Фанатизм духовенства, обладавшего государем благочестивым, навлек на Испанию великие бедствия. Аравийские племена, восставшие на всем берегу Могреба (так мы будем называть всю северную часть Африки, завоеванную арабами в седьмом веке), при вести о страшных пытках и мучениях, которым подвергаются их единоверцы, грозили победителям новым завоеванием, которое на этот раз основало бы свою будущность на истреблении. Сокровищница Кастилии, истощенная долговременной войной, не имела средств для поддержания отдаленной экспедиции. Народ, стонавший под налогами, огромность которых все еще не удовлетворяла потребностям, роптал всюду, и дух возмущения, возбуждаемый бедствиями народа, готов был прибавить новую опасность к тем, которые уже угрожали престолу Фердинанда Католика. Крик всеобщего отчаяния встретил призыв к крестовому походу. Испания, втайне проклиная людей, к ногам которых сносила свое золото и перед которыми преклоняла колени, двигалась как на вулкане. Но посреди этого кризиса появился человек великий, помощью гения своего достигший высших почестей. Он вдруг восстал для спасения государства.

Францисканец фрай Франческо Хименес-де-Циснерос, архиепископ толедский и примас испанский, сделался первым министром Фердинанда II. Пылкий и честолюбивый, Хименес мечтал о завоевании Палестины в пользу своего отечества. Помощью высокого своего положения, ему удалось уже завлечь в союз (настоящая цель которого хранилась в тайне) королей португальского и английского, когда события африканские дали его намерениям другое направление.

В то время находился в Испании богатый венецианский купец Джеронимо Вианелли, которому торговые сношения доставили случай подробно узнать берега и главные города африканского прибрежья. Его позвали к первому министру, который легко уговорил его за значительную награду доставить ему все сведения, какие он имел об этих неизвестных странах. Вианелли начертил на восковых досках подробный план Орана и Мерс-эль-Кебира, главного притона пиратов, ежедневно выходивших на берега Андалусии. Хименес понял важность обладания этими пунктами для важнейших планов своих. За фортом, защищавшим гавань, говорит один современный историк, почва поднимается и образует ряд возвышенностей, через которые пролегает дорога в Оран. Место это имеет трудный доступ по причине пересекающих дорогу ручьеЕ и дефилей. Форт находится между городом и Мерс-эль-Кебиром. Ночью горит в нем огонь, напоминающий греческие маяки. Самый город Оран находится на гористой возвышенности и столько же защищен своим положением, сколько многочисленными башнями. С одной стороны омывает его море, с другой он окружен садами с фонтанами. Город этот, в котором считалось более 6000 домов, имел род республиканского правления, но платил значительную дань султану Тлемсена.

Хименес не колебался переменить войну оборонительную на наступательную, и немедленно составил план экспедиции, назначенной для нанесения морскому разбою решительного удара. При жалобе короля на безденежье, он предложил взаймы из собственных сокровищ и огромных доходов толедского архиепископства сумму, необходимую на содержание 10'000 человек войска в продолжение двух месяцев. Эскадра была сооружена с неимоверной быстротой, и благороднейшее юношество Кастилии добивалось чести участвовать в экспедиции. Команда над десантными войсками была поручена Диего Фернандесу де-Кордова, старому воину с блистательной славой, начальство над кораблями получил Реймонд Кордовский; артиллерией командовал Диего де-Вера, а Джеронимо Вианелли был причислен к штабу в качестве проводника.

3 сентября 1505 года флот выступил из малагской гавани, но по причине противного ветра должен был лавировать вдоль берегов, и только 9 числа явился перед Мерс-эль-Кебиром. Мавры были настороже. При виде испанского флага, обитатели равнин бросились в укрепленные места; горцы развели огни на всех высотах, чтобы уведомить своих о присутствии неприятеля и заставить вооружиться всех окрестных жителей. Действительно, скоро берег покрылся воинами пешими и конными, и цитадель Мерс-эль-Кебир открыла сильный огонь против лодок, перевозивших на берег войска, но неопытность ли мавританских артиллеристов, или уловка испанцев, только последние достигли берега без значительного урона. Следующий день был употреблен на устройство укрепленного лагеря и на отражение нападений, между тем, как отборный отряд обозревал укрепления города.

Скала, с трех сторон окруженная водой, на которой стоит крепость Мерс-эль-Кебир, к югу граничит с горой, господствующей над крепостью и скалой, следовательно, было необходимо овладеть ею. Испанцы должны были бороться с сильным сопротивлением, которое стоило много крови и той и другой стороне. Победа осталась за испанцами и едва аравитяне были прогнаны, как артиллерия Диего-де-Веры заняла гору, чтобы поставить крепость между огнем с земли и с эскадры. Осада продолжалась несколько дней, в продолжение которых происходили отчаянные битвы с многочисленным и отважным отрядом, присланным тлемсенским султаном на помощь осажденным. Неожиданное событие ускорило развязку: губернатор Мерс-эль-Кебира был убит ядром и смерть его смутила гарнизон, который, видя себя окруженным со всех сторон и без надежды на выручку, предложил капитуляцию. Фернандес де-Кордова, боясь подвергнуть свою незначительную армию опасности продолжительной блокады, в продолжение которой противники на равнине могли усиливаться с каждым днем, согласился на требуемые условия. Маврам дано три дня на приготовления к оставлению крепости и свободный вывоз своих семейств и имущества. Вследствие этих обещаний, арабы отперли ворота христианскому войску, строгий начальник которого сам наблюдал за точным исполнением условий: только один солдат дерзнул оскорбить мавританскую женщину и был за это немедленно приговорен к смерти и расстрелян на виду обоих отрядов.

Фернандес Кордовский немедленно отправил в Испанию галеру с вестью об этом успехе, полученном 23 октября, т.е. пятьдесят дней после отъезда из Малаги. Во всем королевстве были совершены молебны за дарование победы, предавшей в руки испанцев ключ Африки и заставлявшей надеяться на успокоение берегов Андалусии.

Главнокомандующий почти тотчас же узнал, что знатнейшие жители Орана, пораженные страхом, спаслись по дороге в Тлемсен. Если бы он воспользовался этой минутой страха, то Оран был бы взят наверное, но он не считал себя довольно сильным, чтобы попытаться на эту новую экспедицию. Притом же, двухмесячное жалованье волонтеров, которое он получил, истощилось, и он, принужденный отправить их обратно, остался с отрядом, едва достаточным для защиты Мерс-эль-Кебира до дальнейших повелений короля.

Хименес, удовлетворенный таким благоприятным результатом, поспешил заменить волонтеров 500 пехотинцев и сотней кавалеристов под начальством Родерика Диаса, но так как другие политические события не позволили ему немедленно подумать о продолжении завоеваний на африканском берегу, то мавры привыкли к соседству испанцев, слишком малочисленных для того, чтобы отойти далеко от Мерс-эль-Кебира. Пираты нашли другие гавани, и два года спустя, в июле 1507 года, они ограбили большое селение в Андалусии, безжалостно зарезали мужчин, женщин и детей и предали пламени добычу, которой не могли взять с собой. К отчаянию и ужасу, произведенным этим бедствием, присоединилось вскоре известие, что Фернандес Кордовский, сделав вылазку с двумя третями гарнизона Мерс-эль-Кебира, попал в засаду и погиб со всем своим отрядом Хименес, возведенный, между тем, в сан кардинала, умолял короля отправиться в Африку, или позволить ехать туда ему самому, чтобы отомстить за удар, нанесенный испанской короне. «Не стыдно ли, — говорил он, — оставаться в бездействии в виду страны, доступ в которую нам открыт, и не ухватиться за возможность наказать без пощады врага христиан? Поручите мне начальство над армией, и через несколько дней знамя наше разовьется победоносно на всех пунктах опасного прибрежья, на котором ежегодно гибнут тысячи ваших подданных! Если казна истощена, то церковное имущество заплатит еще раз войскам, и если кастильское дворянство дорожит своими богатствами, то пусть купит на них мечи и вооружения для защиты дворцов своих!»

Слова кардинала-министра сильнее подействовали на короля, чем все представления его лучших полководцев. Хименес заставил короля подписать бланк, который предоставлял первому высшее управление делами, и, решившись, несмотря на свою старость, лично управлять предприятием, исполнение которого только отсрочил, он наложил дань на церкви и монастыри, сам подал пример, пожертвовав свои доходы делу национальному и поручил Петру Наваррскому отправиться в Малагу для распоряжений о немедленном вооружении флота и составлении армии в 14'000 человек. Остаток года прошел в приготовлениях, но в минуту отъезда со всех сторон возникли интриги вельмож против воинственного кардинала. На каких излишествах, говорили они, остановится этот старец, который, недовольный тем, что управляет Испанией с большей властью, чем сам король, хочет привесить шпагу к поясу, опоясывающему его рясу, учить наших генералов и вести войска на бойню? Неужели наша кровь должна платить за его честолюбие и воинственные фантазии, и не умнее ли будет отправить его в какой-нибудь монастырь для помышления об истинных обязанностях своего звания? Выражения эти, текст которых изменялся сообразно званию завистников, достигли до слуха Фердинанда, которому давно уже надоело превосходство Хименеса, хотя он и не чувствовал в себе довольно сил, чтобы сбросить с себя это иго. Петр Наваррский, уважаемый полководец, представил ему план экспедиций, расхваливая выгоды и дешевизну его исполнения. Фердинанд, восстановляемый таким образом против своего хминистра, стал обращаться с ним холодно и при каждом настаивании последнего об окончании неприятной нерешительности, противопоставлял то слишком позднее время года, то трудности достать нужные припасы, и эти остановки протянулись до следующего года.

Выведенный, наконец, из терпения, Хименес вооружился бланком с королевской подписью и печатью и, сильный сочувствием народа, выехал из Толеды в феврале 1509 года в картахенскую гавань и предписал немедленно флоту и войску явиться туда же. Несколько проступков против дисциплины, втайне одобряемых завистью Петра Наваррского, еще остановили на время отъезд, но твердость кардинала устранила, наконец, все препятствия, и 16 марта флот поднял якоря около трех часов пополудни. На другой день, в праздник Вознесения, он прибыл после быстрого переезда к Мерс-эль-Кебиру, и мавры, собравшиеся на возвышениях, могли насчитать 80 кораблей, за которыми следовал необъятный транспорт. Хименес в тот же вечер высадил войска, собрал военный совет, посредством ловких похвал сумел приобрести его доверие и объявил Петру Наваррскому, что, отнюдь не отвергая его опытности и высоких способностей, намерен только поощрять армию своим присутствием и засвидетельствовать перед королем все отличнейшие подвиги войска, которому опытность начальников и ревность подчиненных предсказывали несомненный успех.

Несмотря на свою мнимую покорность, Петр Наваррский не мог воспротивиться желанию создать кардиналу препятствия, которые при его незнании военного дела, навлекли бы на него одного всю ответственность. Поэтому, получив приказание заняться, как второй начальник, ночной высадкой войск, он не принял никаких мер для того, чтобы устроить порядок, необходимый в подобных случаях. Высадив пехоту, он приказал сняться с якоря и отвезти кавалерию по направлению к Орану, но Хименес, уведомленный еще вовремя, приказал Петру повиноваться и принудил его к тому угрозой немедленного ареста в случае непослушания. В б часов утра пехота, выстроенная в четыре колонны, стояла под стенами Мерс-эль-Кебира. Кардинал явился перед фронтом во главе многочисленного штаба из вооруженных духовных лиц и предшествуемый знаменем, над которым возвышался крест. Став на возвышении, он обратился к солдатам с пламенной речью, которую кончил объявлением, что сам поведет их в битву. Офицеры, наэлектризованные мужеством начальника, над которым дотоле насмехались с горечью, окружили его с криками восторга и умоляли не выставлять своей старости и священного сана случайностям битвы. Тогда он добровольно вручил начальство Петру Наваррскому и отправился на молитву в мерс-эль-кебирскую мечеть, превращенную в христианскую церковь во имя архангела Михаила.

Армия при трубных звуках и беглым шагом устремилась на возвышения, отделявшие ее от Орана. Каждая возвышенность становилась театром яростной борьбы, и несмотря на густой туман, делавший бой еще труднее, испанцы достигли, наконец, со своей артиллерией высот, господствовавших над Ораном. Во время нападения с суши, часть моряков с флота вышла на берег и бросилась на стены, на которые взобрались, чрезвычайно удивляясь, что не находят никакого сопротивления. Это случилось от того, что, не ожидая никакого нападения с этой стороны, защитники Орана вышли из города и присоединились к арабам долины. Менее чем в полчаса шесть христианских штандартов завеяли на стенах. Но эта необыкновенная победа была очернена самыми отвратительными жестокостями. Испуганные жители укрылись в мечетях или заперлись в домах своих, эти несчастные были изрублены без пощады! Христианские солдаты всю ночь плавали в крови старцев, женщин и детей. Пресыщенные резней, они от усталости попадали на мостовую, и на другое утро проснулись среди трупов своих жертв, посреди 4000 убитых. Добыча простиралась за 500'000 червонцев, — сумму, которая не может казаться преувеличенной, если взять во внимание 1500 лавок и 6000 домов, составлявших в то время город Оран. Победители потеряли не более тридцати человек, и те все почти пали в битвах на высотах. Хименес сожалел об излишествах своей армии и не мог воздержаться от слез, когда на другой день осматривал ужасные следы слепой ярости воинов. Он отказался от следовавшей ему части добычи и приказал раздать ее тремстам христианским невольникам, найденным в касбе (цитадели).

Почти баснословная быстрота этого завоевания возбудила в Европе удивление и восторг. Люди благочестивые и духовенство разглашали, что испанцам помогло чудо. Распустили слух, что день взятия Орана, слишком скорого конца которого опасались, был дольше обыкновенного, что солнце остановилось, как во дни Иисуса Навина, чтобы осветить торжество христиан. Придворные испанские утверждали, что Хименес поддерживал ценой золота связи с жителями, и всем успехом обязан единственно продажной измене нескольких мавров.

Первой заботой кардинала было укрепить несколько плохо защищенных мест, потом он обозрел мечети и посвятил одну Св. Деве, другую — Св. Иакову и выбрал строение на госпиталь для зачумленных. Несколько дней занимались очищением города от трупов, гниение которых, ускоряемое жарким климатом, делало воздух чрезвычайно нездоровым и угрожало эпидемией победителям за пролитую ими невинную кровь.

Хименес был слишком благоразумен, чтобы простирать далее завоевания в стране совершенно неизвестной. Притом же, зрелище оранской резни возмущало его, и бывали минуты, когда он сожалел о своем торжестве. Впрочем, он скоро заметил, что Петр Наваррский, все еще не отказывавшийся от мщения, своей перепиской старался вредить кардиналу в глазах короля. Перехваченные письма открыли ему, что Фердинанд, желая отделаться от наскучившей ему опеки, помышлял оставить его в Оране в чем-то вроде изгнания, подслащенного званием губернатора этого города. Но Хименес был слишком умен, чтобы дозволить врагам своим уничтожить себя, и когда двор менее всего ждал его, вдруг узнали о прибытии кардинала в Картахену 23 мая.

Освободившись от строгого надзора кардинала, Петр Наваррский начал действовать совсем иначе. В управление Ораном вкрались важные злоупотребления и, несмотря на деньги, присылаемые из Испании, войска терпели недостаток в съестных припасах. При первых жалобах, принесенных кардиналу, он понял, что обладание Ораном утвердится только тогда, когда африканское прибрежье будет заселено хлебопашцами. Он составил и представил королю план колонизации, чудесно рассчитанной, предлагал и в то же время подкрепить корпус африканских войск учреждением ордена по образцу рыцарей Св. Ионна Иерусалимского или Калатравы, так много способствовавших к разрушению мавританского владычества в Испании. Но Фердинанд Католик показывал мало охоты следовать его советам, и только в царствование Карла V и после смерти Хименеса вспомнили, но слишком поздно, о достоинстве его системы колонизации.

Но если он и отказался лично продолжать увеличение испанских завоеваний на могребинском берегу, если первое доказательство неудобств политических, соединенных для духовной особы с командованием войском, и устрашало его, однако кардинал-архиепископ Толеды не хотел упускать из вида будущности завоевания, которому сам открыл путь. Он не переставал уговаривать Фердинанда II основать на всем варварийском берегу власть постоянную, и следствием его настояний была экспедиция бужийская.

После взятия Орана, Петр Наваррский отправился на остров Форментеру, где получил он инструкции Хименеса. Он тотчас же занялся собиранием эскадры в 20 галер, на которые посадил отборнейшие войска и лучших офицеров. Приготовления эти были кончены в несколько дней. 1 января 1510 года распустили паруса, а 6 прибыли к Бужии. Город этот, говорит Альварес Гомес, почти столь же страшный для испанцев, как Оран до взятия его, был населен народом богатым, но вместе с тем ослабленным роскошью и неспособным к сильной обороне. В городе было 8000 домов, частью итальянской, частью восточной архитектуры; главную же славу приобрел он своими школами философскими, медицинскими и астрологическими.

Петр Наваррский высадился ночью и на рассвете, разделив свою маленькую армию на два корпуса, произвел двойной приступ с берега и с высот, на склоне которых построена Бужия. Артиллерия его вскоре пробила широкую брешь, в которую испанские солдаты устремились с неодолимым мужеством и возобновили оранскую резню. Король бужийский, Абд-эль-Рахман, не надеясь отстоять город, слабость которого знал хорошо, противился испанцам, нападавшим с моря, весьма слабо и только для вида, чтобы выиграть время и укрыться в соседних горах, где надеялся собрать армию кебилов, возвратиться с ними и в свою очередь осадить победителей. I io непредвиденный случай уничтожил его замыслы. Петр Наваррский нашел в тюрьмах касбьт (цитадели) племянника Абд-эль-Рахмана, законного государя, которого дядя держал в заключении, ослепив его предварительно. Одному испанскому врачу удалось возвратить ему зрение, искусно растворив веки, защитившие глазные яблоки от огня во время ослепления. Операция эта показалась арабам сверхъестественной, и Абдаллах (имя заключенного) почувствовал такую благодарность, что предложил Петру Наваррскому провести его знакомыми путями к убежищу Абд-эль-Рахмана, Испанский генерал скрытно выступил из Бужии с 500 человек и, идучи вслед за провожатым, с решимостью вступил в горы, напал ночью врасплох на лагерь неприятельский, изрубил 5000 кебилов и возвратился из экспедиции с 1600 пленными, 300 верблюдов, значительными стадами лошадей, быков и овец, шитыми золотом седлами, драгоценными материями и огромным количеством серебряных изделий. Абд-эль-Рахману кое-как удалось спастись во время резни, которая стоила христианам только одного человека.

Молва об этом успехе навела такой ужас на города могребинского прибрежья, что Алжир, плативший в это время ежегодную дань королю бужийскому, сам собою покорился, дал аманатов, на городских воротах вырезал герб Кастилии и Арагона и безвозмездно освободил всех христианских невольников, наполнявших тюрьмы. Чтобы обеспечить исполнение этого трактата, испанский король приказал построить на скале, поднимавшейся из моря недалеко от берега форт, прозванный алжирским Пеньоном (гребешком), который, удерживая город в повиновении, делал почти невозможным вступление или выступление пиратов из этого места. Отдельным договором, заключенным с Абдаллахом, Испания поделилась с ним бужийской территорией, с условием, чтобы он построил два форта, весьма близко от столицы, в которые будет посажен испанский гарнизон под начальством капитана Мариноде Рибера.

Вслед за тем, Петр Наваррский пошел к Триполи, город весьма важный, как складочное и посредствующее место торговли Венеции, Генуи и Мальты с внутренностью Африки. Кроме того, порт его, на пути из Александрии в Тунис, был единственным местом, где могли останавливаться европейские корабли, торговавшие с Египтом.

Испанская эскадра, ведомая Джеронимом Вианелли, став 25 июля вечером в виду города, узнала, что трипольцы, узнав три недели тому назад о взятии Бужии, укрыли свои семейства и богатства в горах и приготовились к отчаянной обороне. Вода была так мелка, что корабли должны были стать на якорь с лишком за милю от берега. Петр Наваррский посадил часть войска на гребные суда, приказав им ночью съехать на берег, но незнание лоцманов отклонило их от прямой линии и на рассвете генерал увидел, что очень отдалился от места удобного для исполнения своего плана. Он приказал удвоить скорость; но, прибыв к берегу, нашел его покрытым арабами, выстроенными довольно правильно и даже снабженными несколькими железными пушками. Однако же меткий огонь испанских пушек скоро смутил эти неустроенные и незнакомые с дисциплиной массы, вся сила которых заключалась в первом натиске, и отряд застрельщиков, с решимостью ступивший на берег, без всякой потери прикрыл высадку остального войска. В 9 часов утра Петр Наваррский, разделив своих солдат на два отряда, отправил первый беглым шагом против защитников равнины, а с другим сам пошел прямо к городу. Приступ был произведен с такой неодолимой силой, что в 11 часов испанцы овладели Триполи, но эта победа стоила им 300 человек убитыми, каждый дом выдерживал отчаянный приступ, мечети, минареты и башни были наполнены воинами, которые давали убивать себя до последнего с мужеством, придаваемым отчаянием. Более 6000 мавров погибли в этом кровавом побоище.

Восхищенный своими победами, Петр Наваррский не верил более в возможность неудачи, и, желая уничтожить морской разбой мавров в последних притонах его, после разгромления Триполи сел опять на суда, чтобы ехать к острову Желву, важному сборному месту смелых разбойников, опустошавших Сицилию, Сардинию и Калабрию. Это пепелище разбоев было не чем иным, как пустынной равниной в уровень с водой и покрытой густым кустарником. Испанские солдаты были принуждены пройти вброд большое пространство тинистой отмели, недоступной даже плоскодонным лодкам. Достигнув, после неимоверных усилий, берега, лишенные припасов и пожираемые мучительной жаждой, солдаты шли в продолжение нескольких часов под палящим солнцем, не встречая на пути никаких других следов жилья, кроме мазанок, которые предавали огню. Прийдя, наконец, в оливковую рощу, в которой находилось несколько колодцев, они неосторожно бросили свое оружие, чтобы оспаривать друг у друга несколько капель негодной воды. Посреди этого беспорядка, которого даже начальники не могли унять, они вдруг увидели себя окруженными толпой неприятелей, вышедших незаметно из кустарников. Панический страх овладел испанцами, они бросились бежать во все стороны, не помышляя даже о защите. Петра Наваррского более не слушали.

— Ребята! — кричал он. — Разве вы забыли Триполи? Неужели вы побежите без боя от презренного неприятеля, которого рассеяли столько раз? Соберитесь вокруг вашею предводителя, дело идет о чести и жизни! — Но голос его не имел более власти над воинами, которых мавры косили как пшено, и когда остатки беглецов достигли судов, из 3600 человек осталось только 600! Несчастный предводитель, плача, возвратился на свою эскадру и хотел вернуться в Триполи, где оставил гарнизон, но для довершения несчастья, страшная буря захватила его на дороге и потопила суда. Спасшись почти один из этою двойного бедствия, он с этого дня сделался игралищем беспрерывных неудач. Призываемый королем в Испанию, он не осмелился подвергнуться его укоризнам или гневу и, изменяя отечеству после потери своей славы, с незначительным чином перешел в службу Франции, которая вела тогда войну с Испанией. Несчастье предало его вскоре в руки бывших соотечественников и, для избежания ожидавшей ею позорной казни, он повесился в тюрьме.

В продолжение этих событий, два искателя приключений, каких мало найдется в истории, приготовлялись к достижению удивительнейшего счастья, какому нет примеров в новейшей истории.

В царствование Баязета II, в 860 году хиджры (1482 нашей эры), родились на острове Митилене, древнем Лесбосе, четверо детей, из которых последние двое были одарены гением, порождающим великие судьбы. Вследствие завоевания этого острова Мухаммедом II, один румелийский спаг, Якуб Ениджевардар, поселился в городе Бонаве и женился на вдове греческого священника. От этого брака имел он сперва двух дочерей, которые были воспитаны в христианской религии и одна из них вступила в монастырь, потом четырех сыновей, Илью, Исаака, Харуджа и Хеир-Эддина. Отец их, занимавший прежде значительное место во флоте Баязета, покинул отечество, вероятно, для избежания наказания за какой-нибудь проступок, и купил в Митилене барку, чтобы производить небольшую торговлю в Архипелаге. После смерти его, сыновья, не получившие никакого наследства, избрали разные состояния. Илья решился изучать Коран, чтобы сделаться марабутом, Исаак сделался плотником, Харуджи — матросом, а Хеир-Эддин — горшечником.

Харуджи, наделенный пылким воображением, легко переносил свою бедность и отправился в Константинополь, где нашел место надзирателя за каторжными на одной турецкой галере. При встрече с родосскими рыцарями он был взят в плен на широте острова Кандии. Брат его Илья, которого он уговорил ехать с ним, был убит. Прикованный около двух лет к скамье гребцов Харуджи разыгрывал роль немого, и христиане, не зная его имени, прозвали его Рыжей Бородой по цвету его бороды и волос. Во время переезда из Родоса в Саталью на корабле, везшем сорок знатных мусульман, выкупленных Хаир-Ханом, губернатором Карамании и братом Селима, завоевателя Египта, он нашел случай бежать. Раз, при наступлении ночи, христианская галера бросила якорь у острова Кастелло-Россо, и капитан отправил шлюпку на рыбную ловлю. Вдруг небо омрачилось, и яростный ветер начал вздымать валы, якори не удержали галеры, и буря бросила ее на подводные камни. Харуджи воспользовался смущением экипажа, разбил свои цепи и бросился в море. После двухчасовых усилий он достиг берега и укрылся в хижине христианских земледельцев, которые приняли его радушно. Когда галера уехала, он вышел из своего убежища и несколько дней спустя отправился с рыболовами в Саталию. Приехав в этот мусульманский город, он явился к Хаир-Хану, красноречиво описал свои бедствия и до того сумел заинтересовать губернатора в свою пользу, что последний, видя в нем человека смышленого и храброго, доверил ему небольшое военное судно для крейсерования в окрестностях Родоса. Но в первой же поездке Харуджи был захвачен на уединенной якорной стоянке несколькими галерами рыцарей. Экипаж его, вышедший на землю, чтобы запастись водой, рассеялся без сопротивления и пират-новичок, лишенный своего судна, в отчаянии возвратился в Саталию, откуда был со стыдом прогнан прежним покровителем. Тогда он пошел в Константинополь, где нищета принудила его сделаться носильщиком.

Несколько времени спустя, ему удалось занять место кормчего на бригантине, сооруженной двумя купцами для морских разбоев. Воспользовавшись этим случаем, чтобы внушить своим товарищам планы обогащения, о которых замечтал снова, он привлек на свою сторону большинство экипажа, выждал удобную минуту для возмущения, раздробил командиру бригантины голову топором и занял его место. Но так как после этого убийства он не мог уже возвратиться в столицу Турции, то направил путь к берегам Африки, заехал дорогой в Митилен, для свидания с матерью, жившей в крайней бедности. При виде пригоршней золота, которые оставлял ей Харуджи с обещанием скоро обогатить ее, Исаак — плотник и Хеир-Эддин — горшечник бросили свои ремесла, чтобы следовать за ним. Первого он сделал своим лейтенантом, и обещал второму, энергия которого понравилась ему, начальство над первым призом своим. Едва снялся он с якоря, как бригантина его встретилась у Негропонта с турецким галиотом, командир которого сдался без сопротивления. Хеир-Эддин поднял на призе свой флаг, и два брата подошли к берегам Сицилии, где после кровавой борьбы взяли большой корабль, перевозивший в Неаполь трехсот испанцев, между которыми находились шестьдесят дворян.

Владея тремя кораблями и богатой добычей, счастливый Харуджи пошел в Тунис и с торжеством вошел в гулеттскую рейду под возгласы народа. Первой заботой его было выбрать богатый подарок для приобретения милости и покровительства султана Мулей-Ахмеда. У тунисских пиратов было в обыкновении одевать в богатые платья пленных, которых дарили султану после каждого приза. Харуджи выбрал 50 самых сильных, и велел им вести на привязи тридцать догов и двадцать легавых собак, которых нашел на испанском корабле, а равно 80 соколов, приученных к охоте. С одним пленным были две дочери редкой красоты, их посадили на богато убранных арабских коней и отправили в сераль Мулей-Ахмеда. Четыре молодые замужние женщины, не столько ценные, были проданы за высокую цену на тунисском рынке.

Шествие это проходило через весь город при звуках воинственной музыки. Впереди шли невольники попарно, за ними несли дорогие материи, ящички с золотом и алмазами. Мулей-Ахмед с чрезвычайным удовольствием встретил Харуджи и Хеир-Эддина, и чтобы доказать им свою благодарность, принял их в службу и отдал им в пользование лучшие корабли свои. В то же время он приказал дать каждому пирату по красному плащу и выдать на всех 2000 червонцев.

После двух месяцев, проведенных в неге и пирах, Харуджи снова принялся за свои экспедиции, но по возвращении в Тунис поссорился с султаном, который хотел присвоить себе львиную часть в добыче. Решившись действовать впредь самостоятельно, он заключил союз на острове Желве с независимыми корсарами и, разъезжая по берегам Италии, где флаг его сделался уже страшным, с одной только бригантиной прошел до самого Рима. Вдруг на него бросились две испанские галеры. Партия была слишком неравна, и Харуджи уже бежал на всех парусах, когда заметил, что одна из галер замедлила ход. Оборотившись тотчас, он возвратился к той, которая продолжала преследовать его, и начал бой. Но когда абордажные сетки его были брошены, он заметил, что уже поздно, противник его слишком силен. Половина пиратов, после чудес храбрости, была перебита, и он сам, опрокинутый и схваченный капитаном Паоло Витторио, очутился скованным на папской галере. В этом критическом положении, смелый корсар не переставал верить в свою счастливую звезду. Он заметил, что христиане, уверившись в своей победе и пренебрегая небольшим числом побежденных, по большей части перешли на бригантину для грабежа. Рукой, оставшейся свободной, Харуджи вынимает спрятанный кинжал, вонзает его в горло Паоло и, перерезав ремни, которыми связаны его товарищи, бросается с ними на оружие, оставленное неосторожными солдатами. На палубе возобновляется смертоносная борьба. Пираты, мужество которых удваивается яростью и отчаянием, наносят одни смертельные удары, они овладевают галерой, долженствовавшей служить им тюрьмой, обращают пушки ее против бригантины, громят христиан и, наученные собственным опытом, бросают за борт всех просящих пощады. Пользуясь этой почти баснословной победой, Харуджи приказывает пиратам переодеться в платье итальянцев и идет к другой галере, остановившейся на большом расстоянии, чтобы узнать результат битвы. Видя бригантину на буксире галеры, она подпускает ее без подозрения и узнает ошибку свою только тогда, когда уже не в силах сопротивляться.

Такой успех доставил Харуджи колоссальную знаменитость. Он понимал, каким блеском озарит имя его это происшествие, сделавшись гласным, и, чтобы вернее достигнуть этого результата, решился пощадить экипаж второго приза, который высадил на разных пунктах Италии и Испании. Подойдя к берегам Андалусии, он узнал, что эскадра под начальством Беранжела Домса готовилась преследовать его. Не имея возможности померяться с такими превосходными силами, он пустился в открытое море, держась близ Алжира и Бужии, положение которых изучал тщательно, как будто предчувствовал, что на африканском берегу ожидает его трон.

Необходимость укомплектовать свой экипаж заставила его на время помириться с тунисским султаном. Подъехав к самому городу, он написал к Мулей-Ахмеду, предлагая возвратить Бужию, некогда ему подчиненную и отнятую в 1510 году испанцами. Предложение это очень понравилось легковерному султану и было принято с радостью. В распоряжение Харуджи тотчас отданы два тунисских корабля и конвой со съестными припасами. Смелый пират явился в виду Бужии в начале 1514 года и высадился с 50 отборными турками для отыскания выгоднейшей точки атаки. Но испанцы направили на них пушку малого калибра, и судьбе угодно было, чтобы первое ядро попало в Харуджи и раздробило ему руку. Принужденный отказаться на время от своего намерения, он передал начальство Хеир-Эддину и едва не умер от ампутации. Впав в расслабление, заставлявшее опасаться за его жизнь, он не хотел возвратиться в Тунис и попросил своего брата отвезти его на берега Испании, где надеялся умереть в шуме последней битвы.

Мавры, изгнанные из Гранады и Альпухаррасских гор преследованиями Фердинанда Католика, распространили на всем африканском прибрежье весть о бедствиях своих собратий, и эта печальная картина с каждым годом принимала более и более мрачные оттенки. Оранские и алжирские корсары в каждую экспедицию привозили с собой новых беглецов, соединившихся с ними, и Хеир-Эддин был уверен, что крейсерство в водах Малаги доставит ему многочисленных партизанов, с нетерпением ожидающих освобождения во что бы ни стало от притеснений, которым подвергались, и жаждавших мести против своих утеснителен.

Прибыв к острову Минорке, где надеялся снабдить съестными припасами экипаж пяти кораблей, он нашел берег опустелым: жители убежали при его приближении. Хеир-Эддин с отборным отрядом сделал высадку, обыскал покинутые местечки и селения и прошел во внутренность острова до маленького увеселительного замка, окруженного великолепными садами. Как человек осторожный, он оставил часовых на близком пригорке, с которого с помощью сигналов, мог сообщаться с эскадрой, потом с тридцатью решительными разбойниками напал на замок, легко овладел им, разграбил и взял 40 пленных. Ободренный этим успехом, он намеревался пройти еще дальше, когда триста миноркцев, засевших в горах, вдруг мужественно напали на него. Несмотря на свою малочисленность, пираты выдержали напор и, сражаясь, отступили к кораблям. Едва достигнув их, Хеир-Эддин пишет к жителям угрожающее письмо: «Знайте, что я гром небесный и скоро явлюсь для уничтожения ваших имуществ, для предания жен и дочерей ваших моим воинам, для увлечения ваших детей в неволю!» Дав одному пленнику свободу, он отправил его с этим письмом на остров. Но слабость Харуджи не позволила исполнить угрозу и, терпя нужду в съестных припасах, он не поехал в Испанию, но, оставив Минорку, направил путь к Корсике, на которую наложил контрибуцию, и, ограбив несколько купеческих кораблей, принадлежавших разным нациям, возвратился на тунисский рейд с богатой добычей, лучшую часть которой поднес Мулей-Ахмеду взамен попечений, которых требовало положение его брата, несколько месяцев уже терзаемого медленной горячкой.

Весной 1515 года, Харуджи, совершенно излеченный, почувствовал в себе возвращение страсти к отдаленным экспедициям. На место отрезанной руки, хирурги приделали руку серебряную, которая двигалась посредством искусно рассчитанных пружин. Когда от купцов, посещавших тунисские базары, узнали в Европе о выздоровлении этого бича морей, ужас, возбуждаемый его именем, возобновился, но Харуджи задумал важнейшие планы, чем бродячую жизнь, которой предавался в продолжение десяти лет, его орлиный взор снова обратился на Бужию, которую он надеялся завоевать с помощью Мулей-Ахмеда, хотя решился оставить ее за собой в случае удачи.

Первым делом его было приобрести посредством богатых подарков союзничество одного могущественного предводителя горцев, живущих около Джиджели, по имени Бен-эль-Кади. Он уговорил его напасть со стороны земли с 1500 кебилами на Бужию, между тем, как эскадра пиратов нападет на укрепления с моря. Харуджи прибыл к городу с двенадцатью кораблями, высадил без помехи свой отряд, припасы, артиллерию и расположился на холме, господствующем над рейдом Первая атака его, направленная против старого арабского форта, имела счастливый результат, но новый замок, построенный и занятый с 1510 года испанцами, остановил его усилия: после нескольких бесполезных приступов, стоивших ему 300 человек, он благоразумно решился превратить осаду в блокаду, когда вдруг пять больших военных кораблей, приведенных из Алжира Махином де-Рентериа, за которыми вскоре последовали две небольшие эскадры с Майорки и из Валенсии, еще увеличили невыгоду его положения. Не испугавшись, однако, такого приращения неприятельских сил Харуджи удвоил усилия и начал день и ночь обстреливать новый замок, гарнизон которого отвечал сильным и хорошо поддерживаемым огнем, причем не забывали и кораблей христианских, которых положение его на возвышении удерживало от подания помощи крепости. Между тем, снаряды его истощались, а новый замок, защищаемый стенами, толщиной в несколько метров, стоял твердо. Осада длилась, и Харуджи начинал досадовать на свое бессилие. Несчастный случай довершил его неудовольствие: брата его, Исаака, управляющего артиллерией, на глазах его разорвало надвое пушечным ядром Смерть его причинила ему такую горесть, что, без просьб его союзника Бен-эль-Кади, Харуджи лишил бы себя жизни. Отказавшись от исполнения цели экспедиции, он отступил на берег Уэд-эль-Кебира, реки при Бужии, в извилинах которой спрятал свои пять кораблей, но здесь ожидало его новое бедствие: река почти совсем высохла от большой жары и эскадра его сидела на мели. Тогда Бен-эль-Кади предложил ему убежище в Джиджели, и Харуджи последовал за ним с 40 турками — единственным остатком от маленькой армии, которую он надеялся повести к легкой победе. В этом бедном селении, наконец, судьба отыскала морского разбойника, истощившего все свои средства и потерявшего почти всякую надежду, чтобы вдруг сделать его владыкой Алжира.

Смерть Фердинанда Католика, случившаяся 23 января 1516 года, возродила мужество мавров и алжирцы, наскучив быть данниками Испании, избрали своей главой шейха с равнины Метиджы, Селима Эйтеми, человека уважаемого за его богатство и древность рода. Селим принял власть, но не чувствовал в себе довольно смелости, чтобы прогнать испанцев из страшной цитадели, сооруженной ими на мысе, господствовавшем над городом. Доверчивый и легковерный, новый король предложил купить помощь Харуджи. В Джиджели отправили депутацию для объяснения знаменитому корсару унижения, в которое впал Алжир, и для представления ему, что смерть Фердинанда и дряхлость Хименеса надолго лишат Испанию возможности возобновить африканскую войну, следовательно, такому человеку, как он, будет легко прогнать гарнизон из Пеньона. К этому присоединили богатые подарки и предложение места алжирского губернатора.

Харуджи одним взглядом измерил шансы в будущем, которые могли привести его пламенное честолюбие, но, боясь подозрений, он скрыл свою радость и уступил наконец, по-видимому, только неохотно и после многократно возобновленных просьб. Сам Бен-эль-Кади, совета которого он спрашивал в этом деле, был обманут видимым равнодушием Харуджи, который поговаривал о желании окончить дни свои в уединении. Показывая вид, что уступает только настойчивым просьбам алжирских депутатов, Харуджи объявляет, что не в состоянии помочь им без помощи своего друга Бен-эль-Кади. Эта лесть очаровала начальника кебилов и он немедленно приказывает вооружить две галеры в Джиджели, а сам собирает около 500 горцев, чтобы сухим путем идти к Алжиру.

Итак, с сорока турками и горстью кебилов, Харуджи, сам того не зная, отправлялся завоевать царство, что должно было обессмертить имя его в истории и подчинить, в продолжение трех столетий, европейские прибрежья законам беспощадной тирании. Не уезжая еще из Джиджели, он отправил нарочного к Хеир-Эддину, остававшемуся в Тунисе, извещал о возврате счастья и просил привести ему в подкрепление сколько можно более решительных молодцов, которым обязывался платить ежемесячно значительное жалованье.

По прибытии в алжирскую гавань, о котором не узнал гарнизон Пеньона, он был принят народом и Селимом Эйтеми как освободитель, и последний предложил ему жилище в собственном доме. Жители, в свою очередь, спорили о чести поместить у себя и содержать бесплатно его турков. Харуджи растолковал им, что неосторожно открыть неприязненные действия против испанского форта прежде прибытия солдат, которых он ожидает из Туниса. Скоро в самом деле триста отборных турков, вооруженные ружьями и снабженные несколькими легкими пушками, высадились ночью у мыса Мати- фу и прошли в Алжир равниной. Отряд этот известил алжирцев о скором прибытии еще других отрядов, которые образовывались на всем прибрежьи при имени Харуджи, и через месяц пират увидел себя во главе значительных сил. По требованию его, Селим Эйтеми наложил на алжирцев особенную дань для содержания войска их союзника, и никто не осмеливался роптать, ибо все надеялись, что победа позволит отправить их восвояси, наградив за помощь по заслугам. Надо же было принести какую-нибудь жертву надежде на освобождение.

Чтобы лучше обмануть жителей насчет своих намерений, Харуджи ловко льстил мечтам их и показывал вид, что ничего не хочет предпринимать без Селима Эйтеми, который, со своей стороны, давал ему полную волю действовать по собственному усмотрению. Уверившись, посредством этого ловкого маневра, в полном доверии короля и народа, он велел поставить батарею для обстреливания Пеньона, перевез на нее все пушки, находившиеся в городе, окружил ее стеной и занял соседние дома, чтобы укрыть солдат своих, как он говорил, от неприятельских выстрелов. Когда эти приготовления были кончены, он приказал сбить флаги Кастилии и Арагона, развевавшиеся на валах в знак подчинения Испании, и потом открыл огонь при радостных кликах алжирцев. Но корсар гораздо меньше помышлял об изгнании испанского гарнизона, малочисленность которого нисколько не беспокоила его, нежели о выигрыше времени для овладения Алжиром. Турецкие канониры, знавшие отчасти его намерения, жгли в продолжение двадцати дней много пороха, не причиняя большого вреда укреплениям Пеньона. Харуджи присвоил себе мало-помалу полную диктаторскую власть, уничтожавшую власть Селима, и когда увидел, что жители привыкли к строгим мерам его, имевшим, по-видимому, единственной целью благо их он отправился с несколькими доверенными солдатами в дом Селима, захватил его в купальне и удавил

Известие об этом приключении, приписанном параличу, нашло мало людей доверчивых. Слишком поздно догадавшись, какому опасному гостю предали они себя, и, видя в стенах своих турецкий отряд, обладавший стенами, и каждый солдат которого по одному знаку мог сделаться палачом, испуганные алжирцы заперлись в домах своих, не смея ни роптать, ни восстать против разбойника. Харуджи, окруженный многочисленным отрядом, проехал верхом по городу и приказал отпереть ворота кебилам Бен-эль-Кади, которые приветствовали его громкими криками радости и титулом короля.

Сыну Селима Эйтеми, страшившемуся судьбы, подобной отцовой, удалось скрыться в Оране, губернатор которого, маркиз Комарес, отправил его в Испанию, где он был принят благосклонно старым Хименесом. Едва уверившись в своей власти, Харуджи созвал знатнейших алжирцев и старался обольстить их великолепными обещаниями, на которые они отвечали только молчанием и страхом. Чувствуя, что не может ни доверять своим новым подданным, ни кебилам, начальник которых выказывал некоторую зависть, он поспешил написать к Хеир-Эддину, приглашая его в Алжир. Между тем, он деятельно занимался усилением укреплений касбы, которые покрыл пушками, чтобы содержать город в беспрерывном страхе. Но дерзость и притеснения турков вскоре сделались причиной заговора между алжирцами. Условившись с арабами равнины, они решили, что последние в известный день явятся у городских ворот, как бы на рынок, по обыкновению, но с оружием под бурнусами. По данному знаку, корабли Харуджи, вытащенные на берег Баб-эль-Уэда, будут сожжены, потом запрут ворота и заговорщики, рассыпавшись по улицам, бросятся на остальных чужестранцев, осадят касбу и позовут на помощь испанский гарнизон Пеньона.

План этот был открыт Харуджи христианским невольником за дарование ему свободы. Корсар скрыл свою ярость и принял, не выказывая причин, необходимейшие меры для уничтожения заговора. В следующую пятницу, он пригласил знатнейших алжирцев присоединиться к блистательному шествию его в великую мечеть.

Опасаясь возбудить его подозрение отказом, они поспешили исполнить его волю и явились в числе шестидесяти человек. Но едва вошли они в мечеть, как турецкие солдаты, заперев за ними двери, бросились на заговорщиков, отрубили головы двадцати двум знатнейшим, привязали к туловищам их веревки и, отперев снова двери, с дикими криками повлекли окровавленные останки по всем улицам и, наконец, бросили в конце города в яму, в которую выливались все нечистоты. Эта казнь дала понять алжирцам, что око пирата следит за малейшими движениями их, и они присмирели в трауре и рабстве.

В сентябре 1516 года, рождающееся владычество Харуджи подверглось гораздо большей опасности. Старость не ослабила энергии кардинала Хименеса, удерживаемый в Испании политическими интригами, он не мог лично командовать экспедицией против опасного завоевателя Алжира, но зато отправил флот под начальством Диего де-Вера, прославившегося прежними подвигами на африканском берегу. Ему было поручено восстановить владычество сына Селима Эйтеми под покровительством Испании.

Уведомленный о приближении христиан, Харуджи велел тотчас среди города, на известных расстояниях, вырыть глубокие ямы, на дне их утвердить заостроенные сваи и железные острия, покрыть их тоненькими досками и посыпать землей, чтобы отнять у осаждающих всякое подозрение в такой странной воинской хитрости. Чтобы лучше обмануть неприятеля, ворота городские оставили отпертыми и турки спрятались за зубцами стен, желая уверить испанцев, будто они не ожидают никакого нападения. Диего де-Вера, удивленный тем, что на берегу не нашел никакого сопротивления, имел неосторожность раздробить свой корпус на несколько отрядов, чтобы атаковать город вдруг с разных сторон и в то же время оставаться обладателем равнины, на которой с минуты на минуту ждал появления аравитян. Вид отпертых ворот, без сомнения, заставил испанцев предполагать, что им поставлена западня, но они никак не могли угадать, какого она рода и думали обмануть алжирцев, влезая на стены. Это-то и предвидел Харуджи: по его приказанию только кое-где в амбразурах показываются рассеянные турки и ободряют осаждающих своей малочисленностью. Испанцы приставляют лестницы и достигают верха стен, тогда защитники города вскакивают, дают залп, ретируются в рассчитанном беспорядке и бросаются внутрь города, держась самых окраин улиц. Христиане толпами бросаются за ними и уже испускают победные крики. Но едва сделали они сто шагов, как доски подламываются под тяжестью и поглощают целые ряды. Турки бросаются из домов в тыл неприятелю, отрезают ему все пути к отступлению и производят страшное кровопролитие. Для довершения поражения, Харуджи сам делает вылазку из ворот, противоположных месту высадки испанцев, идет в обход, чтобы напасть с тыла на резервный корпус, который Диего де-Вера вел на помощь солдатам, убиваемым в городе, рассеивает его и принуждает несчастного полководца скрываться до ночи вместе с сыном в воде по шею между скалами, окаймляющими берег Баб-эль-Уэда.

Это поражение случилось 30 сентября 1516 года. Принимая курьера, привезшего ему эту весть, Хименес выказал стоическое спокойствие. «Я узнаю, — сказал он окружавшим его вельможам, — что наша экспедиция в Африку не удалась, и что армия уничтожена. Мы теряем 3000 человек, убитых на улицах Алжира, и 400 пленных, но слава Богу! Испания этим путем избавилась от стольких же людей, совершенно бесполезных для ее славы, если они умерли в гнезде бандитов». Диего де-Вера возвратился в Испанию, чтобы подвергнуться немилости, забывшей его прежние заслуги, народ осыпал его ругательствами на пути, а в городах уличные мальчишки преследовали его и швыряли в него камнями.

Некоторые историки утверждают, что после неудачи 30 сентября, испанский флот был застигнут бурей, которая выбросила на берег множество судов и довершила таким образом дело разрушения, столь жестоко начатое мусульманами. Как бы то ни было, это событие довело славу Харуджи до высшей степени. Алжирцы смотрели на него, как на существо сверхъестественное и оказывали ему неограниченное доверие и покорность. Сильно поддерживаемый Хеир-Эддином, пират не сомневался более ни в каком успехе и беспрерывно бороздил моря. В следующем, 1517 году, он овладел Тенесом. Государь этого небольшого города, лежащего к западу от Алжира, принадлежал к роду тлемсенских султанов. Испуганный честолюбивыми замыслами Харуджи, он, по словам хроники, старался сблизиться с испанцами; другие писатели говорят, что он вел переговоры с алжирцами и арабами Метиджы, которые втайне обещали признать его верховную власть, если он избавит их от тирании турков. Харуджи, едва узнав об этих враждебных замыслах, выступил из Алжира во главе 1000 турецких стрелков и 500 гранадских мавров. Он встретил противника в 12 милях от Алжира, на берегу Шелиффы. Бой с той и другой стороны завязался с одинаковой яростью. Но если турки и были в меньшем числе, то они давно привыкли не бояться беспорядочных масс арабов, и после непродолжительной борьбы победа осталась за ними. Харуджи, несмотря на палящий июньский зной, преследовал побежденных до стен Тенеса, государь которого едва успел убежать в горы. Тысяча турок в несколько часов победила 10 000 арабов. Город, желая избегнуть грабежа, покорился и сделался вторым алмазом в короне Барберуссы.

Честолюбивые замыслы алжирского пирата возрастали с его успехами, и самое счастье, казалось, со дня на день становилось к нему благосклоннее. Во время пребывания его в Тенесе, в сентябре 1517, явились к нему два знатнейшие жителя Тлемсена, Сиди-бу-Ягиа и Мулей-Юссуф. Они уведомили его, что Тлемсен раздираем политическими несогласиями, что после смерти короля их, Абдаллы, брат его, Мулей-бу-Заин, поддерживаемый арабами, был избран королем, но что позже Мулей-бу-Хамуд, сын Абдаллы, вступив в тайную связь с испанцами, с помощью их лишил дядю своего престола и свободы. Депутаты просили алжирского пирата избавить их от постыдного ига начальника, подвергнувшего их платежу дани неверным христианам Харуджи, разумеется, был не такой человек, чтобы упустить подобный случай присоединить новое богатое владение к своему государству. Он без отлагательства написал в Алжир, прося Хеир-Эддина прислать ему две полевые пушки с порохом и ядрами. Два галиона немедленно привезли ему требуемое, и Харуджи выступил к Тлемсену. На пути встречал он множество бродячих мавров, которые усилили его армию. При первом известии о его приближении, войско Мулей-бу-Хамуда поспешно выступило ему навстречу. Неприятели встретились в 4 милях от Орана на обширной равнине. Арабы, не имея ничего кроме копий и стрел против ружей и пушек турков, не могли устоять и побежали после первого же залпа. Не теряя драгоценного времени на их преследование, Харуджи продолжал идти к Тлемсену, где его уже предупредила весть о поражении Мулей-бу-Хамуда. Знатнейшие жители поспешили встретить его и поздравить с победой, но прежде, чем отворили ворота города, стены которого могли выдержать продолжительную осаду, потребовали, чтобы он дал клятву возвратить власть брату покойного Абдаллы. Харуджи обещал все, что угодно, и действительно, первым делом его после вступления в город было освобождение Мулей-бу-Заина. Но четыре часа спустя, когда турки его заняли все посты, он бросился во дворец освобожденного султана и велел повесить его и семерых сыновей на холсте их чалм на колоннах внутренней галереи. Недовольный этим, он приказал немедленно схватить прочих членов этой несчастной фамилии и сам утопил их. Девять месяцев спустя, в то самое время, когда граждане Тлемсена начали дышать свободнее под его железным игом, он вдруг объявил о своем близком отъезде в Алжир и о намерении отказаться от всякой власти над ними, потом зазвав к себе 70 важнейших граждан, под предлогом совещания об избрании султана, приказал убить их без всякого предлога и причины. Но этот последний варварский поступок послужил сигналом к его гибели. Мулей-бу-Хамуд, после поражения в оранской равнине, укрылся с женами своими у Диего Фернандеса Кордовского, губернатора Орана. Оттуда переехал он в Испанию просить помощи у короля дон-Карлоса, прозванного впоследствии Карлом V. Тиранство Харуджи приобрело ему много врагов в Тлемсене, и несколько начальников племен объявили ему войну в то самое время, когда испанская колонна, под начальством капитанов Риджаса и Арнольта, выступила из Орана, чтобы заградить дорогу 600 туркам, отправленным Хеир-Эддином из Алжира для подкрепления брата. Турки бросились в форт Эль-Калаа, в земле Бени-Рашидов, на полпути между Ораном и Тлемсеном. Испанцы стерегли их, но были не довольно осмотрительны, и Искандер, корсиканский ренегат, командовавший турецким отрядом, сделал вылазку, напал врасплох на испанцев в темную ночь и убил 400 человек. Прочие возвратились в Оран с вестью о своей неудаче.

Вторая половина в 2000 человек, выступив немедленно, бросилась вслед за турками и застала их в Эль-Калаа, из которого они не успели еще выступить, и окружила их так, что турки, не надеясь пробиться сквозь неприятеля, предложили капитуляцию, обязываясь, за свою свободу, возвратиться тотчас в Алжир. Начальник испанский, Мартин Аргот, согласился на это предложение, которое, однако, не исполнилось, потому что при выступлении из форта один христианский солдат поссорился с турком и был убит им. Это происшествие послужило как бы сигналом: турки и христиане бросились друг на друга, но испанцы, втрое многочисленнее первых, изрубили их всех до последнего.

Не теряя ни минуты, Мартин Аргот с победоносным отрядом своим бросился к Тлемсену. Харуджи, завидев сверху стен испанское знамя в равнине, понял всю опасность своего положения. Угрожаемый бунтом горожан, против которых держался только посредством внушаемого им ужаса, тревожимый извне набегами арабских племен, возмущенных его притеснениями, и предвидя правильную осаду, он решился искать спасения в отступлении, которое теперь требовало гораздо более отважности, чем бесполезная оборона.

Сто верных турок решаются следовать за его колеблющимся счастьем, он вручает им свои сокровища и среди дня отправляется по дороге в мароккские владения. Но едва он выехал за город, как отряд испанской конницы, извещенный о его бегстве и о малочисленности его отряда, во весь галоп бросается за ним. Турки разделяются на кучки, чтобы дать Харуджи время уехать вперед, пока они задержат неприятеля отдельными стычками. Харуджи жертвует своим золотом и рассыпает его по всей дороге, но в первый раз испанцы забывают свою жадность: они жаждут драгоценнейшей добычи, и после тридцатичасового преследования настигают его в небольшой пустыне, прилегающей к мароккскому городку Ду-Буду. Утомленный усталостью и жаждой, султан алжирский с горстью уцелевших товарищей укрылся в небольшой козий парк, огражденный низкой стеной, сложенной из камня без цоколя. Окруженный со всех сторон, он обороняется как раненый лев, пригвожденный к земле копьем, он все еще защищается, пока испанский знаменосец дон Гарсиа де-Тинео не отрубил ему головы. Голова его, воткнутая на знамя, была отправлена в Оран, а оттуда в Испанию, где этот отвратительный трофей, влекомый из города в город, все еще возбуждал ужас народа. В Кордове, в монастыре Св. Иеронима до сих пор еще показывают камзол его из малинового бархата, шитый золотом

Таков был, в мае 1518 года, на 36 году от роду, после 14 лет бродячей жизни и 20 месячного царствования, конец страшного Харуджи, известного в новейших летописях под именем Барберуссы I. Из простого константинопольского носильщика сделался он обладателем Алжира. Он был, по рассказам историков, среднего роста, но силен и неутомим, глаза его блестели как молнии, нос орлиный, борода рыжая, цвет лица темный. Это был человек, мужество которого равнялось странному гению его: великодушный и щедрый, он был жесток только из политических видов. Солдаты любили и боялись его, потому что он был справедлив к ним и строг. Они горько оплакивали его кончину.

Мулей-бу-Хамуд, которому испанцы возвратили корону Тлемсена, согласился на плату ежегодной дани в 12 лошадей и 12'000 червонных.

Христианская Европа вздохнула на минуту свободно. Но не вся кровь Барберуссы пролилась мечом Гарсиа де-Тинео. Гончар Хеир-Эддин, наследник брата и счастливее его, готовился быть победителем Карла V, правой рукой турецкой империи, равным Франциску I и союзником этого короля-рыцаря.