Глава 19
Подъехав к расположению Русского добровольческого отряда Красного Креста, спешился, кинув поводья на коновязь, и неспешно, блюдя себя, подошёл к Ваське Ерохину, смолящему самокрутку неподалёку от входа. Усталый, с разводами пота по спине, на груди и подмыхами, проступающими солевыми разводами, но — в высочайше утверждённой форме! Хоть в обморок вались, а себя блюди!
Работы у них хватает — госпиталь только начал разворачиваться, а потянулись уже первые пациенты, всё больше иностранные волонтёры и… пленные англичане. Буры предпочитают лечиться дома.
— Здрав будь!
— Здоровее видали, — переложив самокрутку и вертанув по сторонам головой на отсутствие начальства, протянул Васька потную руку, бережно пожимая мою своими клещами.
— Охотно верю! — засмеялся я, задирая голову ввысь. Рядовой Павловского полка, прикомандированный в отряд санитаром, возвышается надо мной этакой башней, чуть не полторы головы выше, и в отряде все санитары такие здоровилы. По габаритам отбирали, даже и для гвардии выдающимся, да по благообразному облику. Внушают!
Со мной у них отношения сложные — парни упорно делают вид, што не знают, будто я — враг ево Величества и преопаснейший для самодержавия тип, как писали газеты из тех, што в позиции к любой оппозиции. Знать не знают… ибо газет не читают и политикой не интересуются! ВотЪ!
Общаются же вполне охотно, но сразу строжают ликом и голосом, стоит показаться людям начальственным. Вид такой делается — с прохладцей, мал-мала казённый. Вроде как по землячеству общаемся, и сугубо по моей пользе для отряда, а так ни-ни!
Впечатления каких-то необыкновенно верных слуг Величества не производят ну вот ни самомалейшего! Просто здоровенные весёлые парни, очень неглупые и хваткие, хотя и с изрядно замусоренными словесностью[i] мозгами.
— Карл Августович на месте?
— Уехал провизор, — охотно отозвался Васька, с благодарностью принимая от меня переданную всему купманству немаленькую коробку с сигарами, — аккурат полчаса как! С Амалией Фридриховной и этой… Адель-Елизаветой, из сестричек которые. Они с самово начала вместе хороводятся, по землячеству лифляндскому. Мишку Соболева взяли, вроде как сопровождать, да на прогулку верхами по окрестностям. А тебе што за дело?
— Да дело и есть, — отзываюсь задумчиво, — по медицинской части.
— Пароход жидовский? — Васька в курсе всего и вся, — И чего только с ними хороводишься? Жиды, они и есть жиды!
Звучит не оскорблением, а заученным с детства, и — любопытством отчётливо пахнуло.
— Жиды, — тянусь вверх, — и што? Я от них плохого не видал.
— Ну… — тянет Васька.
— Гну! — перебиваю ево тягучие мысли, — Я не говорю, што все хорошие, и в жопу надо каждого целовать! Народ как народ, не хуже и не лучше других — ежели понимать.
— Угу, — гвардеец делается задумчив, я едва ли не слышу, как в голове медленно вертятся его основательные, тяжеловесные мысли. Он не дурак, ни разу не… просто не привык думать. Сперва папенька, да старшие братья, потом фельдфебель и прочие отцы-командиры.
— Понимать, — повторяет он, — угу… Красивая?
— Да… — и вздыхаю, — очень! Так где, говоришь?
— К шахтам Дирикса навроде, — наморщил тот лоб, — какие-то там… пейзажи! Адель, она вроде как рисует.
Санька, услыхав о выездке, подхватился легко, наскучив немало сиденьем в городе. Короткие сборы — оружие, баклаги с водой, запас еды и медикаментов, и готовы!
— С подходцем хочу, — объясняю брату, покачивающемся в седле близь меня, пока лошади шагом идут через город, — ты художник, да с именем каким-никаким, и стало быть — к Адели подойти можешь, но без ревности по малолетству. Похвалишь там…
— А есть за што? — ехидно отозвался он, лукаво щуря обгоревшие веки — рисовал давеча, да шляпу скинул и забыл, увлёкся. Теперь припухшие да заплывшие — узкие, будто китайцы в ближней родне затесались.
— Ну… найдёшь! — жму плечами, не пытаясь продумать всё до мелочей, — А я к провизору. Вроде как посоветоваться…
— Опять подходец? — покачал головой брат.
— И што? Не свои дела решаю, а в пользу дяди Фимы и буров!
— Эт как? — удивился Чиж.
— Так… сложный дяди Фимин схематоз, когда можно просто продать медикаменты, а можно — подарить за благодарность. Преференции там какие… не знаю! С бурами почти всё решено, но хочет и нашему Красному Кресту.
— Хм…
— А вот и не хмыкай! — осерчал я, — Человек после той одесской забастовки, устроенной не им и даже толком не социалистами, а народной стихией, виноватым стал! На Туретчине он, канешно, не бедствует ни разочка, но до сих пор в Одессу даже и краешком заглянуть не могёт!
— На тщеславии? — понял Санька, — Прежде других к нему подошёл, к Карлу Августовичу?
— Ага! Через уважение, да и всё равно медикаменты через провизора пойдут. Пусть и хлопочет.
Выехали из города и пошли на рысях, поглядывая по сторонам. Аккурат перед шахтами затормозили привести себя в порядок…
— Иии! — бабий визг ввинтился в уши болезненными свёрлами, следом — львиный рык, от которого лошади попятились, прядая ушами, а тело у меня разом ослабло и обмякло.
Винтовки из седельных кобур, преодолевая душевную немочь, и в галоп! Влетели на невысокий крутенький пригорочек, оскальзываясь на осыпающейся пылящей почве, и сразу перед глазами — картина!
Три лошади со спутанными ногами храпят, ржут перепугано, сбившись в кучу и дрожа всей кожей. Пятятся, вжимаются в колючий кустарник, зовут на помощь хозяев…
Бьётся на земле чалая лошадь, придавив ногу всадника, а в круп ей вцепился молодой черногривый лев. Терзает, мешает встать животине и высвободить ногу всаднику, орущему от боли и пытающемуся слепо нашарить отброшенную в сторону винтовку, не отводя побелевших от ужаса глаз от опаснейшего хищника.
Второй, такой же молодой и черногривый, повалил наземь мужчину в сюртуке, но тот отбивается дулом ружья, всё не находя возможности выстрелить.
Чуть поодаль две молодые женщины — вцепились друг в дружку, визжат…
— Г-дах!
— Г-дах!
Выстрелы наши прозвучали едва ли не слитно, и оба — попали! Мой лев получил пулю в голову, и затих без единого движения, чудом не придавив отбивавшегося от него провизора.
Санькин конвульсивно дёрнулся несколько раз, и брат для верности всадил в него ещё одну пулю. Лошадь, заржав, высвободилась-таки из объятий царя зверей, и встала, дрожа всем телом на подгибающихся ногах.
… — как хорошо! — подшагнули сестрички милосердные, да вцепились с двух сторон — не оторвать! Да пережитое своё, с двух сторон — в уши! Отрывисто, бестолково, с подвизгиваньями бабьими, самыми што ни на есть простолюдинскими.
Кряхтя, провизор начал вставать, и сразу — сестрички милосердные, а не бабьё! Вспомнили, кто они есть, засуетились — одна его проверяет, другая к гвардейцу придавленному метнулась.
Несколько минут всего, и раненные обихожены. Карл Августович ободран весь и ушиблен, но ничего серьёзного — похоже, што лев его не схватил, как хотелось, а толкнул. Мало приятного, когда тушка этакая влетает, но — жив! Всё больше спине досталось от паденья да ёзранья, да пардон — ягодицам.
А вот гвардионец всерьёз пострадал — нога как минимумсломана, если даже не размозжена. И рёбра, это к гадалке не ходи!
— Я в Преторию, — понял мой взгляд Санька, взмётываясь на лошадь, и только пыль да частый топот копыт.
Как смог, обиходил лошадей, успокаивая и оглаживая. Сестрички с Соболевым сидят — тот, как опасность миновала, стал то и дело в беспамятство проваливаться.
— Воды ему побольше, — советую им, — он пропотел сильно, и потеть продолжает — кровь сейчас сгущённая, сердцу гонять тяжело.
— Логично, — согласилась Амалия Фридриховна, переглянувшись с подругой.
— Вам тоже, Карл Августович, — тот только кивнул, поморщившись болезненно, и приложился к фляге.
— Выражаю вам саму глубокую благодарность, — вяло сказал он, — если бы не вы…
— Принимаю за себя и за брата, — подняв руку, остановил поток славословия от женщин, — не надо лишних слов! Сейчас у вас шоковое состояние, и не стоит утомлять себя ни лишними словами, не тем паче движениями.
Кивок, и провизор снова прикладывается к фляге. Воцарилось молчаливое, болезное ожидание, усугублённое жарой и привлечёнными запахами крови насекомыми. Дамы уселись на покрывало, расстеленное на сухой траве, подле то ли заснувшего, то ли потерявшего сознание гвардейца. Шепчутся тихохонько, да то пот на лбу без нужды промокают, то ещё што, лишь бы себя занять.
Август Карлович в стороне, и видно, што подавлен, едва ли не винит себя.
— Признаться, я впечатлён, — прерываю молчанье, — вашей борьбой со львом, Август Карлович! Изловчиться так, чтоб этот молодой царь зверей не сумел вас схватить, дорогого стоит. А ваша дальнейшая с ним борьба и подавно. Хотя право слово, вам бы вместо винтовки дубинку сподручней было бы!
— Осечка, — с хмуроватой вежливость отозвался тот, дёрнув щекой, — выстрелить я успел.
— Тем более! — киваю с видом самым энергичным, — Видите, дамы, какие мужчины с вами служат? Один способен отбиваться от льва едва ли не дубинкой, а второй, даже будучи сваленным на землю с размозжённой ногой, помнил о долге, и пытался нашарить винтовку из последних сил!
Потихонечку начали отвечать, ожили, и к моменту, когда подъехали повозки Красного Креста, выглядели, за исключением гренадёрского ефрейтора, вполне браво.
— Благодарю вас, молодые люди, — пожимал нам начальник отряда, Кусков Николай Иванович, — от всей души!
Все приехавшие, а этот никак не меньше половины отряда, сочли своим долгом выразить самую горячую…
… благодарность. Отчего я, откровенно говоря, изрядно утомился.
Административный секретарь из якобы отставных военных, от которого за версту пахло военной разведкой, выразив положенное, лазал по кустам, пока подоспевшие кафры сдирали шкуры.
— Да-с… — сказал себе под нос Потапов, — ситуация… Вы, как люди несколько более сведущие, можете посоветовать что-либо для недопущения подобных ситуаций в дальнейшем?
— Наймите хорошего проводника! — выдали мы в голос.
— Только не бура, — добавляю уже от себя, — При всей моей к ним… разный народец, и не всегда не то штобы приятный, а даже адекватный. Лучше кого из русских или жидов, обретающихся при здешних шахтах. Поспрашивайте, есть очень толковые охотники и проводники, знакомые, што немаловажно, с реалиями не только африканскими, но и российскими.
— Благодарю, — в глазах Алексея Степановича будто арифмометр заработал, подсчитывающий всю пользу такого найма, и прежде всего — связи с укоренившимися в Претории подданными Российской Империи.
— А сами вы, неужели успели стать так быстро настоящими африканерами?
— Не-ет! — засмеялся Санька, сдвигая шляпу на затылок, — Просто курсы ликбеза прошли!
— Простите?
— Ликбез! Ликвидация безграмотности! — пояснил брат, мотнув головой в мою сторону, — Ничево таково, а просто — разъяснили вкратце — как ночевать в вельде, куда не соваться, ну и такое всё. А так, штобы охотниками и проводниками матёрым, до этого далеко!
Распрощавшись, он уехал, догоняя остальных, а мы остались ожидать, пока кафры закончат сдирать шкуру и нарезать части туши для каких-то там африканских… лекарств.
— Куда шкуру денешь? — поинтересовался брат.
— Фире! — отвечаю без раздумий.
— Вот и я… — он заалел ушами, но всё-таки закончил, пусть и заметно тише, — Наде…
[i] В царской армии словесностью называли смесь устава, пропаганды/политинформации и обществознания в самом широком смысле, заучиваемая в самом лубочном, примитивном ключе.
