15

В Кызыл мы прибыли с отцом после полуночи.

Все прежние приезды в родной город я воспринимал как безусловный сакральный акт, по степени волнения сравнимый разве что с детскими приездами на летние каникулы в Успенку.

Каждый раз это был мучительно долгий и тяжелый переход через горные тувинские перевалы на старом чадящем «Икарусе». Скрашивал его только победный финал – въезд на решающую вершину, откуда открывался утопающий в дымке город. Четыре года назад я с неизменным трепетом сжимал в руках замызганные подлокотники автобуса и сдерживал закипающие слезы.

Сейчас – я отметил это сразу – волнения не было. Не было восторга. Не было ничего. Звездочки города в котловине под ногами. Мост через Енисей. Знакомые пустые улицы. Последний перекресток. Пятиэтажка с ожидающим огоньком на третьем этаже…

Причиной тому, возможно, была усталость. Но и во время прибытия на «Икарусе» ты выжат, как губка.

Я открыл багажник, закинул на спину рюкзак, взял коробку с вещами, в другую руку пакет, подождал отца, набрал домофон, сказал: «Мы» – поднялся на третий этаж, не обращая внимания на стены, как будто видел их только вчера. Положил вещи на пол квартиры, обнялся с мамой, пошел за новой партией…

Единственное, чего хотелось мне всю дорогу и до того – каждый день пребывания в деревне, – добраться до душа, до чистой постели, до уютного дома, очага. Ночью все воспринималось расплывчато. Картина открылась только утром.

Отец и мать давно жили одни. Я приезжал редко. Оба – геологи, люди дорог, они не слишком заботились о быте, особенно мать – дом всегда был полон рюкзаков, спальников, завален камнями-образцами и всем подряд. В последние годы дорог становилось все меньше, но были еще. С другого конца страны я радовался за родителей – не сидят на месте, шевелятся, двигаются, иначе туго бы пришлось одним в пустой квартире в этом злополучном Кызыле. Иногда у матери прорывалось отчаянное: «Ехать нам отсюда пора! Кому мы тут нужны! Для чего сидим, корпим? Для кого?!» – но я не придавал этим словам значения.

Приехав в родительский дом сейчас, я увидел, что, несмотря на все мои петербургские иллюзии, мать опустила руки. Растерян был и отец, стремящийся бездумно заполнить пустоту каким-то большим делом – той же неподъемной и бессмысленной стройкой в Успенке.

В свободные дни мать бродила бесцельно по дому и находила себя лишь на кровати у телевизора, который смотрела лежа с утра до глубокой ночи, поднимаясь только по надобности или для скорой, почти бессмысленной готовки еды.

В квартире царили беспорядок и уныние, из которых я только что вырвался в Успенке. Дом был сплошь заметен сором и пылью, завален тряпками, грязной посудой, старыми банками, гнилыми овощами, неиспользуемой бытовой техникой. Свободного места не имелось нигде: каждый шкаф, каждая полость были забиты так, будто в них старались втиснуть последнее. На кухне хозяйничали исчезнувшие вроде бы во всей стране тараканы. Вокруг набитого, как вывернутое чрево, мусорного ведра мать к нашему приезду нарисовала ядовитым мелком жирный круг, стены были также исчерчены беспорядочными белыми полосами. Неубиваемые тараканы, однако, шмыгали, нисколько нас не стесняясь, – среди кастрюль и продуктов на столе, под ногами, даже в спальне и в папином кабинете.

По полу следовало ходить только обутым – липко, грязно. Унитаз был расколот и непрерывно тек, стульчак отсутствовал. В ванной шелестела по углам паутина. Два дня я сидел в оцепенении, глядя подавленно на окружающее, не зная, за что взяться, – хотя бы разложить по местам вещи, не говоря уже о чистоте, казалось немыслимым! Родители происходящего не замечали.

Я начал с зала, в котором спал. Заглянув под диван, нашел там спрятанные три пары материнских сапог и две сумки, в которых лежали засохший хлеб, заколки, деньги, камни, семена, газеты, рваные панамы, пыльные штаны. И дальше по нарастающей – утрамбованные по шкафам залежи виниловых пластинок, пленочных диафильмов, видеокассет, почерневшие от времени рулоны ткани, которые мать покупала еще в моем школьном детстве, вязанки истлевшей пряжи, старые фетровые шляпы, старые босоножки, старые сервизы, письма, семейные фотографии, рассованные как попало – между книг, в папках вперемешку с черновиками рабочих проектов прошлого века. В одной такой папке лежал фотоальбом, в который я год назад уложил снимок своего ребенка (мы с ним вдвоем) и другие, из командировок, – долго и бережно отбирал, распечатывал, вручал матери в Петербурге как драгоценный подарок: увидев сейчас альбом, мать не вспомнила его.

Под кухонным гарнитуром и в каждом из ящичков я собрал урожай из пустых пластиковых молочных бутылок – о тец использовал их для хранения круп в полевых условиях. У него имелись нужные пять-шесть бутылочек, но и он сам, и она продолжали набивать ими кухню, не отдавая себе отчет, что делают, зачем, просто скапливая, сохраняя, – я набрал два стодвадцатилитровых мусорных мешка этих бутылок, высыпанные, они заняли весь пол в кухне плотным слоем!

Розетка для тарелок была полна посудой – некуда было втиснуть блюдце: ощущение, что здесь жило не два человека, а двадцать два. В прихожей под трюмо лежали нетронутые три одинаковых набора для чистки обуви – кремы, щетки, их покупали, не замечая предыдущих. Дом был полон бумажками – сотни клочков, на которых мать спешно записывала телефоны, адреса, имена, фамилии, номера карт – записывала и тут же бросала в поток квартиры, не находя никогда. Материнских сумок с камнями, семенами, землей, палками, носками, комкаными деньгами, кроссовками – я нашел еще несколько, закинутых подальше, в самую щель, чтобы не найти больше, не разобрать. Не остановиться, наконец, не оглянуться вокруг и посмотреть на себя…

На балконе лежал мумифицированный еж – труп его нашла мать летом в степи и принесла домой. В темнушке висели истлевшие куртки и дубленки, которые никто уже никогда не наденет. В коридоре громоздились шкафы, шкафчики и столики, которые родители приобретали, чтобы вмещать все наступающий хлам. Через коридор простиралась бельевая нить, на которой сушились вещи, а когда не сушились – висели сухие: пробираться по тусклому от вещей коридору приходилось, как в дремучем лесу, пригибаясь, жмурясь, раздвигая ветви руками.

«Обязательно обучу родителей ортопедической гимнастике», – ставил я себе задачу, собираясь в Петербурге в дальнюю дорогу. Теперь понимал, что ни о какой гимнастике не может быть и речи. Дело и в забитой, заставленной большой квартире, где все было впритык, где не было ни единого свободного места, куда можно лечь на пол на спину, не задевая руками и ногами теснящуюся мебель. И в безнадежной апатии матери и отца: если нет сил оторвать себя от кровати, от телевизора, о какой зарядке может идти речь!

– Мне нужен маленький рабочий столик, мне не на чем работать, – сообщила отцу мать.

– Есть же большой свободный стол в зале, – возразил отец.

– Он постоянно завален!

В другой раз мать, будучи на рынке, позвонила отцу и сказала, что хочет купить соковыжималку.

– Зачем, у нас же есть? – спросил он.

У нас была соковыжималка, но она, согласно инструкции, почему-то не отжимала апельсины и второй год стояла нераспакованная, в целлофане.

– Эта отжимает апельсины.

– Ни за что! – зашептал я отцу.

– Не надо, – неуверенно сказал он.

Я был напуган.

Позже, вернувшись в Петербург, я узнал, что увиденное мною в родном доме – болезнь. Скопидомство. Состояние, когда человек, желая заполнить внутреннюю лакуну, забивает свой дом всем подряд, не отдавая себе отчет – нужно ли это ему, какую пользу может принести. Заваливает все и вся вокруг в беспорядке барахлом, к которому потом не притрагивается, переставляя только изредка с места на место, тем самым создавая иллюзию некоей полноты, некоего смысла своего бытия. Тараканы, грязь, сор, пыль, расколотый унитаз, два вечно включенных телевизора как отвлечение от внутреннего и окружающего отчаяния – лишь сопутствующие.

Болезнью страдали оба. Кабинет отца никак не походил на кабинет и ничем не отличался от остальных комнат.

– Нужен этот коврик? – указывал я ему на серый кусок шерсти, набитый песком.

– Да, хочу в Успенку в следующий раз отвезти.

Грязную тряпку – за семьсот километров?

На кухне из груды столовых приборов и пластиковых крышек я выудил несколько насадок от старого миксера. Им лет двадцать назад мы взбивали желе для торта «Птичье молоко».

– Нужны? – спрашивал я отца.

– Конечно.

– Зачем?!

– Отвезу в деревню. Буду делать торты.

И миксер, и коврик в этот же день я выбросил.

В сохранении существующего порядка вещей каждый находил какое-то успокаивающее оправдание, не имеющее никакого отношения к реальности.

– Это нужно? – вытаскивал я из темнушки фанерку, которая, сколько себя помню, всегда лежала без дела в самом дальнем углу.

– Не трожь, это геологический планшет, сейчас таких не достанешь нигде! – кричала мать.

– Зачем он? Для чего его хранить?!

Она подумала и улыбнулась сама себе:

– Поеду в Успенку, буду в школе преподавать геологию. А этот планшет как раритет, отдам в школьный музей.

Каждый день я выносил на улицу мешки с тряпками, видеокассетами, пластинками, драными туфлями, носками, тарелками, кружками, крышками, древними сковородками с запекшимся жиром, склянками, железками, пакетами с целебными травами, давно превратившимися в труху, коробками, газетами, бумагами. Каждый день в несколько заходов я заполнял один, а иногда и полтора мусорных контейнера, избавляясь от самого ветхого, убогого, но вещей было столь много, что казалось, процесс не движется.

С матерью после моего приезда мы давно не разговаривали, а если и перебрасывались словом, то на повышенных тонах, не способные докричаться друг до друга.

– Вот гад, урод! – шипела она, воспринимая происходящее как вторжение в ее личное пространство, как трагедию. – Уймись, прекрати!

– Это что? А это?! Вы что, обалдели здесь совсем, что ли! – кричал я, заглядывая под очередной отодвинутый холодильник или опорожняя этот самый холодильник от пакетов вспухших продуктов.

Просыпаясь, с раннего утра, я снова и снова принимался за свое дело, стремясь как горячим скребком вычистить всю заразу, которой, как лишаем, была покрыта квартира. А ведь был еще заваленный до потолка вещами и мебелью гараж. Были две кладовки отца на работе, также полные. Была дача с ее сарайчиком с хламом. А теперь еще и дом в Успенке, куда он принялся перевозить ненужное…

Шкафы и полки в доме были забиты книгами. Книги эти никто не открывал. Родители тратили время на телевизор – там всегда шло что-то важное и интересное, особенно после подключения кабельных каналов.

Книги стояли забытые, в пленке сажи, нечищеные. Из них сыпались старые документы, дорожные билеты, дорогие письма. Я складировал их вместе – приветы из прошлого, – делился с отцом: «Смотри, что нашел!» Он равнодушно кивал и отворачивался.

Книг выкинул много, совсем ненужных, совсем нечитанных – несколько больших тяжелых пакетов. Бродяги-бомжи каждый раз потрошили их и раскладывали книги вокруг мусорных баков – авось кто-то возьмет! Я выходил снова, собирал книги с земли, и заталкивал поглубже обратно. Больше всего я боялся, что эти книги, или эти старые пластинки, или эту чугунную сковороду обнаружит рядом с контейнером отец или мать – будто семейные фотографии, разбросанные под ногами на виду у всех. И поэтому выходил на улицу по несколько раз в день, заметал следы.

Выходы к контейнерам были столь же болезненны, как и копошение в бездонной яме квартиры. По улицам в Кызыле следовало ходить, втянув плечи и спрятав глаза, смотреть открыто и прямо, расправить плечи не было никакой возможности, настолько чужим и неуместным ты – русский человек – ощущал себя на тувинской земле. Даже если это всего лишь поход за угол к контейнерам.

Может быть, внутренняя расстроенность родителей – это торжество паралича были отражением безрадостной и расстроенной окружающей жизни? Может быть. И тем печальней было видеть, что родители не справляются с внешним натиском. И тем сильнее хотелось навести хотя бы какое-то подобие стройности и порядка на том клочке, где они могли чувствовать себя спокойно и в безопасности. Важно не дать сожрать себя, важно сохраниться.

В последние дни отпуска мы разломали с отцом текущий унитаз, купили и установили новый. Уволокли на улицу аварийный бесполезный холодильник. Приобрели стеллаж для кастрюль и сковородок на кухню: до этого они громоздились в беспорядке там, где вздумается, не давая прохода. После потравки, хочется верить, отступили тараканы…

Полностью вымыть пол в квартире, избавившись от разъедающего смертоносного налета, мне удалось только в самый последний день, когда во всех комнатах был наведен относительный порядок. В этот же день я впервые после приезда смог пройтись босиком по полу, не боясь испачкать ног, впервые облегченно вздохнул.

Вечером отец отвез меня в аэропорт. Первый раз в жизни я не желал скорого возвращения в родительский дом.