Глава 18
Перекатывая во рту зубочистку, Мишка с деланно невозмутимым видом наблюдал за соревнованием подростков-африканеров в стрелковом деле. После вчерашней вылазки и последующего обстрела англичане вели себя особенно сторожко, и потому своеобычная у буров охота за головами была решительно невозможна.
В ход пошли бутылки, расставленные чуть не тыщу шагов. Вот очередной соревнователь, мальчишка лет двенадцати, начал гнездиться на пыльной красноватой земле, ёрзая всем телом и устраиваясь поудобней, без малейшего внимания на загрязняющуюся одёжку и возможных насекомых.
Прадедовское, кремневое ещё ружьё монструозного калибра, с необыкновенной толщины стволом и самодельным, грубо струганным прикладом, повело чудовищным дулом, будто хоботом…
Выстрел! Звук едва ли не пушечный, и четверть фунта свинца, упакованного в промасленную кожу, сбило горлышко у бутылки.
Встал… и почти незаметный взгляд на Мишку, полный превосходства.
Пономарёнок хмыкнул еле заметно, но признаться по чести — заедает. Глупо соревноваться в стрельбе со степняками, способными с полувзгляда опознать человека в лицо на таком расстоянии, на котором обычные люди едва ли увидят просто фигуру. Но заноза зависти сидит, себе-то врать зачем?
Не худший среди них далеко не худший, но и… Собственно, именно потому и взгляды такие, с вызовом.
Стрельба продолжилась, и Мишка, сидя всё с тем же безмятежным видом, наблюдал, подмечая детали. Заедает… отчасти ещё из-за отношения к войне. Возьмись они за осаду всерьёз, Мафекинг давно был бы взят.
А так… то соревновательной стрельбой занимаются, то целое коммандо, наскучив службой, уедет проведать жён, оставив дыру в лагере осаждающих. Осада ведётся ни шатко, ни валко — даже он, ни разу не военный, видит возможности, которые не могут быть реализованы сугубо из-за специфики буров.
— Они войну до сих пор войной не считают, — сказал подошедший Егор, — всё-то у них охота! И концепция вооружённого народа безусловно хороша, но…
Брат замолк, уйдя в свои мысли и зачеркав пометки в блокноте, а Мишка уцепился за сказанное.
«— Охота! Точно! Будто зверя скрадывают, а не человека. А надо бы…»
Он по-новому уставился на стрелков — уже критическим, а не созерцательным взглядом. Пыль от земли при каждом выстреле, выдающая стрелка. При охоте на льва оно и не страшно, но британцы куда как посерьёзней будут!
Это войска из Метрополии привыкли колоннами маршировать, в красных своих мундирах. Переселенцы же из Британии всякие бывают, в том числе и такие, што вот ни полушку не хуже самих буров в вельде ориентируются. А бывает, што и получше, притом нередко!
Бур, он в первую голову пастух, потом уже охотник, а воин — когда придётся.
Британец же, голодный и злой, нацелен на завоевание богатства, будь то собственный кусок земли, хищничанье на золотом прииске, или торговля с воинственными племенами, часто перетекающая то в грабёж, а то и в оборону от оного. Прожить вот этак годочков несколько, и такой себе хищник получается, што любово африканера прожуёт сырьём!
Уйдя на позиции, Пономарёнок неожиданно увидел их совершенно иначе. Обычные широкие траншеи, а местами так и вовсе — мешки с песком или земляные валы. Где-то можно ходить в полный рост, а где-то — добежать, согнувшись в три погибели. Всё тоже самое… но видится уже иначе.
Выбрав себе позицию с учётом того, што на противоположной стороне сидят такие же охотники, Мишка задумался, и отдвинулся чуть назад. Теперь дуло его винтовки не торчало наружу, и соответственно, охотникам на той стороне придётся чуть сложней.
— А если… — вытащив винтовку, он набрал в руку горсть пыли, плюнул, и тщательно растёр грязь по бликучему металлу. Чего-то всё равно не хватало…
— Точно! — плеснув из фляжки на платок, он сложил его в несколько раз и положил аккурат под дуло винтовки. Примерившись, он выцелил неосторожно мелькнувшую фигурку, и выстрелил.
— Один выстрел — один англичанин, — снисходительно сказал пожилой бур из коммандо, наблюдающий за волонтёром. Попытавшись объяснить тому свои идеи, Мишка потерпел решительное поражение.
— Один выстрел — один англичанин, — поставил точку в споре такой же бородач, приглашённый третейским судьёй.
Упрощая язык, они снисходительно объяснили, што буров с детства приучают стрелять наверняка, и тратить попусту порох — дурь несусветная! Мысль, што лучше потратить даже и сто патронов попусту, штобы сто первым свалить врага, была признана глупой.
«— Ну как же! — злился Мишка уже потом, составляя аргументацию на русском и африкаанс, — сами же пулемёты закупили, а тут не тебе!»
Аргументация получалась так себе — не хватало ни знаний сугубо военных, ни языка, ни… пожалуй, што и возраста. Пономарёнок признал, што его родня могла бы так же — просто потому, што не мужик в годах дело предлагает, а щегол малолетний. И как таково слушать?!
Да и с пулемётами и артиллерий не всё гладко — набирали туда ещё войны, сугубо добровольцев с иными взглядами на военные действия. И добровольцы эти прегусто разбавлены волонтёрами из Европы и Америки, а средний бур — это как раз такой степенный мужик, с большим трудом воспринимающий што-то, чего не было при дедах.
Не в первый уже раз накатило раздражение на упёртых не по-хорошему бородачей, и Мишка тряхнул головой, отгоняя нехорошие мысли и перекрестившись двоеперстно. По Завету люди жить пытаются! Да Бог, и выйдет! И может, тогда и у нас… как второе дыханье…
Сощурившись упрямо, и никак не отличимый в это время от африканерских годков, он снова выбрал позицию и принялся ждать. Штобы хорошо стрелять, надо прежде всего стрелять!
«Жаль только, зрение не степняцкое» — пробежала в голове сожалеющая мысль, да и зацепилась там, заворочалась. Начала выкристаллизовываться, што если он не может разглядеть противника на таком расстоянии, как местные, а стало быть — попасть, то нужно подобраться поближе.
«— В ночь! Зарыться, циновочкой какой прикрыться, пылью сверху присыпыть»
Не забывая выцеливать противника, он обдумывал идею.
Выстрел! Взмахнув руками, англичанин упал. Ранен, убит… поди, разбери!
— В ночь, стал быть, — повторил он, меняя позицию.
* * *
В Преторию приехали верхами, опережая близнецов на фургонах, оставшихся в лагере ждать попутный обоз. Я, Санька и Котяра, решившийся к волонтёрству, но чувствующий отвращение к бурскому коммандо, и решивший пристать то ли к русскому отряду, то ли к одному из европейских.
За время нашего отсутствия город заметно прирос населением, разом став тесным, шумным и многолюдным, оставшись провинциальным. Всюду звучит разноплеменная речь, снуёт народ с самым деловитым видом, да буры с отдалённых ферм с явственным порой отвращением разглядывают это вавилонское столпотворение.
По-прежнему всё очень пыльно и как-то неряшливо. Монументальные здания соседствуют с какими-то огромными полотняными палатками прямо посреди города, где располагается то склад боеприпасов или амуниции, а то и очередной отряд добровольцев из какой-либо страны. Здесь же бреются, моются по пояс, ходят в неглиже.
Нет ни тротуаров, ни дорог — повозки, люди верхами и пешком передвигаются хаотично в любом направлении, как только им заблагорассудится. Довольно, впрочем, просторно, улицы в Претории весьма широки.
— Какие славные физиономии! — услыхал я русскую речь, не сразу поняв, што говорят о нас, — Экие ведь молодцы эти буры! Совсем ещё мальчишки, а вооружены, и держатся молодцами, хотя пари держу — проделали они не одну сотню вёрст, ночуя в вельде среди местного зверья.
— Соглашусь с вами, Степан Африканыч! — охотно отозвался второй, поправив пенсне на мясистом носу с широкими ноздрями, из которых торчали курчавые волоски, — Что значит — концепция вооружённого народа! Здесь каждый возводит свой род от патриархов если не библейских, то как минимум — от тех людей, которые наперекор всему переселились в Африку и дали обильное потомство. А сколько достоинства в этих лицах!
Котяра, чьё страдающее от натёртости в междуножии хитрованское лицо признано русскими волонтёрами за эталон достоинства, даже и бровью не пошевелив, держась в седле максимально недвижно, этаким утёсом. Проехали мимо соотечественников без лишних слов, не дав ни единым мускулом на лице понять, будто поняли их, или вообще слышали.
— Баасы! — белозубо улыбнулся нам упитанный кафр при конюшне Маркса, занимаясь лошадьми. По старой, московской ещё привычке, кинул ему мелкую монетку, отчего улыбка стала такой, што ещё чуть, и морда пополам!
— Ох-хо-хо, — простонал Котяра, слезая с мерина и выгибая ноги колесом. Поленился человек намазаться мазью после дневного перехода, вот и результат!
Помывшись и отобедав вместе с нашими гостеприимными хозяевами, Котяра решительно удалился в спальню, отказавшись в ближайшие дни выходить иначе, чем к столу или по нужде.
— Я этакой раскорякой намереваюсь отлежаться, — доложил он нам с постели, где лежал поверх брюхом, расставив голые ляжки самым бесстыдным образом, — только книжечку какую дай!
Получив искомое из библиотеки Берты Маркс, где на немецком (который только и разбирал Иван) были дамские романы и сочинения однофамильца наших хозяев, шулер завздыхал и заворочался, тасуя перед глазами книги, выбирая одну гаже другой. Оставив явно наугад какую-то, с яркой обложкой, где была изображена роза и кинжал, он открыл её с самым тоскливым видом.
— Ладно, — не выдержал я, — зайду нынче представиться к русскому военному атташе и миссию красного креста, спрошу чего-нибудь для тебя!
— Спаси Бог! — просиял Котяра.
Полковник Гурко, русский военный атташе у буров, занимал небольшой двухэтажный особнячок на окраине города, где на первом этаже была приёмная и канцелярия, а на втором — покои самого Гурко. От Берты Маркс мы уже знаем, што это крепкий мужчина среднего роста, с щегольской бородкой и усами, достаточно крепкий и весьма любезный.
Подъехав верхами, скинули поводья на коновязь и присоединились к ожидающим аудиенции. В этой пёстрой толпе были местные дельцы, одетые в штатское русские офицеры и добровольцы из гражданских вперемешку с вовсе уж непонятной публикой.
Одеты многие не по погоде, а по моде — весьма щеголевато, без учёта здешней жары и влажности, отчего потные лица, на которых осела красноватая вездесущая пыль, смотрятся достаточно жалко. Платки, коими протираются физиономии, совершеннейше уже угвазданы, а кожа лица растёрта до раздражения. Волосы под шляпами потные, по шеям струйки, одежда влажная, вид совершенно непрезентабельный.
— Панкратов Егор Кузьмич, репортёр, — представился я, а следом за мной и Санька.
— … наслышаны…
— … позвольте поинтересоваться…
— … не первый день…
Разом все навалились, и я ажно назад отшагнул. Вопросы, вопросы… оказаться «старожилами» для людей только прибывших, лестно и немножечко нервно. А ну как примет неверное решение, в коем обвинит потом меня? Есть же… публика!
Рассказывая о здешних реалиях, слышали подчас и вещи откровенно забавные.
… — полк бросил, — жаловался красивый поручик чуть не со слезами в голосе, — место полкового адъютанта! Ну ладно не при штабе… но дайте мне хоть роту!
С трудом держа улыбку, попытался объяснить, что знание устава и тактики европейских войн, с передвижением колоннами, это конечно, передовая мысль военной европейской науки! Но вот беда… буры, возьмись они придерживаться оной, быстро закончатся.
— Как же они воюют!? — деловито поинтересовался не столь нудливый товарищ поручика.
— Так… охотницки, — жму плечами, — я, господа, ни разочка не военный, и потому не могу судить о том профессионально. Но стрелки они отменные, умеют недурственно маскироваться на местности, и поразительно неприхотливы. Приедете в войска, всё увидите.
— Рядовым?! — возмутился поручик.
— Право… меня зовут не Крюгер и даже не Де Ла Рей! Не могу сказать.
Поручика оттёрли, и снова — вопросы — вопросы…
— Минуточку, господа! — прервал я их, — Прошу всех желающих встать рядом для группового портрета!
Сделал несколько фотографий, добился своего — сперва существенного потепления отношений, а затем и допуска вне очереди.
«— Всё ж репортёр, господа! Да ещё и пребывающий в Африке не одну неделю! Думается, атташе от такой аудиенции сумеет найти для себя немалый толк, а следовательно, и для всех нас!»
Полковник оказался деловит и любезен, показавшись человеком вполне дельным и компетентным. Впрочем… будем поглядеть! «Казаться» людей этой породы учат хорошо, а вот с делами по-всякому.
Несмотря на любезность, держался он достаточно сдержанно, с этаким… не то штобы холодком, а будто стенка между нами, не предполагающая сближения.
«— Пёс царский!» — вякнуло подсознание, когда я прощался с полковником.
Внизу — снова вопросы, уже додуманные и дополненные. Отвечаю, как могу — чаще просто рассказываю, к кому можно обратиться, куда пойти, как проехать…
— Егор!
— Дядя Фима! — трясём друг дружке руки и обнимаемся, прервав разговоры с добровольцами, — Мой тебе шалом!
Перескакиваем на идиш — машинально, без всяких задних.
— Привёл таки пароход с медикаментами и ещё с чуть-чуть, — рассказывал Бляйшман, — потому как деньги и гуманность в одном, это наше всё! Такое, скажу тебе, интересное было! А Санечка… Санечка!
Он перескакивает к брату, многословно выясняя — хорошо ли идут дела, как кушает?
— … а вот письмо! Помнишь!? Та хорошая девочка, умненькая с золотым сердцем! Да! Пока совсем нет через память! Эстер велела передать…
Счастливый от нечаянной, но такой хорошей встречи, ловлю взгляды добровольцев, и…
… вот только што, минуту назад — на равных. А сейчас — от пренебрежения до льдинок в глазах, и совершенно английские у всех физиономии. С жёсткой верхней губой.
Так вот.
