3. Реформация и изображения

Антверпен в 1566

В среду, 21 августа 1566 г. уэльский купец и протестант Ричард Клаф писал из Антверпена своему коллеге Томасу Грешэму, рассказывая о недавних событиях в городе. Клаф описывал «потрясающий хаос: все церкви, часовни и дома всех религий повреждены, и внутри не осталось ничего целого – все сломано или полностью уничтожено; и все это после полного покоя и содеяно столь малым народом, что следует тому удивляться». Беспорядки начались примерно в пять часов, когда священники отправляли дневную службу. Ее нарушила группа людей, распевающих псалмы; в течение часа эта компания разрасталась, разгоняя хоры певчих и уничтожая книги. Далее Клаф писал:

<…> Они начали с образа Девы Марии, который пронесли по городу в прошлое воскресенье, и полностью его уничтожили, потом разрушили часовню, а затем ворвались в церковь, которая была самой богатой в Европе. Они переломали внутри все, что можно, и теперь там даже присесть негде. Потом одна часть толпы направилась в приходскую церковь, а другая – в прочие религиозные дома и там тоже разрушили, что могли, произведя такие разрушения, коих, я думаю, никогда не устраивали в течение одной ночи, а больше всего удивляет, как такая немногочисленная толпа осмелилась и смогла натворить так много. Когда они бросились в молельные дома, в некоторые врывались всего по десять-двенадцать молодчиков-негодяев, а ведь тех, кто наблюдал за этим безобразием, было намного больше <…> После того как все затихло, я вместе с более чем десятью тысячами других горожан отправился в церкви взглянуть на учиненный там беспорядок и, войдя в церковь Богоматери, увидел жуткое зрелище: горело около десяти тысяч факелов, и стоял такой грохот, словно столкнулись земля и ад, образа валялись на земле, множество прекрасных скульптур было разбито, разрушения были столь велики, что по церкви едва можно было пройти. Впрочем, на десяти страницах я не могу описать то страшное зрелище, которое увидел. Орга́ны и все прочее было разбито; оттуда я с остальными людьми отправился в дома всех религий, где был похожий беспорядок, все разбито и испорчено.

<…> Они разорили и испортили все церкви, церковь Святой Богородицы и другие; но, как я понимаю, они ничего не сказали монахиням и ничего им не сделали; а когда все было сломано, они все бросили и ушли. Так что, по слухам, они ничего не забрали, просто переломали и бросили; еще до трех утра они закончили свое дело и разошлись по домам, словно ничего и не было, а разорили они прошлой ночью от двадцати пяти до тридцати церквей. И думается, что многое еще будет разрушено за границей, так, в различных местах Фландрии они совершают подобное; во Фландрии погромщики ходят компаниями от четырех до пятисот человек, а когда приходят в деревню или городок, они требуют коменданта города и идут в церкви, где ищут золото или серебро, сколько могут найти. Потиры и кресты они ломают, а потом несут в конторы менял и сдают на вес, а менее ценное просто уничтожают.

«Иконоборцы громят собор Антверпенской Богоматери 20 августа 1566 г.». Франц Хогенберг

Два дня спустя Клаф сообщал, что разрушительное иконоборчество распространилось по Зеландии и далее, включая Флиссинген, Мидделбург, Гент, Мехелен, Лиер, Берген-на-Зоме и Бреда́. Такая «иконоборческая ярость» стала следствием религиозного и политического напряжения в этом регионе. Антииспанские настроения вкупе с реформационным богословием бродячих проповедников, привлекавших все большее число слушателей к середине 1560-х гг., создали поистине взрывоопасную смесь. К голландскому протестантскому духовенству присоединились проповедники Реформации из Франции, Германии, Швейцарии и Англии, и все больше речей подстрекали слушателей к яростному уничтожению католических святынь и реликвий. 10 августа 1566 г. после проповеди, прочитанной Себастьяном Матте в Стенворде, погромщики ворвались в монастырь и уничтожили образы в его церкви. Сходные события произошли в Байёле и Поперинге, где вспышки иконоборческого движения подогревались евангелистскими проповедями с критикой католической церкви, папы, ложной религии и идолопоклонства. Некоторые иконоборческие выступления были спонтанными, но их самые яростные и разрушительные инциденты нужно рассматривать на фоне более широкого процесса очищения голландских церквей от образов. Как утверждалось, это делалось для очищения религии в этих зданиях и сосредоточения на проповедовании и восприятии Слова Божьего.

Гравюра на дереве, изображающая разрушение католических образов, из «Книги мучеников» Джона Фокса, 1563 г.

Иконофобия и иконоборчество

Вынос икон из церквей или их уничтожение четко указывают на связь богословия Реформации с ее практическим воплощением. Иконоборчество отражало привыкание людей к сопротивлению традиционной религии и служило средством завоевания умов и сердец. Королевские предписания, которые сопровождали Реформацию английской церкви в эпоху правления Эдуарда VI и Елизаветы I, приказывали священнослужителям «…удалить, полностью вывести из употребления и уничтожить все святыни, покрова святынь, все столы, подсвечники и запасы воска, рисунки, картины и все другие свидетельства ложных чудес, паломничеств, идолопоклонства и суеверий, чтобы не оставалось памяти о них на стенах, оконных стеклах и где-либо еще в церквях или домах; убеждать всех своих прихожан сделать то же самое в их домах. Кроме того, церковные старосты за счет прихожан должны были обеспечить в каждой церкви и в подходящем месте достойную кафедру, которую следует содержать подобающим образом для проповеди Слова Божьего».

Этот процесс был двояким: памятники идолопоклонства требовалось уничтожить так (по крайней мере, в теории), чтобы исчезла даже память о нем, и одновременно проложить путь для введения реформаторского богослужения, при котором проповедь и соответственно кафедра занимали главенствующее место. В той части «Книги мучеников» Джона Фокса, где описывается правление Эдуарда VI, в издании 1563 г. один и тот же посыл представлен как в тексте, так и в образе. В правом верхнем углу страницы изображены паписты, грузящие свои «ничтожные вещи» на корабль католической веры, а король вручает Библию своему духовенству и знати в нижнем левом углу. Костер сверху на заднем плане превращает в пепел последние остатки папистских предрассудков, папского идолопоклонства, а кафедра на переднем плане представала средством проповедования Слова Божьего.

Если предназначение и способ физического и духовного преображения церковных зданий были понятны, то каковы же были побуждения этого разрушительного порыва? Благочестие видения и созерцания, «зрительное благочестие», было центральным столпом позднесредневековой религии. Изображение, так же как устное или письменное слово, вело верующего к встрече с Богом. В зрительном контакте присутствовала непосредственность встречи, которая позволяла материальному объекту стать для мирянина своего рода «книгой» и средством обучения неграмотного. Этим обосновывал место образов в церквях папа Григорий Великий, что стало общим местом в сочинениях позднего Средневековья. В 1286 г. Гийом Дюран объяснял, что, «когда формы внешних объектов проникают в сердце, они некоторым образом рисуются там, потому что мысли о них и есть их изображения». Великопостная практика сокрытия икон, продолжал он, являла собой аллегорию сокрытой божественной природы Христа во время Страстей Господних. Литургия и посещение церкви были в первую очередь зрительным опытом, а сами церковные здания играли ключевую роль в распространении христианства. Если видимый мир и в самом деле был знаком мира невидимого, тогда через символику природного или материального верующие могли прийти к лучшему знанию божественного.

Портрет Эразма Роттердамского. Ганс Гольбейн, 1523 г.

Это не значит, что религиозные изображения никогда не становились предметом обсуждения или споров. Отношения между христианскими иконами и явным запретом второй заповеди обсуждались в сочинениях Отцов Церкви, дискуссиях между Востоком и Западом в VIII веке и более поздних размышлениях о материальной культуре церкви как изнутри (святые Бернард и Франциск), так и со стороны ее критиков (лолларды, гуситы) примерно за век до начала Реформации. Джон Виклиф в середине 1370-х гг. писал, что «изображения могут быть как благом, так и злом: благом для того, чтобы воодушевлять, помогать и зажигать умы верующих, чтобы любить Бога более глубоко, и злом, когда из-за икон происходит отклонение от истинной веры, когда образу поклоняются… или чрезмерно восхищаются его красотой, дороговизной или не относящимися к делу вещами. Природа и функции таких объектов не полностью нейтральны, их необходимо рассматривать осторожно». Священное Писание было важным проводником веры, но существовала, как утверждал Виклиф, разница в трактовке изображений в Старом и Новом Завете. Запрет изображений в Десяти заповедях имел целью предотвратить идолопоклонство. Бог не имел физического воплощения до пришествия Христа, и ему не должно придавать телесную форму рукой человека. После рождения и смерти Христа и прочного укоренения христианской веры иконы были разрешены как в виде книг для мирян, так и для увековечения памяти святых и способов их правильного почитания. Дозволялось использовать образ для поклонения тому, что он олицетворял, но не обожать созданный объект сам по себе.

Однако содержательный и во многих отношениях умеренный подход Виклифа не отразился на действиях тех, кто пытался распространить его учение или действовать в соответствии с ним. Физическое противодействие образам, иконоборчество, а не интеллектуальная осторожность стало отличительной чертой ереси английских лоллардов позднего Средневековья. «А в Англии они называются лоллардами – те, кто, отвергая иконы, отвергает и живопись и гравюры, считая их в целом поверхностными и никчемными и противными Закону Божию», – писал Стивен Гардинер. Отказ от поклонения образам являлся едва ли не самым главным пунктом обвинения привлеченных к суду лоллардов. Они осуждали иконы как идолопоклонство, ложную религию или форму социальной и экономической несправедливости, с помощью которой Церковь демонстрировала собственную склонность к материальной роскоши в ущерб поддержке бедных людей. Лестерский лоллард Уильям Смит выразил сомнения в ценности икон посредством сжигания деревянной скульптуры святой Екатерины. Так он хотел проверить, будет ли статуя святой кровоточить или просто обеспечит топливом его кухонную печь. Он был не одинок: многие лолларды утверждали, что иконы необходимо уничтожать как идолов, и претворяли свои убеждения в жизнь.

Но у богословов и иконоборцев все же имелись точки соприкосновения. Как утверждали лолларды, Эразма также беспокоило то, что у стен церквей, богато украшенных иконами, подсвечниками и орга́нами, лежали нищие. Упомянутые материальные предметы продавались и покупались за деньги, в то время как души нищих были выкуплены кровью Христа. Изображения вполне могли служить мирянам книгами, утверждал Эразм, но они слишком легко вели к ложной вере. Образы были олицетворением человеческого материализма: в лучшем случае – безобидным развлечением, а в худшем – искажением надлежащего богопочитания. Разделение духовного и мирского не всегда было явным, и когда святых изображали в недостойной манере, их образы вполне были способны направить верующих к похоти и прочим телесным грехам. Но к этому вопросу следовало относиться с большой осторожностью, поскольку уничтожение икон и образов могло принести больше вреда, чем терпимое к ним отношение. Поклонение иконам могло быть «ужасным преступлением», но в начале XVI века западное христианство оставалось переполненным вещественными предметами поклонения, литургией и богослужениями, которые воздействовали на органы чувств, и благочестием, в котором видеть означало верить.

Противодействие изображениям: учение и уничтожение

Иконоборческий импульс в Европе периода Реформации старательно исследовали как теоретически, так и с точки зрения погромщиков. Неприятие религиозной образности было ранним, но не немедленным следствием богословских изменений в десятилетия после 1517 г. Критика Лютера сосредоточилась на злоупотреблениях, связанных с почитанием икон: на украшение церквей тратились огромные средства, которые можно было направить на помощь бедным. Он полагал, что при правильном отношении к ним иконы могут иметь место в христианстве, но там, где религиозные изображения вели к неправильному пониманию верующими отношений между человеком и Богом, они подстрекали к идолопоклонству. Образы святых были всего лишь деревом и камнем; они не имели приписываемой им внутренней силы, хотя и могли выполнять такую функцию в глазах верующих. Вместе с тем несанкционированное и неконтролируемое разрушение предметов религиозного искусства было неоправданным. В 1524–1525 гг. в своем наиболее развернутом рассмотрении икон и иконоборчества Лютер был готов привести аргументы в защиту положительного вклада, который могли внести религиозные изображения для лучшего понимания Священного Писания; его аргументация не полностью порывала с традиционной трактовкой икон как книг для мирян. Где иконоборчество было оправданным, его следовало проводить упорядоченно и с согласия властей.

Тон сочинений Лютера об иконах в середине 1520-х гг. отражал обострение противоречий по этому вопросу и проявления разрушительного и несанкционированного иконоборчества, которое стало ассоциироваться с его учением. Произошли незначительные волнения в Виттенберге: во Францисканском доме в конце 1521 г. был разрушен алтарь, и разрушения повторились накануне Рождества. В январе 1522 г. августинцы города разрушили свои алтари и уничтожили образа; вряд ли это можно было назвать массовыми беспорядками, скорее это был знак грядущих событий. В 1522 г. Андреас Карлштадт опубликовал трактат «Об удалении икон» – первый значительный призыв к их разрушению. С июня 1521 г. до начала 1522 г. проповеди и памфлеты Карлштадта развивали эту мысль. Трактат 1522 г. на немецком языке предназначался народной аудитории, представляя собой как оправдание иконоборческих эпизодов в Виттенберге, так и призыв к дальнейшим действиям. Текст начинался с ясного заявления о намерениях:

1. Иметь иконы в церквях и Божьих домах – неправильно и противоречит первой заповеди. Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим.

2. Вырезать и раскрашивать идолов и устанавливать их на алтарях – еще более вредно и исходит от дьявола.

3. Следовательно, правильно, похвально и благочестиво, чтобы мы убрали их и воздали должное Писанию и таким образом признали его суждение.

Ложные и вводящие в заблуждение образы, утверждал Карлштадт, несут духовную смерть тем, кто их почитает. Воздвигнуть статую святого в церкви является знаком любви к объекту, а не к Богу, а богатые украшения таких изображений служат еще одним доказательством того, насколько человек отверг Бога. Карлштадт полагал, что если бы эти образы были только знаками, тогда бы о них так не заботились и не уделяли им столько внимания. Иконы суть идолы, воздвигнутые в Божьем доме, и было просто необходимо отправить их в ад или хотя бы в огненную печь. Идолопоклонство, пропитавшее культ святых, демонстрируемый их изображениями, проявлялось в свечах, которые горели перед статуями, и подношениях, которые прихожане оставляли им в благодарность за заступничество или в надежде на оное. Такое почтение надлежало выказывать только одному Богу, а поступать иначе означало нарушение заповеди. Ветхий и Новый Завет предупреждали об опасностях, связанных с иконами и их почитанием, а значит, их присутствию не могло быть оправдания. По мнению Карлштадта, изображения были и опасными, и бесполезными: они не могли ни видеть, ни понимать и, конечно, не могли функционировать как книги для мирян. Верить, что изображение может приблизить разум к Богу, – значит быть идолопоклонником, как в самом почитании образа, так и в создании ложного идола в сердце.

Учитывая серьезность опасности, которую несли в себе изображения, желанием Бога является, чтобы «вы низвергали и разрушали их алтари. Вы должны крушить их изображения. Рощи их вы должны вырубать, а их деревянные изображения – сжигать». Между плотью и духом существовала непреодолимая граница, и материальные предметы поклонения стояли на пути к истинному почитанию Божественного духа. Текст изобиловал ссылками на Священное Писание, и Карлштадт использовал суждения Ветхого Завета об изображениях для доказательства того, что поклонение образам свидетельствует о духовном безбожии. Учитывая серьезность нарушения, утверждал он, крайне важно, чтобы власти предпринимали действия по очищению церкви от ложной религии. На «высшей светской власти» лежала обязанность удалять и уничтожать работы дьявола, иначе Господь покарает виновников. Иконоборчество необходимо, но его нужно контролировать. Однако, если власти не смогут действовать или будут действовать медленно, сложно было сдерживать тех, кто рвался очистить церкви. В Виттенберге Фридрих Мудрый сделал попытку восстановить контроль над религией в своих землях, и городские чиновники назначили дату упорядоченного удаления изображений из церквей. Однако в начале февраля были случаи стихийных выступлений, и Лютер вынужден был вернуться в город, где попытался своим авторитетом упорядочить изменения в вероучении и внешнем облике церквей.

Карлштадт был не одинок в своем призыве к иконоборчеству. Через год после публикации сочинения «Об удалении икон» аналогичные аргументы жителям Цюриха в памфлете «Суд Божий» представил Людвиг Хетцер. Сочинение ходило по городу незадолго до начала трех диспутов о допустимости икон, отражая иконоборческие проповеди предшествующих месяцев и одновременно очерчивая границы будущих дискуссий.

При всей своевременности и уместности работы Хетцера самый значительный вклад в письменные дебаты сделал Ульрих Цвингли в «Ответе Валентину Компару», в котором он с предельной резкостью заявил, что поклоняться изображениям или благоговеть перед ними – значит нарушать Закон Божий. Распространение икон в городских церквях не приводило к лучшему пониманию Бога или к более тесным взаимоотношениям с ним. Напротив – культ икон был прямой дорогой к идолопоклонству, поскольку материальные, осязаемые, внешние объекты были теми самыми ложными богами, которые осуждало Писание. Истинной религии нужны не богатые украшения и убранства, а чистота и простота побеленных стен реформированных церквей. Несмотря на резкость и накал речей, в Цюрихе было относительно немного всплесков народного иконоборчества: возможно, из-за постоянного присутствия Цвингли в городе, а возможно, в силу достаточно тесных взаимоотношений между вождями Реформации и городским советом. В сентябре 1523 г. три человека вошли в церковь Фраумюнстер, повредили лампы и осквернили святую воду. Однако в основном удаление икон из городских церквей оставалось под контролем совета и завершилось к лету 1524 г. после смерти мэра Маркуса Ройста, более консервативные взгляды которого задерживали его исполнение. Генрих Буллингер подвел итог процессу, который занял менее двух недель: «Все церкви города были очищены; дорогие картины и скульптуры, а также очень красивый стол в Вассеркирхе уничтожены. Суеверные горестно стенали, но истинно верующие радовались такому великому и радостному поклонению Богу».

Споры между теми, кто осуждал церковные иконы и скульптуры, и теми, кто их уничтожал, обсуждались Лютером и Карлштадтом, а также другими реформаторами и городским советом Цюриха. Изменения, внесенные в учение Виклифа позднейшими лоллардами, заметны в кальвинизме середины XVI века. Вернемся к тому, с чего мы начали: к иконоборческому разрушению в Нидерландах в 1566 г., где прослеживается четкое соотношение между подстрекательскими проповедями и открытым уничтожением икон. Однако проповедники иконоборчества шли дальше женевского реформатора в вопросе изображений и материальных реликвий. Кальвин открыто и решительно выступал против наличия икон в церквях и сопутствовавших им предрассудков. Кальвин открыто высказывал свои взгляды в комментариях к Библии, катехизисе и проповедях, но не оправдывал народное иконоборчество. Запрет на рисование ликов и вырезание идолов, содержащийся во второй заповеди, был для Кальвина столь же действительным, как и во времена Моисея. Оправдание икон средневековой католической церковью, утверждал Кальвин, основывалось на слабой доказательной базе и не могло скрыть того факта, что религиозные изображения противоречат Закону Божьему. Поклонение изображениям в христианской церкви было не более чем остатком язычества, а их распространение снижало их надежность в качестве книг для мирян или олицетворения доктринальной истины. Слово Божие, а не материальные образы было единственным истинным способом религиозного воспитания. Человеческий разум был «настоящей кузницей идолов», которую необходимо очистить.

Доводы, приведенные против образов, были четкими и ясными, но в то же время Кальвин ясно дал понять, что очищать церкви надлежит магистратам, а не населению. Эта часть его учения, возможно, меньше привлекала тех, кто стремился очистить церковь от ложной религии и реформировать богослужение. В письмах французским протестантам XVI века Кальвин советовал действовать с осторожностью и умеренностью, но в ходе конфессиональной борьбы именно более резкий и разрушительный язык его ранних сочинений, включая написанный в 1543 г. «Трактат о мощах», казался наиболее убедительным. Отвечая на вспышки иконоборчества и разрушений во Франции в начале 1560-х гг., Кальвин пытался от них отстраниться и утверждал, что никогда не одобрял таких действий. С лета 1561 г. и далее отдельные погромы уступили место более массовому и решительному очищению церквей Лангедока, Гаскони и Дофине. Большинство было делом рук местных верующих, а реформированное духовенство и консистории заявляли о своей непричастности к погромам. Но даже если официальной поддержки иконоборчества не было, трудно рассматривать такие разрушения иначе как выражение недовольства и противостояние католичеству или как наглядное воплощение реформированного христианства. Уничтожение икон позволило претворить в жизнь Закон Божий, а также, не будучи остановлено Божьим Промыслом (или вмешательством святых), придало законность реформационному толкованию заповедей. То, что иконы не защищали себя, не кровоточили и не навлекали божественное возмездие на иконоборцев, служило безусловным и наглядным доказательством их исключительно вещественной природы, поддерживало тех, кто ратовал за очищение церквей, и разжигало ненависть к католической церкви среди тех, кто чувствовал себя обманутым ею и ее ритуалами.

Последствия иконоборчества

Как образы были частью католической теологии и обычаев, так и реформационные теология и практика объединились для их разрушения. Иконоборчество было наглядным признаком перемен, инструментом евангельской проповеди и открывало для конгрегаций возможность взять дело Реформации в свои руки. Заманчиво считать уничтожение образов и изгнание ложной религии концом этой истории, но совершенная противоположность между истинным и ложным в теории не всегда соответствовала практическому опыту. Как мы видели, народные действия могли выходить за пределы соображений богословов, но можно установить уровень компромиссов и преемственности в отношениях Реформации к религиозным образам, а также те ситуации, когда реформаторы скорее были готовы сотрудничать с традиционной набожностью, чем выступать против нее.

Лютеранская реформа в Нюрнберге – яркий тому пример. Исследование Бриджит Хилл по вопросу культа Девы Марии и постоянного присутствия ее образов в городе показывает, как, несмотря на отвержение лютеранами традиционного богословия, в котором Марии отводилась роль божественной заступницы, отдельные аспекты ее традиционного почитания все же уцелели. Лютеровская критика икон в значительной мере касалась тех, кто на них смотрел, то есть верующих; именно характер поклонения, а не сам предмет превращал образ в идола. Эта концепция позволяла увидеть и некоторую пользу от религиозного изобразительного искусства, конечно, только в том случае, если верующий был способен воспринимать иконы с правильной точки зрения. Следовало принимать во внимание чувства бывших владельцев икон, поскольку большая часть статуй Марии и картин с ее изображением была подарена кирхам представителями Нюрнбергской верхушки, и, естественно, они с меньшей вероятностью желали их уничтожения. Наряду с этими прагматическими причинами сохранения икон существовала еще одна. Протестантские писатели и проповедники не стали требовать удаления образов, а предприняли попытку изменить их смысл, изменяя статус Девы, превращая ее из могущественной заступницы в образец веры, послушания, смирения и внутренней добродетели. Портрет Девы Марии с ребенком из мастерской Кранаха был частью собрания Нюрнбергской ратуши, а некоторые дореформенные праздники продолжали отмечать в городе. Любой человек, выступавший против почитания Девы Марии, подлежал наказанию. Но это не было провалом городских властей в подавлении культа; скорее Реформация в Нюрнберге основывалась на придании старым образам нового содержания, что позволяло им стать мощным передатчиком перемен. Положение Марии как матери Бога не ставилось под сомнение, но эта честь не была собственной заслугой Марии – ей ее оказал Господь. Образ Девы Марии можно было превратить в образец материнства и заботы в праведной семье, но это новое значение еще нужно было внушить верующим. В целом это был оправданный риск. Без иконоборчества и унижения реликвий и икон нельзя было явственно показать их бессилие. Если прихожанин сам приписывал предмету определенный смысл, никакая светская власть не могла гарантировать, что прихожане придавали Деве Марии реформированное значение.

«Христос на кресте». Лукас Кранах. Запрестольный образ церкви Святых Петра и Павла. Веймар, 1555 г.

Традиционная образность сохранилась и в других формах. Несмотря на иконоборческий порыв, протестантские печатные изображения коренились в иконографии и изобразительной культуре средневекового христианства. Мысль о «реформированных» изображениях могла казаться внутренне противоречивой, но взаимодействие Реформации и изобразительного искусства оказывалось сложнее, чем можно было предположить. Несмотря на предупреждения страсбургского художника Генриха Фогтхерра Старшего о том, что «через несколько лет едва ли найдется хоть один ваятель или художник», судьба образов еще не была решена. Искусство и художники вынуждены были идти на службу Реформации, принимая новую терминологию, а старую приспосабливая для богоугодных или наставнических целей. Лукас Кранах, один из неофитов Реформации, создал множество произведений, направленных против папы и католичества, а также серию лютеранских запрестольных образов, изображающих библейские фигуры, воскресшего Христа и «надлежащее» совершение таинств. Празднование святого причастия под обоими видами имело явное сходство с Тайной вечерей Иисуса Христа и его апостолов. В 1530 г. Лютер утверждал, что такие изображения библейских событий и таинств должны иметь место, «чтобы глазам узреть, а сердцу принять и посредством толкования восхвалить и возблагодарить Господа». Было совершенно уместно передавать евангелистскую теологию оправдания с помощью изобразительного искусства так же, как с помощью устного и письменного слова. Запрестольный образ, созданный для церкви Святых Петра и Павла в Веймаре, изображал ряд сцен из жизни Христа, и все они побуждали аудиторию понять, что божественная милость дается, а не заслуживается. Искусство отражало новую реальность и одновременно демонстрировало ее взглядам верующих. В ряде случаев утрата церковных икон сопровождалась выставлением их в частной сфере наряду с печатными евангелистскими проповедями, часто украшенными картинками. Отказ от культовых образов в церквях не обязательно приводил к отказу от иллюстраций в печатных текстах, поскольку проповеди и религиозное служение продолжали использовать изображения для большей доходчивости текста. Наглядность изображения, с помощью которого передавались реформаторские идеи, была мощным полемическим инструментом, правда, лишь при условии, что прихожане понимали его правильно. Разделение между зрительным миром позднесредневекового католичества и нравоучительным словом протестантства оказалось более прозрачным, чем думалось изначально.

Поскольку сами акты иконоборчества отличались некоторой театральностью, постольку отдельные факты насилия вполне могли быть могущественным средством убеждения. Однако театральность, проявляющаяся в жестикуляции и организации церковного пространства, задействованного в развенчании ересей, использовала приемы словесного и наглядного языка, который во многом составлял немаловажную часть дореформационной культуры. Изучая связи Масленицы и Реформации, Р. Скрибнер смог показать, как традиционное проведение праздника в немецких городах сопровождалось иконоборчеством и ставилось на службу Реформации. В 1520-х и 1530-х гг. такие случаи были вполне обычными, и, возможно они отражали желание масс проверить терпимость городских властей или использовать праздник для разжигания конфликтов между соперничающими идеологиями. Зачастую у предшествующих поколений заимствовался даже изобразительный и лексический словарь иконоборчества.

Наследие иконоборчества было двусмысленным и изменчивым. Часто примеры безопасного и оставшегося без последствий выноса святынь из церквей иконоборцы провозглашали свидетельствами их бессилия и незаконности. Полемическое сочинение «Фантазия идолопоклонства», написанное Томасом Кромвелем, высмеивало и осуждало распространение священных мест в Англии и тех, кто бегает «туда-сюда», чтобы побывать в них и получить доступ к мощам. «Так бедные души наши были обмануты идолами, – гласил текст, – ложными чудесами и ложью дьявола и его приспешников, папой и его надзирателями, которые затуманили нам глаза».

Такие слова оправдывали разрушения, но их последствия контролировать было гораздо сложнее. Когда в 1538 г. разрушили усыпальницу Томаса Бекета, мрамор, оставшийся на месте, стал свидетельством не только размеров усыпальницы, но и масштабов всеобщего разрушения. Здесь стоит подумать о том, как вынос образа из церкви соответствует удалению этого образа из головы верующего. В 1553 г. шериф Роберт Броддис из Йорка завещал похоронить себя у памятника святому Уильяму, посчитав, что после событий 1530-х и 1540-х гг. сохранились если не мощи, то хотя бы память о святом. Закрытие английских монастырей в 1530-х гг. породило проблему зрительной и культурной памяти и привело к пересмотру отношений между людьми и местом. «…когда один-другой багряный лист трепещет в вышине – на хорах, где умолк веселый свист» – все эти руины оставались частью английского культурного и литературного ландшафта, уйдя далеко за пределы их использования в качестве молельных домов. В аббатстве Хейлс, например, после удаления мощей была вынесена и рака, в которой они хранились; это сделали для того, чтобы место упокоения не стало культовым. Однако даже те иконоборцы, чьи действия сводились к выносу из монастырей реликвий и предметов культа, считались сподвижниками реформы, способными воспринять евангелистское учение. Анализ закрытия и разграбления аббатства Хейлс в Глостершире позволяет прийти к заключению, что участники этого иконоборческого и кощунственного события вполне разделяли богословское оправдание подобных действий. Относясь к монастырям как к источнику ценностей и строительных материалов, грабители и словом, и делом старались уничтожить само понятие священного места, которым считалась территория монастыря. При таком толковании разбитые скульптуры, пустые постаменты и полуразрушенные здания становились не свидетельством сохранения элементов католичества в реформированном богослужении или полной победы иконоборчества, а скорее символом победы протестантизма и поражения католичества с его ложными верованиями и идолами.

Удаление или разрушение материальных объектов вполне могло закрепить новую теологию в умах свидетелей погромов, чтобы затем, словно на чистом холсте, отобразить новый смысл, вложенный Реформацией в старые символы. Удаляя алтари из церквей и помещая на центральное место кафедру проповедника, можно было критиковать мессу, одновременно настойчиво напоминая, что проповедь Слова Божьего является главной задачей христианской паствы и ее пастырей. Побелка церковных стен, скрывшая богатые росписи со сценами из жизни святых, фактически изымала эти персонажи из умов прихожан и открывала новую, пустую страницу, на которой можно было написать и библейские тексты, и десять заповедей, и Отче наш, и другие молитвы. Проповедование Слова Божьего звучало во всей церкви, наглядно подтверждаясь теми же словами на стенах.

Значение материальной церкви как священного пространства не было полностью искоренено, но пределы и функции этого пространства были идеологически и материально трансформированы. Иконоборческий пыл реформаторов был направлен не только на сами вещественные реликвии, создававшие материальную культуру позднесредневековой религии, но на их понимание и восприятие. Иконоборцы отвергли ладан, свечи, колокола, песнопения, образы, служившие каналами передачи священного, но это вовсе не означало, что чувство святого вообще не сохранилось. Места поклонения, реформированные и очищенные от идолопоклонства, оставались священными, но их функции изменились. Зрительное восприятие в значительной мере сменилось проповедью, в которой звучали Слово Божие и пение псалмов, рождавшие внутреннее понимание очертаний веры. В колокола продолжали звонить, созывая верующих в церковь, а побеленные стены церквей освещались через застекленные окна. Уцелели некоторые церковные орга́ны, часто с более светскими, концертными функциями, но порой они сопровождали общинное исполнение гимнов. Анри Лефевр писал об атмосфере позднего Средневековья как о «запуганной церковью», которая слишком многое объявляла священным, против чего выступили теологи Реформации. Однако «реформированную» среду продолжали населять те же самые призраки, как физически, так и в том смысле, что очищенные от идолов протестантские церкви «находились в том же силовом поле святости», что и католическая церковь. Р. Скрибнер утверждал, что подлинное разделение изображений и способные воздействовать на чувства аспекты религии были столь же гносеологическими, как и конфессиональными. Вопрос заключался в том, в какой степени материальные предметы помогали обрести знание о божественном, или это были идолы, которые затуманивали разум человека, мешая ему воспринимать Слово Божие. Борьба с идолопоклонством не помешала сохранить некоторые значимые реликвии, посредством которых изображались и распространялись христианские верования. В послереформационной Европе осталось немало предметов прежнего культа, которым люди поклонялись по-прежнему.