7. Профессор Маратов

С профессором Маратовым говорили не столько о Тютчеве, сколько о литературоведении. Профессор Маратов наконец высказался раздраженно. Раздражение у интеллигентных людей выглядит особенным – словно обдуманным, окончательным, вызванным смертельной усталостью не от конкретного собеседника, а от самого вида неумелых, внеконтекстных собеседников. «Вы меня извините, – отводил глаза профессор Маратов от Пальчикова, – но это уже не смешно. Это не неправда, это дилетантизм. Как вы не поймете этого, Андрей Алексеевич? Вы ведь лучше меня это должны знать, вы современнее меня».

Профессор Маратов говорил, что в науке, в частности, в литературоведении, надо идти не от творца и не от его шедевров, а от последних исследований об этом авторе. Исследователь должен встать в хвост очереди, а не в начало. Он должен плясать от печки, а не от пламени в ней. Исследование не может начинаться с чистого листа. Исследователь – продолжатель, а не родоначальник. Отталкивайтесь не от Тютчева, а от последних работ о нем. Поймите, никто из серьезных ученых этого не делает ради пиетета к коллегам. Это делается ради объективной истины, с позиций современного знания, ради выдержанности научного стиля, который, по сути, и есть профессионализм. Новое в старом нужно открывать в деталях. Ибо что можно в классике открыть в целом?.. Пальчикову казалось, что на языке у профессора Маратова вертелось: «И вообще, кому нужен Тютчев? Пожалуй, мне да вам иногда. Живым людям нужны современники. По-настоящему интересны только современники. Живым нужны живые, пусть плохонькие, но свои, живые. Не Тютчев, а современный тютчевовед. Все остальное – сочувствие, благородство, томительность».

Пальчиков не мог понять доктора филологических наук Маратова, когда тот объявлял, что суть поэзии меняется, что теперь он признает фактом поэзии и Шевчука, и Гребенщикова, весь наш рок, а не только метафористов, не только Цветаеву с Пастернаком. Маратов даже восклицал: «У нас в городе нет памятника Цою. Я не о надгробном камне говорю. А я бы поставил памятник Цою, поэту Цою. Это нужно не мне, это нужно моим студентам. Они же пишут на стенах: Цой жив. Не Заболоцкий жив, не Давид Самойлов, а Цой. Вы скажете, это вульгарно. Но только это жизнь».

Пальчиков понимал, что ни Шевчука, ни Гребенщикова, ни Цоя профессор Маратов, конечно же, никакими поэтами не считал. Революционером, народником, позитивистом он стал на миг, одолев долгий тяжелый недуг, боясь, что мировая культура отнимет у него последние дни, молодые лица. Пальчикову казалось, что прежним эстетом Маратов не станет, не вернется на круги своя, словно намеренно поглупеет, даже лекции о своем любимом некогда Набокове будет приправлять натурфилософским скепсисом, а для души, для остроты в ней советовать читать Сашу Черного.

Пальчиков познакомился с профессором Маратовым в доме общих знакомых, поведал ему, что любит Тютчева и хочет написать о Тютчеве нечто вроде эссе. Благожелательный Маратов тогда Пальчикова обнадежил: «Я не сомневаюсь, у вас получится любопытно». Пальчиков думал, что раздосадовал Маратова, когда уточнил, что если уж что-либо писать, то не любопытно, а с жизненной необходимостью. Раздосадовал, ибо с жизненной необходимостью должны писать специалисты, а не любители.

С жизненной необходимостью у Пальчикова не получалось. Он хотел сказать о пронзительной связи в поэзии, о том, что живой Пушкин успел застать, прочесть зрелого Тютчева, что эта связь закономерна, что Пушкин должен был узнать Тютчева, а Тютчев быть узнан Пушкиным, что на таких встречах держится поэзия, такими встречами продолжается мир. Такие встречи можно называть мистическими, но они происходят как по расписанию, неукоснительно.

Пальчиков хотел сказать о другой связи в поэзии Тютчева – о связи недоумения и ясности. Пальчиков думал, что требовательному и счастливому Тютчеву мир открывался так, как Фоме неверующему открывался Христос. «Как опрокинутое небо, // Под нами море трепетало». Поэтому в единой жизни, жизни-шаре возникал оправданный возглас: «Ангел мой, где б души ни витали, // Ангел мой, ты видишь ли меня?» Тютчев был в недоумении от жизни, в недоумении от любви. Он любил со всей своей жаждой и не понимал, за что его любят. Сторонился днем, винился ночью. После кончины Денисьевой его любовь к ней стала прозрачной, без житейских оговорок, без противодействия, без необходимости ответа. Смертная память наполнилась любовью. Недоумение кричало: «О Господи!.. и это пережить…» В недоумении была сила, недоумение было сильнее себя. И ничего другого не надо человеку – лишь недоумение. От недоумения белый свет становится ясным и вечным. «Могу дышать, но жить уж не могу».

О Тютчеве Пальчикову теперь писать не требовалось. Не требовалось думать о самоосуществлении, задаваться вопросом: куда плыть? в какую сторону жить? Теоретически Пальчиков знал, куда жить. Но ему скучно еще было так жить – молить об усталости, о скудости телесных сил. Пусть наступит произвольно – ни любви, ни творчества, ни пороков, ни святости. Мир хорош своей ясной, недоуменной улыбкой:

 

Ущерб, изнеможенье – и на всем

Та кроткая улыбка увяданья,

Что в существе разумном мы зовем

Божественной стыдливостью страданья.

 

Надо кому-то и так жить, – думал Пальчиков о себе. – Видите ли: зачем такой человек живет на земле?

Он думал, что Маратов мог бы написать интересную книгу (и о Саше Черном, и о Набокове), но для этого ему надо остаться одному – без его жены, строгой и заботливой, вдали от детей, без публичных лекций, без телевизионной, мягкой, профессорской, респектабельной популярности. Ему, Пальчикову, не поможет написать интересную книгу и одиночество. А вот профессору Маратову, доброму человеку, думал Пальчиков, одиночество и сиротливость помогли бы. Пальчикову не нравились книги современных философов, культурологов. Ему казалось, что даже тогда, когда в этих книгах было много религиозного, в них не было главного, связанного с религиозным.

«Тебе не написать о Тютчеве. Тебе ни о чем не написать. В тебе нет их ученого языка. Нет дискурса, – смеялся Пальчиков. – Писать можно только дискурсом. Я смеюсь, а этот дискурс позволяет выговориться. Для книги именно это и нужно – выговориться. А у тебя ком в горле».