Перестройка: замысел, осуществление, итог

Что ни автор – у каждого особая точка зрения и собственная точка отсчета. В голос заговорили политики, стоявшие у колыбели нового начала и придумавшие своему замыслу привлекательное и чуть интригующее имя «перестройка».

Н. И. Рыжков, бывший председатель Совета министров СССР, опубликовал книгу-исповедь, окрестив ее «Перестройка: история предательств». Е. К. Лигачев, с 1985 по 1990 г. второй человек в руководстве партии, озаглавил свои наблюдения и размышления «Загадка Горбачева». Сам же и разгадал ее. «М. С. Горбачев предал партию, народ, встал на путь антикоммунизма и ликвидаторства, изменил делу марксизма-ленинизма, открыв путь капитализму в нашей стране».

Вице-председатель Совета национальностей Верховного Совета СССР Б. И. Олейник выступил с памфлетом «Князь тьмы». Это почти мистическая интерпретация деяний М. С. Горбачева-Люцифера, ниспосланного обращать любое добро во зло.

А. Н. Яковлев в книге «Обвал» не задержался на полпути. Для него случившееся – опровержение Ленина и большевизма, Маркса и его утопии. Ибо наукой, полагает «архитектор перестройки», не может быть проекция того, «чего нет в природе». А в природе нет справедливости, и иллюзорно думать о «построении общества социальной справедливости и равенства людей». Сменил марксизм на социал-дарвинизм?

Э. А. Шеварднадзе, если принять на православную веру его заявления 1992 г., внутренне настроился на перестройку задолго до официальной перестройки. Оказывается, «истинность социализма» померкла для него еще тогда, когда первый секретарь ЦК компартии Грузии рвался в регенты хора, славившего кормчего, который увлекал народ «ввысь, в чистое небо, к прозрачным, светлым вершинам коммунизма». Ныне слово «прозрачные» меняется на «призрачные».

Недолго ждать откровений и главного героя перестройки. По ряду признаков, основная трудность, над которой бился и бьется М. С. Горбачев, заключена в дилемме: как выгоднее себя подать – «я тебя породил, я тебя и убил», с намеком на перестройку, или «вы меня породили, а я вас убил», имея в виду коммунистическую партию и советскую власть.

Экс генеральный секретарь партии и экс-президент Советского Союза, тоже приобретшего с его помощью эпитет «бывший», обозначил социал-демократию в качестве ближайшего своего идейного привала. Другой бы заметил, вопреки яковлевской критике марксизма, что бытие определяет сознание. А мне подумалось, когда весть об очередном чудесном перевоплощении проникла на страницы «Шпигеля», неужто и социал-демократию взялся развалить изнутри?

В отличие от тех, кто все прежнее презрел в угоду новым прозрениям, мне многое по-прежнему неясно. Каюсь, больше всего в жизни я преуспел в накоплении вопросов и сомнений. Они касаются почти всего и вся, не исключая и смысла самой жизни. Не помню, упоминал или нет о своей аллергии на ультраортодоксов и ура-патриотов. Безразлично, из какого инкубатора. Во все времена от них исходило отрицание поиска, а с ним движения к новому качеству.

Возможно, еще не пробил час для однозначных выводов, отчего замысел, зажегший столько радужных надежд, и конечные результаты попыток реформировать «реальный социализм» полярно разошлись. Непродуктивны и коварны потуги сводить всю сложность произошедшего и происходящего к идеологическим или любым другим порознь взятым категориям. Каждая играла свою роль, но предмета не исчерпывала.

Тем, кому опыт перестройки – аргумент в подтверждении расхожего тезиса: эксперимент М. С. Горбачева доказал неосуществимость реформирования социализма в деле, несложно испортить настроение. Для этого достаточно поставить вопрос: был ли мальчик?

Какой строй существовал в Советском Союзе? Именно существовал, а не как он назывался. Что собрались М. С. Горбачев, А. Н. Яковлев и другие перестройщики перестраивать? Берег земли обетованной они обозначили: «гуманный социализм», украшенный всеми институтами народовластия. Но от какого берега отчаливали? Насколько широка, глубока и быстра была вода, разделявшая оба берега? Не удосужились открыть свои глаза, принявшись втирать очки другим.

Найдите объективный ответ хотя бы на эти вопросы, и вы постигнете суть или приблизитесь к ней. Перестройщики, похоже, рассуждали о социализме в его оптимальной на данном уровне развития производительных сил и политико-правовой культуры редакции. Но отталкивались ведь от берега, который был социализму седьмой водой на киселе. Тактически лозунг «перестройка» имел оправдание, привлекая на сторону нового курса максимально широкий круг людей. В стратегическом смысле этот лозунг вводил в заблуждение. Он создавал впечатление преемственности и продолжения, тогда как перестройка должна была быть разрывом. Не переводом количества в более высокое качество, а новым качеством, создающим иное количество.

Эта мысль была высказана мною летом 1986 г. на совещании, которое проводили М. С. Горбачев, Е. К. Лигачев, А. Н. Яковлев и другие партийные руководители с большой группой главных редакторов, ведущих комментаторов, писателей и политологов.

– Китайцы, – отмечал я, – справились с наследием Мао за три года. «Культурная революция» получила единственно верную и принципиальную оценку: военно-феодальная диктатура. Мы же тридцать лет после XX съезда, на котором был развенчан Сталин, не отважимся сказать всю правду о сталинизме. Не размежевавшись с прошлым, мы не продвинемся в будущее.

Меня перебивают Горбачев и Лигачев:

– Невозможно одновременно делать будущее и заниматься прошлым.

– Можно и должно.

В. Коротич:

– Правильно.

М. С. Горбачев:

– Нельзя перегружать телегу так, чтобы конь споткнулся.

Настаиваю на своем:

– Нельзя идти вперед, увязнув одной ногой в прошлом.

Позднее генеральный предложит положить на бумагу мои соображения о расставании со сталинизмом. Отписал свою «норму» – около 20 страниц. Костяк позиции сложился давным-давно. В канун и в ходе XXVII съезда я агитировал А. Н. Яковлева за то, чтобы воздержаться от принятия так называемой «новой редакции» партийной программы или по меньшей мере не выпячивать в ней темы преемственности. Безуспешно. В записке Горбачеву, построенной как тезисы для возможного публичного выступления, развивалось несколько, на мой взгляд, важных положений.

Сталинизм не просто культ личности. Это – система взглядов, власти, практики, несовместимых с марксистскими представлениями о социализме и демократическими идеалами Октября. Только решительный и безоговорочный разрыв со сталинской идеологией, пронизавшей все поры нашего государственного и общественного устройства, расчистит путь к социалистической перестройке, народовластию, торжеству закона. Сущность совершающихся в стране процессов не должна зависеть от черт характера – добрый он или злой – генерального секретаря, а также малых вождей и столоначальников.

Читал ли записку Горбачев? Читал, и даже вслух, своим помощникам. Отзывался вроде бы одобрительно. Но этим все и кончилось. Возьмите доклад генерального секретаря по случаю семидесятилетнего юбилея Октябрьской революции. Вопреки всем внешним невзгодам и сталинской диктатуре наперекор – процесс социалистического строительства в Советском Союзе не прерывался. Прибавим демократии, гласности, порядка – и система заработает подобно заново смазанному часовому механизму.

Между тем в 1987 г., когда перестройка опять объявлялась продолжательницей «социалистических преобразований» семи десятилетий – от Сталина до Брежнева, от Ленина до Черненко, ей давался последний шанс поднять идеологическое забрало. Возможно, было даже поздно. Размежевание со сталинизмом, с его изуверской сутью должно было стать прологом перестройки, идейной и нравственной сердцевиной XXVII съезда КПСС. Не стало.

Вместо этого принятие эстафеты от Н. С. Хрущева. В «новой редакции» партийной программы опущены лихое обещание построить за двадцать лет коммунизм и прочие «мелочи». Если бы не опустили, что изменилось бы? Поскольку назначенная дата свидания с коммунизмом истекла, утверждали бы, что «в основном» построили и заняты на «отделочных работах»? Или порешили с такого-то числа «реальный социализм» полагать «реальным коммунизмом» (можно и по-другому – «развитой социализм» считать «недоразвитым коммунизмом»)? Нам ведь к головостоянию не привыкать. Давно забыли, что слушать надо не эхо, а рождающий его звук.

Хрущеву понадобилось три года, чтобы приглушить в себе трепет перед тенью диктатора и под покровом ночи рассказать на ухо делегатам XX съезда, какой он был злодей. К XXII съезду он собирался докопаться до нижних кругов сталинского ада и предать гласности сводные данные о совершенных «под водительством Сталина» преступлениях. Пишу об этом со знанием, ибо помогал одной из рабочих групп в просмотре немецких документов по «заговору М. Н. Тухачевского». Собирался и отказался. На то имелись причины.

Главное – Хрущев не был человеком, готовым сводить счеты с самим собой. Отводя правду от себя, ему не оставалось иного, как приглаживать Сталина.

Но преемникам Хрущева, что им мешало параллельно с критикой волюнтаризма наследника Сталина проинвентаризировать по совести само наследство? Брежнев не только не продолжил десталинизацию, но принялся ее притормаживать, а после разгона пражских «еретиков» скатился к неосталинизму.

В качестве генерального у Ю. В. Андропова руки не дошли до «феномена Сталина», если допустить, что он склонялся это сделать. После полутора десятков лет председательствования в КГБ объективно он был подготовлен поставить сталинизму точный диагноз.

К. У. Черненко высший политический пост достался благодаря… его недееспособности. Я, пожалуй, соглашусь тут с послесоветским А. Н. Яковлевым, К. У. Черненко – «ослепляюще яркий сигнал катастрофы системы, ее нежизнеспособности». Яковлев упустил заметить, что сигнал этот зажигался не без помощи Горбачева. Он голосовал на политбюро за Черненко.

Не будем, однако, без меры тревожить покой усопших. Здравствующим слово.

Читаешь их новейшие, пышущие страстью откровения – оторопь берет. Они прозрели, лишь потеряв все посты, – так получается? Кем были нынешние ниспровергатели самих себя, обвинители марксизма и большевизма, разоблачители «бесчеловечности государственного атеизма», когда струнили меня, к примеру, за уклонения в АПН? За те же интервью Б. Н. Ельцина в «Московских новостях» и некролог Виктору Некрасову.

Что они на самом деле думали, бездеятельно наблюдая за рушившимися национальными святынями в момент, когда на сей предмет не модно было распространяться? Кто из них присоединился к моим попыткам в 1979–1980 гг. спасти и восстановить храм Рождества Богородицы, где похоронены Пересвет и Ослябя, герои Куликовской битвы русских с монголо-татарами? Что предприняли они в 1986 г. после моего призыва отметить тысячелетие крещения Руси как национальный праздник? Да, позже, уже в 1987 г., А. Н. Яковлев поддержал мою записку на имя генерального с предложениями (отмечу – предварительно неофициально обговоренными с патриархом Пименом и другими высокими представителями духовенства) по достойному празднованию тысячелетия. Меня даже защитили от некоторых сверхретивых «атеистов». Те удовольствовались в конце съедением действовавшего заодно со мной председателя Комитета по делам религиозных культов К. М. Харчева.

В политике, идеологии, музыке, как и в медицине, помимо верно, решающе важно – вовремя. Я мог бы еще объяснить промедления, метания и вихляния с выработкой концепции глубоких экономических реформ. Принять – нет. Допустить, что они шли от боязни оступиться или от знания турбуленций, неведомых большинству, – да. Но где объяснение нежелания в день рождения перестройки внятно заявить:

– Сталинское иго не «специфическая фаза» социализма; Сталин и социализм несоединимы; нет ничего более противоестественного, чем понятие «сталинская модель социализма». Игры в «развитой», «реальный» и прочие варианты социализма сродни попыткам опровергнуть неопровержимое – Сталин выступал как абсолютное отрицание социализма и в теории, и на практике.

Все мы любим вычислять, кто есть кто. Хуже с разбирательством, кто есть и для чего я сам. Разобраться, чтобы для начала поставить опыт на себе, прежде чем посягать со своей теорией на ближних. Для того чтобы вынести приговор Сталину и всей совокупности его действий, воззрений и догм, не требовалось сверхчеловеческого дара постижения. Хватило бы идейной искренности и честности в диалоге, прежде всего с самим собой.

Вы справедливо можете поинтересоваться, а что общественная наука? Общественная наука была убита у нас с конца 20-х – начала 30-х гг. Социологи, философы, экономисты концентрировали внимание не на фактах, а на цитатах из классиков и речениях их наместников, находившихся при исполнении обязанностей. Да и как особенно винить обществоведов, если в большинстве своем они были начисто отрезаны от первичной информации, питались из соски смесью различной калорийности, что готовилась под надзором идеологических шеф-поваров. Перестройка внесла движение и в эту область, сначала робкое, потом лавинообразное, как случается при перемещениях маятника из одного крайнего положения в другое.

Не выдавая желаемое за действительное, я хочу и могу констатировать: униформированная официальная идеология никогда не исчерпывала реальные умонастроения в обществе. Только при неуемном самомнении можно было уверить себя, будто, предавая анафеме другие философские течения и изводя их приверженцев, удастся запретить людям думать или заставить их думать «от» и «до». Меньше всего были в состоянии преуспеть в этом занятии продолжатели сталинизма без Сталина.

Самое раннее и, по-моему, самое емкое определение сталинскому феномену принадлежало в КПСС М. Н. Рютину. В манифесте, написанном им в августе 1932 г., говорилось: «Подлинный ленинизм отныне перешел на нелегальное положение, является запрещенным учением. Этим характеризуется вся глубина теоретического кризиса в партии». И дальше: «Сталин убивает ленинизм под знаменем ленинизма, пролетарскую революцию под флагом пролетарской революции и социалистическое строительство под флагом социалистического строительства».

Сравните рютинский приговор с паллиативными формулировками XX и последующих съездов, с расплывчатыми оценками первых пяти из неполных семи лет перестройки, и это высветит практически все.

На рубеже 20–30-х гг. Сталин совершил или, правильнее, завершил контрреволюционный переворот в стране. Одновременно он покончил с партией, которая делала Октябрьскую революцию. Но неотвеченным в манифесте М. Н. Рютина остался вопрос, как и когда падение началось.

Мои представления разнятся с трактовками А. Н. Яковлева, высказанными вслух в 1992 г. и, по сути, отказывающими социалистической идее в праве на жизнь в принципе. Столь же чужда мне апологетика посылки о «непрерывности социалистического восхождения», бывшей до 1990 г., в том числе при А. Н. Яковлеве в качестве верховного идеолога, официальной догмой.

Будучи избранным секретарем ЦК, я опубликовал в журнале «Известия ЦК КПСС» статью с изложением своей позиции по Сталину и взглядов на судьбы социализма в нашей стране. Чтобы меня принимали таким, каков я был. М. С. Горбачев в это время еще говорил о «сталинщине» как заблуждениях в пределах «социалистических» исканий.

С мнениями спорить бессмысленно и в чем-то вредно. Смысл имеют дискуссии на базе фактов и вокруг фактов. Последние, несмотря на перехлесты, свойственные любой революции, не перестают быть фактами.

Октябрьская революция не являлась ни «заговором», ни «сектантским переворотом». Ее демократическая природа не оспаривалась даже самыми отъявленными противниками. Неприемлемыми и вызывающими для оппонентов казались «плебейский разворот» демократии, антимилитаристская и социальная направленность первых программных документов Октября, а не режим или структура власти сами по себе.

К власти в Советской России пришло многопартийное правительство. Большевики и эсеры выступали в нем коалиционно, олицетворяя единство интересов рабочего класса и крестьянства. Их союз был залогом недопущения гражданской войны. С двумя крупнейшими партиями сотрудничали различные группы меньшевиков, анархисты, украинские социалисты. Вооруженные силы страны возглавили в основном военные специалисты – не партийцы. Главнокомандующие И. И. Вацетис и С. С. Каменев – беспартийные, из 20 командующих фронтами только три большевика, из 100 командующих армиями – 83 вне партии.

Кризис начальной конструкции и ее распад стали следствием не споров о социально-экономическом будущем. Их вызвал отказ эсеров поддержать заключение в марте 1918 г. Брестского мира. В знак протеста против принятия Лениным «кайзеровского диктата» они вышли из состава Совета народных комиссаров (правительства), позже скатились к открытой вооруженной борьбе против большевиков, что и обусловило запрет в июле 1918 г. партии социалистов-революционеров.

Как свидетельствует один из самых яростных врагов Октябрьской революции, глава британской миссии в Петрограде и позднее в Москве Локкарт, большинство населения восприняло социальные перемены в России спокойно и даже с симпатией. Тревогу за личную безопасность и имущество испытывали больше перед уголовными элементами и анархистами. И так до осени 1918 г., когда все переменилось с началом Гражданской войны и интервенции, которым, с ложной скромностью замечал Локкарт, «мы способствовали».

Воспользуемся подброшенной Локкартом терминологией – империалистические державы «поспособствовали» тому, чтобы Октябрьская революция, развивавшаяся до сентября – октября 1918 г. преимущественно в мирном русле и при активном вовлечении в политические процессы широких масс, перешла в кровавую бойню.

Формально и интервенты выступали не против социально-экономических реформ, которые в тот период не вырывались за общедемократические понятия. Войска Соединенных Штатов привело в район Архангельска, по официальной вашингтонской версии, «беспокойство» по поводу наступления германских кайзеровских войск на Петроград. На Дальнем Востоке американцы высадились под «впечатлением слухов», будто немецкие военнопленные восстали где-то под Иркутском. Ох уж эти «отвлекающие заявления»! Оказывается, защищали Россию, готовы были признать ее и революционную. Даже на экономическую помощь не поскупились бы, если бы… Если бы большевики подвизались продолжать войну против Германии «до победного конца».

Прислушайся Ленин к президенту США Вильсону, обещавшему дружбу и поддержку за военный союз против кайзеровской Германии, все обернулось бы счастливо? Простили бы в этом случае большевикам «перегрев демократии», который совсем не нравился госсекретарю Лансингу, между прочим дядьке Дж. Ф. Даллеса? Оставляю гадать другим. Я вырвал несколько эпизодов из летописи былого единственно с целью подчеркнуть древнюю истину – не судите по началу о конце и по финалу о начале.

Осенью 1918 г. первый в новейшей истории режим «прямой демократии», при котором почти все выбиралось и решалось не «от имени» большинства, а самим большинством, сменился «военным коммунизмом». Это считалось временным отступлением от программы Октября, ориентированной на неуклонное вытеснение государственности народовластием. Но воистину нет ничего более постоянного, чем временное. Вынужденный сход с генеральной линии стал на деле отказом и даже отречением от основных идейных и нравственных составных социалистической «утопии», понимавшей себя вначале отнюдь не как тотальное ниспровержение предшествовавшего опыта, а как более высокую ступень демократизма, свободы личности, свободы народов.

«Военный коммунизм» из состояния, вызванного стечением внешних и внутренних факторов, из способа спасения превратился в способ существования. Со своей собственной философией, специфическими институтами, иным устройством власти, отношений между социальными группами и классами, нациями и народностями. Ленинская «новая экономическая политика» была кратковременным отступлением от тяжелой поступи «военного коммунизма», топтавшего и выкорчевывавшего ростки социализма под флагом социалистического строительства, подавлявшего и физически уничтожавшего носителей социалистической идеи. Нэп пережил Ленина на два-три года.

Для меня осенью 1918 г. прервался социалистический процесс в Советской России. Под ним я понимаю созидание шаг за шагом норм и условий социальной, национальной, человеческой справедливости как господствующей морали и практики. Прервался более чем на шесть с половиной десятилетий. Перестройка посулила связать оборванную нить. Этим она привлекла к себе массы. Предав надежду, перестройка казнила самое себя и открыла простор для контрреволюции и реставрации.

Каждый день и каждый час промедления с отречением от Сталина как антипода социализма был преступлением против социалистической альтернативы. Либо дисквалификация сталинизма как антинародной диктатуры и предательства социалистической идеи, либо размежевание с социализмом. Отцы перестройки упустили время разобраться, какое прошлое покидает наше общество. Это «упущение», совершенное при зачатии нового, обусловило большинство тупиков и провалов перестройки, бесславный ее финал.

Здесь, возможно, уместно констатировать, что, не справившись с перезревшей задачей – расставанием со сталинизмом, перестройщики подставили под удар строй, беременный социализмом. Они уступили совершать антисталинский переворот противникам социализма, вооружили их простым и доходчивым аргументом – существовавшие до 1991 г. система и строй с коммунистической партией в качестве станового хребта не способны на новое, им место на свалке.

Получила даже хождение спекуляция, что сама политика перестройки являлась продуктом антикоммунизма. Своего рода троянским конем советской селекции. Эксперты «в штатском» еще до крушения Советского Союза брались уличить М. С. Горбачева, Э. А. Шеварднадзе, А. Н. Яковлева в намеренной «изменнической деятельности». Имей они тогда под рукой «автобиографические» публикации экс-президента и его «идейных друзей», наверняка это доказали бы, ибо свою философскую метаморфозу все трое ведут сейчас чуть ли не с восклицания Цезаря: «И ты, Брут!» Если принимать нынешнюю продукцию печатного станка за чистую монету, то их ортодоксия 80-х гг. была лишь прикрытием антимышления. Век учись, дураком помрешь.

Хрущев не мог перешагнуть сталинизм. Редкому политику дано перешагнуть собственную тень. Но Горбачеву дарилась возможность заявить: сталинизм – не мое. Еще и еще раз спрашиваю себя: почему же он ею не воспользовался? Коль есть желание докопаться до грунтовых вод, набирайтесь терпения. Крупным помолом тут не обойтись. Горбачев – личность сложная и многоплановая. Не подайся в политики, он нашел бы себя в театре. В общедоступном, хотя не обязательно в художественном.

Осенний пленум ЦК КПСС 1987 г. Б. Н. Ельцин неожиданно для всех, кроме генерального, заявляет о своем намерении выйти из состава политбюро. В несколько путаном, что объяснимо волнением, обосновании Ельцин говорит, в частности, о возникновении нового культа личности – культа Горбачева. Рядовым членам партии было позволено ознакомиться со стенограммой произошедшего вокруг «культа» диалога лишь годы спустя. А жаль. Желающему думать он говорил очень многое.

М. С. Горбачев отверг упрек в насаждении своего культа личности. Утверждался «авторитет», и ничего больше. Культ личности, в трактовке генерального, – это не восхваление, а целая система злоупотреблений властью, беззаконий и т. п. Нет беззаконий и преступлений – нет культа личности, нет, присутствовало в подтексте, «сталинщины».

Заношу в блокнот: из культа личности мы делаем культ или ширму, прикрывающую нежелание кончать с оккультизмом. Значит – дальше XX съезда не пойдем? Выходит – не просто от невнимания к чужому мнению, а от неприятия его, как в песок, уходили все мои усилия восстановить в правах правду?

После выдвижения М. С. Горбачева на пост генерального секретаря я не ловил себя, признаюсь, на мысли, что опять необъятная власть сосредоточивается в руках одного человека. Не было тоски по «триумвирату», наследовавшему Н. С. Хрущеву, или безвластию при кажущемся всевластии Ю. В. Андропова и К. У. Черненко. Как и многим другим, концентрация власти представлялась мне тогда даже целесообразной, чтобы взять энергичный старт, развернуть наступление по широкому фронту, обеспечить последовательность этапов, ломать сопротивление консерваторов в той же партии.

Завышенных ожиданий в первые месяцы, повторяюсь, у меня не было. Это не мешало с одобрением принимать к сведению достаточно многое в умении М. С. Горбачева находить нужные слова и ударения в разговорах на публику по сложным проблемам, в готовности слушать, сначала не перебивая, точку зрения других. За уверенной манерой и логичностью изложения виделись осмысленный прошлый опыт и проработанная концепция на много ходов вперед. Иначе нельзя. Надежды – слишком шаткая почва для грандиозных проектов.

На второй год Горбачев поднял перестройку на уровень «революции в революции». Захватывающий дух лозунг, в котором вожди и массы заново находят друг друга. Но из-за той же гласности срам скрывать все труднее. В поле зрения попадает все больше признаков, что в делах, особенно внутренних, перестройка уподобляется путнику, блуждающему в тумане. Кончилась, не начавшись, революция в революции, на смену пришла нескончаемая импровизация в импровизации.

Горбачев, заметит в 1992 г. А. Н. Яковлев, был «непредсказуем». «Вы никогда не могли понять, что у него на уме». Сегодня не менее трудно предсказать, как он будет толковать свое прошлое.

На решающем – внутреннем направлении политики сработал заряд, присущий сталинской организации власти: кризис личности проявляется как кризис системы. То, что обещало начальный успех перестройки в ее оригинальной задумке, стало ее роком. То, что при любой общественной системе покроенная под личность организация государственного руководства таит большой риск, в нашем советском случае мультиплицировалось сращиванием базиса с надстройкой, превращением экономики в инструмент и служанку политики. Обратная сторона взаимозависимости – катастрофа политическая – потянула в пропасть экономику. С ней рухнули интеграционные узы, которые – хорошо ли, худо ли – поддерживали относительную стабильность многонационального образования, каким являлся Советский Союз.

На пике всевластия М. С. Горбачев сетовал на то, что в 1985 г. слабо знал, насколько плачевна кондиция страны, был не в состоянии объять необъятные трудности. Слов нет, наша статистика весьма приблизительно отражала картину, в частности, в народном хозяйстве. Из инструмента учета, контроля и регулирования она выродилась в макияж, с помощью которого наводился румянец на хворый и унылый лик общества, терявшего репродуктивную способность.

Если генеральный секретарь верил бодряческим статистическим рапортам, то его впору причислить к маниловым, которых обессмертил Н. В. Гоголь. Такие прекраснодушные водились на Руси в прошлые эпохи, а ныне вымерли почти без остатка. Только не должен был верить, получая еженедельно на свой рабочий стол секретную и сверхсекретную цифирь о язвах и пороках во всех областях жизни, очевидных и без статсводок для девяти десятых населения.

Поставим вопрос так: найдется ли владелец или управляющий фирмой, который, находясь в здравом рассудке и трезвой памяти, займется санированием своего дома, не заглянув предварительно в бухгалтерские книги, не разобравшись в наличных ресурсах и квалификации персонала? Заявления о том, что перестройке зажгли зеленый свет, не проштудировав исходные данные, вызывают законный протест, а не сочувствие к тем, кто, независимо от мотивов, принялся крушить старое, не ведая, во что отольется новое.

Ближе к истине другая трактовка. В театре абсурда, десятилетиями ставившем пьесу «Советские слоны – самые счастливые слоны в мире», существовали свои условности и пристрастия, капризные примадонны и твердокаменные режиссеры, сценарные и закулисные интриги. И если актер или политик день изо дня вращается в кругу абстрактных понятий и ценностей, дышит искусственным воздухом, питается из ложки, для него одного предназначенной, то с какого-то момента он начинает считать, что абстракции и есть настоящая жизнь, а действительность теряет очертания, походит на абстракцию.

Невежество, что известно самое позднее со времен Спинозы, не извинение и не аргумент. Незнание, однако, освобождает от мук сомнений при принятии решений или отсутствии таковых. Незнание, слитое с безграничной и неконтролируемой властью, равно почти стихийному бедствию, поскольку действия (бездействие) выверяются не по фактам, а по субъективным причудам и мнениям. Это скверно везде и всегда. Это недопустимо опасно в любом современном государстве, где все взаимоувязано и переплетено. Так переплетено, что любое неловкое вмешательство чревато опасными для жизни осложнениями.

Нескончаемый каталог неудобных вопросов. Не ответив на них, не поймем, что же стряслось. Имело ли руководство в Советском Союзе в 1985–1991 гг. альтернативы, и если да, то почему пренебрегло вариантами? Было ли переливание различных групп крови единственным способом лечения? Являлась ли сталинская организация всевластия, которую М. С. Горбачев сохранял и пестовал, совместимой с целями и демократическим духом перестройки? Не менее важно исследовать, достигло ли постсоветское общество в его упадке конечной станции, или впереди – новые потрясения?

Не от меня одного ускользнул реальный масштаб противоречия между целями перестройки и средствами их достижения. Сталинизм не подлежал реформированию. Он должен был быть изведен под корень. Это однозначно и было очевидно для меня за тридцать лет до перестройки. Перестройка прибавила опыта – сталинскими методами сталинизм не поддается искоренению, подобные методы лишь плодят метастазы сталинизма.

Продолжаясь при Горбачеве, сталинская система отравляла любой живительный родник. Но этим заблуждения не исчерпывались – мы идеализировали нового лидера, награждали его качествами, которые в нем были едва намечены, и умаляли недостатки, определившие в час истины подлинное лицо.

Гром не грянет – русский мужик не перекрестится. В этом смысле я, конечно, русский. После пленума ЦК КПСС, на котором М. С. Горбачев стал над всеми первым, партийный функционер из Ставрополья доверительно прокомментировал событие так: купили кота в мешке, еще намаетесь. «Не уязвленное ли самолюбие говорит?» – подумалось мне тогда. Хуже, чем было, не будет. Оптимист мог бы поправить – бывает и хуже. Если бы поправил, все равно я не поверил бы. Личные впечатления мешали думать о новом лидере плохо.

Пусть это были поверхностные впечатления, но все же… Впервые я встретился с ним в 1975 г. Горбачев накоротке заглянул в посольство, когда по приглашению ГКП совершал поездку по Федеративной Республике. Разговор о разном. Мне понравились два момента – собеседник не корчил, что сплошь и рядом случалось с приезжими, утомленного всезнанием жреца и не спешил отвергнуть тогдашние мои доводы, вызвавшие недовольство Центра, в пользу отмены традиционного приема в посольстве по случаю Дня Победы.

По наблюдениям в конце 70-х – начале 80-х гг. М. С. Горбачева на заседаниях политбюро и секретариата во мне крепло мнение, что перестарков в руководстве страны подпирает свежая генерация, соскучившаяся по настоящему делу. Он навлекал на себя косые взгляды коллег, когда неловко нарушал идиллию взаимопрощения.

Конкретный случай. 1982 г. Секретариат обсуждает вопрос о состоянии энергетики. Два министра – Братченко и Непорожний – вешают на уши лапшу. Ведущий заседание Черненко предлагает указать министрам-коммунистам на необходимость «большего внимания», «повышения требовательности» и прочее. Слово просит Горбачев.

– Я не согласен. Секретариат рассматривает данный вопрос в третий раз. Никаких перемен к лучшему первые два обсуждения не принесли. Пора не уговаривать, а спрашивать с министров.

К. У. Черненко и остальные секретари приуныли. Все так удачно складывалось, и надо же.

– Что ты, Михаил Сергеевич, предлагаешь?

– Я за то, чтобы строго следили за выполнением принимаемых решений, коль беремся за какой-то вопрос. Кто их нарушает, должен отвечать в партийном порядке.

– Может, условимся так: последний раз предупредим коммунистов Братченко и Непорожнего. Не поможет, накажем по всей строгости.

Никто не возражает. Горбачев к штурму неба не готов, но флаг показал.

Мне весьма не понравился «компромисс»: М. С. Горбачева – в генеральные секретари, А. А. Громыко – в председатели Президиума Верховного Совета СССР. Еще больше раздражало, как все это обставлялось. Чтобы члены политбюро не разодрались, участники пленума ЦК должны были добровольно подвергнуться оболваниванию.

Когда Громыко взошел на трибуну и в роли повивального деда принялся петь дифирамбы Горбачеву, я заметил сидевшему по соседству Арбатову:

– Добился-таки министр своего. Пусть наполовину.

После смерти Брежнева министр потребовал разделения постов генерального и председателя, с чем и подступился к Андропову. Тот не забыл – «каждый должен заниматься своим делом». Громыко пришлось довольствоваться креслом первого заместителя председателя Совета Министров. В ожидании кончины Андропова Громыко нацелился на пост генерального секретаря. Устинов и другие поставили ему заслон из умиравшего Черненко – лучше никакой генеральный секретарь, чем Громыко.

Не безразлично ли, какой номинальный пост достанется теперь Громыко? Но ханжество. Все отлично понимали, «интересы дела» тут ни при чем. Они замыкают, а не возглавляют длинный ряд амбиций и интриг. Может ли быть счастливым начало, замешенное на неправде и неискренности?

В 1988 г. Лигачев намекнул, что выдвижение Горбачева не было заранее решенным делом. Тремя годами раньше прошел слух, что имелись другие претенденты.

Чаще называлось имя В. В. Гришина. По-видимому, он не только претендовал, а что-то и предпринимал. Поэтому, когда фигуры расставлялись на доске для новой шахматной партии, ему не нашлось места.

Будущий генеральный должен был раздать кое-какие обещания и даже клятвы. Какие и кому? Догадки строились разные. Нелогичное поведение Горбачева по отношению к тому же Лигачеву наводило не только на недоумение.

Из всех долгоигравших генеральных секретарей Горбачев показал самый стремительный разбег. Сталин боролся за беспрекословное лидерство больше пятнадцати лет. Хрущеву понадобилось четыре года, чтобы разбросать своих соперников. Брежнев справился с «триумвиратом» за декаду, но это была для него уже пиррова победа. Горбачев стал признанным и большинством принятым лидером в считанные месяцы.

Могут сказать, повезло человеку. На фоне десятилетних сумерек в Кремле, а хуже смуты в толпе бывает лишь смута в верхах, Горбачев смотрелся совсем неплохо. Невторостепенное значение имели личное обаяние нового лидера, умение, не залезая за словом в свой или чужой карман, отвечать на вопросы, дискутировать почти на любую тему с трибуны, в кулуарах, на улице. Отученные от общения с живыми советскими богами люди готовы были поверить в Горбачева, почти как в мессию, и свернуть горы.

Смущала склонность Горбачева окружать себя «заслуженными» функционерами, воплощавшими эпоху, которую предстояло сменить. Не настолько, однако, смущала, чтобы серьезно спрашивать себя: опять говорят одно, думают другое?

Во внутренней политике, даже больше, чем во внешней, все – означает, как правило, ничего. Обещания все переустроить, очистить от скверны бюрократизма спорили с… нескончаемыми обещаниями возлюбить ближнего, поставить человеческое выше догм. Уже не скептики, а симпатизанты тоже вспоминали Козьму Пруткова: дай отдохнуть и фонтану.

Не хочу утверждать, что пустозвонство было отвлекающим маневром. Скорее оно тоже не было продуманным, просчитанным в последствиях, подкрепленным запасными окопами. И ведь что удивительно: Горбачеву были тут свойственны моменты почти пророческого прозрения.

Март 1986 г. Едва завершился XXVII съезд. Генеральный секретарь проводит «узкую» встречу с главными редакторами «Правды», «Коммуниста», еще нескольких газет, руководителями информационных агентств. Осевая мысль его высказываний – мобилизация масс на претворение в жизнь программы перестройки. Дважды с нажимом Горбачев произносит:

– Только не заболтать перестройку. Это реальная опасность. Нельзя позволить заболтать перестройку!

К кому он обращался: к нам или приструнивал себя? Кто с бесподобным упоением возвышал слова в убеждения, а убеждения девальвировал в слова? Кто, все теряя, находил истинное свое призвание в словах, которые под конец вдохновляли разве что пересмешников? Почти каждую революцию подстерегает свой пустоболт, свой Керенский. Александр Федорович заболтал Февральскую революцию. Керенским Октябрьской революции суждено было стать Михаилу Сергеевичу.

Но это случилось не вдруг. Я решительно не согласен с теми, кто с позиций конечного знания приписывает Горбачеву стремления, которых у него, судя по всему, не было. Ничто пока не поколебало моей точки зрения, что история давала не только Горбачеву шанс заложить базис общества социальной справедливости, но и Советскому Союзу новые возможности в его лице. Беда и вина за крушение – на обеих сторонах.

М. С. Горбачев впечатлял своей незаурядностью не только в беспросветно заурядных обстоятельствах, вознесших его в подоблачную высь. Он мог развиться в выдающуюся личность, если бы не страдал пагубным для политика нарциссовым синдромом. Его окончательно испортила власть. Абсолютная власть портит абсолютно.

Самое трудное из испытаний, отмечал я в одной из записок генеральному, – испытание властью. Лишь избранные выдерживают его. Мною предпринимались попытки – устно и письменно – донести до сознания Горбачева, хотя бы заронить зерно сомнения, на пользу ли ему самому, скажем, монументальные репортажи о домашних и зарубежных поездках с вынесением на экраны телевизоров каждой буквы и слога, жеста, театральных улыбок и пауз. Информационный феодализм с человеческим лицом? Не понимал, не принимал, заносил мои интервенции мне же в минус.

Мне довелось с близкого расстояния наблюдать, как теряли себя Хрущев, затем Брежнев или тот же Андропов. Под конец они мыслили главным образом чувствами и еще, пожалуй, болезнями. Нравится – не нравится, утешает – раздражает превращались в критерии правильности и праведности.

Если бы коллеги по политическому руководству при начальном же поползновении первого на авторитарный стиль одергивали его, а при втором случае указали на дверь, то со Сталиным кончилось бы у нас идолопоклонство. К сожалению, в систему не были встроены защитные механизмы против произвола сверху, а расчет на человеческую порядочность – он не для политики и политиков.

М. С. Горбачев изловчился почти сразу сделать внешнюю и военную политику своим исключительным доменом. Остальным здесь давались в лучшем случае совещательные права. И в социально-экономических делах, то есть в решающих составных внутренней политики, генеральный не спешил делиться властными функциями. Но обставлялось все донельзя «демократически».

Политбюро заседает с утра до ночи, обсасывая каждый пункт повестки дня. Не так, как под занавес при Л. И. Брежневе: пятнадцать – двадцать минут на 20–30 вопросов. Горбачев дает каждому члену политбюро высказаться. К обсуждениям могут привлекаться эксперты. Им не возбраняется излагать мнение, не заглядывая в святцы. Чем активнее дискуссия и больше разброс оттенков, тем председательствующему удобнее, подводя итог, провести свою линию. А если Горбачев задумывал что-то отклонить, то в общем было безразлично, как и что говорилось.

Опять оговорка: дебют, миттельшпиль и эндшпиль партии М. С. Горбачева были более чем разностильными. Под конец сам стал слоном в чужих гамбитах. Но в дебюте генеральный ощущал потребность слушать и слышал, допускал, что может чего-то не знать или знать с изъянами. Ко мне, например, обращались вопросы, касавшиеся Центральной Европы и Германии или как очевидца обсуждения некоторых тем при Хрущеве и его преемниках.

Готовлю для Горбачева материал к интервью Р. Аугштайну. Предлагаю заложить в ответ на ожидавшийся вопрос по А. Д. Сахарову (он еще находился в ссылке в Горьком) новый подход ко всей этой истории. Генерального интересовало, с чего повелся конфликт Сахарова с властью. Много тут туманного, замечает он. Мой пересказ монолога Хрущева из 1961 г. был для него новостью.

То же относится к серии разговоров, сопутствовавших, в частности, изданию в США сборника выступлений Горбачева и его книги о перестройке. По тексту последней у меня возникла пара десятков замечаний. Подавляющее большинство их было «с благодарностью» принято.

Но когда он не хотел слушать, до его сознания достучаться было нельзя. То ли вы мешали какой-то интриге, то ли портили настроение.

Полетом в Москву с посадкой на Красной площади М. Руст вызвал больше переполоха, чем в свое время Ч. Линдберг, одолевший Атлантику. Чего не наслушались наши маршалы и генералы, особенно от Горбачева и Ельцина. Скольких офицеров недосчитались вооруженные силы? Словно локальная война прокатилась.

На второй же день после случившегося в интервью гамбургской газете я предложил спустить эпизод на тормозах: «Надо поблагодарить М. Руста; он доказал, что советская система ПВО не такая сверхнепроницаемая». Мое предположение-рекомендацию, что молодой пилот скоро вернется домой, не захотели услышать. Ладно, воспользуюсь возможностью писать Горбачеву напрямую.

Воспроизвожу смысл записки: М. Руст производит впечатление человека, захваченного идефикс, что нередко в переходном возрасте. Серьезных доказательств наличия заговора, «тщательно спланированной провокации» нет. Напротив, данные, заслуживающие доверия, говорят, что М. Руст действовал в одиночку, не ставя цели причинить Советскому Союзу политический, военный или престижный урон. Не в наших интересах переигрывать. Лучше использовать этот случай, чтобы продемонстрировать широту и гуманизм нашей новой политической философии.

Далее я указывал на опасность того, что дальнейшее пребывание под следствием и судебный процесс способны усугубить неадекватность поведения юноши. Если по запоздалом освобождении будет диагностировано, что он не совсем здоров, то расстройство может быть связано с испытаниями, выпавшими на долю М. Руста уже в Советском Союзе. По совокупности мотивов целесообразно обследовать его с участием экспертов ФРГ или передать М. Руста в руки западногерманской юстиции для решения вопроса о его ответственности в зависимости от заключения медиков Федеративной Республики.

А. С. Черняев согласен. Он критически смотрел на депеши нашего посольства в Бонне, всячески нагнетавшего жажду отмщения. Записка идет к генеральному.

На следующий день встречаюсь с большой группой западногерманских журналистов, сопровождавших федерального президента Р. фон Вайцзеккера в его поездке по Советскому Союзу. Тема М. Руста – в центре внимания. Мой комментарий не остается незамеченным.

– Сейчас, возможно именно в эти часы, решается судьба М. Руста.

Большинству присутствующих захотелось понять мои слова так: решается вопрос об освобождении М. Руста. Ни во временном смысле, ни по сути я ни на йоту не отклонился от истины. Но излишняя точность обыденно воспринимается неточно. Судьба М. Руста действительно решилась, но совсем иначе, чем я предлагал и ожидал.

В момент моей беседы с журналистами заседало политбюро. Председательствующий открыл рассмотрение темы М. Руста вопросом, как и почему материалы дознания, которое проводится следователями КГБ, попадают «посторонним лицам». То, что вообще должен знать помимо следователей один генеральный, известно председателю АПН.

Оказалось, что анализ следственной группы КГБ перекликался с ходом моих рассуждений, а вывод, что М. Руста следует не судить, но передать властям ФРГ, почти совпадал. Допустить, что объективное исследование, производимое независимо друг от друга, может дать сходные результаты? Нет, этого Горбачев не захотел, хотя не ошибся бы, потому что у меня не было выхода на следователей.

С изрядным запозданием дошло до меня, что не М. Руста били. Им пороли Вооруженные силы Советского Союза. С них сбивали «спесь», приручали. В армии курс М. С. Горбачева порождал немало кривотолков, непонимания, скрытого противодействия. Со своим бархатным предложением я попал в суконный ряд.

На следующий день после заседания политбюро мне звонит А. Н. Яковлев. Интересуется, на каком основании я «распространяю обещания насчет скорого освобождения М. Руста». «Генеральный тщательно избегает обнадеживать президента ФРГ». Принято решение «передать дело в суд».

Уточняю: обещаний, что М. Руст будет освобожден, не давалось. Говорилось, что «решается его судьба». Политбюро, исходя из ошибочных посылок, приняло вчера ошибочное решение. Я сделал все от меня зависящее, чтобы его предотвратить, но не преуспел.

А. Н. Яковлев «по-товарищески» просит дела М. Руста больше не касаться. Генеральный «почему-то» считает, что на него оказывается давление, и реагирует обостренно.

Встретившись с родителями М. Руста в Гамбурге весной 1988 г., я с чистой совестью мог сказать, что сочувствую быстрейшему их воссоединению с сыном. Единственное, чем мог утешить родителей, – это сообщением, что сыну созданы относительно сносные, щадящие условия отбывания наказания, и главное – что время работает на освобождение их Маттиаса. Наградой мне была узумбарская фиалка.

Другой случай совершенного несогласия с М. С. Горбачевым, пришедшийся на тот же год, касался секретных протоколов к советско-германским договорам 1939 г. Это долгая история с предисловием и послесловием. Постараюсь передать ее максимально компактно.

В 1968 г., вскоре после перемещения в 3-й Европейский отдел МИДа, меня пригласили войти в редакторский коллектив, который готовил сборник документов «Советский Союз в борьбе за мир накануне Второй мировой войны». Вместе с И. Н. Земсковым, тогда начальником историко-дипломатического управления министерства, мы вышли на Громыко с предложением предать гласности «приложения» к договорам с Германией, которые заключались в 1939 г., и тем подвести черту под непрекращавшимися дискуссиями о «секретных протоколах».

Реакция министра: «Данный вопрос вне моей компетенции; должен посоветоваться в политбюро». Через неделю он извещает Земскова, к которому был особо расположен, что наше предложение признано «несвоевременным». Громыко не заявлял, что секретных протоколов не существовало и что распространяемые за рубежом фотокопии являются «фальшивками». «Несвоевременно» – на этом ставилась точка.

Держим совет и решаем: наш сборник оборвется на 1 сентября 1939 г. В сносках надо избежать категоричности по поводу того, что было и чего не было. Не создавать впечатления, что публикуемыми документами советские архивы исчерпываются.

В 1978 г. возникла мысль о переиздании документально обогащенного сборника «Советский Союз накануне…». Опять редакционная группа. Новое наше с Земсковым обращение – теперь к члену политбюро Громыко. Он откликается сразу и кратко: нет. Решаем, что переиздание сборника без протоколов нецелесообразно.

Обострение ситуации в прибалтийских республиках в 1986 г. стало для меня поводом поставить вопрос о заблаговременной подготовке к пятидесятилетию критически важных событий 1939 г. Отправляю энергичную записку А. Н. Яковлеву. Вместе с Л. А. Безыменским, В. Я. Сиполсом и рядом других видных специалистов мобилизуем доступные документы и материалы, тщательно исследуем фотокопии протоколов и историю их происхождения. Командирую с этой целью Безыменского в Федеративную Республику. По результатам вводим в курс дел А. С. Черняева.

Так или иначе, состоялось слушание данного вопроса на политбюро. Нас, зачинщиков, на него не пригласили. Поэтому я лишен возможности сообщить, какие оттенки имелись в «да». Насколько мне известно, выступавшие с разной степенью определенности склонялись в пользу подтверждения существования протоколов. В том числе Громыко. Несколько членов руководства участия в дискуссии не приняли. Горбачев подвел итог – пока перед ним не положат оригиналы протоколов, он не сможет взять на себя «политическую ответственность» и признать, что протоколы были. Ищите и обрящете.

Это говорилось Горбачевым после доклада заведующего общим отделом В. И. Болдина: оригиналы хранятся в архиве ЦК. Судя по отметке, накануне дискуссии в политбюро он показал их генеральному. Но эта «подробность» всплыла пять с лишним лет спустя. Для всех. Мне же она открылась в 1989 г.

Еще в 1988 г. хорошо знакомый сотрудник общего отдела дал мне понять, что «если архивы основательно копнуть, многим нынешним загадкам найдутся отгадки». Как их копнешь, когда Болдину дан строгий приказ никого не подпускать к «особым документам» на пушечный выстрел? Попробуем в обход.

Вместе с руководством историко-дипломатического управления МИДа, где хранится оригинал советско-германского договора о ненападении 1939 г., прошу провести криминалистическую экспертизу, чтобы установить, отпечатан ли текст договора и русский альтернат протокола, как он известен в фотокопии, на одной или разных пишущих машинках. Лаборатория Московского уголовного розыска выдает заключение – договор и протоколы имеют идентичный шрифтовой почерк; возможность подделки практически исключена.

При ближайшей же возможности докладываю результаты исследования Горбачеву. Третий в разговоре – А. Н. Яковлев. Вас, как в тот момент и меня, реакция генерального секретаря, наверное, обескуражит:

– Думаешь, что ты сообщил мне нечто новое?

Произнес с улыбкой-усмешкой и заторопился в свой рабочий кабинет.

– Оригиналы протоколов в общем отделе, и Михаил Сергеевич их видел, – обращаюсь я к Яковлеву. – Всякие сомнения отпадают.

Нарастали другие сомнения в нашем лидере. Даже членов политбюро он вводит в заблуждение. О каких решениях, выверенных на объективных данных, можно думать? Опять в ходу «двойки», «тройки» и их всепобивающий «туз»? При чем тут демократизация и гласность? Мы не имеем права лгать. Правда – единственный шанс для перестройки.

I съезд народных депутатов СССР (май – июнь 1989 г.) создает комиссию по советско-германским договорам 1939 г. А. Н. Яковлев за председателя, меня, угодившего в это время под нож хирургов, заочно выбирают в его заместители. На тринадцатый день после операции, невзирая на протесты врачей, отправляюсь, как просит Яковлев, в Кремль, чтобы участвовать в учредительном заседании комиссии. Никому не нужные подвиги, если учесть последующее.

Не без труда, но и не без воли к сотрудничеству рабочая группа составляет проект сообщения, с которым, кроме украинского коллеги, согласились все члены комиссии, включая В. Ландсбергиса. Предлагается опубликовать это сообщение примерно 20 августа, еще до того, как комиссия официально представит свой доклад съезду депутатов. А. Н. Яковлев не против, но:

– Вы понимаете, что последнее слово принадлежит не мне.

Все поняли. За это нам намылили шею. Мол, следовало своими деланными возражениями вывести из-под удара «нет» первого. Почему нет? «Не нравится», «не убеждает» – и все. Никакие уговоры не помогли. Дух сообщения не устраивает. Каким он должен стать, чтобы устроил? Думайте.

Вырвали у генерального согласие на интервью А. Н. Яковлева «Правде», в котором он дезавуирует политический произвол Сталина, не подтверждая окончательно, что протоколы существовали, и не выражая отношения к их юридическому статусу. Последнюю часть работы я взял на себя, дав несанкционированное интервью «Известиям», протоколы имелись. Один из наших услужливых послов тут же просигналил телеграммой: на опасное предприятие я толкаю – требую правды.

Финал известен. На основе несостоявшегося сообщения комиссия подготовила доклад съезду народных депутатов и проект решения, осуждавшего произвол Сталина по отношению к прибалтийским государствам, объявлявшего изначально ничтожными секретные протоколы к договорам 1939 г. с Германией. В выступлении А. Н. Яковлева эти и другие моменты были политически, юридически и морально обоснованы. Съезд большинством голосов утвердил проект, но только со второго захода – после ознакомления депутатов с обнаруженными в «личной папке» Молотова дополнительными доказательствами существования протоколов.

А как вел себя Горбачев, председательствовавший на съезде? Он ничем не выдал, что в его власти было сделать тайное явным. Вместе с тем не мешал, чтобы расчеты с прошлым все же состоялись. Самое главное – не занять позицию по трудной странице истории, на ней капитала не заработаешь. Пусть разгребают другие.

Нечто схожее происходило с Катынью. Во время визита в Польшу Горбачев и польский руководитель Ярузельский условились устранить «белые пятна» в отношениях между двумя странами. «Белыми» по традиции почему-то именуются самые мрачные и грязные, которые не стирает даже время. Создана специальная комиссия. Ее обещали допустить к неопубликованным архивным документам и материалам. Советский сопредседатель академик Г. Л. Смирнов, зная понаслышке о моих хождениях по катынским мукам, обменивается мнениями о том, как подступиться к каверзному вопросу.

Сообщаю Смирнову, что мне было ведомо. Желаю, чтобы ему повезло больше. Советую использовать учрежденную комиссию также для прояснения судьбы пропавших в Польше в 1920–1921 гг. без вести наших военнопленных. И это пятно тоже должно быть устранено. Не для баланса, разумеется. Ушли в небытие десятки тысяч людей.

Незадолго перед тем АПН завершило издание книги «Память». Сигнальные экземпляры ее направил каждому из членов политбюро – убедитесь, польский друг, писатель Я. Пшимановский, взяв на себя обязанности наших организаций, разыскивает и идентифицирует захоронения советских солдат, павших в боях с гитлеровцами в 1944–1945 гг. на территории Польши. Намыкались мы, помогая Я. Пшимановскому, с нашими непревзойденными бюрократами и формалистами. Общение с ними было сродни добровольной каторге.

Если можно, попросил я Г. Л. Смирнова, избавьте меня от советско-польских «черных» пятен. И без них в глазах рябит. Что в памяти скопил, сказал. Но недаром говорится: человек предполагает, Господь располагает. Смешанная комиссия на Катыни забуксовала. Смирнов снова у меня:

– Что порекомендуешь делать?

– Доложить генеральному с предложением сказать правду.

– А в чем правда состоит?

– В том, что мы до сих пор говорили неправду. Дальше слово должно быть предоставлено документам.

Записка Смирновым отправлена. Реакции на нее нет. Нет и термина, о котором просил Горбачева академик Смирнов, чтобы подробно обрисовать ситуацию.

Президент В. Ярузельский не упускает случая напомнить генеральному секретарю ЦК КПСС о важности устранения неясностей по Катыни. Он просит меня посодействовать нахождению развязки.

– Убедите Горбачева, что годы не смягчают проблемы, а лишь обостряют ее. Горбачев ничего не приобретает от затягивания разбирательства, все мы вместе многое теряем. Если это в ваших возможностях, помогите.

После стычки с Андроповым я зарекся заниматься Катынью. Что в моих силах, я сделал, чтобы раскрыть глаза остальным. Или ты хозяин своему слову – сам дал, сам берешь обратно? Ведь достойный человек и по делу к тебе взывает.

Не знаю, как бы я самоопределился, если бы к моему помощнику В. А. Александрову не обратился историк Ю. Н. Зоря и не сообщил, что, исследуя фонд НКВД в Центральном государственном архиве (ЦГА), он натолкнулся на документы конвойных войск, транспортировавших польских офицеров из Козельска к месту их убийства – в Катынский лес. Документы датированы апрелем – маем 1940 г.

Начальник Главного архивного управления при Совмине СССР, прослышав, что всплыла Катынь, тут же распорядился перевести дела конвойных войск в режим «специального хранения». Ученым доступ к ним заказан. Придется злоупотребить служебным положением. Официально запрашиваю из ЦГА в распоряжение Международного отдела ЦК КПСС подборки интересовавших меня документов. Поручаю Ю. Н. Зоре сравнить списки военнопленных поляков, составленные при их вывозе из Козельска, со списками опознанных жертв при их эксгумировании из захоронений. Совпадения вышли потрясающие.

Пишу последнюю из серии записок Горбачеву по Катыни – налицо неопровержимые индикации, что расстрел польских офицеров – преступление Берии и его подручных. Необходимо сообщить об этом президенту В. Ярузельскому с принесением наших сожалений в связи со случившимся. Договариваюсь с А. Н. Яковлевым настаивать на вынесении решения по существу, иначе генеральный придумает какую-нибудь увертку.

Не сразу, но предложение принимается. Президенту В. Ярузельскому выпадает нелегкая миссия – принять весть, которая любого нормального человека должна наполнить горечью и возмущением. Что должен был думать генерал В. Ярузельский, с боями прошагавший в войну через пол-России, прежде чем вновь вступил на землю Польши? Что чувствовали другие наши польские друзья, услышав признание – сорок пять лет мы им лгали?

Незадолго до этого последнего и так трагически окрашенного свидания с В. Ярузельским я беседовал с известным польским кинорежиссером А. Вайдой. Он быстро освоился в моем кабинете, и от культуры мы незаметно перешли к политике. Где политика и отношения с Советским Союзом, там для поляка – Катынь. Для А. Вайды это неизбежно: в Катыни убит его отец. У меня в сейфе лежат папки из ЦГА. В списке обреченных на злодейскую казнь значится Вайда – видимо, отец гостя. Не имею права сообщить ему это, заверяю лишь, что скоро драма высветится. Я твердо знал, что услышит от меня М. С. Горбачев.

На пленуме ЦК увидел главу КГБ В. А. Крючкова и поведал ему, сколько времени и нервов отняло изучение Катыни по косвенным свидетельствам и материалам.

Между тем в КГБ имелось когда-то «не подлежащее вскрытию» дело. Председатель комитета заметил:

– И имеется. В нем есть все.

– И приказ, на основании которого все совершалось? Кем подписан?

– Приказ тоже. Никуда не денешься, придется каяться.

Крепко подвел я В. А. Крючкова. Через день, самое позднее два мы с А. Н. Яковлевым докладываем М. С. Горбачеву дела по моему ведомству. Как и условлено с Яковлевым, в конце преподношу генеральному известие – в КГБ хранятся исходные документы, относящиеся к Катыни, Харькову и Бологому. Придется посылать дополнительное сообщение В. Ярузельскому.

– Мне Крючков ничего о таких документах не докладывал, – говорит генеральный секретарь.

Для него тема исчерпана. Тебе ясно дали понять – не лезь не в свои сани. Меня же интересует Горбачев. Для этого следует переговорить с Крючковым.

– Генеральный что, не совсем в курсе насчет катынских документов?

– Каких документов? Наверное, мы недопоняли друг друга.

Вот теперь ясно – председателю КГБ припечатали уста с резолюцией «вскрытию не подлежат». Понадобился «путч», чтобы вся правда вылезла наружу. К этому времени она перекочевала с площади, некогда носившей имя Ф. Дзержинского, в президентский сейф в здании, некогда служившем резиденцией Святейшему синоду.

Надеюсь, я донес до вас мысль: Горбачев умел на разный лад улыбаться, и не только улыбаться. Он совершенствовался в искусстве управлять при помощи слов поведением людей, а из самих слов плести маскировочные сети, в которых прятал намерения. Пока не поиздержался настолько, что остались слова-трели, слова для слов, слова для самоутешения и самообмана.

Не намеревался я заниматься историографией «эпохи Горбачева». О лидере перестройки неизменно высказывался подчеркнуто уважительно и лояльно. Даже когда накопились и укоренились сомнения, выводил его из-под слишком злой критики, как на партконференции в Могилеве, встречах с активом в Одессе и Ленинграде, дискуссиях в московских райкомах. Вопросы и недоумения доверял только коллегам по секретариату, да и то в официальной обстановке, чтобы никто не записал меня в когорту хамелеонов.

И сегодня я далек от желания чернить экс генерального секретаря. Потому я не ставлю Горбачева из 1985–1987 гг. на одну доску с Горбачевым из политического небытия, в которое он впал самое позднее в 1990 г. По той же причине не провожу знака равенства между внешней и внутренней политикой перестройки, а качество каждой из них не склонен оценивать паушально. Исправить случившееся нельзя. Созданная Сталиным система не стоила того, чтобы ее оплакивать. Извлечь уроки ради отведения новых бед от народов, за которые они не в ответе, вот что надобно.

Со всеми оговорками относительно двусмысленности позиции по сталинизму, легковесности в проработке серьезных вопросов (антиалкогольная кампания, решения об индивидуальной трудовой деятельности, кооперации и др.), забеганий в обещаниях надо признать – за первые месяцы, может быть, в первый год новое руководство создало заделы для реформирования общества. Наметился психологический перелом, люди стали стряхивать апатию. Казалось, вот-вот состыкуются воля к обновлению сверху с нежеланием внизу жить по-старому. И тогда, в отличие от прежних заходов на модернизацию системы, предпринимавшихся после смерти Сталина и сразу после смещения Хрущева, пессимисты были бы посрамлены – предпосылки успеха совместились бы.

Обратимся к надежным цифрам. В 1985 г. остановился относительный и абсолютный экономический откат. В 1986 г. национальный доход вырос на 4 процента (против 3,9 плановых), производительность труда – на 4,9 процента (по плану предполагалось 4,1), промышленное производство – на 4,9 процента, или на треть больше, чем в среднем в год в XI пятилетке.

Несмотря на все сохранявшиеся диспропорции, перекосы, неувязки, даже вопреки чернобыльской катастрофе, экономика оживилась. За 1986–1988 гг. национальный доход прибавил на 11,6 процента, объем промышленной продукции – на 13,3 процента, капитального строительства даже на 36 процентов.

Как и почему наметился сдвиг? Перемены в настрое людей я бы выделил особо. Рядом с ним по справедливости надо поставить более эффективное функционирование основных звеньев управления. Само правительство меньше командовало и больше работало, не вытягиваясь в струнку, когда им пытались командовать с политических вышек.

Раз дело пошло, не мешай тем, кто дал ему толчок, закрепить положительную динамику, набрать обороты. Все сразу не получится, это было ясно без экспериментов. Не создано такой экономики, которая одолевала бы структурный кризис с сегодня на завтра и безболезненно. А советская экономика прежде должна была стать сначала экономикой, покончить со всеми видами внеэкономической зависимости и подчиняться законам экономического развития. Я тоже приложил руку к критике затратного характера советского хозяйства и доказательству необходимости всемерного развертывания товарно-денежных отношений, совершенствования механизма рынка. В 1987 г. соответствующее решение было даже одобрено пленумом ЦК.

У западных наблюдателей своих забот полон рот. Проблематика советской экономики смотрелась, как правило, при свете из своего окошка. А то подметили бы некое совпадение. В 1965–1966 гг. А. Н. Косыгин круто взялся за ремонт хозяйства, и наметились подвижки. Если так дальше пойдет, примут Косыгина за благодетеля. Но при тогда принятой системе власти благодетелем мог быть лишь генеральный секретарь. В идеальном варианте без сотоварищей.

В епархии Н. И. Рыжкова случились перемены к лучшему, причем в концепции поэтапной перестройки экономики профилирующим был почерк команды главы правительства. У успеха – как же иначе! – должно быть несколько отцов. Со временем приемный отец выдвигается в главные, не смущаясь тем, что говорил с ребенком на разном наречии.

Из всех сфер деятельности, к которым прикасался М. С. Горбачев, наиболее беспомощным он проявил себя именно в области экономики. Здесь у него было больше всего очевидных метаний и провалов, выданных и неоплаченных векселей. Заведомо несостоятельной и самой дорогой по издержкам являлась линия на переиначивание экономики неэкономическими методами. Все программы «500 дней», придуманные для ублажения неискушенного слуха, – они отсюда.

Я не хочу и не могу утверждать, что деятельность правительства Н. И. Рыжкова заслуживает сплошь или даже преимущественно положительных оценок. На мой взгляд, закон «Об управлении государственными предприятиями», введенный в силу 1 января 1988 г., в отрыве от других реформ усугубил напряженность в хозяйстве и спровоцировал расстройство финансовой системы. «Демократизация на рабочем месте» с ее выборностью менеджеров, аннулированием взаимозависимости между заработной платой и производительностью труда, с неустраненным монополизмом производителя породила стихию рынка в отсутствие рынка.

Или «реформа» СЭВа, чтобы не утомлять ваше внимание излишним числом иллюстраций. Да, крайне несовершенной была система взаимных расчетов в этой организации. Неэквивалентность цен на сырье, энергоносители и готовые изделия обходилась Советскому Союзу в 80-х гг. в среднем по 6–8 миллиардов долларов потерь в год. Но волевой, одномоментный перевод взаимных платежей на свободно-конвертируемую валюту – в ее отсутствие – тоже не был выходом из положения. Международный отдел ЦК пытался пригласить взвесить издержки, а не одни приобретения. Желающих прислушаться не сыскалось.

Уже приходилось отмечать, что в дебюте М. С. Горбачев имел за собой большинство партии. Я сознательно не говорю, что он вел за собой весь или почти весь партийный аппарат. В самом начале, возможно, и основная часть аппарата была с ним, но затем генеральный упустил его. Или Горбачев уступил партаппарат, когда делился полномочиями при венчании на власть, второму человеку в партии и отобрать затем не сумел?

Уже летом 1986 г. поползли слухи о возможности переворота. Они повторялись из года в год с разной степенью интенсивности, но в то лето были внове. Ко мне в АПН запросились китайские корреспонденты. Не для интервью. Но чтобы донести возникшее в Пекине беспокойство и перепроверить собственные прогнозы дальнейшего хода событий.

Пружинами недовольства чаще всего называли военных и партконсерваторов. Сам Горбачев приоткрыл занавес. Выступая в Ташкенте, он подчеркнул, что аппарат – еще не партия. Холодная война в КПСС развернулась. Михаил Сергеевич не просто поссорился с Егором Кузьмичом. Генеральный секретарь вошел в клинч с так называемым «партактивом», чтобы в конце концов потерять интерес ко всей партии.

Отдаление Горбачева от партии и партии от Горбачева ускорилось после XIX Всесоюзной конференции КПСС. По крупному счету на ней состоялась не реформа политической системы, а ее переоформление, уже без партии в качестве «ведущей и направляющей». Вести и направлять отныне должен был не институт, а человек, но также единолично. Если принимать буквально лозунг «Вся власть Советам!», то лидер по советской линии.

Еще какое-то время станут прятать, на какой режим правления нацелились. Соединение двух начал, советского и партийного, должно погасить подозрения, нейтрализовать ожидавшееся сопротивление использованию в интересах Советов партийного аппарата. Не о национализации партийных зданий и прочего имущества шла речь, а знаний и опыта КПСС, иначе говоря – о национализации ее кадров. Без кадров и инфраструктур Советы оставались тем, во что их деградировал Сталин, – фиговым листом.

Отказ партии от реальной власти в отсутствие дееспособного преемника означал демонтаж всякой власти, в особенности на среднем и нижнем уровнях. Разверзался вакуум. Его наполняли анархия, местничество, сепаратизм всяких цветов. Никакое наращивание властных атрибутов и полномочий у первого лица не могло компенсировать выпадение структурных звеньев на периферии и в центре.

Сложение КПСС функций, присвоенных в период «военного коммунизма» и раздутых до небес в годы Второй мировой и холодной войн, было совершенно необходимо в интересах дела и самой партии. Но опять-таки иначе по мысли и по исполнению. Здесь, возможно, многое скажет само за себя признание Э. А. Шеварднадзе, сделанное в 1991 г. и характеризующее политическую квалификацию обновителей в целом:

– Нам было ясно, что нужна коренная перестройка, но никто не представлял себе, с чего начинать.

В подобных обстоятельствах мудрые советуют – начинайте с себя. Политики – это особая примета данного племени – ищут подопытных на стороне.

Я обронил замечание, что плохое исполнение плохо продуманного умножало издержки. Исполнительная власть возвращена правительству, законодательная – Советам, судебная – судам. Правильно сделано, хотя пришло с запозданием по меньшей мере лет на сорок – сорок пять. КПСС отныне только политическая организация, и не единственная. Тоже не трагедия, если не думать категориями удобств. Что же мешает партийным лидерам самим поставить вопрос об изъятии из Конституции 6-й статьи, ставившей КПСС над вся? Почему из членов ЦК только мы двое с А. И. Вольским голосуем на съезде депутатов за включение соответствующего пункта в повестку дня?

Решения партконференции не формальность. Аппарат ЦК, как церковь, отделили от государства. Международный отдел, к примеру, вычеркнут из списка получателей мидовских сообщений. Слушайте, наравне с остальными, радио. Если скучно, включайте телевизор. В очереди на международные телефонные разговоры ЦК после кооперативов, ибо взяток не дает.

Правда, политбюро какое-то время действует как ни в чем не бывало. Тот же министр иностранных дел в качестве члена политбюро не прекращает размечать себе и коллегам телеграммы и прочие дипломатические депеши. Возможно, политбюро готовится превратиться в совещательный орган при будущем президенте? Так или иначе, политбюро и аппарат ЦК зажили в различном режиме. Генеральный в узком кругу не скрывает, что смотрит на ЦК и аппарат партии в целом как оппозиционные себе структуры. По его восприятию, «недружественно настроенными» были в своей массе также делегаты XIX конференции и позднее XXVIII съезда КПСС. Это отношение М. С. Горбачев перенес затем на последний состав политбюро.

Апрель 1991 г. Заседание политбюро, четвертое, от силы пятое с июля прошлого года, да и то созванное по настоянию секретариата и руководителей ряда республиканских компартий. Назавтра пленум ЦК. Лучше внести ясность в позиции и отношения загодя.

– Что у вас? – бросает переполненный раздражением генеральный.

– У меня есть поручение украинской парторганизации выяснить, на какой основе ведутся переговоры о союзном договоре в Ново-Огареве, – говорит первый секретарь ЦК КПУ СИ. Гуренко. – Придерживаетесь ли вы, Михаил Сергеевич, вотума, вынесенного семьюдесятью шестью процентами избирателей на референдуме 17 марта (1991 года)? Мы, члены политбюро и республиканские руководители, никакой информации, кроме газетной, не имеем. А из сообщений прессы понять что-либо трудно.

– А много ли вы поймете, если я что-то расскажу? – задирается М. С. Горбачев.

– Нам, провинциалам, конечно, не тягаться с вами, восседающими в ареопаге. Но я прибыл в Москву с однозначным поручением организации, которую представляю, – настоять на ответе на поставленный вопрос, – не сдается Гуренко.

– Можете сказать, что я исхожу из итогов референдума.

– Пусть для вас не будет неожиданным, что я подвергну вашу деятельность острой критике завтра на пленуме ЦК, – заключает Гуренко тягостный диалог.

Еще несколько членов политбюро выступили с чуть смягченными или даже более резкими заявлениями. Генеральный ерзает в кресле, ограничиваясь полемическими репликами. Посматривает на часы.

– Ну, в общем ясно. Свое мнение вы высказали. Я выступаю в Ново-Огареве как президент. Теперь пора отправляться в соседнее здание, где нас ждут секретари обкомов и крайкомов.

«Я президент, и не ваше дело давать мне советы, тем более что-либо предписывать. Генеральный секретарь я лишь по совместительству» – так истолковали поведение М. С. Горбачева на политбюро его участники. Новых встреч в этом составе уже никто не ожидал. Их и не было.

Переходим в шестой подъезд. Малый конференц-зал полон. Физически ощущаешь, как накалена атмосфера. Горбачев продолжает гнуть свое. Что он задумал – расколоть пленум и с ним партию? Иначе не объяснить его аррогантного поведения и интонаций.

Кто интересовался историей международных отношений, вспомнит, наверное, как после одного из заседаний Версальской мирной конференции, реагируя на вопрос «как дела», его участник ответил:

– Блестяще. Разошлись по всем пунктам.

Столь же блистательно протекала последняя встреча генерального секретаря с региональными партийными лидерами. В зале даже не возмущение, а удивление.

Ко мне в кабинет заходят секретари из Свердловска и Черноземья. У всех одно на уме: что с Горбачевым? Он вызывает на конфликт – принимать ли вызов и когда? Объясняю, что секретариат терзают те же заботы. Президент теряет почву под ногами и ищет виноватых. В данном случае виновными оказываются те, с кем у него не складываются отношения или к кому у него предвзятый подход. Но разрыв в нынешних условиях навредит делу. Исходя из этого каждый должен самоопределиться, что делать, как и когда.

На пленуме дошло до столкновения. Горбачев заявил о готовности сложить с себя обязанности генерального. Предложение обсудить этот вопрос собрало 13 голосов, девять десятых выступили против. С моей точки зрения, тогда же высказанной иностранным журналистам, а также самому М. С. Горбачеву, значение произошедшего не в итогах голосования. Пала одна из самых забуревших традиций, ставивших должность генерального секретаря над партией и законом. Для меня это был долгожданный признак того, что демократизация внутри партии достижима.

Я не преувеличил, заметив, что секретариат терзало беспокойство по поводу происходившего в стране, партии и с Горбачевым. Пусть другие скажут за себя. Меня лично не устраивало положение «слепых, слепым ведомых». Проект союзного договора, обсуждавшийся в Ново-Огареве, предусматривал превращение Советского Союза в конфедерацию или содружество суверенных независимых государств. Допускались различия не только в законах, но и в социально-экономическом и политическом устройстве.

Возникал принципиальный вопрос: писаны ли для демократов демократические правила? Три четверти избирателей проголосовало за союз, а не содружество. Что, нужны были пресловутые 99,9 процента, чтобы воля снизу стала директивой для верхов? Результаты референдума по другим вопросам, выносившимся на суд народов в тот же день 17 марта 1991 г., – например, о введении президентского режима правления в России и ряде других республик, были приняты как руководство к немедленному действию. Научились расщеплять не только атом, но и народную волю?

Кого представляет на переговорах в Ново-Огареве президент СССР? М. С. Горбачева выдвинула на президентский пост коммунистическая партия. Он оставался генеральным секретарем этой партии. Почему же ни политбюро, ни секретариату, ни пленуму ЦК не известно, в какие игры Горбачев играет, чего добивается? Ничего толком не знали вице-президент и члены разных советов вокруг президента.

Мне, может быть, повезло даже больше, чем многим остальным. Хотите узнать, как было включено в название слово «суверенные»? В конференц-зале особняка номер три, что в Волынском, М. С. Горбачев, А. Н. Яковлев, Н. Я. Петраков, Г. Х. Шахназаров и я. Какой повод свел нас, не запомнил. Но основной разговор шел о трудностях переговоров с Б. Н. Ельциным и руководителями других республик относительно будущего Союза. Сплошные тупики, замечает Горбачев, начиная с названия. «Социалистические» не приемлют, за «советские» предстоит изрядно побороться.

Петраков говорит, что можно было бы заменить «социалистические» на «суверенные», тогда обеспечивается преемственность, хотя бы в аббревиатуре. Президенту идея явно по вкусу: «А что, можно попробовать».

Мое замечание, что референдум не закончился: в марте он выявил в прямом голосовании волю народа, сейчас тот же референдум проверяет готовность государственного руководства уважать эту демократическую волю, М. С. Горбачев пропускает мимо себя. Он начинает, как любил выражаться, «гонять» слово «суверенитет». Панихида по гуманному социализму открылась. Доперестраивались.

Допустим, даже не сообщество, а конфедерация. Какие последствия это будет иметь для КПСС? Советский Союз исчезнет. Допустят ли суверенные независимые республики, чтобы на их территории действовала партия (партии), руководимая из какого-то центра? Сомнительно.

На секретариате в июле 1991 г. я поставил вопрос так:

– Информации из Ново-Огарева нет. Если, однако, дело идет к конфедерации или еще более рыхлому межгосударственному образованию, то в повестке дня упразднение КПСС. Мы по мандату XXVIII съезда здесь что-то с серьезными минами обсуждаем, а нас, возможно, уже не существует? Я не в том возрасте, чтобы быть у неизвестности на побегушках. Либо нас просветят о том, что происходит, либо пора сворачивать наши сидения.

Конечно, мне было известно, что информация о заседаниях секретариата в тот же день, если не час, докладывалась Горбачеву. О его отклике на данный мой демарш я узнал от спикера президента.

– Что твой Фалин на меня бочку катит? – спросил президент в передаче В. Н. Игнатенко незадолго до отбытия на юг. Других мыслей в голову ему не пришло, – скажем, президентом чего и генеральным секретарем в какой партии он собирался состоять? Или все наперед уже решил?

На языках почти всех народов есть поговорка: в гору семерым под силу, с горы один столкнет. Потом и кровью скольких поколений становилась Россия и позднее держался Советский Союз? 27 миллионов 600 тысяч наших сограждан пали во Второй мировой войне, чтобы остановить коричневую чуму, угрожавшую цивилизации, и чтобы продолжался Советский Союз. Как саркастически заметил кто-то из демократов в Верховном Совете России, то, что оказалось не под силу Наполеону, Гитлеру и военному атому, когда США монопольно им владели, между делом совершил Горбачев. Порушил гигантскую страну и, глядя, как брат на брата, народ на народ с топором пошли, уверяет, что вернул людям свободу.

Объективно варианты имелись. Но почти каждый конкретный случай знал критическую массу и момент, после которых от желаний проку было мало.

Возьмем национальные отношения. Если Горбачев считал национальную проблему в стране раз и навсегда решенной, тем хуже для него. Если не считал, то не вправе был заявлять, что конфликты в этой области застали его врасплох. По пухлости стекавшихся к нему бумаг он мог, не читая, судить: неладно в межнациональных отношениях, причем в самых различных углах Союза.

Национальная проблема не поддается «окончательным» решениям, как никого нельзя навсегда одарить здоровьем. Пока нация живет, эта проблема – процесс. Верное вчера и сегодня вполне может стать неверным завтра. И еще. Для особенно малочисленных народов и национальных меньшинств «закон больших чисел» или «метод подобия» неприменимы, а попытки навязать их окриком чаще всего переводят сравнительно легкий недуг в тяжелую хворь.

И до Нагорного Карабаха было не до дремы. Прибалтика, репрессированные при Сталине народы, национализм в Якутии, Бурятии, Молдавии, еврейская эмиграция. Диктатор действовал методом «прореживания». Союзная перепись 1926 г. дала самое большое число учтенных этнических общностей – 196. В словаре 1937 г. под именами собственными велось 109 национальностей и еще 56 попали в графу «прочие». Итак, всего 165. После переписи 1939 г. решили выделить 57 наций и 58-ю упомянуть среди «прочих». В опубликованной редакции называлось 50 «самых многочисленных наций». Голубой мечтой Сталина было, похоже, «выковать» некий абстрактный народ о 15 диалектах (по числу республик). И сливал бы, сплавлял, депортировал, «совершенствуя» свои национальные догмы из 1912 г.

И после подобных манипуляций брались с серьезным видом рассуждать – в Советском Союзе нет национальной проблемы! Как не было, по утверждению ленинградской участницы телемоста с Соединенными Штатами, секса.

Кто первым положил глаз на карабахский ландшафт и в каком веке? Археологию познание седой старины обогатит, но мало что оно даст для несилового решения сегодня. Не шибко поможет розыск, с чего гром грянул уже в период перестройки. Сильва Капутикян и Зорий Балаян были при сем, не отвертятся. Но попробуй они затушить огонь – ничего не получится.

А ведь был шанс. На короткое время, но все-таки давался. После погромов в Сумгаите, на волне раскаяния, азербайджанское общественное мнение готово было принять, а армянское удовлетвориться в качестве «переходной модели» административным переподчинением Нагорного Карабаха непосредственно союзному центру. Е. М. Примаков, С. А. Ситарян и я предлагали это Горбачеву.

Национальная проблематика состояла под надзором Е. К. Лигачева. Он насчитал 18 потенциальных Карабахов, которые рванут, стоит применить щадящую терапию хотя бы в одном месте и единственный раз. Проявим твердость – и все вернется в норму, таким был его прогноз. Горбачев не возражал и, больше того, сам вовлекся в нажимные акции.

Результат – самострел. Поползла опухоль иррационального национализма и насилия. Потенциальные очаги стали реальными вооруженными конфликтами. Тысячи убитых, сотни тысяч беженцев, и конец безумию в этом тысячелетии не светит. Не слишком ли дорого обходятся своеволие и упрямство? В перестройку Нагорный Карабах маркировал негативный слом не в частном случае, а крушение того, что до этой поры рекламировалось как «национальная программа социализма» и призвано было доказать достижимость национальной справедливости в государстве многонационального типа.

76–78 миллионов в Советском Союзе на 1990 г. жили в республиках с другим «коренным населением». После распада Союза они оказались в эмиграции, за границей, часто на положении батраков, лишенных гражданских и политических прав. Даже те, кто живет в новоявленной загранице во втором-третьем или десятом поколении. Двойного гражданства наша политическая культура не наработала, языковые и прочие цензы в момент крушения «империи» приобрела. Остается уповать на то, что не появится еще один националистический мутант – русский фундаментализм. Он был бы не лучше других. В любом черно – или красносотенном исполнении.

С экономикой не менее сложно. Меня так и подмывает настрочить целый трактат с цифровыми и прочими выкладками. Но, во-первых, многое уже известно. Во-вторых, нет места. Поэтому самым экономным образом об экономике.

Начну с констатации – утверждения о «неэффективности» экономической модели, существовавшей в Советском Союзе, основанной на подмене понятий. Экономика, в отличие от политики, сначала наука, потом искусство. В ней почти все можно проверить и доказать, пусть вдогонку. Опять же в отличие от политики.

Поставим вопрос так: смогли бы государства с рыночной экономикой любой разновидности выйти на современный уровень благосостояния, прежде всего в потребительском его прочтении, тратя ежегодно пятую часть национального продукта на оборону? Для США это значило бы утроение военных расходов, для ФРГ – увеличение в четыре-пять, а для Японии – почти в пятнадцать раз. Берем только эту сторону дела. Оставляем в стороне умение внедрять достижения научно-технических революций, использовать международную интеграцию, преимущества контроля над финансовыми потоками, рынками и источниками сырья. Не будем вдаваться даже в суть, почему Советский Союз завяз в гонке вооружений, как она начиналась и кем. Условливаемся – ищем не политических виновников, а исследуем экономическую суть.

Полагаю, ответ созрел. При любой системе хозяйствования пирогом нельзя насладиться дважды – один раз в военной сфере и тут же в гражданской. Процитирую слова президента Рузвельта, сказанные в военном 1942 г.: «Гонка вооружений и здоровая мировая экономика несовместимы». Я постоянно приводил оценку Рузвельта в дискуссиях с Хрущевым, Громыко и Брежневым. Кто-то из них заметил даже:

– Гляди, не марксист, а разбирался.

К чему я клоню? Горбачев, Яковлев и другие «марксисты-ленинцы», начавшие перестройку, даже во внутренних разработках стеснялись признаться, где собака зарыта. Еще в самом начале 80-х гг. я надоедал начальству предложениями – надо объявить, сколько в действительности СССР расходует на оборону. Мы обманываем не только других, но и свой народ. Скрывая правду, мы занимаемся контрпропагандой – получается, система не работает или ее экспоненты неумехи, раз из экономических трудностей страна не вылезает.

Если не прислушиваются к доводам по сути, то, может быть, проймут такой: мы подставляем себя опасности, говорил я Брежневу. Что стрясется, если президент США примет советское предложение о сокращении военных бюджетов в равных долях или одинаковых абсолютных величинах? Ужами будем извиваться, заявит Вашингтон: согласны, урезаем военные расходы на «19 миллиардов рублей». У американцев останется на мелочи под двести миллиардов, а у нас кукиш.

Привнести бы хваленую гласность в экономическую главу перестройки, с этого и начать. Но попробуем вместе вспомнить, когда Горбачев санкционировал передачу приблизительно верных цифр по нашим военным расходам американцам и затем своему парламенту? В 1989-м или 1990 г. До того момента их не всем членам политбюро было положено знать. Продолжала действовать установка, которую Хрущев выразил в разговоре с иностранным гостем в словах:

– О сем ведают министр финансов и Господь Бог.

Не конверсия, не решительная и радикальная демилитаризация экономики, не внеочередная интенсивная разработка реалистических новаторских программ, возвращающих народное хозяйство из головостояния на ноги, а «ускорение», «повышение эффективности», «наведение порядка». Тоже нужно, слов нет. Самый большой дефицит обнаружился в годы перестройки у нас на дисциплину и порядок. Однако ускорение, эффективность, порядок, не привязанные к наведению лучшего порядка, большей эффективности, настоящего ускорения в главном – в приоритетах, заводили за Можай.

90 процентов основных средств в промышленности было сосредоточено в добыче сырья и энергии, производстве исходных материалов и средств производства, в оборонных отраслях. Здесь было занято почти 80 процентов инженеров и рабочих, выпускалось (по стоимости) около 70 процентов товаров и услуг. На потребительские отрасли производства падало менее четырех процентов капитальных средств. Продолжать ни к чему. Разбейтесь в порошок, но, не меняя пропорций, диктуемых стратегией, никакой гуманизации экономики ни на капиталистический, ни на социалистический манер не выйдет.

Кое-что предпринималось. Мне чуждо любое передергивание. Здравоохранению подкинули, Е. И. Чазов настоял, миллиард-другой сняли со счетов Министерства обороны. Загрузили военные отрасли заказами также для легкой и пищевой промышленности, подправили в пользу потребительского сектора планы импортных закупок. Отрадными и в чем-то обнадеживающими казались тенденции в темпах роста – в 1988 г. группа «Б» обошла группу «А» по приросту на два процента. Это давалось нелегко, если учесть, что четыре пятых легкой и пищевой промышленности работало на заграничном оборудовании.

Статистика регистрировала проценты и доли процентов – предвестники перемен. Но ситуация на потребительском рынке, в жилищном строительстве, медицинском обслуживании населения не менялась. Во всяком случае, к лучшему. Соприкасаясь с разогретыми обещаниями ожиданиями, рапортные достижения уподоблялись в массовом сознании каплям, падающим на раскаленные камни.

Реально и абсолютно военные расходы страны стали сокращаться на рубеже 1988–1989 гг. Уходил в историю четвертый год перестройки, так и не произведя на свет убедительной практической программы конверсии военного производства. Ни комплексной, ни по родам оружия. Нельзя же, в самом-то деле, принимать за программу планы-задания военным предприятиям и министерствам на конструирование и изготовление определенных видов гражданского технологического оборудования и производственных линий. А в отсутствие системного подхода ничего не стоило заявлять: через два или три года или… (как накатит) «оборонка» станет трудиться на нужды человека.

По глубине милитаризации советская экономика не знала равных среди крупных стран. С середины 70-х гг. я при каждом удобном и неудобном случае повторял, что мы ведем гонку вооружений не против Соединенных Штатов, а против самих себя. Экономическая перестройка должна была открыться выдергиванием стоп-крана милитаризму, ставшему идеологией в идеологии и государством в государстве.

Военно-промышленный комплекс – понятие, с легкой руки Д. Эйзенхауэра, распространенное, но к Советскому Союзу применимое лишь отчасти. Если по справедливости, а не просто каждой сестре по серьге. Поэтому, обращаясь к термину «государство в государстве», я имею в виду не вооруженные силы, не конструкторов вооружений, не оруженцев, превращавших их идеи в металл. Немало из них знал лично и отдаю должное интеллекту и гражданской позиции большинства.

Самые отъявленные милитаристы, как правило, – цивилисты. Офицеры и генералы в большинстве своем не так склонны к бесшабашным суждениям, как иные не обученные армейскому делу, не нюхавшие пороху люди на гражданке. Воинствующие цивилисты не просто освещают прожекты генеральных штабов, но частенько предписывают военным образ мышления и поведения; случается, именно они задумывают осады, блокады, «стратегии устрашения» и «истощения», холодные и горячие войны, с особой легкостью превращая тысячи и миллионы убитых и раненых в шеренги статистических выкладок. Ими целые страны и континенты отдаются в полон милитаризму. Армии редко завоевывают собственные народы.

Почему М. С. Горбачев не провел грани между желательным и совершенно необходимым, внешним и внутренним в самом трудном варианте конверсии – конверсии не военного производства, но стратегического мышления, мышления не на оперативном, а политическом этаже? В Рейкьявике – отдаю должное – он сказал наконец-то то, к чему примеривался еще Н. С. Хрущев: Советский Союз не будет впредь идти по стопам США в военно-технологическом соперничестве, этой сердцевине гонки вооружений. Сказал. Отлично. Но совместились ли слова и дела? Есть вопрос.

Полагаю, что и здесь упустил Горбачев свою фортуну. Она давалась ему. Конечно, имелись поводы поеживаться на сквозняках. Маховик набрал слишком большие обороты, чтобы остановиться вдруг. Но должно было быть ясно одно – без демилитаризации страны в самом широком смысле, без конверсии ее экономики мечтам о материальном возрождении Советского Союза и создании достойных человека условий жизни не суждено было сбыться.

Не знаю, удалось ли мне понятно выразить свою мысль: экономическое будущее перестройки и, стало быть, ее судьба были завязаны на способность и готовность политического руководства совершить гражданский подвиг – бросить вызов милитаризму. Задача труднейшая, нерешаемая в один присест, но в определении отношения к ней не терпевшая недоговоренностей, двурушничества, попыток обхитрить жизнь.

Все остальное было тоже важно, даже до чрезвычайности. И обращение к рыночным механизмам хозяйствования со всемерным поощрением конкуренции и ликвидации монополизма, и реформирование сверху донизу системы государственного регулирования, и пересмотр под углом зрения экономической целесообразности отношения к международным хозяйственным образованиям. Важно и необходимо – без них экономика оставалась бы затратной, живущей от чиновничьей милости. С переменами в механизмах хозяйствования тянуть также никак было нельзя.

В экономике есть свой порог остойчивости. Не удастся вывести корабль не то что на нужный курс, а элементарно удержать на плаву, если остойчивость потеряна. Она не может быть не потеряна из-за несоразмерных изъятий из производительной сферы на контрпродуктивный милитаризм, которые обескровливают и народное хозяйство, и весь национальный организм. Она не может быть восстановлена простой заменой дирижистского способа хозяйствования на рыночный. Хотя бы потому не может, что всякому рынку противопоказан милитаризм, как и милитаризму – рынок. При любой системе милитаризм был и останется внерыночной категорией.

Уместен иной вопрос: не поздно ли было в 1985 г. думать о ремонте советского дома, не упустили ли время для этого? В ноябре 1990 г. я участвовал в написании «программы из 8 пунктов», которая на ура прошла в Верховном Совете СССР и, что почти уже не случалось в то время, получила хорошую прессу. Через год с лишним Горбачев станет открещиваться от нее как «нелиберальной». Мол, «насоветовали советники».

Советники, я в их числе, рекомендовали занять ясную позицию по коренным вопросам, волновавшим население. Беспощадную критику президента в парламенте, прозвучавшую 16 ноября, мы охарактеризовали как последнее предупреждение – либо Горбачев должен действовать, либо сдать власть. Нельзя оценивать положение в экономике, разгул беззакония как нечто чрезвычайное и выжидать, отделываясь полумерами.

Горбачеву не пристало, однако, уступать советникам свое авторство по ряду ключевых пунктов программы. Замена Совета министров Кабинетом, подчиненным непосредственно президенту, расширение полномочий Совета Федерации и «упразднение» Президентского совета, создание Совета безопасности, координация деятельности правоохранительных органов – это его идеи. Форма «упразднений» и «учреждений» нас смущала, и мы рекомендовали предварительно обсудить намеченные меры с Н. И. Рыжковым и другими коллегами по руководству. Но президент нас не послушал. Редактируя проект, он даже огрубил формулировки: «Хотели решимости, так я покажу!»

Не возьмусь отстаивать тогдашних рекомендаций. Без этого всплеска 17 ноября горбачевская глава могла завершиться на год раньше. Без путча и всякой всячины.

В «программе из 8 пунктов», чем она и привлекла интерес, проставлялись сроки, когда и что должно было конкретно начаться или случиться. К примеру, создание структуры для борьбы с организованной преступностью или контрольной палаты, призванной следить за выполнением законов и президентских указов. Но прошли объявленные одна-две недели, месяц на исходе. Конь не валялся.

Беру в декабре 1990 г. слово на съезде народных депутатов. В центр ставлю тему законности и, обращаясь к Горбачеву, говорю, что на президенте лежит двойная обязанность: самому блюсти законы и заботиться о том, чтобы закон уважался всеми. Подтекст предельно ясен, но не нравится сидящему за моей спиной лидеру – не способен, отдай пост тому, кто сможет.

Еще одной иллюзией меньше. Почитай, последней. Ставлю заместителя генерального секретаря ЦК КПСС В. Л. Ивашко, коллег по Секретариату в известность, что 1 августа 1991 г., когда исполнится пятидесятилетие моей трудовой деятельности, я ухожу на пенсию. Еще до этого вступаю в контакт с К. Кёрбером. Предлагаю, как уже упоминал, создать советско-немецкую группу для совместного осмысления истории Второй мировой войны. Пора отказаться от продолжения былых сражений на страницах книг и журналов в пользу максимальной объективизации исследования.

Из рассказа почти выпала внешняя политика периода перестройки. Не забыл. Оставил на конец. Тем более что в летописании перестройки она и дальше будет стоять особняком. Внешняя политика составляла заповедную зону Горбачева и во всех своих достижениях или неудачах несет на себе его личный почерк.

Премьер-министр Великобритании М. Тэтчер частенько повторяла, что первой разглядела в Горбачеве, посетившем ее страну в 1984 г., будущего реформатора. Мне представляется, что в этой поездке Горбачев сам опробовал себя в новом качестве и утвердился во мнении – не боги горшки обжигают.

Тогда же Горбачев вкусил от пряностей международных дел, уловил, что на этой стезе зреет обильный урожай, решил, что при нем внешняя политика Советского Союза будет иной. Какой? Даже имея концептуальные наработки Института мировой экономики и международных отношений, вряд ли ответил бы. Пока знал одно – это будет его внешняя политика, ориентированная на его видение перспектив, не цепляющаяся за традиции. В международной сфере последние часто не что иное, как инерция мышления.

Новая политика требовала нового исполнителя – своего министра иностранных дел. Если бы Громыко даже захотел остаться главным дипломатом, Горбачев нашел бы ему другую почетную должность, но со Смоленской-Сенной площади непременно убрал бы.

Из числа возможных преемников Громыко я исключал всех заместителей министра и всех послов. Яковлев и Арбатов не казались мне реальными претендентами, хотя кое-какие спекуляции на их счет имелись. Требовался новичок. Из него легче получится нужный дипломат.

Как-то не возникала параллель с концом 30-х гг. Тогда брали преподавателей из высшей школы, чаще технической – и сразу в руководители мидовских департаментов или в послы. Из некоторых вышли толковые внешнеполитические работники.

Новичок оказался более чем новым. Одно качество Э. А. Шеварднадзе наверняка сгодится – работоспособность. В конце концов оно поспособствовало в ФРГ Геншеру в хорошем темпе стать из внутреннего убедительным внешним министром. Почему министр внутренних дел Грузии не может превратиться в министра иностранных дел Советского Союза? Особенно ни перед кем не отчитываясь, кроме генерального секретаря.

Предвзятости не было. Будучи немножко в курсе, какие мысли «гонял» Горбачев в диалогах с Яковлевым, желал генеральному и его внешнеполитической команде успеха. Кое-что в этих мыслях перекликалось с моими представлениями, неосуществленными задумками, выводами, которые я твердо сделал для себя. Не получилось у меня, не сумел или не пробил. Попутного ветра другим.

В первую голову это касалось выхода Советского Союза из гонки вооружений. Друзья помнят мой своеобразный счет: танк – минус сельская школа, бомбардировщик – непостроенный госпиталь, стратегический ракетный комплекс – потерянный университет, плавучий монстр «Тайфун» – годовая жилищная программа Москвы. В 1982 г. я развивал в разговорах с генерал-полковником Н. Ф. Червовым, обеспечивавшим в Генеральном штабе разоруженческие переговоры, свою модель паритета. Она перекликалась с размышлениями бывшего руководителя военного ведомства США Р. Макнамары, знакомству с которым я обязан Пагуошскому движению.

Суть сводилась к следующему: если военный атом – политическое оружие, а не оружие театра войны, то СССР и США для «сдерживания» реально нужно по нескольку сот стратегических боезарядов. Все остальное – лишнее. Поэтому Советскому Союзу стоило бы проявить инициативу и предложить Вашингтону выйти в ближайшие три – пять лет на паритет не по фактически достигнутому максимуму (10–12 тысяч боезарядов), а по прагматическому минимуму – не более одной тысячи боезарядов на каждой стороне. Причем так, чтобы США и СССР по собственному усмотрению определяли, какие системы и каких видов базирования они в означенных пределах будут иметь. Разница в мегатоннаже учитывалась. Предусматривалось его сбалансирование с учетом точности (КВО) и ряда других технических параметров в течение примерно десяти лет.

Эту модель можно поставить в ряд с другими моими фантазиями. Об одной из них я обещал вам рассказать.

Я уже работал в «Известиях». По старой памяти некоторые из бывших коллег порой навещали меня в редакции или дома, делились новостями. В. В. Загладина (Международный отдел ЦК КПСС) тревожит быстрое ухудшение военно-политической обстановки в Европе и не самые благоприятные тенденции развития на Дальнем Востоке. А тут еще СОИ. Что можно было бы сделать?

Ставлю Загладина в известность о признании, услышанном мною от Громыко в 1972 г.: если бы иначе не получалось, то передача Федеративной Республике Западного Берлина не была бы чрезмерной платой за ее новую политику. Это для собеседника сюрприз. Не вернуться ли к идее министра сейчас?

Насколько я слышал, В. Брандт взвешивал целесообразность актуализации темы германского мирного урегулирования, единого для двух государств или параллельного, вбирающего свои особенности для каждого из них. Как с Западным Берлином? Третьего мирного договора быть не может, а с изъятием Западного Берлина – урегулирование не урегулирование. Может быть, предпочесть факты юридическим фикциям? При условии, понятно, что и Федеративная Республика проявит понимание к советским интересам. «Першинги-2» не должны появиться на западногерманской земле. Франция в свое время вышла из военной организации Североатлантического союза. Почему этот путь должен быть закрыт для ФРГ, да еще при одновременном капитальном решении проблемы Западного Берлина? Три державы взбеленятся? Но это будет их забота.

Загладину мои соображения импонируют. Он берется прощупать почву в беседах с западногерманскими политиками и затем, без ссылок на меня, доложить политбюро.

Конец не венчал, а убил дело. Громыко прослышал о загладинских зондажах. Немедленно издается директива, запрещающая кому бы то ни было обсуждать с кем бы то ни было из немцев тему мирного урегулирования в любом варианте и контексте.

Отвлекся. Сопоставляя свои представления о контроле над вооружениями и по разоружению, я находил начальную планку, как ее поставил Горбачев, не завышенной. Вызывало известные недоумения другое: наша гибкость частенько отдавала приспособленчеством.

Готов посмеяться анекдоту. Помните? Нужны взаймы 150 долларов. У приятеля 150 нет, есть 50. Давай 50, а 100 будешь должен. Политике не обязательно быть пресной. Шутка в ней не помеха, случается, она помогает развязывать узелки. Хуже, когда шутка, подаваемая в форме серьезного предложения, завязывает новые узлы.

Но политика непременно должна оставаться честной. В жизни не бывает, чтобы одна сторона всегда и во всем была виновата, даже если в политике, в отличие от физики, отрицательное не отталкивает отрицательное, а притягивает. Не будем этого забывать.

15 января 1986 г. Горбачев выступает с эпохальным заявлением о поэтапной денуклеаризации Земли. Я уже упоминал, что авторство идеи принадлежало тогдашним начальнику Генерального штаба С. Ф. Ахромееву и первому заместителю министра иностранных дел Г. М. Корниенко. Маршалу оно стоило в конечном счете жизни, дипломату – его поста.

Собирали, как обычно бывало, интересные идеи к съезду партии. Даны задания МИДу, Минобороны, институтам. Дипломаты никак не вырвутся из рутины. Их идеи не тянут на сенсацию, как требовал М. С. Горбачев. На кого снизошло в тандеме Ахромеев – Корниенко, я в беседах с обоими не счел тактичным уточнять, но в том, что сотрудничали они со вкусом, сомнений не было. Если бы Корниенко догадался подать плод к столу от имени двух министров или, еще лучше, с визитной карточкой одного Э. А. Шеварднадзе, то все и образовалось бы. Не догадался и тут же был окончательно занесен в «громыкинские реликты».

Горбачеву идея Ахромеева – Корниенко пришлась по душе. Больше того, он распорядился превратить идею в песню и исполнить ее еще до съезда. Теперь в дело включился А. Н. Яковлев. Возникло заявление 15 января, по праву привлекшее всеобщее внимание.

Удаление Г. М. Корниенко явилось первым практическим результатом заявления 15 января. Вторым стала встреча на высшем уровне в Рейкьявике.

О своем участии в разработке внешнеполитической части концепции нового мышления я кое-что поведал. Сама концепция звала строить политику внутри страны на законе и фактах, а вовне – на фактах и праве. Баланс интересов – основа согласия между государствами. Социальный, национальный, человеческий баланс в делах домашних – способ предотвращения конфликтов в самих государствах, обеспечения их динамичной стабильности. Не увязав все частное, мы не придем к целому, упустив из виду целое, не спастись в частном.

Удалось оттенить и прописать в докладе, а также в заключительном слове генерального на съезде ряд мыслей, некоторые наметить. К великому китайскому соседу пошло солидное примирительное послание. Тема «третьего мира», отношений Север – Юг впервые была поднята на уровень глобальной проблемы. Ныне я нашел бы, как ярче и полнее выделить ее судьбоносный для цивилизации характер. Многие положения доводил до ума Яковлев. Его рукой сделаны принципиальные обобщения особенностей эпохи, настоятельно взывающих к несиловому, политическому прочтению самой проблемы военной безопасности.

Через год-два внешняя политика обрела для Горбачева самодовлеющее значение. Успех в ней отдалял и, как, вероятно, калькулировал генеральный секретарь, даже предотвращал крах. В погоне за успехом во что бы то ни стало теряется грань, за которой согласие с другими становится расхождением с собственным долгом.

Прежде чем я это проиллюстрирую, чуть подробнее о технологии внешней политики периода перестройки. Чем походила и чем отличалась она от времен Хрущева или Брежнева? Совпадения налицо. Первые лица в партии были первыми во внешней политике. Парламент существовал для проформы. Правительство? При Хрущеве, когда он соединял посты первого секретаря и председателя Совета министров, игнорировать правительство мог только он сам. При Брежневе правительство еще занималось тем, что вело войны. Некоторыми функциями, впрочем достаточно расплывчатыми, обладало политбюро. В силу самого своего названия оно было формально обязано стоять на страже того, чтобы внутренняя и внешняя политика не сходила с идейных рельсов, устанавливавшихся съездами, пленумами и в спорных случаях «классиками». Формально, потому что политбюро далеко не всегда и не во все посвящали.

Теперь об отличиях. Н. С. Хрущев был человеком настроения. Идеологические «вольности» сам практиковал и от других терпел. Л. И. Брежнев подкрутил идеологические гайки, но занимался этим чаще с чужой подачи. Особое усердие в гонениях на инакомыслящих показывали в ту пору М. А. Суслов и Ю. В. Андропов, В. В. Гришин и Г. В. Романов.

При Хрущеве я на заседаниях политбюро не присутствовал. Как строились там обсуждения, знаю понаслышке. Чему был сам свидетелем – Хрущев без всякого политбюро принимал решения, способные испепелить Землю. Политбюро выполняло роль контрольной палаты в отношении не первого секретаря, а других членов политического руководства, МИДа и всех прочих ведомств, соприкасавшихся с международными делами, координировало их деятельность, подравнивало ее под первый номер. До изгнания в 1957 г. «антипартийной группировки» В. М. Молотова было несколько иначе. Молотов пускался в дискуссии со Сталиным и легко не уступал Хрущеву.

Брежнев чрезмерных амбиций по части внешней политики первые годы секретарства не выказывал. Лет пять «триумвират» не был химерой. Его размывали изящно. Косыгин посещал, по-моему, английскую выставку в Москве. Вместе с ним там были Д. С. Полянский и еще кто-то из членов политбюро. В сообщении для печати мы с Л. М. Замятиным употребили формулу «А. Н. Косыгина сопровождали Д. С. Полянский…». Звонок в отдел печати МИДа со ссылкой на поручение Брежнева. Допущена «крупная ошибка»: все члены политбюро равны, поэтому один не может «сопровождать» другого. Косыгин и Подгорный нивелируются с остальными. А первый – он и есть первый.

До 1974 г. включительно обсуждения на политбюро происходили преимущественно в деловой атмосфере. Некоторые препятствия Брежнев брал с нескольких заходов или не одолевал их вообще. В силе был консенсус. Рамки принятых решений генеральный не зауживал. Если Хрущев не давал министру иностранных дел подняться выше исполнителя, то при Брежневе, еще не приосанившись в политбюро, Громыко присвоил себе право интерпретатора внешнеполитических позиций и намерений в обширном диапазоне. После 1975 г., когда генеральный царствовал, но не правил, политбюро напоминало печать, коей в твеновском «Принце и нищем» кололи орехи.

Перестройка вырвала политбюро из дремы. Поубавилось решений, и зацвели дискуссии. С какого-то этапа, однако, если брать внешнеполитическое направление, политбюро – в основном пиквикский клуб при генеральном. Первый все чаще употребляет выражения «пока я генеральный, этого не будет» или «не позволю, чтобы…». Тогда-то дистанция между первым и непервыми, формально в правах равными с ним, увеличивается до масштабов каньона. Вопрос времени, когда разрыв произойдет.

Еще самодержавнее поведет себя президент М. С. Горбачев. Верховный Совет, заявит он, не полномочен выносить обязательные для него решения или контролировать его действия, ибо президент подотчетен лишь съезду депутатов. Советы Федерации и безопасности состояли при нем. Президент мог интересоваться их мнением до события или, если ему удобнее, после. А мог терять к ним интерес вообще.

Оставаясь генеральным секретарем партии, Горбачев был подотчетен пленуму ЦК и политбюро. «Демократизируя» партию, он пошел на избрание генерального XXVIII съездом и поставил себя над Центральным комитетом. Никакой регулярности в созыве политбюро. Каждый из национальных партийных лидеров потянул в свою сторону. Лебедь, рак и щука, как в басне И. А. Крылова. Разделяй и властвуй? И совсем не похоже на правящую партию, собиравшуюся бороться за власть. Фактически партия начала рассыпаться до крушения государства.

Повторю в несчетный раз, не был Горбачев изначально без руля и ветрил. Звезды на небе ему благоплескали, и сам он поднимался подчас до откровений. Они останутся, не угаснут вместе с автором.

Разоружение. Не должно было оставаться по-прежнему с гонкой вооружений. Отсюда как императив: надо под новым углом зрения продумать подходы к разоружению. В целом и в частностях. Переговорам по разоруженческой проблематике пора обрести позитивную цель. Являясь продолжением конфронтации и выдавая «доказательства» невозможности согласия, они обслуживали гонку вооружений, ставили под сомнение саму идею политических решений, продлевая век насилия.

Советские арсеналы и новые военные программы убедительнее всего доказывали, как много лишнего даже в необходимом. До поры до времени почти никто не рисковал покуситься на «оперативно-техническое» или «глобально-стратегическое» обоснование «оборонных потребностей». Начальник Генштаба Н. В. Огарков рискнул и вскоре стал бывшим начальником. Н. К. Байбаков, председатель Госплана, выдавал сигналы бедствия, но не он решал. Н. Н. Иноземцев, еще пара ученых и практиков из государственного аппарата со ссылками на чужой опыт показывали, как сила легко переходит в слабость, когда она голая сила. Среди них странным образом не было, замечу походя, никого из «убежденных сверхпацифистов» закатной поры перестройки. Видно, они собирались с духом.

Стало быть, предстояло осмыслить категорию необходимого. Здесь требовались ересь и одновременно логика. Остроумный француз написал целую книгу о том, как в одной политической постели могут сниться разные сны. Логика кричала, что слова и дела у нас не увязываются. Но ее отказывались слышать. Может, теперь услышим?

Каждая из сверхдержав владела ядерным потенциалом, способным двадцать пять – тридцать раз погасить всякую жизнь на планете Земля. Что переменится от того, если убойная мощь утроится или, напротив, как предлагали Р. Сагдеев и А. Кокошин, будет сведена к пяти процентам от достигнутого уровня?

Воевать нельзя, человечество отвоевалось. Навсегда. В любых сочетаниях и мотивациях. Независимо от того, какие новые военные технологии будут изобретены или способы их применения придуманы. Человечество лишило себя бессмертия. Не класс, не строй, не государство, не отдельная нация – человек, порвавший с законами природы и надругавшийся над ними. Его спасение – в возврате к нравственным ценностям, в осознании того, что он часть целого и может иметь будущее, лишь не отказывая в будущем остальным, что владение оружием, особенно оружием массового поражения, делает его противником не противника, но всего человечества и самого себя.

Советский Союз первым из ядерных держав выразил готовность уравняться в статусе с подавляющим большинством мирового сообщества. Непреходящая заслуга М. С. Горбачева в том, что мечте он придал крылья, красивую идею ядерного разоружения перевел в конкретные практические предложения, адресовался с ними сперва к себе, потом к другим.

В Рейкьявике руководители СССР и США, если судить по внешним приметам, упустили счастье безъядерности на формулировке, касавшейся СОИ, а не ядерных систем как таковых. Увы, это обманчивое впечатление. Не совместились военно-политические и философские представления. Для успеха требовалось партнерство в безопасности, а Соединенные Штаты и Советский Союз пребывали в состоянии войны. Одни по старинке числили ее холодной войной, другие – Каспар Уайнбергер, министр обороны США, к примеру, – созрели для «войны в мирное время», в которой оружие «врага» поражается не примитивным прямым попаданием, а технологическими изощрениями.

На знаменитой пресс-конференции в Рейкьявике М. С. Горбачев сказал то, что нужно: Советский Союз не будет впредь обслуживать американскую стратегию, задавшуюся целью довооружать нас до смерти. Обмениваясь с нами мнениями еще в исландской столице и по возвращении в Москву, Горбачев горячо отстаивал принцип равенства в безопасности, не сводя его вместе с тем к арифметике. На каждый чужой зуб своих не напасешься. Но есть пределы.

Понятно-понятно. Не устоять нам на осуждении СОИ и отрицании осуществимости проекта на данном уровне знаний. Но если втянемся – конец.

Генеральный напряженно ищет пути к продолжению диалога с Р. Рейганом. «Нулевой» американский представляется ему неприемлемым, поскольку создает для Советского Союза, по терминологии Вашингтона, окна уязвимости. Ведь он исключал военно-морские и авиационные средства передового базирования США, а также брал за скобки ядерные силы Великобритании и Франции.

Пройдет чуть времени, и Горбачев известит нас, что решил поставить на кон наши «Пионеры» на «определенных условиях». Потом условия одно за другим сброшены, а под конец генеральный отдал даже то, о чем его не просили, – советские РСД на Дальнем Востоке и оперативные ракеты повышенной дальности в Европе. Американцы подивились, что бы это могло означать? Но потом посчитали – раз дают, ничего не требуя взамен, надо брать.

Я не смог прояснить, что вызвало смену румба в позиции Горбачева. Военные ссылались на приказ сверху. А. Н. Яковлев заметил:

– Генеральному виднее, нужны ли нам «дорогие игрушки» типа СС-20.

– Но заводы клепали их три года уже при Горбачеве, – говорю я.

– Ничего не поделаешь, инерция, – парирует Яковлев, напомнивший мне в этот момент Луку из горьковской пьесы «На дне».

Потом взялись всерьез за стратегические наступательные. Уже не связывая с денуклеаризацией Земли или (с паршивой овцы хоть шерсти клок) прекращением ядерных испытаний. Наконец, венские переговоры по обычным вооружениям, выводившие советские войска в ГДР примерно на отметки, которые я себе представлял в 1970-м или в 1976–1977 гг. Лед тронулся, радуйся.

Договоренности ставят Советский Союз перед необходимостью менять не просто доктрину и оперативные планы, но сами несущие материальные конструкции своей оборонной системы. США и НАТО в целом обходятся поправками по эшелонированию. Есть вопрос?

Другой вопрос – как быть со все дальше расходящимися асимметриями в военно-морских вооружениях и ВВС? Мы уходим из «третьего мира»? Тогда понятно. Соединенные Штаты могут считать, что на главном своем направлении они близки к победе.

Третий вопрос – если в обычных вооружениях Советский Союз односторонне разоружается, то в чем великая мудрость оформления пока безответной нашей доброй воли международными договорами с контролем, который нам же и предстояло оплачивать?

В межведомственной комиссии – ей было поручено координировать параллельно протекавшие переговоры по разоруженческой проблематике, а также увязывать подходы Минобороны и МИДа – постоянно разгораются бои местного, регионального и глобального масштаба. Меня, видевшего всякое на международных форумах, подчас удивляет острота полемики, которую ведут чаще других Э. А. Шеварднадзе и начальник Генерального штаба М. А. Моисеев. Один заявляет:

– Ведите переговоры с США сами, если будет принята позиция Министерства обороны.

Другой снимает с себя ответственность за безопасность страны, если предпочтение отдадут «капитулянтской» линии МИДа.

Как развивались события, когда не удавалось притереть подходы дипломатического и военного ведомств? Комиссия составляла доклад на имя Горбачева, в котором называла развязку или предлагала «верховному главнокомандующему» стать арбитром. В большинстве случаев Горбачев брал сторону Шеварднадзе без раскрытия мотивов своего решения.

Межведомственная комиссия, ее председателем был Л. Н. Зайков, должна была присматривать, кроме того, за точным исполнением советскими делегатами директив на ведение переговоров. Наиболее серьезные отклонения допускал Шеварднадзе. Неоднократно он принимал требования США, противоречившие имевшимся у министра полномочиям, с оговорками («лично готов согласиться», «требует дополнительного подтверждения» и пр.) или без оговорок, «забывая» отразить этот факт в отчете. Поэтому эксперты комиссии были вынуждены густым гребнем прочесывать протоколы и при возникновении сомнений что-то уточнять с помощью переводчиков и по другим каналам.

Горбачев реагировал на нелояльность министра неодобрительно. Иногда Шеварднадзе предлагалось самому выкручиваться. Но чаще всего потерянному вслед не смотрели. Мудро, если бы речь не шла о государственных интересах особой важности и элементарной порядочности.

Что имел в виду С. Ф. Ахромеев, говоря мне о «сознательном» небрежении генерального секретаря и президента советскими оборонными интересами? В безадресной предсмертной записке, датированной 24 августа, он написал: «Не могу жить, когда гибнет мое Отечество и уничтожается все, что считал смыслом жизни».

Я хорошо знал Ахромеева. Вместе в конце 70-х гг. мы отрабатывали не один документ, в частности в связи с принятым Советским Союзом в одностороннем порядке обязательством об отказе от применения первым как ядерного, так и обычного оружия. Ахромеев высказывался против военного вмешательства в Афганистан. Именно он забил в Генеральном штабе тревогу по поводу планов НАТО раскрутить в целях изнурения СССР гонку высокотехнологичных обычных вооружений. Заключение Ахромеева гласило: как было, дальше быть не может.

Человек чести и исключительной личной честности, маршал внес весомый вклад в модернизацию нашей военной доктрины и, без преувеличения, выработки нового военного мышления. Трагедия Ахромеева – дополнительная причина для глубокого и системного анализа перестройки.

Полагаю, что могу опустить до другого случая рассказ о нашем выходе из Афганской войны. В бесславности он спорил с началом интервенции. Политических деятелей, прямо или косвенно причастных к роковым решениям конца 1979 г., поразил склероз. Им на память приходили лишь чужие имена, а крепкие оценки войны как преступления плохо вязались с недавними выражениями совсем иного свойства. Впрочем, стать умнее никому не запретишь.

Не знаю, ждете ли вы от меня покаяния, столь модного на пепелищах. Хотя бы по поводу работы в Международном отделе ЦК КПСС. Дам справку – я принял поручение перестроить отдел, исходя из того, что партия перестала быть государственной и воплощением истин в последней инстанции. Оценить, что у меня получилось и что нет, можно, лишь сравнив Международный отдел 1987–1988 гг. с отделом 1990–1991 гг.

Любому объективному человеку многое скажут два факта. Из 208 партнеров, с которыми отдел поддерживал связи, более 115 были либеральными, социал-демократическими, центристскими, консервативными партиями и организациями. Многие из них сами, уже в мое время, проявили инициативу к установлению контактов с КПСС.

Еще до моего избрания секретарем ЦК (июль 1990 г.) я распорядился впредь до рассмотрения вопроса в комплексе на политбюро, которое единственно и могло распоряжаться «фондом солидарности», остановить прежнюю практику поддержки родственных и дружественных партий. Верно, что с незапамятных времен такая поддержка практиковалась и практикуется повсюду в мире. На помощи из-за рубежа оперились в годы перестройки бесчисленные партии и целые «народные движения» в бывшем Советском Союзе. Это дополнительный повод многое продумать заново. Всякое использование «специальных каналов» для передачи нашей помощи было прекращено, сама необходимость в этих «каналах» отпадала ввиду отсутствия факта помощи.

Уйди вовремя, как собирался, не возникало бы повода даже писать об этом. Но если бы на излете лет не попал в секретари ЦК партии, не смог бы со всей ответственностью засвидетельствовать: не было у Международного отдела счетов в зарубежных банках или переводов через этот отдел на какие-то заграничные счета партии вообще. За свои три года даю гарантию.

Много внимания во время работы в Международном отделе, как до этого и в АПН, забирала германская проблематика. Информация из различных и независимых друг от друга источников сходилась в критическом пункте: ситуация в ГДР неуклонно и с ускорением дестабилизировалась. Профессор Р. А. Белоусов прогнозировал в середине 80-х гг., что к концу десятилетия страны СЭВ ждет экономический крах со всеми политическими и социальными последствиями. Этот прогноз докладывался мною на политбюро в 1986 г.

В 1987–1988 гг. я доводил до сведения М. С. Горбачева и А. Н. Яковлева, что явления распада в ГДР зашли значительно дальше, чем принято считать. Отмечал, что, по мнению собеседников, хорошо ориентирующихся в обстановке в республике, момент для перелома упущен и всякое непредвиденное событие может вывести развитие из-под контроля «в любые ближайшие три месяца».

Настораживающие сведения не стали наверху толчком к всестороннему и глубокому анализу. Руководство, возможно, было осведомлено о подспудных тенденциях в ГДР и других восточноевропейских странах или полагало мою информацию излишне сгущенной, не требующей немедленной реакции.

С завидным спокойствием Горбачев отнесся к соображениям Г. Киссинджера, шедшим в том же направлении. Бывший госсекретарь предрекал бурные перемены в Центральной и Восточной Европе и высказывался за то, чтобы США и Советский Союз координированно и упорядоченно выходили из холодной войны. Мы сидели с ним рядом во время выступления Горбачева на Генеральной Ассамблее ООН (декабрь 1988 г.). Г. Киссинджер не ожидал услышать о столь масштабных политических и идейных переменах в советской позиции, иначе, заметил он, дал бы несколько другие рекомендации Дж. Бушу, который в тот же день встречался с генеральным секретарем ЦК КПСС.

– Выступление вашего лидера открывает предпосылки для партнерства наших стран в переустройстве отношений Запад – Восток в целом. Во взаимных интересах, чтобы переход в новое качество не принял стихийные и конфликтные формы и две державы смогли выработать неизбежные сдвиги в расстановке сил в свои глобальные концепции.

Г. Киссинджер выразил заинтересованность обменяться мнениями с М. С. Горбачевым и А. Н. Яковлевым лично, чтобы изложенные им соображения были переведены в практическую плоскость. Я устроил ему встречу с Яковлевым тогда же в Нью-Йорке, а разговор с генеральным был перенесен в Москву. Катастрофическое землетрясение в Армении прервало визит Горбачева в США. Зато в Москве давалась возможность переговорить более обстоятельно.

Свыше трех часов два политика провели вместе. Не знаю, кого и что больше не понял Горбачев: Киссинджера, факты или самого себя? Меня расстроили его слова:

– Киссинджер никак не избавится от своих реакционных идей. Он весь в прошлом.

Странно, но суть ускользнула от генерального. Приверженец завета князя Меттерниха – каждому говори свою правду, Г. Киссинджер наверняка расставлял акценты иначе, чем беседуя с Яковлевым или со мной. Но акценты не отменяли хода мысли, на мой взгляд конструктивного.

Три года спустя случай свел нас с Киссинджером в зале ожидания на Шереметьевском аэродроме под Москвой. Пятьдесят минут было отведено на воспоминания о прошлом и… о будущем. О будущем говорю потому, что упущенный шанс не забывается. Он свербит, если, конечно, слово не было пустым звуком.

– Не принял Горбачев моих предложений. Советскому Союзу давалась возможность организованно отойти на новые позиции, а не бежать. Контролировать процессы в одиночку вы уже не могли. Разделить с нами ответственность не захотели. Чем объяснить нелогичность поведения вашего президента, как вы полагаете?

– Когда политик уже не очень ориентируется в реалиях происходящего, он сам перестает быть реальностью. Обстановка развивается без него и против него. А если политик к тому же эгоист? Чем меньше его принимают другие, тем легче он нравится сам себе, больше верит в гороскопы. Вы в эти гороскопы не укладывались.

Г. Киссинджер повторяет сожаление, что его соображения, «продиктованные лучшими намерениями», были превратно истолкованы.

Отсутствие четкой позиции у Горбачева беспокоило нас больше, чем политиков на Западе. Его выступления в ООН или Страсбурге запустили на высокие орбиты не слова. Это тот случай, когда слова сразу взрослеют и не слушаются родителей, начинают жить собственной жизнью, в которой «предкам» не всегда сыщется койка в углу.

Поездка в Китай – очень хорошо. Почти шесть тысяч километров самой протяженной в мире межгосударственной границы станут мирными. Они могут опять соединить нас в добрососедстве, от которого никто не проиграет. Тревожит предвзятый подход Горбачева к экономическим преобразованиям в КНР. Все, на его вкус, не так. Все нам не годится. Все это он лучше знает и понимает, чем руководители Китая. На заседаниях политбюро генеральный прогнозирует – реформы в китайской деревне уже уперлись в «естественные пределы» или вот-вот упрутся, а в промышленности китайцы больше отдают, чем зарабатывают, и скоро будут вынуждены искать нечто новое.

Тяжелые волнения на площади Небесного Спокойствия, совпавшие по времени с визитом М. С. Горбачева в Пекин, наверное, утвердили советского лидера во мнении – сначала политические реформы, потом экономические. Политика ему ближе, ибо делается, он в этом уверен, преимущественно лозунгами и концепциями. Демократизация, гласность, отмена всех табу работают и на пустой желудок. Ладно работают, на взгляд сытого, не разумеющего голодного.

События в Пекине – мне дополнительный повод напоминать, что перемены в Восточной Европе нельзя сводить к «специфике» Польши или Венгрии. В кризисе – послевоенный порядок, нами насажденный и не лучшим образом адаптированный к местным условиям «друзьями». В кризисе – вся система отношений в «социалистическом содружестве». Нужно быть готовым к взрыву, хотя не совсем ясно, где рванет вначале.

По моим представлениям, больше всего стенки котла истончились в ГДР. Антирежимные выступления могут быть подавлены. Но к чему это приведет? Наши войска останутся в казармах. Их неучастие в подавлении волнений и даже мятежа не есть, однако, нейтралитет. Нейтралитета в любом из возможных конфликтных вариантов быть не может. Мы не спасемся от обвинений в том, что Советский Союз на стороне насилия. Одно-единственное остается – пытаться убедить Э. Хонеккера: если изменения неотвратимы, лучше самому их возглавить.

Генеральный секретарь ЦК СЕПГ Э. Хонеккер делает остановку в Москве по пути в Магнитогорск. Полвека назад он участвовал в закладке металлургического комбината, съевшего тем временем железорудную гору и вгрызающегося уже в земное чрево. Горбачев в дипломатических выражениях, но ясно дает понять, что нужны реформы, и незамедлительно. Э. Хонеккер впервые без заикания произносит «перестройка». Не исключено, замечает он, что она подходит для Советского Союза. ГДР, однако, живет в других условиях, требующих иных действий.

Объяснились. По-видимому, Э. Хонеккер счел за достоверный сигнал, будто Горбачев или Шеварднадзе, находясь в США в конце 1988 г., списали ГДР со счета, и предупреждал: он намерен держаться до упора. Наш генеральный в свою очередь не оставлял сомнений, что 1953 г. мы не повторим. Из обязательств по взаимной помощи выпадал «внутренний враг».

«Предали», «отвернулись» от ГДР? Если верить Э. А. Шеварднадзе, советское руководство «списало» ГДР где-то в 1986 г. Не до конца, правда, раскрывает, кого понимает под «руководством», которое будто обсуждало эту тему. Судя по многочисленным беседам с М. С. Горбачевым и А. Н. Яковлевым в 1986–1988 гг., они не разделяли мнения «руководства», о котором говорит Шеварднадзе. Может быть, бывшему дипломату приходит на память точка зрения посла Л. И. Менделевича, возглавившего в МИДе управление планирования, когда я отклонил известное вам предложение министра? С Менделевичем мы могли залезать в самые сокровенные дебри и сравнивали оценки также перспектив, которые имелись у ГДР. Мой коллега считал, что республика не доживет до 2000 года.

Допустим, Шеварднадзе перенял оценку посла. Отчего же его вывело из равновесия мое интервью Д. Загеру в 1988 г., да в такой степени, что советским посольствам в Берлине и Бонне вменялось дезавуировать «частное мнение председателя АПН»? Считалась установочной другая оценка: история решит проблему единства Германии через пятьдесят лет. Я рекомендовал Горбачеву не обозначать полувековой лимит, довольствоваться отсылкой к истории. Но он остался при своем. Вот если бы Шеварднадзе тоже усомнился, что пятьдесят лет поддаются обзору, генеральный, возможно, прислушался бы.

А интервью с Д. Загером было, право, стаканом воды, да и то неполным. Бурю в нем поднимать не стоило. Всего-то я позволил себе усомниться в том, что четырехстороннее соглашение по Берлину есть конечное слово премудрости. Как юрист по образованию, я даже обязан был усомниться. С Древнего Рима повелось считать «самым плохим решением то, которое нельзя изменить». Спрашиваю секретаря ЦК А. Ф. Добрынина, побывавшего заездом в Бонне и тоже «опровергавшего» меня, читал ли он то, что опровергал? Нет, не читал. Но посол Квицинский, имея указание Центра, очень просил.

Э. Хонеккер официально пригласил М. С. Горбачева участвовать в праздновании сорокалетия ГДР. Ехать – не ехать? Надо ехать, даем совет, но не столько на торжества, сколько для встречи со всем руководством республики. Ведь пока генеральный вел просветительную работу лишь с первым, а тот, как мы догадывались, информировал коллег, не клянясь ни на Библии, ни на «Капитале» К. Маркса, что передает сущую правду. Если встречу с руководством в полном составе твердо обещают – ехать.

И этот вариант едва не сорвался. Массовый уход граждан ГДР на Запад через Венгрию, затем Прагу и Варшаву, демонстрации в Дрездене, Лейпциге и других городах настраивали не на празднества. Не до торжеств. Но не ехать тоже нельзя. Это была бы антихонеккеровская демонстрация.

Остальное большинство видело и, наверное, помнит. От аэродрома Шенефельд до резиденции для почетных гостей в Нидершёнхаузен улицы запружены людьми. Они встречают генерального секретаря ЦК КПСС и президента СССР плакатами, приветственными возгласами «Горби, Горби!». Приветствия в адрес лидера перестройки тождественны отпору политике «размежевания» Э. Хонеккера. А он рядом в машине с советским гостем и должен это пропускать через себя. На всем протяженном маршруте я заметил лишь один плакат, обращенный к лидеру ГДР, его держал средних лет мужчина метров за двести до поворота к резиденции: «Эрих, действуй, как до сих пор!»

Не хотели втягиваться в демонстрации и сами их повели. Дальше не легче. Факельное шествие по Унтер-ден-Линден. Сколько их, девушек и юношей, женщин и мужчин – 40 или 50 тысяч? Со всех округов ГДР. Отборные активисты из СНМ и СЕПГ. И опять непрерывающееся «Горби, Горби!». Э. Хонеккер стоит на трибуне с окаменевшим лицом. Гостю из Москвы он не рад.

Министр госбезопасности, член политбюро ЦК СЕПГ Э. Мильке, я оказался от него неподалеку, задает риторический вопрос:

– Ну, что вы теперь скажете, товарищ Фалин?

А что, действительно, мне было сказать? Что 41-й годовщины у ГДР не будет или если суждено быть, то совсем в иных обстоятельствах? Не оценит. Отвечаю:

– Есть над чем задуматься.

Понимай как хочешь.

Возвращаемся в Нидершёнхаузен. Горбачев идет с нами в парк.

– Что будем делать? Свыше наших сил заставить людей молчать, но Хонеккер на пределе. Если он не управляет собственным активом, то нетрудно представить, каковы настроения в массах. Чего-то мы недоучли.

Г. Х. Шахназаров и я высказываемся за то, чтобы выдержать программу. Назавтра утром возложение венков в Трептов-парке, парад, беседы с Э. Хонеккером и со всем руководством. Присутствие на приеме можно сократить и улететь домой на один-два часа раньше намеченного. Пребывание советского гостя в Берлине, к которому немцы проявляют уважение, какая-то гарантия того, что недовольство режимом не проявится в агрессивных формах, политические рамки не перехлестнет.

– Выискали спасительную соломинку. Ладно. Завтра что-то прояснится. Должно проясниться.

Возложение венков. В Трептов-парке много молодых немцев. Здесь уже не только возгласы «Горби!», но призывы помочь «освежить» атмосферу в республике.

Сразу после военного парада беседа с Э. Хонеккером. Вместе с ним Г. Миттаг. Нам дается понять – вот доверенный человек первого и его вероятный преемник. Хозяин хмур. Не получается праздника. Он знает, что услышит, и уверен, что гость тоже не ждет ничего нового. Большого смысла во встрече нет, как почти в любом обмене зачерствевшими монологами.

Горбачев тщательно продумал, что и как сказать. Он подобрал добрые слова, оттеняющие значение ГДР в социалистическом содружестве, Европе и мире, а под занавес: «Того, кто опаздывает, наказывает жизнь». Но ГДР – суверенное государство, СЕПГ – независимая партия, и вы сами определитесь, как дальше.

У хозяев никаких вопросов. Да, все наперед ясно.

Э. Хонеккер держится лейтмотива – руководству ГДР виднее, что приемлемо или неприемлемо в республике. Если все считать, то, по его словам, жизненный уровень в ГДР не уступает западногерманскому. Рабочий класс, все трудящиеся, молодежь на стороне политики СЕПГ. Трудности есть, но они привносятся в республику извне. Г. Миттаг согласно кивает, сам в разговор не включается.

Можно переходить в соседний зал, где собрались политические и государственные руководители ГДР. Почти все.

Наш генеральный выпукло и чуть пространнее излагает то, что только что слышал от него Э. Хонеккер. В оптимистическом ключе рассказывает о демократических переменах в Советском Союзе, раскрепощении общественного сознания. Где-то к месту переключается на другую тему, иначе это было бы уже совсем не про нас. ГДР, в описании М. С. Горбачева, также смотрится пристойно. Но вывода не меняет: «Того, кто опаздывает, наказывает жизнь». Минут пятьдесят говорил – складно, убедительно, эмоционально. Горбачев умел собраться и выдать насыщенный текст.

Присутствующие ждут, что будет дальше. Гробовая тишина. Ее прерывает тихий и более высокий против обычного голос Э. Хонеккера. Смотря перед собой, он благодарит гостя за «информацию» о советском опыте. Несколько замечаний о ГДР и припасенное за «Горби» ведро дегтя. Передаю, как запомнил:

– Недавно я побывал в Магнитогорске. Городские власти пригласили меня совершить небольшую экскурсию, посмотреть, чем люди живут. Сам я воздержался от экскурсии, а вот сопровождавшие товарищи съездили. Вернувшись, рассказали, что в магазинах на полках даже соли и спичек нет.

Сказал и окинул взглядом сидевших за столом. «И вот те, кто довел до ручки собственную страну, напрашиваются к нам в учителя». Фраза не произнесена вслух, но ее слышит каждый.

Следующая прогулка в парке Нидершенхаузен. Горбачев подводит итог:

– Готовимся к худшему? Все возможное мы сделали. То, чего от нас ждут, – поддержки Э. Хонеккера с позиции силы – не дождутся.

Мы с Г. Х. Шахназаровым также полагаем, что дни режима, который ассоциируется с Э. Хонеккером, сочтены. Высказываем вместе с тем (наивную) точку зрения, что, в отличие от ПОРП или ВСРП, у СЕПГ есть резерв из функционеров среднего и низшего звена, мыслящих по-современному и хороших организаторов. Если проводы Э. Хонеккера и его команды не затянутся и стихия не захлестнет республику, то политический кризис еще может разрешиться политически.

Дискуссия продолжалась уже в самолете, где мы оказались около 20.00 после холодного прощания с супругами Хонеккер в банкетном зале Дворца республики. Хозяин с облегчением принял предложение не покидать других гостей и не провожать М. С. Горбачева на аэродром. И хорошо, что не поехал провожать. Говорить было бы не о чем. А новый сюжет, подкинутый тем временем жизнью, радости ни одной стороне не доставил бы. Силы безопасности только что разогнали демонстрацию на Александерплац. «Наказание опоздавших» началось.

Меня на выходе из Дворца республики остановил Э. Кренц:

– Ваш сказал все, что должен был сказать. Наш ничего не понял.

– Советский гость сделал и сказал даже больше, чем положено ждать от гостя. Все остальное зависит от вас самих, – заметил я. – Ничего другого заявлено не было, хотя домыслов после возникло предостаточно.

Вы, конечно, приметили, что дважды, если не трижды, я говорил о твердом решении Горбачева: какой бы оборот ни приняло развитие, пока и если оно носит внутренний характер, советские вооруженные силы останутся в стороне. Точку зрения генерального я разделял без оговорок. Причем не находил нужным делать из этого тайны.

30 сентября 1989 г. В. Момпер, тогда правящий бургомистр Берлина (Западного), услышал это от меня четко и внятно – советские войска во внутриполитические события в ГДР вмешиваться не будут. Он затем верно передал мои слова в своей книге. Сие замечание тоже в дар любителям «неточностей».

Э. Хонеккер потерял власть в том же октябре. А 9 ноября безоговорочной, по сути, ликвидацией границ ГДР совершился самороспуск восточногерманского государства. Теперь условия не ставила, а раскатным голосом диктовала Федеративная Республика, и самые жесткие – ее правительство.

Как это могло случиться? На новых руководителей нашло затмение, и они не понимали, во что выльются слова, прочитанные Г. Шабовским на митинге в Берлине, – «граница открыта»?

Ликвидирована граница, ранее оберегаемая как передний край обороны Варшавского договора. Советские войска ставились перед совершившимся фактом. У Советского Союза есть еще определенные права и обязанности, в частности касавшиеся Западного Берлина. Он, СССР, какую роль здесь сыграл?

В конце ноября у меня появится возможность поинтересоваться у новых партийных лидеров Э. Кренца и X. Модрова, кто и как принимал решение об «открытии границы». Ответ последовал уклончивый: «Так получилось».

Соответствующий вопрос с комментариями я задавал Горбачеву. Не сказал бы, что и его сообщение в ответ отличалось определенностью:

– Знаем мы одного…

Позже удалось реконструировать картину. «Так получилось» – получилось со слов В. И. Кочемасова, вот как.

В. И. Кочемасов, наш посол в ГДР, докладывает в МИД СССР: руководство ГДР хотело бы посоветоваться насчет возможности введения послаблений в режиме на границе с Западным Берлином. Первый заместитель министра А. Г. Ковалев по телефону дает послу указание сообщить в ответ на обращение, что определение режима границы является внутренним делом ГДР. Посол не довольствовался устным указанием и потребовал, ввиду весомости проблемы, письменных инструкций. Три или четыре дня Москва молчит. Потом поступила телеграмма, подтверждавшая – пограничный режим есть внутреннее дело ГДР.

Кто подписал депешу: А. Г. Ковалев или Э. А. Шеварднадзе? Деталь, однако ею затверждался прецедент: совместные решения, в частности Организации Варшавского договора – хорошие или плохие, для принципа не имеет значения, – можно отменять односторонне и явочным порядком.

В это время, между прочим, уже существовал кризисный штаб при Горбачеве. Он был создан по моему настоянию. На первом заседании, в котором участвовали А. Н. Яковлев, Э. А. Шеварднадзе, Д. Т. Язов, В. А. Крючков, А. С. Черняев, Г. Х. Шахназаров и я, Горбачев поставил вопрос:

– Что можно сделать, за исключением использования наших войск?

Помощники генерального за то, чтобы предоставить ГДР своей судьбе, смириться с тем, что объединенная Германия будет включена в НАТО, думать больше о спасении собственного лица.

Министр обороны Язов слушает. Крючков докладывает, что в республике устанавливается двоевластие: ФРГ, ее правительство и партии, о средствах массовой информации и говорить нечего, ведут себя на территории ГДР как дома.

Высказываю свое мнение. Сегодня не та обстановка, чтобы выдвигать предварительные условия объединения. Вместе с ГДР мы пожинаем плоды близорукой позиции. Внутренние параметры единства будут определять сами немцы. За нами же сохраняется право, не меньшее, чем у кого бы то ни было, сказать свое слово насчет внешних предпосылок процесса. Не противиться объединению. Иное было бы глупо. Но речь должна идти именно об объединении двух суверенных государств, учитывающем международные обязательства каждого из них, а не о поглощении большим меньшего, об объединении, не противоречащем законным интересам других европейских государств и мирному порядку в Европе в целом. Соответственно неверно настраиваться на фатальную неизбежность распространения сферы действия НАТО на Восточную Германию.

А. Н. Яковлев в основном разделяет мой анализ. В практических выводах он осторожнее. Но все-таки Яковлев за действия, а не за созерцание.

Шеварднадзе слов не экономит, а зафиксировать позицию не спешит. Испытывает внутренние колебания или хочет сначала послушать, что скажет Горбачев? «Внимательно следить за развитием положения», «целесообразно войти в контакт с французами», «избегать заявлений, которые свяжут нам руки» – разве это позиция?

Не позиция, но она корреспондирует с настроем генерального секретаря. Развитие приняло собственную динамику. Встать поперек – не получится. Как извлечь из перемен плюсы? Объединение Германии не должно приблизить НАТО к нашим границам. Как лучше действовать для этого? Надо думать.

Заседание кризисного штаба кончилось на ноте – всем думать. Если судить по тому, что в почти полном составе он собирался еще – максимум два раза, с мыслями было небогато или их стеснялись выносить дальше «четырех глаз». Я не в состоянии рассказать вам, как и где вырабатывались директивы для Шеварднадзе, почему оставлялись без внимания соображения Министерства обороны и мои записки.

Свой взгляд на происходившее я в определенных выражениях излагал в беседах с представителями как ФРГ, так и ГДР, США, Англии и Франции, встречаясь с журналистами. Оправдан ли был мой подход или в свете последующих событий неверен? Не хочу никому навязывать оценок. Одно несомненно: я не вихлял.

Объединению – да, аншлюсу – нет. Социально-экономический статус будущей единой Германии определят сами немцы. Внешние, то есть военно-политические условия, сопутствующие объединению, призваны выработать совместно четыре державы и два германских государства, причем еще до слияния ФРГ и ГДР. Преобразовательные процессы в Германии должны протекать мирно, а все решения строиться на балансе интересов сторон. Использование силы в любой форме недопустимо, и немцам надлежит особо позаботиться о том, чтобы безопасности советских войск ничего не угрожало. Эти войска должны покинуть Германию как друзья.

Не всем нравилось? Далеко не всем. Кто-то принимал меня за «консерватора». Другие упрекали в «недостатке гибкости» или даже в правовом «догматизме». Кое-кто (из советских парламентариев) был готов объявить незаконным само наше присутствие в Германии. Подобные год-два спустя перевернутся в ниспровергателей Победы. 9 мая 1992 г. они потребовали отказаться от возложения венков к памятникам «сталинским фанатикам» и отмены дня не «их победы».

Наветы огорчали. Дезориентировало и озадачивало, что Горбачев в моем присутствии говорит или соглашается с одним, а министр иностранных дел делает нечто иное, и его не поправляют или поправляют так «щадяще», что Шеварднадзе принимает критику за поощрение. Два примера.

Идет согласование формулы переговоров. «Четыре + два» или «два + четыре»? Министру иностранных дел СССР дано «твердое» указание отстаивать первый вариант. Не потому только, что ответственность за «всю Германию» лежит на четырех державах и до последнего времени Федеративная Республика постоянно требовала подтверждения этой ответственности. Следовало учесть точку зрения Парижа и Лондона, которые не хотели превращаться в статистов. Но главное и основное – формула «четыре + два» правильнее расставляет приоритеты. На первом месте в германской проблеме безопасность Европы; достигается удовлетворительное решение по этому аспекту – не заставит себя ждать решение другого.

Э. А. Шеварднадзе возвращается со встречи министров шести государств. Гарцует, как джигит на белом коне, доволен и заряжает всех новыми надеждами. А. С. Черняев готовит заявление для прессы от имени президента. Оно содержит пассаж о принципиальном значении того, что переговоры будут вестись по формуле «четыре + два». На всякий случай помощник президента звонит министру и зачитывает ему свой проект. Тот отзывается одобрительно, но просит внести одно «уточнение»: министры остановились на формуле «два + четыре».

А. С. Черняев разговаривал со мной сразу после собеседования с руководителем дипломатического ведомства.

– Возмутительно. Михаил Сергеевич специально обращал его внимание, что для нас приемлема только формула «четыре + два». В телеграммах со встречи и по прибытии ни намеком не проговорился, что нарушил директиву. Представьте, я не позвонил бы в МИД, и заявление вышло в первоначальной редакции! Интуиция подсказала – перепроверься. Спросил, как же так? Хотите знать, что Шеварднадзе ответил? «Геншер очень просил, а Геншер хороший человек».

Сошло раз. Сойдет и второй. Ни с кем не согласовывая, по крайней мере президент не признавал, что с ним обговаривалось, Э. А. Шеварднадзе рассекает сиамских близнецов – внешние и внутренние аспекты объединения. Внутренние условия могут быть отрегулированы, а само объединение – стартовать независимо и до того, как удастся договориться по внешним аспектам.

Формула «два + четыре» вступила в действие. Советская сторона ставилась в безвыходное положение. Если мы вздумаем настаивать на чем-то, что Бонн или три державы не приемлют, то не будет «окончательного мирного урегулирования», по крайней мере с нашим участием.

Не это ли держал на уме М. С. Горбачев, когда кончал долгий телефонный разговор со мной в ночь перед решающими переговорами с канцлером Г. Колем на Северном Кавказе словами «боюсь, что поезд уже ушел»?

До отправления поезда, однако, коротко о встрече с президентом США Дж. Бушем, об обсуждении на ней германской проблемы.

В Белом доме мы сидим за столом, видевшим много гостей и выдержавшим в прошлом весомые решения. Два президента исходят из того, что мировая политическая карта скоро лишит прописки ГДР, на арену выйдет единая Германия. Открытым остается вопрос, как быть с правопреемством? Будет ли она, наследуя обязательства ФРГ и ГДР, членом двух организаций или останется, погашая эти обязательства, вне блоков? Советский Союз готов на любой из этих вариантов. США не приемлют ни одного. Их позиция – вся Германия в НАТО, и только в НАТО. А если на этой позиции не сойдемся?

Горбачев предлагает мне изложить правовые, военные и политические мотивы неприемлемости для советской стороны проатлантического решения. Президента СССР я, кажется, убеждаю. Дело за «малым» – убедить президента США. Американские руководители не оспаривают наших аргументов. Для них Германия в Атлантическом союзе аксиома, не требующая доказательств. Без Германии не будет союза, и вовсе не из альтруизма сочувствие к объединению немцев.

Но если ставки столь высоки, то подвижки в пределах НАТО возможны? Наш президент полагает, что у Дж. Буша есть еще невысказанные идеи. Вернувшись в резиденцию, он говорит мне:

– Мы с тобой были очень правы, что не послушались Эдуарда (Шеварднадзе). Трудно вычислить, что конкретно, но американцы имеют запасной вариант или даже варианты по условиям членства Германии в НАТО.

К июльскому (1990) приезду Г. Коля я написал Горбачеву строгую записку. Эта встреча – решающая и последняя возможность отстоять наши интересы. Не мелочиться, но нескольких принципиальных позиций советская сторона должна держаться твердо.

Президент готовится к последнему раунду объяснений с канцлером урывками. XXVIII съезд забрал много энергии и все время. Но деваться некуда. Г. Коль на пути в Москву, после драки размахивать кулаками будет поздно. Связываюсь с Горбачевым и прошу найти для меня десять – пятнадцать минут.

– В данный момент не могу, но твердо обещаю вечером тебе позвонить.

Вечер давно перешел в ночь. Через четверть часа начнутся новые сутки. Звонок.

– Что ты хотел сказать мне?

– В дополнение к написанному считаю долгом зафиксировать ваше внимание на трех моментах:

а) нам навязывают аншлюс. Он имел бы тяжелые последствия. Все моральные и политические издержки, а при механическом слиянии двух разнородных экономик, социальных структур и прочем они неизбежны и значительны, взвалят на Советский Союз и его «креатуру» в ГДР. Распространение юридических норм одного государства на другое сделает нелегальным все, что совершалось в ГДР на протяжении сорока лет, и превратит несколько сот тысяч человек в потенциальных подсудимых.

– Понятно, что дальше?

– …б) неучастие объединенной Германии в НАТО. Самое меньшее, на чем необходимо стоять до конца, – это ее неучастие в военной организации союза (по примеру Франции) и неразмещение на немецкой территории ядерного оружия. Согласно опросам, восемьдесят четыре процента немцев за денуклеаризацию Германии;

в) все вопросы, касающиеся нашего имущества и собственности в ГДР, а также материальных претензий к Германии, вытекающих из войны, должны быть отрегулированы до подписания политических постановлений. Иначе, по опыту Венгрии и Чехословакии, мы втянемся в бесплодные и обременительные для отношений дебаты. Наши эксперты должны научиться считать не хуже американских, а также приготовить свою ведомость по экологическим издержкам нападения Германии на Советский Союз, если немцы на это напрашиваются.

М. С. Горбачев задает несколько уточняющих вопросов, в частности по правовому статусу нашего имущества, особенностям процедур присоединения земель ГДР к ФРГ на основании статьи 23 боннской конституции, последствиям неучастия государства в военной организации НАТО. Потом говорит:

– Сделаю, что могу. Только боюсь, что поезд уже ушел.

Напомню, генеральный секретарь М. С. Горбачев всячески уклонялся от «тяжелой политической ответственности» за признание восходивших к правлению Сталина фактов существования секретных протоколов 1939 г. и катынского преступления. Став президентом, он в пару присестов решил германскую теорему. На удивление Г. Коля и Г.-Д. Геншера, всего мира, включая государственные и другие институты собственной страны.

Ни Верховный Совет или правительство, ни Совет обороны или Президентский совет или Совет Федерации (о политбюро ЦК КПСС, понятно, и речи не могло быть) не давали М. С. Горбачеву полномочий на принимавшиеся им решения. Президент не ставил парламент, правительство, советы даже в известность о своих планах и намерениях. Члены Президентского совета были удостоены права завизировать достигнутые на переговорах с руководителями ФРГ результаты.

Отвлекаясь от содержания северокавказских договоренностей, которым долго не сыщутся параллели в современной истории, подход к одной из сложнейших мировых проблем был крайне спорным и по исполнению предосудительным. Решали за союзное государство – ГДР, даже не удосужившись пригласить его или спросить. С союзниками по Варшавскому договору не консультировались. Четырехсторонняя ответственность была обойдена, три державы проигнорированы.

Советский Союз и меньше всего его наследники могли и могут влиять на выполнение достигнутых договоренностей. Под каким углом зрения ни рассматривать действия М. С. Горбачева и Э. А. Шеварднадзе, они не выдерживали критики – ни с позиций законности, ни верности договорным обязательствам, ни элементарного долга.

При последней нашей встрече весной 1992 г. В. Брандт рассказал мне:

– Когда завязалась история с Хонеккером, я спросил Коля, затрагивалась ли в Архызе тема освобождения бывших руководителей суверенного государства ГДР от юридического преследования и что было решено. По словам федерального канцлера, он предложил Горбачеву назвать, против кого не должно возбуждаться уголовных дел. Но советский лидер ушел от обсуждения, заявив, что немцы сами разберутся.

В свете этого рассказа Брандта мне стал более понятен его комментарий по поводу «нежелания» Горбачева встретиться с ним во время посещения Гамбурга в 1992 г.: «совесть у бывшего советского руководителя не чиста».

В первый момент у Г. Коля и Г.-Д. Геншера в Архызе, наверное, перехватило дыхание – не только от разреженного воздуха. Что последует за шуткой, на которые советский президент был под настроение большой мастер? Когда обнаружилось, что Горбачев и его министр иностранных дел ударились в политический мазохизм всерьез, надо было разобраться, не данайские ли дары преподносят? В одном федеральный канцлер, безусловно, не ошибался – такие мгновения, чем бы они ни порождались, надо ловить. Дважды они не повторяются.

Услышав по радио сообщение о сговоре в Архызе, я схватился за перо: немедля заявление об отставке и на трибуну парламента. Мне понадобится три – пять минут, чтобы поднять депутатов на протест.

Ты уже собирался раз хлопнуть дверью после выступления Нины Андреевой в «Советской России», принятого тобой как поворот в прошлое. Выяснилось, тогда я специально звонил на юг А. С. Черняеву, что генеральный был лишь читателем газетной публикации. А если сейчас тебе что-то неизвестно? Умный военачальник установил – не наказывай подчиненного в день совершения им проступка, ибо твое наказание будет несправедливым. Не всегда поддаются прочтению с ходу мысли и поступки начальства. Остынь.

От внимательного чтения строк и междустрочья настроение не улучшается. Поезд действительно ушел, оставляя на память прощальный гудок. Верховный Совет отклонит творение Горбачева – Шеварднадзе, это можно устроить. Но что затем? Больше, чем отдали, отдать невозможно. Вернуть ничего не вернешь. Докажем, что мы гордые? Этим страна занимается с тех пор, как назвали Москву Третьим Римом.