теперь женщину — ту, которую показывает программа.
— Похоже, но… — снова послышался слегка сомневающийся голос Механика.
— Неплохо. Когда он войдет в транс, будет чище.
— Это должно выглядеть как фильм, а не как графика из игры.
— Сейчас настроим. Поверь мне, все будет как надо. Эта программа начиналась как движок для военного симулятора. Красный, зеленый, желтый! Хорошо…
Какое-то время спустя картинка на дисплее сменилась переливающимися абстрактными узорами, словно старомодная экранная заставка из тех времен, когда воспроизведение неподвижных изображений сокращало срок службы монитора.
— Теперь представь себе симпатичную актрису.
— Это еще что такое?!
— Все нормально. Обычная запись из долговременной памяти. Помнится идея, а не образ. А теперь запускаем фильтр — узнаешь?
— Я не спец по фильмам. Редко что-то смотрю.
— Саманта Никс в «Пути вампира». Она ему нравится, и он в таком виде хранит ее у себя в голове. Как символ.
— Ты говорил, что из обычной памяти нельзя…
— Нельзя. Здесь мы точно знаем, что должна быть актриса. Есть база данных, с которой можно сравнить. А если не знаешь, кого он себе представляет, как ты сможешь это использовать? Применишь ко всем женщинам на земле? Кроме того, это всего лишь один кадр. Если бы он представил хотя бы секунду действия — все бы расползлось в туман, дым и пиксели. То, что мы собираемся скачать, закодировано иначе. Это воспоминание из кратковременной памяти.
Так оно и продолжалось. Он представлял себе собак, пейзажи, предметы и людей, словно принимая участие в выступлении иллюзиониста-гипнотизера.
— Хорошо, теперь отдохни, — наконец сказал Лектор.
Норберт почувствовал, как постепенно уплывает куда-то вдаль. Он перестал ощущать ремни, зажатый в зубах силикон, натянутую мембрану раскладушки под спиной. Он не слышал успокаивающий голос Лектора, перестал осознавать бетонный бункер и расставленную вокруг полевую лабораторию, исчез шум генераторов и обогревателя. Взгляд уходил в бархатную черноту, в которой роились крошечные разноцветные фракталы, словно ныряющие в изумрудную глубину кораллового рифа рыбешки. Сам он тоже был светящейся капелькой планктона, плывя вместе с ними все глубже, в тишину и покой.
Внезапно он услышал доносившийся отовсюду голос, который произнес: «Сейчас вчерашний вечер, восемнадцать часов. Ты входишь в Ляонин-тауэр».
И тогда он рухнул головой вниз.
Он стоял, весь дрожа и вцепившись потными руками в шедший вдоль стены никелированный поручень, когда лифт выстрелил к вершине Ляонин-тауэр, словно выпущенный из электромагнитной катапульты спутник. С таким чувством, будто его трясущиеся внутренности расплющиваются о тазовые кости, он уставился в большое зеркало, в котором отражалась группа незнакомых людей, не в силах даже найти себя самого, будто смотрел на чужую фотографию.
Где-то на уровне пятидесятого этажа лифт начал тормозить, и стало еще хуже. Норберт судорожно сглотнул, уверенный, что сейчас его стошнит, когда вдруг на него снизошло глубокое, бархатное спокойствие — волнами, откуда-то снизу, как под воздействием наркоза. С каждым ударом сердца страх рассеивался, и оставалось лишь деловое осознание того, что он делает, и что ему предстоит сделать. Ощущение было столь мощным, что он едва не упал на колени.
Все это не вполне походило на гипноз — по крайней мере, так ему казалось. Оно вообще было ни на что не похоже, разве что, может быть, на лихорадочный бред или на проносящуюся перед глазами всю жизнь, которую якобы видят люди в преддверии смерти. Ряд молниеносных сцен, ощущений, запахов, образов и звуков.
Его словно вез через ночное мероприятие в Яшмовом зале вагончик неких кошмарных американских горок. Заливающий помещение свет, силуэты в мерцающих вечерних костюмах, похожих на покрытый алмазной пылью бархат, шум разговоров, смех, поднос, заставленный напоминавшими букеты хрустальных цветов бокалами.
Каскад разговоров, вспышек и напоминающих рев кита стонов световой арфы. Танцующая в светящейся клетке женщина — голая, или, может быть, в нарисованном на ее теле светящемся «костюме», ладони, ласкающие в такт торжественным, дрожащим звукам труб разноцветные столбы света.
Разговоры.
К тому времени у него уже все было отработано. Поднос с бокалами на ладони, размеренный шаг, встать где-нибудь вне круга света и ждать. Как колонна. Не прятаться. Стоять как бы на виду и под рукой, и вместе с тем в тени.
— Не понимаю, а чем он нам мешает? Ведь он же не занимается политикой!
— Молодой ты еще, курва! Молчал бы уж лучше, а то сейчас вернутся Кокс с Лохматым, и опозоришься при всех!
— Ну так объясни мне, пока они не вернулись.
— Что объяснить? Что?! Это гребаный детский сад! У чувака бизнес за границей, так? Он платит бо́льшую часть налогов на каких-нибудь Кайманах, так? И вдруг является словно добрый дядюшка, который будет открывать школы для всякого быдла? В буквальном смысле срет деньгами? Может, ты мне скажешь, на кой ему армия каких-то там инженеров в этой стране?
— А нам-то какое дело? Только бабки зря потеряет.
— Что?! С каких это пор в Пшекляндии требуется быдло с техническим образованием? Знаешь, чем он занимается? На чем заработал? Неоинженерия! Термоядерная энергетика! Нанотехнологии! Биотехнологии! Ты что, не знаешь, какой у нас договор? Мы ведь подписались под экономикой сбалансированного развития, так? Мы гарантируем переход к глубокой экологии или нет? И вдруг какой-то пройдоха будет нам менять структуру образования? Создавать какие-то частные школы для якобы талантов? Хотят учиться — пусть получают дипломы по мультикультурной этнологии или общественным наукам! Как это вообще будет выглядеть? Мы заключаем договор, а втихую поощряем некие инвестиции в новые технологии? Может, еще опять начнем копаться в этих сланцах или как их там? Или атом освоим, мать твою? Думаешь, я не знаю, что он уже снюхался с «Колибри» Миклашевского? Спроси Скутера! Они уже начинают нести всякую хрень насчет технологического прорыва и нового хозяйствования! А нам до сих пор пять тераевро в год отстегивать за углеродный след! До сих пор! Технологический прорыв!..
— Да что он может один! У них нет шансов! По всем опросам…
— Хватит уже хрень нести, курва! Опросы для быдла! Знаешь, что может случиться, если им посыплются бабки?
— Ну так что мы можем сделать?
Его собеседник выпрямляется, ослепительно блеснув зубами на загорелом лице.
— Лучше не интересуйся. Сам увидишь, что. Проверяй в Сети и учись. Хейтеры за него уже взялись, а скоро быдло узнает о нем такое, что им блевать захочется при одном его виде. На этом все и закончится.
Огни, спины в костюмах, стон арфы — словно поездка на сверхскоростном поезде через последовательность событий. Бокалы, блестящие глаза, сверкающие зубы. Крики. Смех. Бульканье ледяной водки, кувыркающийся в рюмке кусочек лимона.
Марионетки…
Сперва он думал, что это просто стриптизерши, и не обращал на них особого внимания. Лишь потом он увидел пульт.
Их блестящие тела светились неоновым блеском, словно глубоководные рыбы, музыка отбрасывала на них картины, словно на экраны. Одна девушка походила на пантеру с движущимися желто-черно-белыми пятнами, у другой была белая, словно обмороженная, кожа, по которой извивался плющ. Ее медленно оплетали стебли и листья, разворачивались бутоны цветов. Обе сплелись в неспешном танце, лаская друг друга ладонями и кончиками языков.
Двое выпили наперегонки, первый стукнул перевернутой рюмкой о стол и протянул руку за пультом.
— Давай, давай! Мое!
Пульт напоминал примитивную игровую консоль, предназначенную для держания двумя руками — две продолговатые рукоятки, соединенные плоской панелью с механическими кнопками и джойстиками. Клиент одним движением развернул перед своими глазами тонкий, как мыльный пузырь, дисплей, его большие пальцы плясали по пульту, кончик языка чуть высунулся изо рта.
Незаметно поменяв им пустые рюмки, Норберт слегка отошел в тень. Никто его не замечал, все таращились на округлый помост, по которому двигались танцовщицы — сонно и эротично, заученными балетными движениями, словно не подчиняясь законам гравитации. Танец вызывал ассоциации с плавающими среди рифов изящными морскими созданиями. Движения девушек казались не вполне человеческими, и лишь какое-то время спустя он заметил, что их ступни парят над зеркальной поверхностью сцены, а тела постепенно опускаются, словно надутые воздушные шары, чтобы затем точно так же снова медленно воспарить вверх.
Мужчина продолжал щелкать пультом, но Норберт не сразу сообразил, для чего тот предназначен — чтобы сделать что-то с музыкой? С самим помостом? Со светом?
Пока что он снимал, не вполне понимая, что перед ним, но инстинкт подсказывал, что может получиться ивент. Впрочем, даже обычный старый добрый стриптиз на мероприятии правящей партии, постоянно сыплющей фразами о равенстве и правах меньшинств, — это уже было что-то.
Танец пантеры становился все разнузданнее, переставая напоминать танец как таковой. Выражение ее лица изменилось, жесты перестали намекать на эротику, превращаясь во все более ненасытные ласки, музыка действительно стала резче, но, похоже, дело было не в этом. Пульт, видимо, служил для чего-то другого, поскольку, судя по движениям мужчины, он явно вводил некие сложные команды, только непонятно для чего.
Лишь потом до Норберта начало доходить, что перед ним вовсе не эротическая хореография. Девушка-плющ, похоже, была удивлена поведением партнерши — на ее лице появилось выражение легкого замешательства и страха, но она пыталась продолжать выступление, хотя явно не знала, как ей реагировать, чтобы происходящее и дальше напоминало танец. Не менее беспомощно выглядела и пантера. На ее покрытом голографическим макияжем лице появился румянец, и Норберт видел, как она закусывает губу или открывает рот в немом крике, словно пытаясь любой ценой контролировать собственные эмоции, но постепенно теряя контроль над собой. Нечто в выражении ее глаз и едва слышном на фоне какофонической музыки хриплом стоне, когда она прижимала ладонь партнерши к низу своего живота, намекало, что под рвущейся из нее страстью таится паника.
Сидевший рядом выпил свою рюмку, бросил в рот закуску и вырвал у первого пульт.
— Давай, моя очередь. Так каждый дурак сумеет. Смотри, как это делается!
Надев на глаза дисплей, он начал перебирать пальцами кнопки, держа большие пальцы на рычагах. Пантера с негромким стоном обхватила ногу партнерши и съехала по ней, двигая бедрами словно пес, пытающийся совокупиться с чьей-то ногой. Одновременно девушка-плющ вдруг посмотрела вниз и в ужасе начала стряхивать что-то с плеч, а потом с груди и живота, словно ее облепили муравьи. Казалось, будто она пытается стереть извивающиеся по ее телу голограммы. Затем она внезапно вцепилась руками в волосы, словно пытаясь вытряхнуть из них насекомых. Лицо ее с каждой секундой становилось все более диким, с полными ужаса вытаращенными глазами. Мужчина захохотал, заглушая музыку и резкие крики танцовщиц.
— Давай, малышка! Вот так это делается! Вот что значит контроль!
Внезапно отпустив партнершу, пантера рухнула на помост, корчась в судорогах. Она свернулась, словно гусеница, показав страшное лицо, покрытое леопардовыми пятнами, с закатившимися, будто состоящими из одних белков, глазами и густой пенящейся слюной на темных губах. Девушка-плющ выла, раздирая ногтями плечи и щеки, на коже оставались набухающие кровью полосы. Музыка на мгновение стихла, стало слышно, как пантера мечется по помосту, барабаня пятками и головой по зеркальной поверхности, а потом раздался пронзительный вопль девушки-плюща, которая, продолжая рвать на себе волосы, вдруг бросилась через зал, в панике отталкиваясь длинными ногами, опрокинула небольшой столик и, расшвыривая гостей, выбежала на видовую террасу пентхауса Ляонин-тауэр, располагавшуюся почти в четырехстах метрах над уровнем улицы.
Мужчина остолбенело стоял с пультом в руках, ничего больше не нажимая, и лишь повторял: «Курва, курва, курва!..» — как мантру.
Охранников обычно не было видно — они выглядели еще неприметнее, чем кружившие со своими подносами официанты, но внезапно вокруг стало от них тесно.
Один из них вскочил на помост, откидывая полу пиджака, и с треском липучки расстегнул плоскую сумочку, висевшую у него на бедре. Присев возле мечущейся девушки, он быстрым движением сунул ей под голову свернутую салфетку, воткнул в зубы какой-то белый валик, напоминавший бинт, и прижал ее к помосту коленом и предплечьем. Столь же молниеносно вынув свободной рукой из сумочки нечто вроде короткого толстого маркера, он содрал зубами наконечник и всадил девушке в плечо ампулу.
За ним на заднем плане промелькнули еще два черных неприметных силуэта, таща между собой другую девушку, которая беспомощно свисала у них на руках с безвольно покачивающейся на груди, словно мяч, головой и падающей на живот копной черных волос.
Поле зрения заслонил очередной черный силуэт. Лысый, одетый в черное манекен с татуированными висками мягко вынул из руки мужчины пульт, надел брошенный дисплей и начал методично нажимать кнопки. Мужчина продолжал стоять, как и раньше, только теперь без конца повторяя: «Я ничего не сделал, я ничего не сделал, ничего, курва, с ней не случится…»
— Чего стоишь?! — прошипел кто-то рядом с Норбертом. — Вытри кровь с помоста, налей им еще! Обслуживай, курва! Быстро! Чего таращишься! Ничего не произошло!
Все это продолжалось не больше нескольких секунд. Стряхнув с себя оцепенение, Норберт двинулся к столику. Заменив рюмки на полные, он достал из внутреннего кармана упаковку с влажной тряпочкой, предусмотренной именно на тот случай, если напакостит кто-то из гостей, и поднялся на помост. Крови было немного — несколько капель из разбитого носа, размазанные полосы и две небольших лужицы — похоже, пантера разбила себе голову. Двое охранников уводили дрожащую как в лихорадке девушку куда-то в подсобку. Снова заиграла музыка, кто-то вдали орал: «Вы-ы-пьем!» Ближе было слышно, как кто-то другой объясняет спокойным, профессиональным тоном:
— Нет, госпожа председатель, небольшой ушиб во время танца. Ничего серьезного, мы уже этим занялись.
Норберт поднялся с помоста, пряча в ладони свернутую тряпку, и пошел помыть руки, а потом пополнить поднос. Глядя на свои руки, спокойные, как камень, он даже мимолетно удивился, что они не дрожат.
Он был камерой.
Он поглощал то, что видел, и ничего не ощущал. Ничего, кроме интереса.
Терраса.
Освещенный потайными лампами остров на вершине Ляонин-тауэр, шедший вокруг пентхауса на высоте около четырехсот метров над землей. И вокруг — темнота погасшего города, на фоне которой выделялись возвышавшиеся поблизости хрустальные башни крупных корпораций. Немногочисленные неоновые рекламы, в большинстве своем в виде радостных красно-золотых иероглифов, и лишь немногие — латинским алфавитом. Внизу, в море черноты, мерцали отдельные огоньки, словно костры кочевников-варваров.
Он плыл со своим подносом на вытянутой руке среди столиков ручной работы из клонированного палисандра, с мисками, в которых на поверхности ароматизированной жасмином воды плавали орхидеи и огоньки в хрустальных абажурах.
А на данном этапе — еще и окурки, которые следовало осторожно выловить и убрать, так же как недоеденные закуски, измазанные соусом титановые тарелки и опрокинутые рюмки.
Ветер вздымал муслиновые ширмы, прикрывавшие тайные кабинки.
Вокруг раздавался шум голосов, хихиканье хостес разного пола, удалые выкрики.
Норберт заменял рюмки, обходя стоящих вокруг словно танцор и мастерски маневрируя подносом. Какой-то показавшийся знакомым тип с осунувшимся лицом сидел, наклонившись вперед и вертя в пальцах рюмку, и тихо напевал девушке с азиатскими чертами некую грустную русскую мелодию.
Кто-то пошатывался у самой балюстрады и, пользуясь щелью между плитами из бронированного стекла, мочился вниз на город.
В стороне у барьера стояли двое, женщина и мужчина — как и все здесь, неопределенного возраста, загорелые, с белыми, как сахар, зубами. Оба в темных официальных костюмах и почти трезвые. Оба со смутно знакомыми лицами, виденными на инфопорталах, но теряющимися в толпе других таких же.
Норберт сам не знал, что привлекло его внимание — скорее всего, тон их разговора, неприглушенный, серьезный и осторожный. Он занялся уборкой побоища возле столика в двух метрах от них, скрытый полумраком и развевающимися белыми полотнищами ширмы с отпечатанными на них матовыми тенями летящих журавлей.
— Кого мне еще спрашивать, как не тебя? — почти умоляюще убеждал мужчина. — Не знаю, что делать.
— Лучше ничего не делай, — ответила женщина. Голос ее звучал довольно дружелюбно, но несколько властно. Мужчина явно стоял ниже в пищевой цепочке и пытался решить некий вопрос.
— Да, знаю, всё под контролем, правительство знает лучше, без паники. Но я хочу… я должен знать, как с этим обстоит на самом деле. У меня старые родители, отец жены тоже, у нас дети. Я за них боюсь. Вывезти их куда-нибудь из страны? Как надолго? А перед этим — сделать прививку? Я читал, но сама знаешь, что пишут на порталах. Ничего неизвестно, одни домыслы. А в любой момент может оказаться поздно.
— Раз я тебе говорю, что всё под контролем, значит, на самом деле так и есть. Темнить не стану, но к некоторой информации у тебя нет доступа. Просто не могу.
— То есть все-таки…
— Не сочиняй. Все не так, как ты думаешь. Речь не о том, что мы скрываем размеры эпидемии, а совсем о другом. Я не могу тебе ничего сказать, а ты не имеешь права даже спрашивать.
— Нет… я просто хочу знать, как лучше поступить.
— Нам по средствам твоя семья?
— В смысле?
— Я спрашиваю — они соцвыплаты получают? Соцобеспечению приходится в них вкладываться? Селяне, пенсионеры? Безработные? Можно их считать демографическими излишками?
— Родители старые…
— Но это же не быдло, а твоя семья! Ничего им не сделается, и никуда их не надо вывозить. Во-первых, пусть где-то с месяц пореже выходят на улицу, особенно туда, где много народа, а во-вторых, и это важнее всего, пусть близко не подходят к медицинским заведениям, и уж упаси бог делать им какие-то прививки. Никаких поликлиник, больниц, скорой помощи. Ничего. Если вдруг что-то случится — только наша клиника. Исключительно! В случае каких-то проблем — ссылайся на Седого. Запомни это, и все будет как надо. Семью успокой — лиссабонка им не грозит. Больше я тебе ничего сказать не могу. Давай заканчивать, я не могу так долго с тобой разговаривать, кто-нибудь начнет соображать…
— Баська, я…
— Неважно, когда-нибудь и ты пригодишься. Только этого разговора не было, ясно? Никому ни слова, я серьезно. Ты даже не знаешь, насколько.
Под конец разговора он уже не сводил с них взгляда, стараясь получше уловить моменты, когда трепещущие полотнища открывали их лица.
Он снимал. Спокойно, профессионально, ничего не чувствуя. Ничего, кроме интереса.
Потом он снова кружил по залу, менял рюмки, наливал, подавал подносы.
Кто-то блевал в углу, кто-то лапал хостес неведомого пола — сплошные банальности. Многие выглядели обдолбанными, но он не видел никого, кто втягивал бы носом старомодный порошок через трубочку. Это было бы чересчур вульгарно. Несколько человек передавали друг другу киберетку, хихикая с сонными лицами лунатиков и суженными до размеров булавочной головки зрачками. У других руки были обклеены пластырями, которые теоретически могли вводить в организм что угодно, вплоть до лекарства от головной боли.
И на фоне всего этого — поднос, осторожный неспешный шаг, команды метрдотеля, шум голосов, музыка световой арфы.
Он не знал, который час. У него не было омнифона, дисплея, ничего электронного. Собственно, у него не было вообще ничего. Он уже не помнил, как можно не знать, который час, и не иметь возможности это проверить. Чем-то это напоминало сомнамбулическое ожидание в аэропорту, но там, по крайней мере, везде вокруг высвечивалось текущее время. Таким же было лишь сюрреалистичное ощущение пребывания среди толпы безумцев.
Прошло еще немного липкого, мрачного безвременья, когда вдруг что-то изменилось.
Сперва — освещение.
Тактичный полумрак остался прежним, но вдоль пола вспыхнули направленные вверх красные прожектора, и раздался жестяной торжественный звук гонга, а с потолка опустился сноп золотых лучей, осветив самого шеф-повара Орунгу, который стоял в своем белом кителе, опустив голову, словно конферансье в старом цирке.
Наступила тишина. Шеф-повар еще немного постоял, словно впав в глубокую задумчивость и забыв, где он находится и с какой целью. После торжественной паузы он поднял гладко выбритое, внушающее беспокойство лицо, явно вышедшее из-под руки чрезвычайно дорогого биостилиста.
— Уважаемые, прославленные гости… — прошептал он вдохновенным, почти отсутствующим голосом, но благодаря акустике шепот этот прозвучал каждому прямо в ухо. — Пришло время для украшения нашего вечера. Кулинарного украшения. Скромные угощения, которые мы вам до этого подавали, были лишь компромиссом. Мы старались совместить вкусы, продукты и технологии таким образом, чтобы скрасить ваше времяпрепровождение и удовлетворить все ваши желания. Но моя философия состоит в том, что приготовление еды — это искусство. Тотальное, необузданное искусство, не знающее границ жестокости и блаженства, жизни и смерти. Искусство, предназначенное исключительно для избранных. Для тех, кто находит смелость отбросить условности и перешагнуть границы. Приглашаю вас отведать единственное в своем роде, уникальное блюдо, родом из забытых рецептов старинной кухни Востока. Я отыскал этот рецепт и придал ему дух современности. Я извлек из него все возможное — блюдо, которое является спектаклем, незабываемым опытом и откровением. Это кушанье — эсхатологическое переживание. Нужно пересечь границу агонии, чтобы отбросить предрассудки и шагнуть в мир наивысшего наслаждения. Не стану скрывать, что подобное испытание — не для каждого, и уж наверняка не для обычного человека. Оно предназначено для желающих раздвинуть границы, тех, кто стремится обрести новый опыт там, где нет места посредственности и ее ограничениям. Когда раздастся второй гонг, откроются двери в Жасминовый зал. Приглашаю тех, кто готов к встрече с неизвестным. То, что вы испытаете, вы не забудете никогда.
Свет погас, создав впечатление, будто шеф-повар Орунга-Д’Орсай исчез. Осталась лишь секунда тишины, в которой Норберт услышал резкий двойной щелчок, исходивший из аппаратика, использовавшегося при дрессировке собак, — устройства, спрятанного в ладони распорядителя.
«Все в кухню, немедленно!»
Когда он входил в кухню, занимая место в полукруге других отупевших от усталости пингвинов, у него промелькнуло в голове, что для стейков из дельфина или жареной панды болтовни было чересчур много.
— Сперва относите в Жасминовый наборы соусов и гарниров, тут нет никакой философии, — начал распорядитель своим сержантским тоном. — Потом, когда начнется собственно подача, вы будете только ассистировать. Презентацией и приготовлением блюда займутся кулинары, вы — помощники. Вы должны стоять и исполнять команды. Подавать приборы, как при операции. Ввозите тележку с блюдом, перед вами идет кулинар. Ставите тележку, делаете шаг назад, затем исполняете команды. Ясно?! С этим, курва, и заяц бы справился, так что и у таких дебилов, как вы, все получится. Если кто-то опозорится при гостях, начнет истерить, падать в обморок или еще что-нибудь — то, курва, не хотел бы я быть на вашем месте! Глаза выцарапаю и подам сваренными вкрутую, крысам живьем скормлю! Если кто-то думает, что не сдюжит, — пусть прямо сейчас снимает сюртук и валит отсюда. Прямо сейчас! Завтра можете отправляться на фабрику по переработке отходов, ибо я вам, курва, гарантирую, что никто вас не возьмет даже в столовую для селян, но как-нибудь переживете. Запорете мне эту подачу — пожалеете, что сразу же после рождения не пошли на органы.
Жасминовый зал был намного меньше того, где проходила главная часть мероприятия; им велели сервировать только полтора десятка круглых азиатских столиков с отверстием посередине, явно предназначенных для установки чего-то общего для всех участников пиршества — какой-нибудь горелки, миски или вращающегося блюда.
Вокруг отверстия на подвижном кругу стола расставлялись мисочки с соусами, мелко порезанными разноцветными водорослями и овощами, яркими, как краски, кашицами. Вокруг — сланцевые тарелки, затем очередные мисочки, приборы, салфетки, рюмки, полный комплект. Обычная суета официанта.
Норберт как раз раскладывал приборы, когда в зал вошло высокое существо непонятного пола, идеально андрогинное, но с несомненно азиатскими чертами, подчеркнутыми сценическим черно-белым макияжем. Сопровождавшие его два охранника и тип из обслуги в костюме склонились в поклоне, когда закутанная в черную шелковую мантию фигура с уложенной, словно с помощью электрического стула, прической взошла на помост, ударом ребром ладони между колен уложила шелк между ног и присела на корточки на циновку. Один из охранников принес ей в руках прямоугольную лакированную шкатулку и склонился в очередном поклоне. Подняв жуткую белую маску, фигура извлекла из шкатулки прямоугольный инструмент с плотным рядом струн, что-то вроде лежачей арфы или скорее цимбал, и положила перед собой. Ее ногти, длиной по пятнадцать сантиметров каждый, были покрыты красно-черными полосами лака, словно окаменевшие коралловые змеи. Включив питание инструмента, существо наклонило голову, заслонив бело-черное лицо прической, словно застывшим во времени отвердевшим взрывом.
Закончив сервировку стола, Норберт вернулся на кухню.
Сразу за дверями уже стояла толпа официантов и ряды сверкающих хромированными крышками, колесами и трубками тележек, словно готовых к соревнованиям за кубок супермаркета. На тележках покоились целые комплекты серебряных принадлежностей, завернутых в салфетки, словно хирургические инструменты, но не было ни котелков, ни горелок.
Входя через качающиеся двери, Норберт столкнулся с девушкой из другого сектора. Бледная и растрепанная, без сюртука, она налетела на него по пути в подсобку. Лицо ее было красным и мокрым, из носа текло, и вид у нее был словно на грани истерики.
— Трахала я все это, — простонала она. — Насрать… Хватит с меня… Не могу больше!..
Оттолкнув его, она хлопнула дверью в служебный коридор. Распорядитель стоял возле раздачи с заложенными за спину руками и ничего не выражающим лицом. Взглянув на охранника у входа, он едва заметно поднял брови. Тот отклеился от стены и скрылся за той же дверью.
Где-то позади снова раздался медный звук гонга.
— За работу! — вдруг заорал распорядитель. — Подача! Берете тележки и на склад, возвращаетесь с кулинарами. Морды тяпкой и выполнять команды!
Склад напоминал лабораторию из-за белой терракоты, зеркальных стен и ослепительного технологического света. Лишь когда открылись тяжелые двустворчатые двери, им показалось, будто они шагнули в ад.
На них обрушился вопль — физически, прямо в лицо, в сердце, в самую глубину души. Пронзительный хоровой крик не то животных, не то детей, не то обреченных на муки душ. Кумулятивный заряд паники, тревоги, страха и ужаса.
Кулинары суетились у стальной клетки в своих безупречно отглаженных черных сюртуках, с замысловатыми прическами, напоминая жрецов некоей затерянной варварской цивилизации.
Норберт подкатил свою тележку, продолжая снимать. Он был дроном, живой камерой. Все, что он видел, засвечивало синапсы его кратковременной памяти и записывалось в ней, а кора мозга отвечала возбуждением, создававшим теплое ощущение глубокого интереса. Пронзительный вопль вливался в центры памяти в идеальном качестве супер-хай-фай. И не более того.
Где-то внутри, за всеми процессами и барьером подзаведенного мозга, скрывался ошеломленный и растерянный настоящий Норберт, но права голоса он не имел. Дрону были даны точные указания.
Он снимал.
Извлеченные из клетки вопящие создания пытались цепляться за прутья, но между теми была натянута мелкая сетка, к тому же кулинары знали свое дело.
Руки в толстых перчатках хватали в нужных местах, и извлеченное из клетки существо могло лишь извиваться, беспомощно таращить карие глаза и скалить острые зубы, отчаянно пытаясь укусить, но не в силах куда-либо дотянуться, превратившись в крутящийся и верещащий клубок коричневой шерсти, пока кулинар не помещал его в цилиндрическую клетку из блестящих прутьев.
Норберт ждал с тележкой и записывал. Он увидел лицо, увидел вполне человеческий ужас в карих глазах и увидел руки.
Обезьяны.
Небольшие хвостатые азиатские обезьяны — такие же, каких он видел когда-то во Вьетнаме и Таиланде. Он не помнил, что это за вид, но точно не редкий — они целыми стаями болтались на рынках, обкрадывая прилавки и приставая к туристам. Лангуры? Капуцины?
Обезьянки.
Кулинар возился с клеткой, откручивая какие-то болты, пока не опустилась верхняя часть с отверстием посередине. Обезьянка, продолжая пронзительно верещать человеческим голосом и вертеться в клетке, просунула туда голову, пытаясь протиснуться наружу, но кулинар повернул какой-то винт, уменьшивший отверстие, которое сжалось вокруг ее шеи наподобие колодок. Обезьянка оказалась заключена в клетке с торчащей наружу головой, стиснув пальцы на хромированных прутьях и не переставая кричать.
В мозгу Норберта промелькнула одинокая человеческая мысль — те обезьянки в Азии кричали ужасающе громко, а эти намного тише. Среди воплей полутора десятка тех обезьян он попросту бы оглох.
Только теперь он заметил, что светлое пятно на ее голове — не круг более светлой шерсти, а желтоватая голая кость, обведенная тонким шрамом, и что такой же шрам виднеется на горле, когда животное пытается вытянуть шею в надежде каким-то образом выскользнуть из ловушки. Кто-то оскальпировал этих обезьян и повредил им голосовые связки, но так, чтобы они все еще могли кричать, только не слишком громко.
Долю секунды животное смотрело на него вполне осознанным взглядом, выглядевшим жутко в коричневых собачьих глазах, а потом снова начало верещать, но иначе. Это не был протест, паника или вопль страха — это был крик о помощи. Когда их взгляды встретились, между ними словно проскочила искра, некая межвидовая нить взаимопонимания, и животное отчаянно звало его на помощь, умоляя о пощаде.
Кулинар накинул на клетку черный шелк, словно покрывало фокусника, и посмотрел на Норберта. Его голубые мертвые глаза напоминали два камня.
— Такая работа, — хрипло проговорил он. — Поехали. Вход Б. Не через главный, он теперь для гостей.
Норберт понятия не имел, где вход Б, но другие уже толкали свои тележки с накрытыми черным шелком пронзительно визжащими цилиндрами, и он просто двинулся за ними.
Жасминовый зал заполняла музыка.
Фигура на помосте сидела на корточках перед своим инструментом, трогая струны, и пела пронзительно высоким голосом, от которого могла потрескаться посуда. У гостей уже были налиты рюмки, и они оживленно разговаривали, но в глазах Норберта они выглядели совершенно одинаково, словно компания идентичных, загорелых, прооперированных, напичканных ботоксом и силиконом марионеток, скалящих ослепительно сверкающие зубы и облаченных в мерцающие черные костюмы.
— К четвертому, — прохрипел у него под носом кулинар. Норберт помнил, где четвертый столик. Он все помнил, и скорчившийся в его запертой черепной коробке потрясенный человечек, которым был он сам, боялся, что теперь уже навсегда.
Повар выдвинул из-под столика какую-то полку, поставил на нее клетку с постанывающим существом и одновременно, словно иллюзионист, снял покрывало и задвинул полку под стол. Клетка исчезла, прежде чем кто-либо успел увидеть ее содержимое. Затем он повернул какой-то рычаг, и в отверстие высунулась испуганная оскальпированная верещащая головка.
Сидевшие за столиком аж подпрыгнули.
— Мать твою, обезьяна!
— Эй, слушай, она же живая!
— Мы что, будем жрать живую обезьяну?
— Ни хрена себе, зашибись!
— Она там, под столом! Она меня укусит!
— Спокойно, она в клетке. Вы что, не слыхали? Когда я был в Пекине…
— Господин Денис, вы, похоже, уже все на свете повидали…
Свет слегка померк, а музыка начала становиться все тревожнее и еще какофоничнее. Фигура с арфой снова запела протяжным, дрожащим голосом без слов, но столь низким, что чувствовалась дрожь в диафрагме.
Обезьянка отвернула полную паники заплаканную мордочку, скаля зубы, и снова начала кричать.
— Щипцы, — прохрипел кулинар. Норберт поднял салфетку и нашел клещи, заканчивавшиеся двумя серповидными лезвиями. Повар слегка склонился над столиком и стиснул орудие на черепе обезьянки.
Глаза животного вылезли из орбит, вопль стал еще пронзительнее, но только Норберт слышал его по-настоящему. Звук тонул в стоне арфы и модулированном гудении, которое издавало сидевшее за инструментом существо.
Где граница? Когда следует отложить камеру и взяться за оружие? Показать миру историю или принять в ней участие?
— Ох, не могу смотреть!.. — заявила сидевшая за столом дама, продолжая смотреть. — Ей больно?
— Что ты, это же обезьяна! Как ей может быть больно?
Что-то хрустнуло, словно вырвали зуб. Кулинар положил щипцы, а затем схватил блестящее долото и столь же шикарный хромированный молоток. Приставив острие, он нанес три уверенных удара в трех местах — коротких, но резких, словно попадания стрелковых пуль из автомата Коробова. А потом он ухватился за черепную крышку, с треском рвущейся ткани снял ее, словно костяную миску, и положил на стол.
Животное под столом судорожно билось, ломая пальцы о прутья клетки, воя от боли и зовя на помощь, которая не приходила.
Норберт стоял как штатив, смотрел и снимал. Его коллеги едва заметно пошатывались, по их лицам пробегали короткие нервные судороги, у кого-то ритмично дергалась щека, кто-то глубоко дышал, раз за разом сглатывая слюну. Кто-то стоял полностью неподвижно выше пояса, но ноги его дрожали, как в приступе лихорадки. Они выглядели будто стоящие у стенки в ожидании залпа, пытаясь подавить панику.
Он сам почувствовал, как дрожит его правая рука, словно каждый удар сердца сопровождался электрическим разрядом.
Кулинар взял две серебряные ложки и, осторожно пробив мозговую оболочку, погрузил их в бледную, дрожащую, пронизанную прожилками массу, заполнявшую череп, словно белый грецкий орех. Смешанная с кровью спинномозговая жидкость заполнила сжимающий шею обезьянки воротник и потекла по желобку.
— Подставь соусник, — прохрипел кулинар.
Значит, все-таки можно бесстрастно смотреть на происходящее, чтобы остаться в живых и показать это миру. И даст это намного больше, чем еще одна самоубийственная атака.
Животное под столом продолжало биться в клетке, пока его мозг извлекали из черепа, словно пудинг из миски, давая указания, что его следует сбрызнуть лимоном, а затем полить по очереди соусами. Только теперь оно уже не кричало, а лишь издавало отчаянный стон, переходящий в хрип.
Какому миру? Ты покажешь все это лишь тупой многоглазой твари МегаНета, внимание которой способно сосредоточиться лишь на пятнадцать минут. А она поймет это лишь как окончательное подтверждение превосходства веганского образа жизни. И ничего больше. Ничего. Лишь кончик собственного носа и собственная идеология. Ивент — это эмоции.
— Зашибись, мать твою.
— Ох, не могу… Я веганка.
— Подумай, кто еще на свете может себе такое позволить. Ты узнаешь то, что знают немногие.
— Знаешь, каково оно на вкус?
— Ну?
— Как власть, — мужчина ткнул пальцем в потолок. — Настоящая.
Возвращаясь с тележками в подсобку, они выглядели как разбитый отряд. Кто-то аккуратно поставил тележку у стены, а потом сел на пол и, весь дрожа, опрокинулся набок. Кто-то лишился чувств прямо за порогом. Кто-то стоял, согнувшись пополам и упершись кулаками в колени, и судорожно всхлипывал. Несколько человек бросились в туалет, толкаясь в дверях и корчась от приступов рвоты. Некоторые просто отчаянно рыдали. Норберт оперся о стену и пару раз распрямил пальцы. Его плечи то и дело подрагивали, но руки не тряслись.
Он был дроном. Он снимал.
Распорядитель дал им целых пять минут.
— Можно выпить воды, — крикнул он. — И за работу, курва! Сам себя никто обслуживать не будет!
