Мытарства ратификации

С осени 1971 г. посольство жило заботами ратификации Московского договора. Мне не удалось убедить правительство ФРГ открыть официальные процедуры прохождения договора через парламент ни сразу после подписания четырехстороннего соглашения по Западному Берлину (сентябрь), ни по достижении так называемых «внутригерманских» договоренностей к этому соглашению (декабрь 1971 г.). Это было возможно и, убежден, необходимо. Упустили драгоценное время. Почему договор внесли в бундестаг лишь 23 февраля 1972 г., я толком не узнал ни тогда, ни позже.

Ограничусь этой критической репликой и предположением, что у партий правительственной коалиции имелись свои весомые или слывшие за таковые основания действовать так, а не иначе, не оставлять неиспользованным ничего, что обещало если не консенсус с оппозицией, то по меньшей мере предотвращение раскола общества. Социал-либералы, однако, не сумели опровергнуть универсального познания: уговаривающий с позиций здравого смысла отдает больше, чем занявший позу.

Расскажу о другом. По понятным причинам оно не получило широкого освещения.

На рубеже 1971–1972 гг. уверенность, что Московский договор минует парламентские рифы с малыми царапинами, начала сникать. Реже подсчитывались голоса. Числа правят миром, утверждали приверженцы математической школы в Древней Греции. В новейшей Федеративной Республике на цифирь никак нельзя было положиться. Часто она элементарно водила за нос, ибо производными от 2×2 могло стать 3.

Выборы в землях озабочивали. Многие спрашивали себя, куда свернет Федеративная Республика, если тупик с ратификацией восточных договоров и недееспособной властью понудит распустить бундестаг и проводить внеочередные выборы? Выборы, на которых махровому национализму будет дан полный газ, а его ареной станет вся страна. Нет, это никак не были бы выборы конца 1972 г.

Очень хотелось не думать, что труд идет насмарку и почти все, в случае негативного исхода голосования, придется начинать сызнова. Не исключалось даже – с другой коалицией.

В конце 1971 г. у меня состоялись обстоятельные разговоры с Брежневым и Громыко, в ходе которых разбирались возможности нашего противодействия противникам Московского договора. Кое в чем министр сдвинулся с негативных позиций. Но ни в какую он не желал, например, признать, что Московский договор не заменяет мирного урегулирования.

На мои доводы о том, что нам самим невыгодно наводить тень на плетень и снимать проблему окончательного мирного урегулирования, генеральный секретарь реагировал лаконично:

– Я с тобой согласен. Убеди Громыко и действуй.

Отправляюсь в МИД, как на эшафот.

– Андрей Андреевич, меня вызывал генеральный секретарь. Его, естественно, беспокоит состояние дел с ратификацией. Среди прочих затрагивался вопрос, отпадает ли с заключением Московского договора задача мирного урегулирования. На отсутствии здесь ясности строятся главные тезисы оппозиции об антиконституционности действий правительства. Леонид Ильич полагает, что над этим стоит задуматься.

– Думать никогда не возбраняется. Даже рекомендуется. Но если меня спросят, то я выскажусь категорически против «ясности», к которой вы клоните.

На заседаниях политбюро ЦК КПСС срезались острые углы: не критиковать же генерального, авторитетом которого теперь освещалась нормализация отношений с ФРГ. Придет беда – отворим ворота. Пока же неприятности допускались сквозь узенькую боковую дверцу. Членов политбюро устраивало мое утверждение, что торопиться с окончательными выводами рано, ибо основная мишень – не столько сам договор, сколько политическое кредо В. Брандта и В. Шееля, отказавшихся молиться на Аденауэра.

Не смею утверждать, что информация посольства выделялась из прочей трезвостью и аккуратностью суждений. Мнение, выраженное мною на политбюро, и вовсе было слишком смелым, в чем я удостоверился, вернувшись из отпуска на Рейн в середине февраля 1972 г. Нет, не остерегался я расстраивать начальство, которое на Руси от века привечало вестников приятных новостей и карало очернителей. Возвращаться к диагностике родовых травм и снова метать стрелы в их виновника – малопродуктивно. И к чему хорохориться, мне тоже было жаль отказать в праве на жизнь, даже не самую счастливую, ребенку, к появлению которого на свет я был причастен.

Первое чтение в бундестаге законопроекта о ратификации Московского договора дало новую пищу дискуссиям в советском руководстве. Мне поручается известить В. Брандта о том, что письмо министра иностранных дел ФРГ о «немецком единстве» будет в рамках ратификации Московского договора официально доведено советским правительством до сведения Верховного Совета СССР. Чего ради Громыко разводил 12 августа 1970 г. турусы на колесах? Видно, скучнее бы жилось.

Моя беседа с федеральным канцлером 13 марта вышла за пределы сообщения относительно письма В. Шееля «о единстве». Как отразилось бы отклонение договора или затягивание на неопределенный срок его ратификации на советско-германских отношениях? Что дали бы в этом случае, правильнее – не принесли бы, четырехсторонние и внутригерманские договоренности по Западному Берлину? Как сложатся дальнейшие переговоры между ГДР и ФРГ? Торговое соглашение между СССР и ФРГ практически готово, но будет ли оно распространено на Западный Берлин и на каких условиях? Установит СССР отношения с Европейским экономическим сообществом или будет смотреть на него букой? И т. д.

Чем четче будут высечены предупреждения и приглашения на твердом материале, тем лучше. 20 марта Л. И. Брежнев придал беседе посла с В. Брандтом особый вес. Он публично и в крутых выражениях подтвердил разъяснения, сделанные через меня. Несколькими днями спустя Р. Барцель счел нужным отметиться: «Новейшие высказывания с советской стороны, само собой разумеется, были расслышаны». Продвижение есть, но, по его словам, «незначительное».

12 апреля открываются слушания по Московскому договору на заседании комиссий по иностранным делам обеих палат Верховного Совета СССР. Темпы форсируются. В действие вводятся резервы. А сомнений в благополучном исходе нового начала прибавляется. Получаю телеграмму-запрос от министра: «Что будем делать, если ратификация Московского договора не состоится? Ваше мнение по данному варианту?»

Громыко завибрировал и готов жертвовать даже священными коровами. Он рассчитывает получить из Бонна подкрепление шахматной задумке – не вышел номер с этими партнерами, попробуем с другими. Им и уступим. Знаменитое британское – нет вечных врагов, нет вечных друзей. У меня на сей счет своя точка зрения. Ее и кладу на бумагу.

Если предостережения бросаются на ветер, никто с нами всерьез говорить не станет. Следовательно, чтобы с Советским Союзом считались, он должен держаться заявленных намерений как в случае вступления договора в силу, так и при его отклонении. Далее я предлагал целую программу мер, которые должны были наглядно продемонстрировать, что западные немцы теряли, гоняясь за тенями прошлого.

Не соглашусь, что мы с А. А. Громыко словно менялись ролями. Каждый оставался сам собой, с собственными представлениями об этике отношений. Немало дискуссий было у меня с министром за годы работы под его началом. За дефицитом взаимопонимания со временем я стал избегать касаться этой темы по своей инициативе. По моим представлениям, в политике и дипломатии слово есть обязательство, и вольное обхождение с ним всегда ущербно. Кончина Советского Союза тому классический пример.

Телеграмма из Бонна не возрадовала министра. Как свидетельствовал А. Г. Ковалев, мой строй мысли Громыко находил недостаточно «прагматичным». Поступивший вскоре новый запрос из Москвы вызвал поэтому двойственные чувства.

– Как бы вы посмотрели на вариант с принятием в бундестаге заявления, одностороннего разумеется, которым сопровождалось бы одобрение законопроекта о ратификации Московского договора?

Впервые о возможности сопровождения ратификации Московского договора особым заявлением о принципах боннской внешней политики упомянул в середине октября 1971 г. В. Брандт. С полгода к ней не возвращались, и эта идея ушла из поля зрения.

В апреле мелькнул слух, будто Э. Бар в разговоре с одним из лидеров ХДС помянул про совместную резолюцию, сулившую контрагентам выход без потери лица из трясины, в которую они друг друга загнали. Они, эти слухи, шли из кругов, близких к оппозиции, и сопровождались смакованием «близкого крушения» социал-либерального эксперимента. В канун лобовой атаки ХДС/ХСС на федерального канцлера В. Брандта в бундестаге 28 апреля 1972 г. нам подкидывали множество отвлекающих и завлекающих «информаций». Успевай только отделять зерна от плевел. Если бы Э. Бар собрался соорудить этакую пристройку к договорам, он, наверное, догадался бы намекнуть мне на это. Короче, я не поспешил перепроверить достоверность идеи резолюции.

Теперь, после запроса министра, думай что хочешь. Спад в наших контактах за последние недели Э. Бар мотивировал ссылками на перегруженность поручениями федерального канцлера. Я принимал объяснение за чистую монету. Выходит, спростодушничал. Забыл, что даже при чтении нот с одного пюпитра каждая скрипка ведет свою партию.

Скорее бы закруглялась эпопея с договором, а с ним и моя карьера дипломата. На телеграмму из Москвы ответил: резолюция может быть проходным вариантом. Логика моих за и против была такой. Если уступки, вовремя не сделанные, становятся все же неотвратимыми, пусть это будут шаги навстречу социал-либеральной коалиции. С ней мы начали большое дело, вместе с ней и должны его заканчивать. Скажи я «нет» – глядишь, в истории с резолюцией мне досталась бы роль наблюдателя. Вот было бы мило!

Как раз в это время при посредничестве боннского представителя «Дрезднер банк» д-ра В. Беккерса удалось сменить рушившуюся виллу Хенцен на уютный дом, возведенный госпожой Верт в районе Штадтвальда в Бад-Годесберге. Скольким послам я задолжал с ответными протокольными мероприятиями и скольких деловых партнеров или просто добрых знакомых не имел возможности достойно принять! Что проку от того, что себя и многих посольских работников заездил «большой политикой»?

По прихоти судьбы смена моего места жительства в ФРГ едва не стала прологом к смене правительства, при котором я был аккредитован. Само новоселье получилось не только нешумным, но в чем-то мистериозным.

Роль окропителей новой обители выпала К. Винанду, управляющему делами фракции СДПГ в бундестаге, и советнику фракции по вопросам внешней политики О. Зельбману за день до драматического голосования вотума конструктивного недоверия В. Брандту. Нас занимали, как легко догадаться, не светские мелочи и не прелести открывавшегося из окон дома пейзажа. Что будет завтра, не вытеснит ли его политическое вчера? К. Винанд не паниковал. Арифметика против коалиции. Но здравый смысл должен стать сильнее. Как бы ХДС/ХСС не подвела их самоуверенность. Они полагают, что дело уже сделано. Поручиться за каждого нельзя, но… Социал-демократам надо во что бы то ни стало устоять. Выиграв завтрашнее сражение, они заново обретут растраченную веру в себя.

Я часто мысленно возвращался к этой беседе с К. Винандом и О. Зельбманом. Пытались они зарядить и меня оптимизмом, чтобы Москва не потеряла самообладания? Или К. Винанд знал нечто неведомое остальным? Может быть, близость к Г. Венеру позволяла ему полнее вкушать от прозорливости и мудрости стратега? Так или иначе, я встречал 28 апреля несколько обнадеженным.

То, что ХДС/ХСС заполучили во фракции свободных демократов, они недосчитали в собственной среде. Не рой другому яму! По моему впечатлению, до конца своей политической карьеры Р. Барцель не преодолел шок, поразивший его в момент объявления итогов голосования по вотуму конструктивного недоверия.

Этот день обозначил также рубеж в противоборстве из-за восточных договоров. Предложение В. Брандта относительно совместной резолюции к закону о ратификации принимается Р. Барцелем. Целью резолюции называется обеспечение договорам максимального парламентского большинства. Одновременно правительство и оппозиция условливаются сдвинуть второе чтение договоров на более позднюю дату, чтобы по протоколам западногерманской делегации ознакомить ХДС/ХСС с интересовавшими их эпизодами переговоров в Москве.

Федеральный канцлер отрядил проф. X. Эмке обменяться со мной мнениями по композиции резолюции. В момент звонка министра я этого, естественно, не знал. Желание Эмке увидеться для неформальной беседы можно было увязать с общей неразберихой в самой коалиции. К этому времени два либерала известили В. Мишника, что, не выходя из фракции СвДП, они будут голосовать против ратификации договора. Попытки Шееля и Геншера повлиять на их позицию остались безрезультатными.

Раз неформальная беседа, то встретимся в новой резиденции. Эмке приехал один. Показываю ему ухоженный госпожой Верт сад. Профессор не упускает случая ввернуть колкость насчет умения дипломатов из социалистических стран собирать плоды с увядающего древа капитализма.

– Ленин завещал наследовать лучшие достижения капитализма и приумножать их, – вторю я гостю. – Если, однако, чистота смущает, то можно податься на виллу Хенцен. Она еще состоит на нашем балансе, и там упадок и ощущение суетности бытия не фигуральные. О них, подозреваю, министр предполагает поговорить.

Продолжая пикироваться, проходим в гостиную.

– Вы, профессор, среди первых гостей в этом доме. Посмотрим, счастливое ли это предзнаменование. Слушаю вас.

– Усилия кабинета Брандта по выправлению расстановки сил в парламенте для вас не новость. Налицо патовая ситуация не только в части ратификации, но и перспектив социал-либеральной коалиции. Высказанная канцлером идея резолюции призвана изъять из межпартийных страстей капитальные внешнеполитические интересы Федеративной Республики. ХДС в принципе не против этого. Приступая к работе над проектом резолюции, мы, однако, не хотели бы, чтобы компромисс с оппозицией обернулся диссенсусом с Советским Союзом.

– Заявление или резолюция бундестага мыслятся как односторонний шаг. Не должно возникать противоречий с буквой и духом договора или претензий на его произвольное толкование. В остальном советскую сторону будет мало занимать, что и как вы напишете.

– Но вы лучше чувствуете пределы, которые нельзя переходить. Поэтому мы просим у вас консультации.

– Мне поручено вас выслушать. И только. Полномочий что-либо советовать я не имею. Если вас интересует точка зрения не посла, а специалиста, то в сугубо личном качестве я, наверное, мог бы что-то сказать. Но ни сейчас, ни в будущем мое, повторяю, личное мнение не должно выдаваться за позицию советской стороны.

– Эта модель нас устроит.

Эмке называет основные положения будущего проекта: некий симбиоз, в частности, памятной записки федерального правительства от 11 декабря 1971 г. и ряда выступлений Р. Барцеля в бундестаге.

– В чем сокровенный смысл воспроизведения давно известного? Как бы в ФРГ отнеслись к тому, если бы Москва прислала подборку выдержек из советских памятных записок 1966–1968 гг. или изречений скептиков, читающих Московский договор сквозь опыт 1941–1945 гг.? Не вызывайте нас на новый раунд переговоров. Его не будет. Договор подписан. Обязательства сторон зафиксированы. Они должны пониматься и выполняться исходя только из договора. Никакие протоколы или предварительные проекты, а также новейшие прибавления, особенно односторонние, не извинят уклонений при исполнении договора.

Министр согласен, что подмены ценностей и понятий не должно быть. И не о подправлении договорного текста речь. Московский договор должен войти в силу в полном объеме и в оригинальной редакции.

– Можно найти прецеденты появления в парламентах заявлений и резолюций по мотивам голосования, – продолжаю я. – Делегаты ФРГ вели переговоры, исходя из конституции и действующих законов своего государства. Это принималось к сведению, и урона не возникнет, если нечто подобное будет сказано снова. Обязательства по Московскому договору не отменяют обязательств сторон по другим ранее заключенным договорам и соглашениям. Ввиду важности данного положения и оно могло бы быть подтверждено.

X. Эмке прерывает мой монолог:

– Вы, если я не обманываюсь, положили свои соображения на бумагу. Может быть, доверите их мне?

– Никакого проекта у меня нет. Как вы заметили, по ходу нашей беседы я сделал кое-какие записи для раздумья. Кроме меня, никто в черновике не разберется.

– Ваши заметки, обещаю, нигде не будут фигурировать. Я усвоил также, что соображения излагались вами не с позиций посла.

Не должен был я этого делать. Ни в каком качестве. Тем не менее мой черновик X. Эмке получил. На листке из блокнота от руки набросано несколько фраз. Ни даты, ни подписи. На дипломатическом жаргоне – «нон-пейпер». И все-таки свидетельство, что я не был лишь слушателем.

Через два-три дня X. Эмке снова у меня. Он приехал с проектом резолюции. Решаю – в прошлый раз наговорил лишку и сегодня помолчу. Но как смолчишь, если ГДР именуется «советской зоной» и выдаются другие подобные перлы? Вот как толкуется «пишите что хотите», покуда одностороннее заявление.

Напоминаю министру, что кроме договора стороны согласовали и скрепили заявления о намерениях. Они не являются предметом обсуждений в бундестаге, так как не требуют его одобрения. Но сбрасывать их нельзя. Не в интересах и самой ФРГ, которая подписала с «зоной» пакет договоренностей в рамках западноберлинского урегулирования.

Во избежание недоразумений подчеркну, что ни на этой, ни на предыдущей, ни на последующих встречах я не брал за одни скобки Московский и Варшавский договоры. Разговоры о резолюции бундестага всегда замыкались на ратификации Московского договора. Мне было неизвестно, вступали ли западные немцы в контакт с поляками по этому вопросу, и я счел за лучшее данной темы в беседах с X. Эмке не затрагивать.

Не перегружая свои телеграммы подробностями, я докладывал в Москву о встречах с министром X. Эмке и в конце не упускал добавлять – «прошу указаний». Центр будто воды в рот набрал. С третьего или четвертого «прошу» поступает отписка: «Действуйте в соответствии с имеющимися указаниями». Поскольку «имеющихся» не имелось, должен был действовать по обстановке.

Обстановка между тем не упрощалась. Интерес ко мне как «консультанту» по проекту резолюции проявляет оппозиция. И без запрещения из Москвы я воздержался бы вступать в этой связи в прямой контакт с ХДС/ХСС. Но как поступить, если тебя приглашает федеральный канцлер и ты знаешь, что на встрече с ним рядом будет Р. Барцель?

На случай нагоняя от Громыко строю глубоко эшелонированную оборону – Брандт волен сам решать, кого он позовет на беседу с послом, и не обязан был меня заранее ставить об этом в известность. Если известил, то проявил любезность и политический такт. Логично? Для вас, читатель, возможно, но Брежнев расценил это по-другому.

– Как он посмел нарушить мой запрет?! – шумел генеральный секретарь. – Существует у нас дисциплина или каждый себе голова?

Громыко принял гнев на себя, а ведь мог подлить масла в огонь. Очевидцы рассказывали мне, что еще немного – и Брежнев распорядился бы отстранить меня от работы как испортившего обедню. Он долго мне не прощал «обиды», ему причиненной. Это, между прочим, предопределило, что сотрудники посольства не были удостоены хотя бы «царского спасибо» за свои труды. Узнай об этом сразу, а не с порядочным опозданием, я не ограничился бы поминанием автора «Очерков бурсы» Н. Помяловского с его бессмертным: «И секли всех в субботу поголовно. Одних в наказание, других – в поощрение».

В неведении отправляюсь 9 мая 1972 г. в резиденцию В. Брандта на Венусберге. Со мной советник В. А. Коптельцев. Наряду с канцлером нас встречает, как потом было объявлено, «немецкая политическая элита». Их, политиков, собралось значительно больше, чем я ожидал, – В. Шеель, X. Эмке, Р. Барцель, Р. Штюклен и кое-кто еще.

Брандт уединяется со мной на пару минут.

– Вот текст резолюции, написанной с участием представителей ХДС и ХСС. В случае ее принятия оппозиция не будет препятствовать ратификации договоров ни в бундестаге, ни в бундесрате. Скажите, если у вас возникнут сомнения по поводу того или иного пассажа.

Пробегаю по диагонали две страницы. Каждая вторая или третья фраза тянет на возражения. Но, может быть, это даже неплохо – оттеняет односторонность бумаги. Нет, не место и не время заниматься редактированием. На данной встрече я выступаю как посол и слова мои получат соответствующий резонанс.

И все же следовало внимательнее вглядеться в пункт 2, вернее – в его заключительную фразу, ставившую под вопрос правовые основы реально существовавших границ. Я устрою затем целую бучу вокруг нее. И надо было бы высказаться с ходу. Брандт, думаю, понял бы меня.

Повторю, читал по диагонали. Начало пункта 2 – «ФРГ принимает обязательства только от собственного имени и исходит из границ, как они существуют на сегодня» – сносное. Я перескочил на пункт 3, трактовавший право немцев на самоопределение. Слона в пункте 2, как говорится, не приметил: договор не предопределяет урегулирований по мирному договору. Это еще куда ни шло. Но утверждение, что договор не создает «правовой основы для ныне существующих границ», было вызовом.

То, что слон был родом из «дома Геншера», я узнал, вернувшись в посольство. Не эксперты ХДС и ХСС сочинили, а юристы из МВД придумали. Это возмутило и дало толчок цепи моих ошибочных, в любом варианте излишних, шагов.

Вернемся, однако, на Венусберг. Мероприятие единственное в своем роде. Посол иностранного государства в функции связующего звена во внутриполитической баталии. Ему не позволено, балансируя на высоко протянутой проволоке, заметно качнуться ни в чью сторону. Только в этом случае будет прок. Удалась ли мне эта роль? Вечером того же дня, когда я потряс достигнутое на Венусберге перемирие, принесли телеграмму от неизвестной мне женщины: «Не переживайте, вы были честным маклером».

То, что я не кривил зеркал, просвещая собравшихся насчет процедур прохождения в советском руководстве информации и принятия решений, соглашусь. В остальном же наинизшую оценку по итогам я выставил себе сам. В первую очередь за просмотр злополучной фразы из пункта 2.

Все урегулирования имеют статус модус вивенди. Мы сами временные жильцы в этом мире. В таком философском камертоне были выдержаны все мои высказывания. Московский договор, конечно, компромисс. Обе стороны руководствовались реальностями. Достигнутый уровень взаимопонимания отражен в тексте договора, и обязательства Советского Союза и Федеративной Республики по отношению друг к другу могут выводиться только из договора. Ни протоколы, ни односторонние предложения и документы не являются источником прав или обязанностей участников урегулирования.

Р. Барцель не прочь провести различие между протоколами периода переговоров и резолюцией бундестага. Поскольку резолюция будет сопровождать ратификацию, она превращается как бы в часть «фертрагсверка» (договорного пакета).

Не забыты письмо о «немецком единстве», Западный Берлин, Общий рынок, НАТО. Кто-то подтягивает тему «человеческих прав». Это дает В. Брандту повод закрыть ту часть встречи, которая предполагала участие и присутствие посла.

Резиденция Брандта в кольце корреспондентов. Прорвать его не легче, чем блокаду Ленинграда. Машина медленно пробирается мимо дюжин выставленных в упор на вас микрофонов. Журналисты требуют хотя бы полслова об атмосфере встречи. Отделываюсь общим замечанием с положительным подтекстом и на всех парах в посольство.

В кабинете посла посланник А. С. Каплин, советник М. И. Воронин, первый секретарь Г. С. Шикин. Мы с В. А. Коптельцевым делимся впечатлениями от встречи с «политической элитой». Шикин сконцентрирован на проекте резолюции, ему выполнять перевод, и сразу он напоролся на пункт 2.

– Очень плохое положение. Несмотря на односторонний его характер. Москва нас не поймет, если смолчим.

Спонтанная реакция уравновешенного Шикина совпала с поступившим сигналом, что сим «подарком» мы обязаны ведомству Г.-Д. Геншера. Проморгал на Венусберге, исправляйся сейчас. Решаю, что одного буду добиваться непременно – подтверждения правительством В. Брандта – В. Шееля того, что обязательства ФРГ по Московскому договору резолюцией не затрагиваются и полностью остаются в силе. Все остальное, включая неизбежное недовольство Центра, отступило на второй план.

Связываюсь с X. Эмке и извещаю его, что у «советского правительства будут возражения». Чтобы пункт 2 не заскучал, дополняем к сомнениям концовку пункта 5 («германский вопрос» открыт…). Поручаю М. И. Воронину позвонить Р. Барцелю и сообщить ему то же самое. Ставлю Москву перед совершившимися фактами. Сам же отправляюсь на другой берег Рейна – там у одного из коллег прием по случаю национального праздника.

Посол Австрии Гредлер отделяется от группы других гостей, чтобы сказать:

– Я отправил в Вену телеграмму, что боннская коалиция пополнилась новым участником. До сих пор она звалась социал-либеральной. Как величать ее впредь?

Рассказываю не столько о случившемся на встрече у Брандта, сколько после нее. Гредлер считает, что все образуется. Можно было бы обойтись без моего демарша. Резолюция не имеет международно-правовых последствий. Она – прощальное «прости» прошлому. Действовать будет договор.

Сплошь звонки и бега. Прибыл польский посол В. Пиантковский. Я готов понять его недоумение, связанное с резолюцией бундестага. Пиантковский несколько успокаивается, услышав от меня, что мы никак не сопрягали резолюцию с Варшавским договором, а сам проект с начала до конца является западногерманским произведением.

Посла Франции Ж. Сованьярга занимал венусбергский феномен. Что должны были значить состоявшиеся у Брандта консультации? Не возникает ли здесь прецедент (заботит проекция на германский вопрос), который может повлиять на европейскую ситуацию?

До этого, однако, визит в ведомство канцлера. Брандт принимает предложенную мною развязку. Он включит в текст своего выступления 10 мая в бундестаге заверения, что а) договоры могут толковаться только исходя из договоренностей, достигнутых между сторонами и составляющих фертрагсверк, и б) резолюция бундестага ничего не меняет в правах и обязанностях, вытекающих из договоров, в том числе обязательств в отношении существующих границ.

Затем встреча с В. Шеелем. Министр в свою очередь подтверждает, что положения одностороннего проекта, предложенного вниманию бундестага, не отразятся на качестве обязательств Федеративной Республики, в том числе по вопросу о границах. Это понимание будет доведено до сведения фракции ХДС/ХСС как соавторов проекта.

Р. Барцель назначил мне встречу в 8.00 10 мая. На этот раз я явно нарушаю указания Москвы. Семь бед – один ответ. Если бы договор благополучно прошел бундестаг в этот день, никто не прицепился бы. Но Барцелю не терпится взять реванш за унижение 28 апреля.

Разговора не получилось. Барцель дает понять, что вчера я спутал ему карты и понадобится время для усмирения фракции. Тут появляется Р. Штюклен.

– Если бы вы сами заявили или не опровергли наше заявление, что резолюция бундестага отражает также точку зрения советской стороны, то можно было бы…

– Я недвусмысленно показал вам вчера, что предложенный проект носит сугубо односторонний и в ряде пунктов несбалансированный характер. Утверждать иное значило бы вступать в конфликт с фактами.

Штюклен порывается что-то сказать, но Барцель останавливает его, и оба парламентария удаляются.

Возвращаюсь в посольство. Меня поджидает телеграмма Громыко: «Прекратите обсуждение с западными немцами заявления». Отвечаю тотчас: «Текста заявления не обсуждал и не собираюсь обсуждать».

Час или два спустя министр вызывает меня на связь по открытому телефону:

– Валентин Михайлович (впервые за пятнадцать лет обращается по имени), как вы думаете, не облегчит ли достижения положительного результата сегодня, если мы…

Министр скороговоркой перечисляет в основном, правда, косметические улучшения нашей позиции. Два бы года или хотя бы два месяца назад нынешнее откровение ему явилось! Не иначе, опять генеральный «подсказал».

Отвечаю подчеркнуто спокойно:

– Ваши соображения, безусловно, полезны. Но сегодня ХДС/ХСС, не будучи в состоянии сказать «нет», еще не склонны произнести «да». Процедура ратификации в бундестаге завершится в течение недели, и есть основания полагать – положительно.

Мне предстоит еще беседовать с Брандтом, передавая ему устное послание Брежнева, встречаться с Шеелем и Франком для согласования деталей переправки в Москву резолюции бундестага. С трудом усваивается, что не будет «принятия к сведению» резолюции или «принятия» ее вообще. И то и другое предполагает выражение отношения к содержанию передаваемого документа. Поскольку можно ограничиться уже имевшим место моим комментарием, остается следующее: МИД ФРГ передаст мне в пакете текст резолюции, а я ее отправлю в Москву.

Ровно неделю спустя (17 мая) решающее голосование в бундестаге по законопроектам о ратификации Московского и Варшавского договоров. Наш договор был утвержден 248 голосами против 10 при 238 воздержавшихся, Варшавский соответственно 248 за, против 17 и при 230 воздержавшихся. Резолюция собрала 491 голос при 5 воздержавшихся.

В посольство звонит профессор X. Эмке, чтобы поздравить с завершением эпопеи.

– А есть ли причина для торжеств? Где «широкое парламентское большинство», которым подмасливалась идея резолюции? Нельзя даже поручиться, что договоры скоро минуют бундесрат. Поговаривают об обращении ХСС в конституционный суд. Штраусу мало, что резолюция трех фракций принята бундестагом, оппозиция обогатила ее собственной.

– С бундесратом все будет в ажуре. Через два дня этот рубеж возьмем. Так можете доложить своим. Трагедии в том, что договоры прошли относительным большинством, нет. Завтра об этом все забудут. Не стоит здесь комплексовать.

В Москве не комплексовали. 17 мая проходил пленум ЦК КПСС. Редчайший случай – председательствующий отклоняется от повестки дня и сообщает: только что поступило известие, бундестаг одобрил Московский договор. Присутствующие встречают новость аплодисментами.

Мои восторги не возросли по итогам рассмотрения договоров в бундесрате. В палате земель за их одобрение было отдано 20 голосов. 21 представитель воздержался.

Конечно, гора свалилась с плеч. После того как президент Г. Хайнеманн скрепил своей подписью законы о ратификации – случайно или сознательно он сделал это 23 мая 1972 г., в годовщину принятия боннской конституции, – советская сторона могла закончить свои процедуры введения Московского договора в силу.

31 мая состоялось заседание Президиума Верховного Совета СССР. В выступлениях Громыко, Суслова, Машерова, Подгорного и других резолюция бундестага не удостоилась даже упоминаний, а упорные попытки части ХДС/ХСС осложнить и провалить ратификацию договора квалифицировались как свидетельство активности в Федеративной Республике сил, не освободившихся от реваншистских устремлений и препятствующих разрядке напряженности в Европе. Вместе с тем с известным удовлетворением принималось к сведению, что «значительное большинство фракции ХДС/ХСС в бундестаге дистанцировалось от тактики паушального отклонения договоров». Федеративная Республика приглашалась к неукоснительному соблюдению своих обязательств по договору, и на этот случай ей обещалось добрососедское партнерство, а Европе – «капитальное оздоровление ситуации».

Г. Венер скажет мне год спустя: «Резолюцией бундестага вы напялили ярмо на восточную политику». Он почему-то предполагал, что ХДС и ХСС блефовали и в мае 1972 г. не осмелились бы торпедировать Московский и Варшавский договоры. Администрация Никсона очень отсоветовала переходить роковую грань, и Р. Барцель, по мнению председателя фракции СДПГ, ее не преступил бы.

По моему ощущению, у социал-либеральной коалиции имелось тогда две возможности – компромисс с ХДС/ХСС в виде какой-то, возможно более гибкой, резолюции бундестага или немедленный роспуск парламента после провала конструктивного вотума недоверия 28 апреля и новые выборы. Если роспуск бундестага, то либо где-то 28–30 апреля, пока и парламент, и общественность пребывали под впечатлением разорвавшейся бомбы, либо уже после ратификации. Когда все висит на волоске и неясно, на чью мельницу польется вода в ближайшую минуту, крайне трудно строить планы.

Резолюция бундестага от 17 мая 1972 г. надолго останется объектом дискуссий между правительственными партиями и оппозицией. Отсутствие ссылок на резолюцию при ратификации Московского договора Президиумом Верховного Совета СССР дало Р. Штюклену, Ф.-Й. Штраусу, В. Марксу и другим зацепку для запроса правительству: когда документ бундестага был передан советской стороне, как прореагировало на него советское правительство и в какое международно-правовое соотношение можно поставить эту резолюцию с речью А. А. Громыко (12 апреля 1972 г.) перед комитетами по иностранным делам обеих палат Верховного Совета СССР? Схожие вопросы касались передачи резолюции польской стороне.

Оппозиция собралась было обусловить обмен ратификационными грамотами «безоговорочным принятием правительствами СССР и Польской Народной Республики совместной резолюции» бундестага. К моменту обсуждения запроса в парламенте 12 июня 1972 г. этот маневр утратил актуальность. Обмен грамотами уже состоялся.

Следующий всплеск был зарегистрирован в январе 1973 г. в ходе дебатов по заявлению вновь сформированного правительства СДПГ – СвДП. Оппозиция потянула на придание резолюции «международно-правовой значимости». Председатель фракции СДПГ Г. Венер отрубил в ответ: резолюция утратила силу.

– Вы не можете сейчас (после прошедших выборов) все мыслимые резолюции прошлых времен делать обязательными для нынешних обстоятельств.

В. Шеель солидаризовался с Г. Венером. Обоих неожиданно подкорректировал В. Брандт. Он заявил:

– Не может быть никакого вообще сомнения в том, что, хотя она принята предыдущим бундестагом, резолюция связывает федеральное правительство. Она не является договорным инструментом, на что только что указал коллега Венер. Она политически связывает федеральное правительство, и я не хотел бы этого преуменьшать. Она возникла как политическая манифестация, чтобы завершить договорной процесс, и для тех, кто отклонял договоры и сегодня дальше отклоняет, она неизбежно означает нечто другое, чем для тех, кто их принимал и позволил пройти (бундестаг).

Что двигало федеральным канцлером? Надежда на сужение пропасти, разделившей коалицию с ХДС/ХСС? Или он смотрел на годы вперед, не исключая изменений во внутриполитическом ландшафте и заботясь, чтобы не наступил рецидив, обременительный для внешних интересов немцев?

У меня был случай спросить В. Брандта об этом. В качестве председателя партии, гласил ответ, он мог бы и смолчать, но положение главы правительства обязывало стать выше сведения счетов, сделать ясным и друзьям и недругам, что ему, Брандту, не чужда последовательность.

Думается, однако, что в итоге пострадал тандем В. Брандт – Г. Венер. Председатель фракции добивался, чтобы социал-демократы четче очертили свой профиль, во внешнеполитических делах в том числе. Председателю партии казалось, что СДПГ перенапряглась, слишком круто рванула и теперь надо дать поработать времени, благо великолепные результаты, достигнутые на выборах в бундестаг, сулили на четыре года стабильную парламентскую базу. Тут столкнулись не только человеческие характеры.

Смена либералами коалиционного партнера и создание кабинета Г. Коля в 1982 г. вызволили совместную резолюцию из летаргического сна. Теперь вице-канцлер Г.-Д. Геншер позаботился о том, чтобы Федеративную Республику не занесло на повороте. Отблески резолюции чувствовались после объединения Германии, когда изыскивались способы, можно ли и как уклониться от перенятия обязательств двух германских государств, в частности по границам в Европе.

Хочу надеяться, что биография «совместной резолюции» на этом завершилась, и отныне она окончательно принадлежит истории. Желание не оставлять белых пятен, возможно, оправдало долгий рассказ о не лучшей странице моей деятельности в Семигорье.

Остается, пожалуй, только добавить, что по капризу актеров обмен ратификационными грамотами, официально вводившими Московский договор в силу, попал в тень процедур подписания 3 июня 1972 г. заключительного протокола к Четырехстороннему соглашению (по Западному Берлину). Создавалось впечатление, что главное событие – введение в действие западноберлинских договоренностей, а Московский договор – гарнир к нему. Особенно перестарались в этом отношении советские средства массовой информации.

Откройте «Правду» от 4 июня 1972 г. Под впечатляющими заголовками подается репортаж из Берлина – министр иностранных дел СССР расписывается под протоколом. Фотографию, помнится, тиснули. Громыко произносит речь. Печатается текст. О совершавшемся в тот же день и час в Бонне обмене ратификационными грамотами – скромно, петитом, через запятую. Что сказали в данной связи П. Франк и советский посол, никому не интересно. А если любопытный все же спросит, то его отошлют в архив МИД СССР, который распахнет двери лет через тридцать – пятьдесят, или к западногерманским источникам.

Инициируй нечто подобное та часть прессы ФРГ, которая всячески дискредитировала Московский и Варшавский договоры, сказали бы – что с нее взять! Но нашим забыться в угодничестве перед должностью настолько, чтобы спутать в политике приоритеты?

«Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…» Чудная ее стать и довела до беды.

Во второй половине дня 3 июня Громыко перелетает из Берлина в Бонн. Он – гость своего западногерманского коллеги. Визит позволял подсластить огорчения и снивелировать сомнения последних месяцев, ознаменовать вступление в силу договора переговорами как по вопросам развития отношений между нашими странами, так и их сотрудничеству в деле обеспечения мира и безопасности в Европе. Обширная программа.

Хотя… Министр улетал домой в задумчивости. Он отвел малую толику своего времени на общение с послом. Не зная еще, как Громыко досталось от высшего начальства, в том числе за меня, я выводил его сухость из прошлогоднего нашего конфликта. Но нежелание министра встретиться с коллективом посольства разбудило во мне мятежный дух. Каждого должно было возмутить, если на просьбу сказать дипломатам пару приветливых слов в ответ раздается: «Сейчас некогда, в другой приезд». Будет ли он, другой, и когда?

Извольте, министр, выслушать в таком случае набранные курсивом оценки положения, чтобы рассеялось ваше представление о Бонне как курорте. Критическая фаза развития ФРГ, говорю я, не осталась позади. Парламент недееспособен. Правительство в состоянии выполнять лишь текущие обязанности. Скорее всего, кризис разрешится новыми выборами. Роспуску бундестага и открытию избирательной кампании мешают не в последнюю очередь, как ни покажется парадоксальным, Олимпийские игры в Мюнхене. На фоне выборов со дна поднимется вся муть. Какого партнера или контрагента получим мы к концу года, не знает никто. И т. п.

Громыко насуплен. Столь невеселые предсказания, по-видимому, расходились с его настроем или прогнозом, который он уже поспешил засвидетельствовать высшему руководству.

– Густовато пессимизма. Немцы поумнели за два последних года. Нам это обошлось не слишком дорого. Ради ратификации Московского договора, – произносит он шепотом, – не была бы чрезмерной платой даже передача Федеративной Республике Западного Берлина.

В самом деле держал Громыко данный вариант в загашнике или это гипербола? Слова министра не могли забыться и воспроизведены абсолютно точно. Если подобным образом мыслили Брежнев и его коллеги по политбюро, то чего мы бились смертным боем за мелочовку?

Через одиннадцать лет я вернусь к смелой идее министра по Западному Берлину. Совсем, правда, в иной связи, возникшей тоже не без участия Громыко. Но всему свое место.