6. Кавиот Костас, Христа ради юродивый

Все жившие в Кариес – и монахи, и мирские – знали Костаса и относились к нему с любовью и симпатией. Видя его бродящим по Кариес, часто молящимся на Божественных Литургиях в Протате и совершающим невообразимые, сумасшедшие поступки, все были в недоумении. Кто этот человек? Он сумасшедший, страдающий психическим расстройством? Или только притворяется душевнобольным, а на самом деле юродивый ради Христа? Его мирное, светлое – хотя и неумытое – лицо, а также некоторые мудрые и прозорливые высказывания заставляли отцов задаваться такими вопросами. Костас был человеком тихим и незлобивым, не делал никому ничего плохого и ничего ни у кого не просил. Однако кем он был на самом деле – монахом, мирянином? Это так и осталось нераскрытой тайной.

Костас родился 10 февраля 1898 года в селе Кале́ндзи недалеко от местечка Додони в Эпире. Его отца звали Ста́вросом Ангелисом, а мать – Анфулой. На Святую Афонскую Гору он приехал, чтобы стать монахом, и какое-то время прожил послушником в монастыре Дионисиат. Затем он переселился в Кариес и как кавиот жил в одной полуразвалившейся келии в скиту святого Андрея Первозванного. Костас носил монашескую скуфью, отрастил бороду и длинные волосы, и поэтому внешне был похож на монаха. Вместо рясы он надевал старую шинель. Зимой ходил по Кариес почти голым, обернувшись по бёдрам какой-то тряпкой, а летом, наоборот, был одет в пальто и подпоясан верёвкой. Костас никогда не мылся и не стирал свою одежду. Когда новой грязи на его одежде уже было не на что прилипать, он развешивал её под дождём, и так она «стиралась». Когда одежда высыхала, он снова надевал её. Костас приходил в гости к иеромонаху Гавриилу Макавосу. Отец Гавриил жалел Костаса, давал ему пищу и посыпал его одежду порошком от блох и вшей, которые у Костаса водились в изобилии. Костас носил с собой консервную банку с привязанной к ней вместо ручки проволокой, поэтому некоторые называли его Баночником. Иногда, приходя к какому-нибудь конаку или келии, Костас мог по несколько часов сидеть под дверью и ждать, пока хозяин не откроет дверь сам. Увидев на пороге Костаса, братия понимали, зачем юродивый пришёл, и клали ему в консервную банку пищу. Что бы ему ни давали: суп, сладости, салаты, – он всё смешивал, а иногда сверху заливал ещё и водой. Получив пищу, Костас клал старцу келии поклон, целовал руку и, поблагодарив, уходил.

Костас посещал монастырь Кутлумуш и садился с отцами на трапезе самым последним. Брал четыре-пять порций пищи, перемешивал их и начинал то рыдать, то смеяться. Тогдашний игумен монастыря Кутлумуш отец Макарий имел большое благоговение к Костасу и наказывал одному молодому монаху, который был в то время трапезником: «Ты мне смотри, будь к Костасу внимателен! Гляди, давай ему то, что он попросит».

Иногда отцы видели, как Костас стоит напротив усыпальницы Протата. Он мог простоять там час или два. Проходя мимо, отцы слышали, что Костас шепчет себе что-то под нос, видели, что его лицо меняется. Но что он говорил, было не разобрать. Может быть, юродивый молился за усопших?

И в других местах случалось похожее. Иногда Костас садился на землю прямо посреди дороги и начинал шептать себе что-то под нос. Он был поглощён тем, что делал; его ум был заключён в тех словах, которые он шептал. Духовные отцы верили, что Костас наизусть читал Псалтирь, что ум его был восхищаем и старец не замечал, что рядом с ним люди. Когда с ним начинали разговаривать, он приходил в себя, делал какие-то жесты, выкидывал какой-нибудь «сумасшедший номер» и уходил, скрывая своё духовное делание от посторонних.

Будущий епископ Родостольский кир-Хризостом тогда жил в Андреевском скиту. Из доброго любопытства он захотел узнать о Костасе и его жизни больше. Он тайком пошёл за юродивым и подслушал, как тот совершает вечерню. Всю службу подвижник совершил наизусть – без книг и света. Костас даже пел наизусть «Господи воззвах…», воскресные стихиры и догматик гласа того воскресения, когда это произошло.

Однажды все увидели, как Костас вышел из скита. Из любопытства братья зашли в его келию, чтобы посмотреть, как он живёт, но в изумлении увидели, внутри юродивого. Они оцепенели от ужаса, но Костас велел им приложиться к четырём огромным иконам в полный человеческий рост. Братия попросили у Костаса прощения, и он ответил: «Идите с Богом. Христос да будет с вами!» В его келии отцы не увидели ни стола, ни кровати, ни одеяла, ни подушки. Излишне говорить, что ни печки, ни другого отопления там тоже не было. А зима в Кариес сурова: даже живя в отапливаемой келии, пережить стужу нелегко.

Так с юности будущий епископ Родостола стал почитать старца Костаса и весьма благоговеть перед ним.

Духовное состояние Костаса понимали немногие, но и они не ведали его глубины. Большинство отцов, помогая Костасу, делали это от сострадания. К несчастью, находились и такие, кто смеялся над юродивым, издевался над ним, оскорблял и мучил. Один из таких людей, однажды увидев, как Костас идёт по тропинке под окнами его келии, быстро наполнил ведро водой и вылил его целиком на старца. Конечно, на Костасе не осталось сухой нитки, но юродивый невозмутимо продолжил свой путь – как будто ничего не случилось. Он даже не повёл бровью, не поднял голову, чтобы посмотреть, кто облил его водой. Кто из нас поступил бы так же?

Любые аскетические подвиги нелегки, для их совершения необходим труд. В большей степени это относится к послушанию, которое, согласно святым отцам, представляет отречение от собственной души и исповедание веры. Но ещё более трудным подвигом, чем послушание, является юродство. Ведь юродивый ради Христа становится посмешищем для всех, отребием миру, он смиряется зело, такой человек совершеннейшим образом попирает гордыню. Юродство ради Христа требует особого призвания от Бога. Юродивые – это возлюбленные Божии, потому что ради Его любви они берут на свои плечи тяжёлый крест, а Бог – ради их великого смирения – открывает им Свои тайны. И вот, как были убеждены отцы, таким Христа ради юродивым был и геро-Костас. Отцы верили, что он скрывал в себе какую-то духовную тайну.

Один живший в Кариес старец рассказывал:

«Однажды, когда я был молодым монахом 20–22 лет, я пришёл в Кариес в магазин, принадлежавший иеромонаху Стефану, шутил и весело смеялся. В какой-то момент в магазин зашёл геро-Костас. Когда отец Стефан на минутку вышел, Костас повернулся ко мне и серьёзно сказал: “Монахи не смеются”. Я тут же опомнился и взял себя в руки. А как только отец Стефан вернулся, Костас снова начал вытворять всякие глупости. Его серьёзность и данный мне совет произвели на меня впечатление. Человек сумасшедший так разговаривать не будет».

Впоследствии Костас ушёл из Андреевского скита. Старец поселился в полуразрушенной келии святого Георгия. Эта келия называлась Филадельфовской и находилась за Кариес. Там не было ни дверей, ни окон. Да что там дверей и окон – в келии не было даже пола, только на центральном входе сохранилась старая дверь. Внутри келии Костас ходил по деревянным балкам, а спал в церкви, в одном из углов алтаря. Достойно удивления то, как он мог пережить зиму. По-человечески это было невозможно, но, по всей вероятности, Костаса покрывала благодать Божия.

У Костаса была Постная Триодь старой печати, из которой он пел стихиры и тропари, и старинное Священное Писание в кожаном переплёте. Один человек, увидев эту книгу, позарился на неё и украл. Встретив его на дороге, Костас обличил его: «Ты украл у меня Священное Писание. Ну-ка быстро его возвращай». Вор растерялся, устыдился и стал спрашивать себя: как Костас догадался, что именно он украл книгу? Так вор уверовал, что Костас одарён благодатию Божией, что находится в духовном состоянии и только притворяется юродивым.

Однажды геро-Костас подошёл к одному из учеников Афониады и открыл один совершённый тем грех, велел ему быть внимательным и в следующий раз греха не совершать.

Как-то раз юный монах спросил Костаса:

– Скажи мне, Константин, ты монах?

– Да, – односложно ответил тот.

– А где ты стал монахом?

– В Дионисиате.

– И какое твоё монашеское имя?

– Акакий.

– А откуда ты родом?

– С островов.

– А с какого именно острова?

– С Родоса.

Когда молодой монах продолжал выпытывать у Костаса разные подробности о других сторонах его жизни, тот по своему обыкновению начал нести всякую околесицу. Неизвестно: был ли он действительно пострижен в монашество или просто ощущал себя монахом? Говорил ли он всё это для того, чтобы избежать лишних вопросов, или, говоря одно, сам он имел в виду что-то другое?

Когда геро-Костас впервые встретил на одной из тропинок Капсалы старца Дамаскина из келии святого Василия, то назвал его по имени, хотя ранее они не были знакомы. В беседе геро-Костас по секрету сказал отцу Дамаскину о том, что он «безродный малоазиат, богослов и непризнанный писатель». Когда отец Дамаскин стал спрашивать старца о своём помысле, тот ответил: «Что ты за это зацепился, отец Дамаскин? Тот, кто не терпит брань от этого “необычного помысла”, не становится монахом». Простые слова Костаса легли на сердце старцу Дамаскину.

Итак, геро-Костас был не сумасшедшим, каким его считали некоторые, но богословом и автором двух книг: «Человек: цветок небесный и земной» и «Какой была Святая Гора, когда я с ней познакомился, и какой я её оставляю».

В день, когда в Протате шло голосование за новый «Катастатикос Хартис» Святой Афонской Горы, Костас, тогда ещё нестарый и находящийся в начале своего Христа ради юродства, забрался на колокольню Протата и начал погребальный звон. Впоследствии он рассказал об этом случае и о причинах, побудивших его сделать это, старцу Дамаскину из келии святого Василия. Вот что он рассказал:

«Геро-Дамаскин, Вы, вероятно, знаете, что это место посвящено нашей Владычице Пресвятой Богородице. Она, наша общая Матерь, просветила ктиторов всех священных обителей, и они испросили у патриархов и самодержцев, дабы Святая Гора пребывала вне ведома духовных и гражданских властей, не рабствовала никому и не была ни под чьим внешним надзором. Это привилегированное положение было утверждено священным “Трагосом”, а также иными патриаршими грамотами, императорскими хрисовулами и султанскими фирманами. Превыше этих документов, вечно живых и гарантирующих особый устав Святой Горы, здесь владычествовало Священное Предание. Оно опиралось на Священное Писание, на заветы и слова преподобных отцов, просиявших в добродетели. И – что важнее всего – на Святой Афонской Горе действовала православная система ценностей святогорской совести. По сей причине ни уголовные кодексы, ни даже понятие об уголовном праве не было необходимо (ни для профилактики, ни для наказания) – ради общего мира этого святого места. Также не было необходимости и в конституционном одобрении имевшихся у Святой Горы привилегий. Особое положение Святой Горы было рождённым изнутри, самосильным и вечным. Нынешние же начальники, проэстамены сего святого места, были обмануты и изменили всё вышеперечисленное новой редакцией документа “Катастатикос Хартис”. Я, геро-Дамаскине, исследовав всё вышеперечисленное, по неизреченному извещению сердца, во время голосования за этот новый документ почувствовал, что вышеперечисленные права этого святого места выставляются на продажу. Видя, что новый документ делает Святую Гору мёртвой и неуправляемой, я поднялся на колокольню Протата, откуда мерным и погребальным звоном начал свидетельствовать о своём непреложном убеждении, что в нынешний день самоуправляемая Святая Гора испустила свой дух. Погребальный звон колоколов возмутил собравшийся в тот момент Сугубый Духовный собор двадцати монастырей, и они послали на колокольню сердара узнать, кто скончался. Поднявшийся сердар спросил меня: “Кто скончался?” – “Скончалась Святая Гора”, – ответил я и продолжил погребальный звон. Однако грубое и неблагородное поведение сердара вынудило меня остановиться, и я потребовал допустить меня пред лицо Сугубого Духовного собора, дабы составить протокол похорон самоуправления Святой Афонской Горы. Но с поруганиями и насмешками я был изгнан оттуда и отошёл в скорби… Итак, ведай, геро-Дамаскине: когда умолкнет эхо прежнего устроения и новый порядок войдёт в практику, место сие мира знать не будет. Тогда-то монашеский чин будет либо изгнан, либо приведён в негодность – ради возможности незаконно пользоваться хранимыми на Святой Горе бесценными сокровищами и святынями, коими государство и епископы, безусловно, найдут, как распорядиться».

Приведённые выше слова Костаса не могут принадлежать человеку бесноватому или сумасшедшему. Наоборот, это глаголы истины и мудрости. Из сказанного ранее видно, что старец Костас не только не был сумасшедшим, но, напротив, был человеком весьма мудрым, наделённым глубокими знаниями и к тому же способным заглядывать весьма далеко.

В тот раз Священный Кинот не наказал Костаса и закрыл глаза на устроенный им погребальный звон. Да и действительно: кто бы придал значение тому, что вытворял «Костас-дурачок»? Однако впоследствии, в 1969 году, некоторые «умные люди», которые думали по-мирски, посчитали унизительным, что по Кариес ходит Христа ради юродивый Костас. Ещё более унизительным они посчитали то, что старца видят посетители из Западной Европы, которых после празднования 1000-летия Святой Афонской Горы стало приезжать сюда всё больше и больше. Поэтому было сделано всё, чтобы изгнать Костаса со Святой Афонской Горы. Человека Божия вывезли в Салоники и сдали в сумасшедший дом. Однако психиатры, проведя обследование, нашли, что старец психически абсолютно здоров. Тогда Костаса послали в дом престарелых, как рассказывает об этом старец Паисий Святогорец. С того момента его следы потерялись.

Отцы, которые понимали, что за человек был Костас, горевали и с убеждением говорили: «Плохо, очень плохо сделали, что его выгнали! Ведь он не делал никаких бесчинств, никого не обижал. Он был украшением и похвалой, а не стыдом для Святой Горы». Старец Костас был благоуханнейшим цветком в многообразном и изобилующем многими цветами саду Пресвятой Богородицы на Святой Афонской Горе. Но мы, люди, мыслящие по-мирски, отнеслись к нему несправедливо.

Благословение его и молитвы да будут с нами.

Аминь.