Глава 44
На похоронах собралось несколько тысяч человек, и я не могу вспомнить такой толпени, даже когда провожали Жубера. Русские, не совсем русские и совсем не русские, тысячи людей пришли проводить в последний пусть человека, с которым не были лично знакомы.
Рядовой ополченец, только што приехавший в страну и не успевший ничем собственно прославиться. А вот поди ж ты!
Бог весть почему, но гибель в бою ветхого старика стала чем-то очень значимым для этих людей. Я и сам не могу выразить подобного чувства словами, но где-то в глубине души ощущаю всю необычность этой смерти.
Губы сами шепчут «За други своя[i]», и сухие глаза немигающе глядят на опускающийся в землю гроб. Как и хотел — в бою с бриттами, с которыми недовоевал в Крымскую. И глубочайший, не вполне понятный, но болезненно ощущающийся символизм — заслонив собой от верной смерти молоденького бура, прибывшего координировать совместные действия.
Обняв, заслонил от шального по сути корабельного снаряда, расплескавшегося осколками, и на последних силах благословил юношу губами, из которых выплёскивается кровь. Што особенно впечатлило как самого бура, так и всех, кто присутствовал при сём событии — с улыбкой.
Позже, наверное, это обрастёт мифами, а количество очевидцев вырастет на два порядка. Пусть!
Сейчас, на похоронах, буры и русские смешались, не чувствуя отчуждения. Ещё не один народ, да наверное, и никогда не станут полностью единым, но… Русские не буры, но уже — африканеры[ii]!
Среди собравшихся очень много знакомых лиц — по Одессе ещё, по Москве. Мишкина родова, Жжёный с чадами и домочадцами, стискивающий мне плечо дядя Гиляй, Коста, щеголяющие свежими повязками и сержантскими нашивками под артиллерийскими эмблемами Самуил с Товией.
С каждым знакомым лицом на сердце будто лопался какой-то обруч, и становилось легче дышать и просто жить. Африка разом стала близкой и родной.
Я дома.
* * *
Прижатые к береговой черте, бритты оказались под прикрытием судовой артиллерии. Пат.
Акватория Дурбана мелководна, изобилует отмелями и рифами, и к самому берегу может подойти разве што военно-морская мелочь, калибр и боезапас у которой ограничен, но…
… прикрывающий их крейсер типа «Элсвик», это уже достаточно серьёзно.
Сейчас между бриттами и африканерами тщательно выверено расстояние. Подтяни мы чуть ближе миномёты, и сможем в считанные часы перемолоть в фарш английские войска вместе с ополчением. Но верно и обратное, а попадать под выстрелы морской артиллерии как-то не хочется.
Пусть даже преимущество на нашей стороне, но терять в этой артиллерийской мясорубке несколько тысяч человек совсем не хочется. Да и нельзя… африканеров попросту мало, и начни мы побеждать таким манером, бритты попросту начнут войну на истощение, а долго мы не продержимся.
— Пат, — озвучил Мишка, отстраняясь от фотографий и перерисованных с них карт.
— Мои ещё не готовы, — отвечаю на невысказанный вопрос Евгения Яковлевича и Снимана разом, — да и не поможет. Сбрасывать бомбы без риска быть подстреленным, я могу только с большой высоты, а в таком случае разброс получается очень уж большим.
Сниман переглянулся с Ботой и с шипеньем втянул воздух через зубы, нехотя кивая.
— Я бы ещё сказал — время, — добавил меланхолично Вильбуа-Морейль, — бомбовая нагрузка в любом случае будет несущественной. С учётом же разброса и попаданий в акваторию, на нейтральную полосу и Бог весть, куда ещё, подобной бомбёжкой можно заниматься неделями, прежде чем потери бриттов не станут достаточно существенными.
— А тогда и страх перед Небом пропадёт, — констатировал Бота, досадливо дёрнув себя за ус, — да и подкрепление…
Повисла тяжёлая, давящая тишина, ведь по всему выходит, што нужен штурм! Или какая-то…
— А если… — я замер, и первоначальная дурная мысль начала вытесняться Идеей… — сыграть на страхе?!
— Вот! — вырвав лист из блокнота, лихорадочно пишу «Это могла быть бомба», — А?!
— И на таких вот крохотных листочках, — медленно начал Сниман, переглядываясь с Ботой, и на их лицах проступил одинаковый оскал, — чтоб по всей территории рассеялось!
— Да! Солдатня бриттов набрана преимущественно из жителей трущоб и деревенской голытьбы, а публика это такая, что образование даже если и есть, то дурной мистики и суеверий в головах много больше, чем здравого смысла!
— Они же каждый упавший листок будут видеть — бомбой! — выдохнул восторженно брат.
В походной типографии живо ухватились за работу, и затык оказался только в достаточно тонкой бумаге, которая не станет тотчас же размокать, попав на сырую землю. Фима, поиграв бровями, уверенно сказал за да и озадачил своих.
Пока суд да дело, я отправился в мастерскую, решив сделать пришедшую в голову приспособу, которая будет вытряхивать не все листки разом, а поочерёдно, будто карты из рук опытного банкомёта. Санька, как само собой разумеющееся, отирающийся вокруг Корнелиус, и вовсе неожиданно — Тадеуш Кошчельный.
Вечно сумрачный потомок ссыльных поляков и потомственный же ссыльный, рано полысевший, коренастый, с лицом страдающего запором бульдога, в общении он не слишком-то любезен. Это ровно тот случай, когда физиономия живо соответствует характеру.
Однако же и отказываться от услуг заскучавшего инженера-самоучки я не стал. Пусть мы и вечно гавкаемся, но как-то… на одной волне, што ли.
Да и мозги у него работают што надо! Придумать саму концепцию миномётов и их использования, а потом воплотить сырую идею в жизнь, да за короткие сроки, дано не каждому. И пусть злые языки говорят, што идея-де витала в воздухе, а бомбарды были известны со времён Раннего Средневековья, я таких языкатых предупредил, што буду посылать по известному адресу, притом публично.
Коммандер, не чинясь, переоделся в предложенный рабочий комбинезон, с любопытством оглядываясь по сторонам. Задачка для него слишком проста, да и по совести, здесь бы справился любой толковый слесарь, поставь ему такую цель. Но лично мне хочется унять зудящие руки и немножечко голову, в которой накопилось слишком много впечатлений. Кошчельный же, я полагаю, любопытствует по части авиации.
Слесарными работами в мастерской занимались всем авиаотрядом, включая не только курсантов, но и наземную команду дирижабля «Трансвааль», шумно толпившуюся вокруг, загораживая свет.
— Смир-рна! — не выдержал я, и те разом вспомнили за дисциплину и старшинство в званиях. Ну, сам виноват, разбаловал несколько равнодушием к чинам и некоторым панибратством. Как-то оно у меня не складывается с армией.
Взять вот хотя бы опекуна — при равных званиях он для меня безусловно старший, а со Сниманом и Бота могу и поспорить в полный голос. В общем, никакой субординации!
Проверили выпускающий механизм, загрузив пустые листки такого же формата, сброшенные далеко в стороне от лагеря. Действует! Заодно и нюансы работы чуть понятней стали.
Приземлившись, перепроверили заново летадлы, што уже в подкорку въелось.
— Полгода-год, — продолжая проверку, обещаю вздыхающему Корнелиусу, глядящему на меня с видом больной собаки, — и если не случится ничего не предвиденного, ты взлетишь!
Закивав мелко и закусив до крови губу, бур крутанул пропеллер, и отскочил. Тарахтение мотора… взлёт!
Уже в небе выцепил глазами Саньку, пристроившегося в хвост, и покачал крылами — не столько даже брату, сколько привет тем, кто остаётся на земле. Традицией уже стало.
Облетая бриттов, пожалел об отсутствии кинокамеры, и пообещал себе — как только, так сразу! Снять бы всю эту суету внизу… и-эх, какие бы кадры получились!
Санька, пролетев вперёд, сбросил несколько вымпелов, и я на глаз оценил скорость ветра и его направление на нужной высоте. Снова качаю крылами, и начинаю полого скользить вниз, открывая выпускающий механизм и стараясь не обращать внимания на яростную пальбу снизу.
Листовки белыми бабочками запорхали над лагерем бриттов, раскидываемые порывами ветра вдоль всей акватории. Санька, пролетев чуть дальше, повторил, и я смогу увидеть со стороны, насколько же это красиво!
Затявкали пушки канонерок, задравших пушки в зенит. Попасть в вёрткую цель, да в таком непривычном ракурсе, они могут разве што случайно, но вот ей-ей — каждый раз будто в прорубь с головой! Ни разу даже не радует, што эти падлы расходуют дуриком не бесконечные снаряды!
Набирая высоту, начал кружить по спирали, остро сожалея об отсутствии нормального рулевого управления, и вообще… нормального. Летадла, при своей конструкционной простоте, штука заведомо тупиковая, и нормальная управляемость — только малая часть из множества проблем.
Просто так не повернуть, не набрать высоты! Наличие мотора лишь облегчает полёт, но всё равно — в первую голову воздушные потоки, а весь пилотаж и даже рулёжка построены с опорой на воздушные потоки!
Яркое пятно в цветах британского флага, взмывающее во воздух, вызвало злой оскал. Шарики… ну-ну! Отстаёте в техническом развитии, господа бри…
Треск пулемётной очереди с воздушного шара оборвал мои мысли, и я опасно накренился на крыло, отчего бамбуковый каркас застонал протяжно. Не успел… негромкие хлопки, и шёлковые крылья пронзили пули, а одна из них расщепила бамбучину.
Мотор на форсаж, и не обращая уже внимания ни на какие выстрелы, стараюсь дотянуть к нашим. В уши больно ударили выстрелы с земли и торжествующий волчий вой англичан.
Оскалившись в ответ, ловлю себя на странной мысли, што умирать с матюгами, оно как-то неправильно… А дальше — никаких мыслей, а только быстрое снижение и треск ломающейся летадлы.
Успеваю только вспомнить физику, направив аппарат на песчаный склон одного из холмов, расположенного на нейтральной полосе, и по пологой траектории врезаюсь в землю. Вылетев из седушки, кубарем пролетаю в кусты и собираю, кажется все колючки и кочки…
… живой! Хромая на обе ноги и кривясь от боли в покорябанной морде, выбегаю оттуда, и не задерживаясь, спешу к своим. Услышав треск мотора над головой, задираю голову и успокаивающе машу руками, пытаясь докричаться до небес.
— Живой! Цел!
Нейтральную полосу начинают перепахивать английские снаряды, и падают ещё долго после того, как подскакавшие буры подхватили меня на седло.
— Жив?! — обеспокоенно защупал меня набежавший опекун, потом Бота, приземлившийся Санька… Кажется, меня перещупали все штабные, пытаясь одновременно доораться до меня и переорать друг друга.
Наконец успокаиваются, и я приказываю готовить аппарат.
— С ума спятил?! — возмущается брат, — Только што с небес сверзился?!
— Сверзили, — скалюсь я, да так удачно выходит, што все разом отступаются, и только краем уха…
— Такой же ёбнутый… недаром — братья!
Взлёт… недолгий полёт, и вот мы уже на месте. Британские воздухоплаватели, потерпев очевидную неудачу в попытке зацепить нас пулемётной очередью, видимо, о чём-то догадались, начав снижаться… Поздно!
Запыхав сигарой, прижимаю к ней фитиль динамитной шашки, и примерившись, бросаю вниз, целясь в оболочку шара. За мной Санька, потом снова я…
Кому из нас повезло, не знаю, но скомкавшись мятой тряпкой, воздушный шар начал стремительно падать на землю, и это — надёжно!
По приземлению нас встретил восторженный рёв африканеров, видевших первую в истории воздушную битву, и потому необыкновенно воодушевлённых. Рукопожатия, объятия…
Чувствую некоторое неудобство и вспоминаю о падении через колючки. Отпущенный наконец из удушливых дружеских объятий, не чинясь, скидываю реглан и рубаху, и выковыриваю колючки.
— Ага… — озадаченно гляжу на пулю, застрявшую аккурат между плечом и грудной мышцей, — не иначе, как на излёте…
… и не долго думая, выковыриваю её ножом.
— Действительно ёбнутый, — вздыхает Санька, забирая нож, — да ты никак башкой ударился? Ясненько… пошли-ка, брат, до врачей…
— Давненько я здесь не был, — проговариваю вслух, озираясь в госпитальной палатке, пока Санька помогает мне раздеваться.
— … ножом? — слышу голос Оттона Марковича за ширмой, и приглушённый смешок, — Действительно — братья!
— И вы туда же, — укоризненно говорит Санька, — Вот с чего у меня такая репутацию?
— Действительно, — Оттон Маркович вроде как и соглашается, но явно с подвохом…
— Здравствуйте, молодой человек… или лучше — господин офицер?
— Здравствуйте. Да без разницы.
— Надо же, — будто бы даже приятно удивляется медикус, — ну-с… Рану придётся почистить. Потерпите или морфия вколоть?
— Не-е… без морфия…
— Как прикажете, — соглашается он. Несколько минут он, и ассистирующая ему Ольга Александровна Баумгартнер обрабатывают раны и довольно болезненно прочищают пулевую. Боль чувствую, но отстранённо, и потому спокойно веду беседу, рассказывая о воздушном бое. Из первых, так сказать, рук.
— Вы бы, голубчик, остались на ночь у нас? — предлагает Оттон Маркович, — Мало ли, может залихорадит!
— Ну…
— Оставайся! — вмешивается брат, — Здесь хоть спокойно выспишься!
— Заодно и отужинаете с нами, — тоном коварной соблазнительницы предлагает Ольга Александровна.
— Ну… эх, ладно! Соблазнительница коварная!
— А-а! — вскочив на койке, нашариваю висящую в изголовье кровати кобуру «Маузера», и с дикими глазами выцеливая…
— В чём дело, голубчик?! — заскочивший в палату Эбергарт несколько нетрезв и изрядно встревожен, даже песне свалилось с переносья, удержавшись только на цепочке.
— Никак кошмар? — тоном опытного психиатра поинтересовался вошедший следом Чистович, што-то спешно дожёвывая и утирая рот салфеткой.
— А? Он самый… — никак не могу придти в себя, сердце до сих пор колотится…
— Ничего голубчик, — зажурчала профессионально поставленная речь, — вчерашнее событие не могло не сказаться…
— Да причём тут это?! Мне приснилось, што Фира замуж выходит, и не за меня!
После завтрака меня выписали, найдя состояние сносным.
— Вы уж, голубчик, поберегитесь, — попросил на прощание Оттон Маркович, — раны у вас из тех, что с одинаковым успехом могут как зажить за неделю, оставив незначительные шрамы, так и воспалиться, уложив вас на койку на долгие недели.
— Постараюсь, — отвечаю с некоторой неуверенностью, на што медик только вздыхает, скорбно поджав губы.
Раскланявшись с Гучковым, сажусь в присланное авто, и Чортушко, вопреки своему обыкновению, весьма деликатно доставляет меня на аэродром. Рассказав ещё раз подробности боя, падения и своих впечатлений, даю разрешение на полёты.
— Но! — подняв палец, разом затыкаю оглушительный рёв, — без какой-либо нагрузки! Это ясно!
— Прослежу, — обещает брат, обведя взглядом курсантов, и через несколько минут начинается подготовка к психической атаке. Проводив взглядом поочерёдно взлетевших курсантов, я сел разбираться с документацией. Не люблю… но надо!
Вечером уже, послонявшись по аэродрому и не находя себе места, вернулся в свою палатку, и взяв из футляра аккордеон, начал наигрывать всякое, поглядывая на деловитую суету.
А потом как-то само… пальцы пробежали по кнопкам, и…
— Когда мы были на войне[iii],
Когда мы были на войне,
Там каждый думал о своей
Любимой или о жене.
Там каждый думал о своей
Любимой или о жене.
Даже дядя Гиляй, соскочивший с коня, так и встал рядышком, держа его под уздцы и поглаживая по бархатистой шее. Работа на аэродроме замедлилась, а из моей души лилась песня…
— И я, конечно, думать мог,
И я, конечно, думать мог,
Когда на трубочку глядел,
На голубой ее дымок.
Когда на трубочку глядел,
На голубой ее дымок.
Как ты когда-то мне лгала,
Как ты когда-то мне лгала,
Что сердце девичье свое
Давно другому отдала.
Что сердце девичье свое
Давно другому отдала.
Но я не думал ни о чем,
Но я не думал ни о чем,
Я только трубочку курил
С турецким горьким табачком.
Я только трубочку курил
С турецким горьким табачком.
Я только верной пули жду,
Я только верной пули жду,
Чтоб усмирить печаль свою
И чтоб пресечь нашу вражду.
Чтоб усмирить печаль свою
И чтоб пресечь нашу вражду.
Когда мы будем на войне,
Когда мы будем на войне,
Навстречу пулям полечу
На вороном своем коне.
Навстречу пулям полечу
На вороном своем коне.
Но видно смерть не для меня,
Но видно смерть не для меня.
И снова конь мой вороной
Меня выносит из огня.
И снова конь мой вороной
Меня выносит из огня.
— Да, — после длинного молчания сказал Владимир Алексеевич, будто вспомнивший што-то давнее, да не донца подзабытое, не зажившее толком, — так и было. Всё так… всё…
Нащупав в кармане трубочку, он принялся было искать кисет, но будто очнулся.
— Да! Я што прискакал-то! Британцы эвакуацию начали!
[i] Нет больше той любви, как если кто положит душу за други своя. Иоанн 15.3
[ii] Буры — потомки собственно голландских крестьян.
[iii] «Когдамыбылинавойне…» — стихотворение Давида Самойлова. Автормузыки Виктор Столяров.
