Сказку сделать былью

26 октября 1900 г. Четверг. Вчерашнее недомогание не прошло, и я принужден был остаться в постели. Сначала думали, что у меня инфлуэнца, но через несколько дней доктора решили, что у меня брюшной тиф, которым я проболел до[2]

6-го декабря 1900 г. Среда. День моих имянин провел хорошо, свободно и совершенно иначе, разумеется, чем в Петербурге! А в особенности с нравственной стороны, в этот раз разница мне показалась ощутительнее. Эти дни с тех пор, что я встал, я чувствовал и продолжаю чувствовать такое обновление в себе, точно я недавно явился на свет Божий и начинаю быстро расти и укрепляться…

Двадцать девятого октября в Правительственном Вестнике появилось сообщение: «Государь Императоръ Николай Вторый заболелъ 26 октября инфлюэнцей без осложнений, бюллетеней не будетъ».

На самом деле Николай Александрович болел уже несколько дней и если первоначально его личный врач Гирш уверенно диагностировал инфлюэнцу (грипп), то позднее привлеченные врачи нашли у императора брюшной тиф. Болезнь протекала тяжело, пошли слухи о возможной смерти государя. Победоносцев в письме к министру внутренних дел Д.С. Сипягину написал: «Тяжкое облако легло на нас от вестей из Ливадии».

И в высших правящих кругах Империи, и в царской семье были недовольные возможным восшествием на престол великого князя Михаила, находящегося под сильным влиянием Витте. Даже пошли разговоры, не дают ли Основные Законы Империи возможность назначить наследницей Престола старшую дочь Николая — Ольгу. В результате придворные круги раскололись на несколько партий. Часть поддерживала право на наследство Михаила, другие же желали подождать рождения ребенка, с тем чтобы передать власть ему, либо Ольге Николаевне. Витте несколько раз собирал совещание Кабинета Министров, пытаясь продавить срочное назначение великого князя Михаила регентом.

Императрица же, пренебрегая опасностью заразиться и не обращая внимания на слухи, дневала и ночевала в комнате своего супруга. Стремясь облегчить страдания, она лично ухаживала за больным и поила его лекарствами и снадобьями из своих рук. Но облегчения не наступало.

Генерал А.Н. Куропаткин, военный министр, навестивший императорскую чету в Крыму, отметил: «Вот уже шестой день Государыня никого кроме врачей не видит сама и не допускает к Государю. Сама спит с ним в одной комнате и ухаживает за ним, дежуря посменно со своей няней. Никаких предосторожностей ни за себя, ни за детей не принимает. Тесно и не дезинфицируют».

Тринадцатого ноября Николаю Александровичу стало совсем плохо. Наступил кризис. Император потерял сознание и лежал на кровати вытянувшись, словно манекен, и почти не дыша. Александра Федоровна, несмотря на беременность и свое тяжелое состояние, неотлучно сидела рядом с постелью, дежуря вместе с сиделкой, которая суетливо обтирала выступивший на лице царя пот.

Внезапно тело Николая вздрогнуло и начало биться в судорогах.

Императрица, приказав срочно вызвать врача, в бессилии заламывала руки.

Приступ прекратился столь же внезапно, как и начался. Император медленно открыл глаза…

Петр внезапно очнулся и понял, что боль куда-то исчезла. Нет, она не прекратилась совсем, но по сравнению с предыдущими ощущениями стала почти незаметной. И почему-то переместилась в ноги и голову вместо низа живота. Вообще ощущения были какие-то непривычные. Пахло вроде бы лекарствами и духами, но какими-то незнакомыми. На лице словно появилось что-то постороннее, непривычное и мешающее, а постель казалась намного мягче обычной. Он медленно, так как все мышцы плохо слушались, поднял веки и осмотрелся. Над ним склонилось старческое лицо, украшенное густыми седыми усами, переходящими в довольно-таки пышные заросли на щеках. «Бакенбарды» — подсказал ему неожиданно внутренний голос. Но тут откуда-то сбоку донесся незнакомый женский голос, произнесший что-то неуловимо знакомое по-немецки. Склонившийся над императором ответил, так же по-немецки, что-то вроде: «Кризис миновал, Ваше Величество». И начал проводить над ничего еще не понимающим Петром какие-то странные действия. Впрочем, пока лекарь («Гирш», — подсказал его фамилию еще раз внутренний голос) и пришедшие ему на помощь несколько лакеев, возились с его расслабленным телом, Петр осмотрел помещение и людей, в нем находящихся. Прежде всего, ему бросилась в глаза по-домашнему, но богато разодетая женщина, миловидная, с озабоченный и нервным лицом, и что характерно — в «интересном положении». Кроме нее присутствовали увиденный уже врач, лакеи в непривычных одеяниях и, похоже, служанка. Комната небольшая, но побольше той, в которой император лежал до потери сознания, роскошно и необычно отделанная штофными обоями, уставленная не менее богатой мебелью. Окно, по ночному времени закрытое наглухо, за которым ничего пока не различить, кроме густой темноты. Все это, как и ощущения некоей инородности нового тела, особенно неприятное ощущение заросшего бородой лица, показывали, что все увиденное Петром ранее — не галлюцинации измученного болью человека, что вся эта сказка происходит… вернее — произошла с ним наяву. И сейчас он, бывший Петр, находится в теле своего потомка, которому предначертано было потерять Империю.

— Ники! — заметив осмысленное выражение глаз больного, женщина явно обрадовалась. — Вы очнулись! Ему лучше? — переспросила она у доктора.

— Та, Фаше Императорское Фелишество, — врач ответил на уже по-русски, но с сильным акцентом, похожим на немецкий.

— Тогда оставьте нас все, кроме Тутельберг, — приказала императрица. Внутренний голос тотчас же услужливо просуфлировал Петру, что ее зовут Аликс, а точнее Александра Федоровна и оказалась она женой предыдущего владельца тела.

«Эй, а он где? — удивленно спросил Петр, не обращая внимания на рассказ женщины. — Я его убил, что ли? — на что внутренний голос таким же спокойным тоном ответил, что прежний хозяин тела никуда не делся, — Здесь я, только заперт волей вашей словно в камере и могу лишь отвечать на ваши вопросы, — продолжил он. — Ну и ладно, сиди там, где находишься, — ответил своему внутреннему собеседнику Петр. — Ибо такова Господня Воля и кто мы еси, дабы ей противиться». Голос смиренно замолчал, а до слуха императора наконец-то донесся голос Александры.

— Да ты меня совсем не слушаешь, Ники! Тебе нехорошо?

— Прости, душенька, — ответил он, — но что-то совсем слаб и хочу вздремнуть.

— О, конечно, конечно, Ники, — ответила императрица, но в ее голосе чуткий слух Петра уловил нотки удивления и сомнения.

«Надо что-то быстро придумать, — заметил он про себя, — иначе она быстро поймет, что я не… «Николай» — опять подсказал голос. — Вот именно» — действительно проваливаясь в сон, отметил для себя Петр.

Следующие несколько дней прошли для него спокойно. Больное тело понемногу набиралось сил, а Петр-Николай незаметно изучал свое новое положение, придворное окружение и дворец. Хотя, надо признать, из придворных он пока видел только лекаря, нескольких лакеев, служанок и фрейлин императрицы. Ну и саму императрицу, конечно. Александра заботилась о нем, командовала слугами и служанками, проводила дни и ночи в его комнате, но все чаще Петр замечал ее удивленно-изучающие взгляды. И понимал: она что-то подозревает, но пока еще не готова сделать окончательный вывод. А вот чем закончатся ее подозрения, он никак не мог решить.

«Чую, отправит она меня в «дом скорби[3]», отстранит от власти и начнет сама распоряжаться, — думал он, наблюдая, как командует его «жена» лакеями. А еще — внимательно слушая ее невнятное бормотание, когда он делал вид, что спит, и они оставались одни. — Она явно считает, что без ее руководства я не способен даже сходить по малой нужде, — на эту мысль явно обидевшийся внутренний голос напомнил, что «душка Аликс была ангелом-хранителем и следила за мной лучше, чем всякая сестра милосердия»[4]. Петр это признал, но тут же заметил, что при этом она не допускала никого из посторонних к царю и лично контролировала лечение. А еще лично читала и выделяла основное, по ее мнению, в документах, которые ему доставляли. «Нет уж, это не Катеринушка[5] — та помощницей была, но править мною не пыталась. Эта же особа более на Евдокию и Софью[6] своей властностью похожа. И сына от нее нет… Да, вопрос этот я одним из важных почитаю и решать буду так, как наилучшим образом для Империи будет», — высказал он свое мнение обиженно замолчавшему «внутреннему собеседнику». А ведь он только собирался признать, что императрица очень приглянулась ему, как женщина: высокого роста, стройная, с великолепно поставленной головой. Однако его «соратник по телу», очевидно обидевшись, упрямо замолчал и уже не спешил сразу предоставить свои знания в распоряжение Петра. Пришлось ему опять удивлять свою «супругу», попросив почитать ему учебник по истории для гимназий. Уточнив, что его интересует период от Петра Первого до современности.

— Ники, дорогой, — ответила Александра удивленно, — зачем тебе это? Ты же сам не раз говорил, что тебя более по душе время Алексея Михайловича. И зачем тебе… — но, видимо уловив поднимающийся гнев Петра, пошла на попятную. — Но раз таково твое желание, прочитаем тебе. Помниться мне в библиотеке было «Руководство по русской истории» Дмитри-я Ил-ло-вайско-го. Принести?

— Принеси, конечно, — не скрывая раздражения, ответил Петр-Николай. На этом первая размолвка и закончилась, но осадок от нее остался как у императрицы, так и у Петра.

Принесенную книгу читала либо Александра Федоровна, либо сам Николай-Петр, когда чувствовал себя достаточно хорошо. Причем он замечал, что по мере чтения у него всплывали из глубины воспоминания бывшего хозяина тела, помогая понять прочитанное.

Между тем болезнь понемногу отступала.

И, наконец, тридцатого ноября, с разрешения докторов, Николай впервые оделся и самостоятельно вышел на балкон.

Петр в очередной раз отметил для себя, как непривычно видеть всех людей не сверху вниз, а на уровне глаз. Да и потолки с дверными проемами словно выросли в высоту (а последние и в ширину). Причем при самостоятельном передвижении этот эффект оказался еще более выраженным, чем при тех двух-трех шагах по комнате, которые позволяли ему во время болезни. Он даже чуть было не промахнулся, пытаясь взять со стула рубаху, чем вызвал очередной приступ паники у Аликс.

А еще очень хотелось покурить трубку, но внутренний голос объяснил ему, что ОН курит только папиросы. Тут уж, ничего не поделаешь, приходилось привыкать, как и ко всем остальным неудобствам в этой сказочной ситуации. Утешила только погода — солнечная, теплая и тихая…

Жизнь во дворце, казалось, входила в нормальную колею. Единственное, что стало необычным — Николай пока не занес в дневник ни одной записи, зато много и усиленно читал, но газеты, журналы и справочники вместо столь любимой им ранее художественной литературы.

Второго декабря царь с женой, великим князем Александром Михайловичем и его женой Ксенией долго гуляли на балконе Ливадийского Дворца. Николай был задумчив и неразговорчив, зато князь Сандро, как его звали в семье, очень интересно рассказывал о своем проекте броненосца береговой обороны с восьмидюймовыми орудиями. Николай-Петр, слушавший его вначале невнимательно, неожиданно заинтересовался проектом. А после прогулки они уединились в кабинете. Попросив повторить описание проекта броненосца, царь неожиданно спросил.

— Сандро, я не понимаю, почему именно восьмидюймовые орудия? Ведь на остальных подобных броненосцах стоят, насколько я помню, десятидюймовки? Как же он будет бороться против сильнее вооруженных и защищенных броней эскадренных броненосцев? — Петр как раз вчера прочел об обстреле Кинбурна неуязвимыми для русских орудий броненосными батареями в Крымскую войну. А затем потратил вечер, прочитав все, что нашел в библиотеке, о боях броненосных кораблей. Из-за чего, надо заметить, очередной раз имел не очень приятный разговор с императрицей.

— Понимаешь, Ники, — если Александр и удивился, то внешне это никак не проявилось, — для современных дистанций боя бронепробиваемость орудий средних и крупных калибров отличается не столь значительно, как их скорострельность. А более скорострельная среднекалиберная артиллерия позволяет обрушить на врага больше снарядов и привести его в небоеспособное состояние или затопить. Как японцы китайцев в Ялуцзянском сражении.

— Но…, - Николай-Петр задумался, — японцы не сумели уничтожить ни одного броненосца. Артиллерию их повредили, коя не защищена броней была и более ничего. И, как я помню, в начале боя китайцы смогли поразить на дальней для них дистанции, кажется в двадцать пять кабельтов, японский крейсер двенадцатидюймовым снарядом.

— Но это попадание ничего не решило, — усмехнулся Сандро. — Зато потом японцы приблизились до пятнадцати кабельтов и уже не отходили более чем на двадцать в ходе всего боя…

— Но мне кажется…

В кабинет заглянула Александра. Укоризненно взглянув на забитую окурками пепельницу и ополовиненный полуштоф Смирновского «Столового вина Номер Пятьдесят Восемь», она проговорила мягко: — Извини, Сандро…, - но таким тоном, что Александр Михайлович немедленно извинился и попросил разрешения удалится к «заждавшейся его Ксении».

— Ники, извини меня, но ты опять забываешь о своем состоянии. А у тебя еще встреча с Ламсдорфом… И ты опять курил и пил без меры, да еще эту варварскую водку! Еще и плебейским обычаем — даже не из графинчика!

Петр мгновенно придавил вспыхнувший гнев и, после нескольких мгновений гнетущей тишины, ответил.

— Да, душка, ты права. Я несколько увлекся…Пойду, отдохну до приема, — не дожидаясь ответа императрицы вышел из кабинета в свою комнату, аккуратно закрыв дверь. Александра, остолбенев от неожиданности, осталась стоять. Ее лицо медленно краснело, губы тряслись, в уголке глаз застыла слеза. Казалось, она едва сдерживается, чтобы не впасть в истерику…

Министр иностранных дел Российской империи граф Ламсдорф, как всегда тщательно причесанный, завитый и надушенный, появился в кабинете Государя точно в полдень. Это был человек маленького роста, выглядевший чрезвычайно молодым для своего возраста, со светлыми рыжеватыми волосами и небольшими усами, при всей внешней привлекательности — не слишком решительного характера.

— Ваше Императорское Величество, — начал он свой доклад после обмена приветствиями, — в первую очередь вынужден обратить ваше внимание на ситуацию в Китае. Окончательное подавление восстания «боксеров» ставит перед нами задачу вывода наших войск из Маньчжурии…

— А зачем, э… Владимир Николаевич? — искренне удивился царь.

— Хм…, простите, Ваше Императорское Величество, как же…, - министр был поражен до глубины его бюрократической души. — Наложи мы руку на Маньчжурию или побережье Чжилийского залива… этим будет дан сигнал для занятия обширных областей Германией в Шаньдуне, Великобританией — в долине Янцзыцзяна и других местах, Францией — на юге, и, в остальных выгодных для них местах — прочими державами. Вместо старого и слабого соседа мы будем граничить в Азии с сильными и воинственными державами. Тогда придется стать лицом к лицу с большими затруднениями. Настанет полный раздел Китая. Особенно опасно для нашего дела на Востоке будет водворение Японии на Азиатском континенте, вероятнее всего, в Корее. Нам следует возможно скорее приступить к эвакуации Маньчжурии, дабы не быть втянутыми в невыгодную борьбу с Японией в период этого наибольшего подъема ее национального духа, самоуверенности и самоотверженности… — растерянность министра, казалось, забавляла императора. Петру действительно было интересно смотреть, как будет выкручиваться его министр, которого считали красноречивым и профессиональным дипломатом. Как показалось Петру, Шафиров в этой ситуации выглядел бы куда лучше.

— Хорошо, Владимир Николаевич, ситуация мне понятна. Я обдумаю этот вопрос и дам соответствующие указания вам и военному министру. Какие еще новости?

Слушая вполуха постепенно приходящего в себя Ламсдорфа, «Николай» пытался вспомнить, почему ему кажутся связанными вместе Сандро и Япония. При этом император старательно делал вид, что внимательно слушает доклад. Но судя по тому, как смотрел на него Ламсдорф — это не всегда удавалось. Впрочем, как опытный царедворец, министр быстро закруглил доклад, тем более что ничего особо важного, с его точки зрения, больше нигде в мире не происходило.

После ухода графа император передал через слугу, что плохо себя чувствует и будет отдыхать в одиночестве.

За ужином «Николай» был наоборот, оживлен и весел. Вот только Александра сидела словно холодная ледяная статуя, а Ксения и Александр чувствовали себя неловко. Однако царь не сдавался и к концу ужина сумел-таки рассмешить и императрицу, и гостей заодно.

Следующим утром, отстояв вместе с Аликс службу в церкви, Николай-Петр отправился на прогулку вместе с Сандро. О чем они столь оживленно беседовали, осталось тайной для их жен. Возвращались они в коляске, которая до того пустая следовала следом за гуляющими.

В следующие дни царь последовательно принял всех наиболее ключевых министров: финансов — Витте, военного — Куропаткина, императорского двора — Фредерикса, внутренних дел — Сипягина. К их удивлению, вместо обычной вежливой отстраненности, царь довольно внимательно выслушал их доклады о текущих событиях, даже что-то помечая для себя, хотя ни о чем особо подробно не расспрашивал.

Шестого декабря, в узком кругу отпраздновав свои именины, император лично поздравил Фредерикса с присвоением чина генерала от кавалерии. И, заставив того организовать некое подобие канцелярии для ответов на поступившие поздравительные телеграммы, удалился в свой кабинет. Где и провел вечер за чтением только что обнаруженного в библиотеке первого тома некоего Блиоха «Будущая война».

Петра заинтересовало пойманное в мыслях его «второго я» воспоминание об этой книге и ее авторе. Опубликованный в 1898 году шеститомный труд российского миллионера, железнодорожного и финансового магната Ивана Станиславовича Блиоха убедительно, с привлечением множества фактов и доводов, привел расчетную статистику возможных человеческих жертв и экономических потерь от будущих войн. Как узнал из воспоминаний потомка Петр, Блиох даже удостоился личной аудиенции и изложил Николаю Второму доводы в необходимости призыва к всемирному разоружению. В результате деятельности царя и российской дипломатии в Гааге в мае 1899 года прошла мирная конференция с участием практически всех цивилизованных стран мира. Был даже принят ряд постановлений, получивший название «Гаагская конвенция» с целью «положить предел непрерывным вооружениям», что, впрочем, не помешало всем ее подписавшим продолжать развивать свои армии и флоты.

Внешне казалось, что жизнь во дворце вернулась в привычную колею. Только император стал больше читать, причем не привычную для всех развлекательную литературу, а серьезные труды по статистике, стратегии и истории. Правда, вечерами он все же некоторое время читал вслух для императрицы и художественные книги. Начав почему-то с непривычной для него английской «The Posthumous Papers of the Pickwick Club»[7]. Александра, любившая все английское, несколько недовольно отметила этот странный выбор в разговоре с Мадлен[8].

Но царь не просто читал. Он еще завел себе отдельную тетрадку, в которой делал заметки по прочитанному, которыми ни с кем не делился. Тетрадь же прятал в запирающийся ящик стола, даже зная, что никто, кроме Александры, не осмелится заглянуть в его личные записи.

Врачи настаивали на том, чтобы Николай провел еще некоторое время в Крыму для окончательного выздоровления, поэтому он с семьей остался в прекрасной, напоенной южными ароматами Ялте на весь остаток декабря.

Император, как ни хотелось ему поскорее увидеть любимый Петербург, согласился с врачами. Ему нужно было привыкнуть к новому времени и его диковинкам. И к окружению, само собой, тоже. Чтобы не играть каждый день роль Николая, утомляясь, как каторжник на галере, а по-настоящему почувствовать себя своим потомком. Ну, и конечно, вдали от суеты столицы и придворного окружения, основательно разобраться в происходящем в стране. Потому что явных признаков неблагополучия он пока не замечал. По крайне мере, таких, из-за которых необходимо его срочное вмешательство. Но несколько вопросов царь для себя выделил, чтобы изучить в первую очередь.

Надо признать, что решение повременить с отъездом, оказалось удачным. Он постепенно привык, что его зовут Николай или Ники, стал без напряжения разговаривать не только с женой и родственниками, но и со своим камердинером Терентием Чемадуровым.

Кроме того, в один из декабрьских дней в Ялту пришел зафрахтованный под перевозку войск французский пароход «Ville de Tamatave» («Город Таматаве»). На нем вернулись из Манчжурии батальон стрелков из тринадцатого стрелкового полка, батарея из четвертого стрелкового артдивизиона и командовавший русской охраной посольства в Пекине лейтенант барон Розен. После опроса стрелков и краткого разговора с бароном, Николай еще больше уверился в необходимости решения маньчжурского вопроса. Кроме беседы, Его Величество соизволил осмотреть пароход, причем к изумлению свиты, заглянул не только в жилые каюты, но и в трюм и даже в машинное отделение. Где, несмотря на явное недовольство капитана судна и даже части свиты посещением столь неприлично грязного для высокой особы места, провел почти полчаса. Провел, дотошно расспрашивая главного механика и рассматривая простенькие паровые машины отнюдь не нового судна, словно впервые увиденное чудо техники.

Незаметно пролетело Рождество. Переболела простудой императрица, вернулись в Ливадию дочери, отосланные на время недуга царя в Ялту. Сандро, планировавший встретить Рождество в Петербурге, по настоятельной просьбе Николая остался и продолжал часто беседовать с царем о флоте, временами поражаясь неожиданным вопросам своего, казалось бы, хорошо ему известного родственника. Например, некоторые изменения в кулинарных пристрастиях царя. Никогда раньше Николай не ел столько студня, и не пил столько водки вместо коньяка. Александр даже занес сей факт в дневник, отметив, как причудливо меняются вкусы после болезни. Впрочем, неожиданно открывшиеся ему другие стороны натуры царя нравились ему все больше и больше.

Николай-Петр сказал, что хочет пройтись один. И пошел прогуляться, несмотря на то, что Аликс явно обиделась. Но на желавшего составить ему компанию Сандро императрица посмотрела так, что тот сам отказался от своего намерения, лишь напомнив о возможной «слабости организма после болезни».

— Ничего со мной не случится. Так хорошо я давно себя не чувствовал, — возразил Николай.

Прихватив с собой монтекристо и десяток патронов, Николай-Петр неторопливо отправился вверх по тропинке. Шел, поглядывая по сторонам и размышляя обо всем понемногу. Несмотря на божественное послание, на заимствованное тело, имеющиеся жизненные навыки и память своего предшественника, временами ему хотелось исчезнуть из этого странного будущего мира. Вернуться назад в свой, пусть хлопотный, кровавый и болезненный, но такой родной восемнадцатый век. И тогда он запирался в комнате или как сейчас, гулял в одиночку. И ностальгия постепенно отступала, и он мог думать о другом…

О том, например, что первый камешек в создание его личной команды положен. Сандро, конечно, преследует свои цели, но так как именно с его помощью может их достичь, то и будет верен именно ему. К тому же Петру-Николаю импонировал интерес Сандро к новой технике. Как у Нартова… А что удалось понять, будто корыстен несколько — то и не беда. Алексашка не меньше этого великого князя любил путать казенный карман со своим, но и дело делал. И этот, похоже, таков.

Размышляя, что надо и министров переставлять, да других людей государевых проверить и перепроверить, он остановился передохнуть. А заодно и покурить.

Из тех министров, с которыми он уже познакомился, ему пока больше всех понравился Витте. Хитрый и скупой, как и положено министру финансов. И с деньгами в Империи по первому впечатлению хорошо. Налоги новые пока вводить не надо, разве что с займами разобраться и с расходами на армию и флот…

Перекурив он пошел дальше, вспоминая три вопроса, которые он, в конце концов выделил, как требующие первоочередного неотложного внимания.

Первым, как он полагал, был дальневосточный вопрос. Аннексия и колонизация Маньчжурии, где, по всем описаниям, климат был более подходящим для крестьянских хозяйств, чем на российской территории. Это устранит зависимость тамошних российских земель от снабжения с европейской части. Но присоединение маньчжурских земель грозило если не конфронтацией, то серьезными осложнениями с европейскими державами. Что вызывало настоящий священный ужас у его министра иностранных дел. Нет, царь его понимал — про Крымскую войну он уже прочел и осознал, что стоило Империи поражение. Но он понимал и разницу в положении России тогда и теперь. В разделе Османской Империи никто из европейцев не был заинтересован. Зато раздел Китая, как заметил император из прочитанных докладов министерства иностранных дел, привлекал многих. А если смотреть непредвзято, этот раздел фактически уже начался. Поэтому высказываемые соображения о том, что в едином Китае нам будет легче противостоять своим конкурентам, он считал недалекими и просто смешными. При известной всему миру продажности китайского правительства надеяться, что только русские будут диктовать свою волю, можно было не больше чем на летнюю погоду в январе на Соловецких островах. Подумав, он решил, что у молящихся об этом монахов надежд может быть поболее. Неизвестно, как Бог на сие посмотрит. Еще одной тревожной нотой в этом вопросе была позиция Японии, войну с которой Сандро уверенно пророчил не далее, чем через три года. А усилить флот и войска в этих отдаленных местностях было сложно. Как из-за невозможности их снабжения из скудных местных ресурсов, а также ремонта оружия и кораблей из-за слабости промышленности.

Вторым неотложным вопросом он решил считать изменения в управлении Империей. С удивлением уяснив, что никого, кто помогал бы его величеству в решении вопросов высшего управления, управлял комитетом министров и объединял деятельность правительства, в России нет. То есть, если брать за аналог большинство европейских систем, император российский был одновременно и главой страны, и своим собственным премьер-министром. В результате чего тратил основное свое время на решение вопросов повседневного управления страной. И не мог даже отвлечься, например, чтобы изучить вопрос с Великим Сибирским путем[9] и Дальним Востоком. К тому же, как среди образованных классов, так и среди правящих кругов, имелось стремление к созданию представительных органов вроде Земского Собора, а то и аналогичного английскому или немецкому полноценного парламента. Судя по реакции внутреннего собеседника, он категорически не принимал созыва таких учреждений в любом виде. А вот Петру казалось необходимым ввести что-нибудь подобное, не только в подражание цивилизованным европейцам, но и для создания отдушины для всех политиканов, демагогов и недовольных. «Пусть уж лучше грызутся между собой и принимают законы, — попытался объяснить он Николаю свои резоны в очередном внутреннем монологе. — Недовольные законами и решениями власти найдут себе виновных в том, что все идет не так, в этих говорунах. И будут бороться с ними, а не с Нашим правительством и не с Нами. Что пример Англии показывает. Однако полновластный, как в Англии, парламент вводить нельзя. Зело парламентом король их стеснен», — Петр еще припомнил Боярскую Думу, в которой старые бородачи грызлись между собой, не мешая ему проводить реформы. Впрочем, Петр и сам не был уверен в правильности своих мыслей, особенно после внутренних диалогов с Николаем и воспоминаний об англицких порядках, поэтому решил позднее проверить и отточить их в беседах со сторонниками этих перемен. С теми, с кем удастся встретиться.

Третьим вопросом, требующим решения, после изучения всей совокупности бумаг и литературы, Петр выделил крестьянский. Что-то его потомки напортачили с освобождением. И дворянство, как видно из прочитанной литературы, поддержать не сумели, и крестьян, похоже, загнали в тупик. Малоземелье, недоимки по выкупным платежам. Наконец голод, особенно такой, как в 1891 году… С этим надо было что-то делать. Переселение в Сибирь и Манчжурию могло помочь. Но оно не решало проблемы недоимок по выкупным платежам. Отменить их — сразу пробить в свёрстанном уже бюджете страны большую дыру. Не отменять — получить недовольство основной массы населения. Которое, если подумать и может стать причиной того апокалиптического видения перед воскресением в этом теле, в итоге. Поскольку из всех изученных исторических трудов следовало, что именно крестьянские восстания были самыми опасными испытаниями для Империи. Один Пугачев чего стоил… Но пока этот вопрос был, по мнению царя, именно третьестепенным. Хотя и важным, и требующим, по всем прикидкам, больше всего расходов…

Спустившись до Каприза, Николай осмотрелся и, зарядив ружье, несколько раз выстрелил в выдающийся на общем фоне белесым цветом камень. Попал. Удовлетворенно улыбнувшись, закурил еще папиросу. Пока курил, с моря налетел прохладный восточный ветер. Поежившись, он приподнял воротник пальто и неторопливо начал подниматься в гору…

Из газет:

«Московскiя вѣдомости». 23.12.1900 г.

«Московскiя вѣдомости». 02.01.1901 г

«Петербургскiя вѣдомости» 23.01.1901 г.[10]

[1] «Авиационный марш», слова П. Германа

[2] Подлинные записи из дневника Николая II за 26 октября и 6 декабря1900 г. Предложение действительно оборвано на предлоге «до»

[3] Сумасшедший дом

[4] Подлинная запись Николая Второго

[5] Екатерина Первая, вторая и любимая жена Петра Первого

[6] Евдокия — первая жена Петра. Софья — сестра Петра Первого и регентша над ним и его братом Иваном. Свергнута Петром и отправлена в монастырь

[7] «Посмертные записки Пиквикского клуба» — книга, довольно резко высмеивающая английские порядки. Напомню, что Александра воспитывалась в Англии и обожала эту страну. Реальный Николай Второй тоже был англофилом, поэтому выбор этой книги для окружающих должен выглядеть странным

[8] Мадлен (Магдалина) Занотти — старшая камер-юнгфера императрицы Александры Федоровны, приехавшая с ней из Дармштадта

[9] Название Транссибирской железной дороги в то время

[10]Даты в публикациях российских газет даны по старому стилю, в иностранных — по новому. Реальные заметки из газет того времени адаптированы к условиям альтернативного мира