2. Одиночество

Пальчиков начал разговаривать в одиночестве. Кто-то заметил, что, если ты разговариваешь сам с собой – это не диагноз, это даже полезно, а вот если ты начинаешь разговаривать не с собой, а с мухой – вот это уже нечто.

Пальчиков спрашивал: что такое одиночество? И отвечал: одиночество (не творческое, не профессиональное, не интеллигентское) наступает при отсутствии любимого человека. Когда любимого человека нет не только рядом, когда его нет вообще, и вдали тоже. Когда становится понятно, что его не будет вовсе.

Пальчиков спрашивал: наше одиночество, современного человека, какое-то другое? И отвечал: нет, такое же, но более уничижительное по отношению к человеку – тому, в кого оно вошло.

Пальчиков думал: были ли одиноки его мать, отец, дед Василий, баба Саня, старший брат? Нет, не были точно. Может быть, в отце что-то зарождалось и сквозило – тоскливое, устойчивое, отстраненное, чужое. Отец, даже когда напивался, становился не ближе, а дальше. Но отец боялся культивировать одиночество, он так и не расстался с матерью, он винился, и мать его прощала. Она знала, что без нее отец пропадет – не образно, умрет как человек, вернее, как пес шелудивый.

Андрей Алексеевич Пальчиков знал, что он от одиночества не погибнет. Будет изнывать до глубокой старости (если таковую Бог даст), а затем, превратившись в развалину, кажется, и об одиночестве забудет, и о своей участи.

Пальчиков думал, что, напротив, грянувшее одиночество его спасло. Был бы не одинок, продолжал бы беспечно пить и нашел бы, в конце концов, смерть под забором. А так, помимо одиночества, ему не на что, не на кого больше опереться. Всегда в голове опасение: плохо тебе станет, а ты один, поэтому живи так, чтобы не было тебе плохо, не дури, держи себя в форме. Не быть не одиноким ты уже не сможешь, не в твоих это силах – быть не одиноким.

Одиночество вечерами становилось живым, самовластным.

Книги перестали восхищать. Мешать удрученности могут только новые книги, новые авторы. Классиков Пальчиков перечитывал в час по чайной ложке. Классики не годились для вечеров, для бессонных ночей. Классику он читал в выходные дни и в отпуске. Новых авторов не было – равных Чехову, Томасу Манну, Тютчеву. Современники были бессильные, претенциозные, не было в них ни писательской рефлексии, ни благородной нравственности, ни духовной пронзительности в слове. В книгах по истории, философии, психологии отсутствовала сообщительность. Только от новинок художественной литературы (только незнакомой и сдержанной) у человека просыпается интерес к обычной жизни, к текущим дням. Новое должно доноситься единым порывом – новая книга, новый фильм, новая мелодия. Новое – не слышанное, не читанное, не виденное, равное слышанному, прочитанному, известному. Но таких новинок Пальчиков не встречал уже лет двадцать. Сначала хорошие авторы перевелись у англичан, французов, немцев, теперь они перевелись и в России. Пальчикову нравились прежние дискуссии. Например: может ли плохой человек быть хорошим писателем? Все чаще стали отвечать, что может. И принялись таких писателей, якобы могущих писать хорошо, вне зависимости от того, хорошими они были людьми или плохими, поднимать на щит. А ведь хорошая литература – это как раз и есть хороший человек.

Музыку по вечерам Пальчиков тоже не слушал. И телевизор не включал. Музыка казалась ему куда более повседневной, чем тишина. У тишины – свои альты. Пальчиков нуждался не в крепком сне, а в радости, согласии, отклике. Тишина порой охватывала его мерным покоем. Музыка всегда была близкой, но посторонней. Музыку Пальчиков слушал по утрам – то Малера, то Рахманинова, то Лемешева, то Галину Ковалеву. Когда Пальчиков что-либо делал по дому, он ловил радио с джазом. Джаз умел нестись безначально и бесконечно. Пальчиков знал, что джаз – пристрастие либералов, Пальчиков же себя причислял к консерваторам. Он думал, что либералы и консерваторы отличаются друг от друга не меньше, чем женщины от мужчин. Но джаз, если не увязывать его с либералами, не резал слух, наоборот, звучал безобидно и рассудительно, был эдаким легким в общении господином.

Фильмы перед сном иногда выручали Пальчикова. Кино было самым предметным продолжением реальности – с диалогами, характерами, жестами, телами. Кино могло заполнить гулкую комнату голосами и смехом, чужой мебелью, морем, картежниками. Правда, фильмы были так похожи друг на друга, что воображались в итоге одним нескончаемым сериалом, существованием – таким же очевидным, как и у него, у Пальчикова.

Пальчиков помнил, как он любил поначалу социальные сети, как торопился к ним. Теперь все, что происходило в соцсетях, напоминало до мелочей знакомое и изжитое прошлое. «Фейсбуком» Пальчиков перестал интересоваться, в «Твиттере» не писали, а скакали, в «ЖЖ» самовлюбленно потягивались. Он посещал «ВКонтакте». Привык без разбору заходить на страницы случайных людей, рассматривать их фотографии, слушать их записи, смотреть их видео. Ему не хватало лишь рубрики «Запахи». С запахами нужда в другой, стереоскопической жизни могла бы отпасть. Затем потребовалась бы ссылка-рубрика «Ощущения». Он пересмотрел тысячи лиц, у него скопились закладки сайтов совершенно незнакомых ему людей из разных мест, к которым он заходил регулярно, как в квартиры, следил за изменениями их карьеры, семейного положения, умственного роста, политических взглядов. Были люди среди его закладок, которые уже умерли, по сути, на его глазах, словно на его руках. Были люди, которые подозревали, что кто-то к ним наведывается, как призрак. Другие пользователи кричали со стены: «Я знаю, вы шляетесь здесь, у меня. Ау! Признавайтесь! Откликнитесь, кто вы?» Многие горделиво помалкивали, ставили очередное лощеное фото на аватарку – для зависти и от сглазу. Пальчиков разглядывал своих старых приятелей – однокурсников, коллег, бывших соседей. Он просмотрел всех своих однофамильцев – Пальчиковых. Их было немного. Может быть, некоторые из них были его дальними родственниками. Пальчиковы из социальных сетей были себе на уме, не тихони и не фрондеры, шутливые мещане, внимательные провинциалы. У одного из Пальчиковых в статусе была выведена целая отповедь: «Пальчиков – это вам не пальцем сделанный!»

Иногда Пальчикова в социальной сети душили слезы. Вот он увидел сообщение, что умер некий Алексей (добродушный, лохматый бородач, который был младше Пальчикова на пять лет), что панихида по нему пройдет завтра. На стене – лесенка соболезнований: «Как жалко! Какой был хороший человек! Эх, Лешка, Лешка! Как же так?! Ведь он в этом году не баловался ни наркотой, ни алкоголем». Кто-то писал, что без героина и водки в этом мире не прожить, что без них хорошему человеку тяжко. Кто-то добавлял: «Зато без них все понятнее». Пальчиков видел, что у покойника была собака, две кошки и двое детей – мальчишек с веселыми, нежными глазами. Пальчиков понял, что Алексей женился поздно, после затяжной рокерской молодости. Следов жены Алексея на странице не было.

Пальчиков скукожился, заплакал. Одному плакать хорошо. Ему стало горько, что об этом, похожем на него, Пальчикова, Алексее он узнал из интернета. Там же, «ВКонтакте», он обнаружил, что скончался его школьный друг Руслан, по которому каждый день на его странице убивалась его вдова.

Пальчиков пошел к иконке в книжном шкафу. Ему важно было теперь помолиться о жене. Он не верил, что молитва получится. И вдруг он почувствовал, что молитва получилась, когда он сказал: «Даруй Кате здоровье. Меня накажи. Из-за меня она с этим раком».

Пальчикову показалось, что тревоги не стало. Но он испугался, когда услышал свой голос: «Меня накажи». Затрепетал, потому что знал, что именно так и будет. И пусть так будет, – вдруг обрадовался Пальчиков. – Это будет правильно. И Катя будет знать, что это справедливо. Ему следует первому уйти.

Пальчиков вспомнил слова одного священника: человек умирает тогда, когда все сделал для своего спасения или когда становится ясно, что он так ничего и не сделает, чтобы спастись, что, живя дальше, он будет становиться лишь хуже.

Пальчиков с надеждой произнес: «Ведь Катя не все еще сделала».

Пальчиков лег радостным: «Засыпать надо не одиноким. Вот как я сейчас».