Я Гвидо, мне семнадцать. Наверное. Или почти семнадцать. Всегда трудно сказать с нами – с младенцами, выползшими из чрева Анцио и Кассини, как выползают из обглоданного скелета черви. Но я не оглядываюсь назад. Не оглядываюсь. Сегодня сыт, завтра буду сыт; какая разница, был ли сыт вчера? Что толку бояться вчерашнего голода? Нет, я не оглядываюсь назад. Никогда.

Но сейчас я смотрю назад – из-за Массони, из-за того, что он со мной сделал.

Этот Массони! Никогда ему меня не поймать! И все же он меня поймал – и запер здесь, сам того не зная. Пока он ходит по городу и ищет меня, ищет в моих обычных укрытиях, я забрался прямо к нему домой! Массони хитрый, но я хитрее – нипочем ему не догадаться! Может, украду у него что-нибудь. Может, его убью. Я слышал, как говорили: во время войны дом Массони был частью оборонительных сооружений – поэтому у него бетонные стены, и стальная дверь, и узкие бойницы по обеим сторонам единственной комнаты. Но сзади у него – там, где дом вдается в тело холма – там просто доски, и одна доска отходит. Туда можно пролезть. Над комнатой – плоский потолок; над потолком – двускатная крыша; между потолком и крышей – тесный уголок, о котором я, Гвидо, подумал, а он, хитрый (не такой уж хитрый!) Массони, может много лет под ним жить и ничего не подозревать.

Я прихожу. Стальная дверь не заперта. Проскальзываю внутрь. Отыскиваю отошедшую доску, и подъем наверх, и тесную темную дыру под крышей, и щелочку, сквозь которую мне видна комната Массони. Потом жду. Это меня, Гвидо, Массони ищет там и сям, и будет искать еще долго, пока усталым не вернется домой. Вот он возвращается – в самом деле, усталый; не снимая плаща, валится на кровать. Уже почти темно. Вижу, как он смотрит в потолок, и знаю, что он думает: «Где же Гвидо?» И еще думает (я знаю, потому что он так говорит): «Если бы я мог понять этого Гвидо – застал бы его в нужном месте в нужное время, прежде, чем он переломает ноги очередному нищему, разобьет очередной церковный витраж, подожжет очередную типографию…» Если Массони скажет это вслух, я громко рассмеюсь. Массони не понимает Гвидо и никогда не поймет: Гвидо никогда и ничего не повторяет дважды, и никто не знает, куда Гвидо нанесет следующий удар.

В сумраке он вздыхает, сжимает губы, трясет головой. Думает. «Рано или поздно он сделает ошибку – но этого мало. Если бы знать, если бы только понять, что он делает и зачем! Тогда можно было бы его опередить. Остановить. Поймать на месте преступления».

Никогда он не поймет, никогда, никогда не научится предсказывать. Никогда, никогда, никогда ему не поймать Гвидо на месте преступления. Не дано ему понять самую простую вещь: я – Гвидо, и ненавижу, потому что я Гвидо, и крушу, ломаю, жгу, калечу, потому что я Гвидо – этого достаточно. Массони боится, потому что он полицейский. В этом вся его жизнь: познавать вещи, какие они есть, а потом делать такими, какими они должны быть. Но… он не простой полицейский. Он детектив с тростью и блестящими пуговицами. Другие полицейские ловят нарушителей закона, чтобы их наказали. Некоторые сразу и ловят, и наказывают. А Массони говорит о себе так: он стремится остановить преступника до того, как преступление свершилось. В самом деле, Массони не такой, как другие. Тем, как и мне, очевидно: преступление без свидетелей, без улик полиции не раскрыть – и пожимают плечами, и стараются забыть, что делает Гвидо. Не то Массони. Он не забывает. Хуже того: Массони знает, чтó делает Гвидо, а чтó кто-то другой. Когда кто-то залил кислоту в компрессорный бак на стоянке автобусов и погубил шестьдесят одну шину, все решили: это работа Гвидо! Но Массони знал, что нет: четыре разных человека сказали мне об этом. Он сказал: нет, Гвидо действует не так. Он разрушает по-другому.

Вот почему я прячусь здесь. Раньше никогда не прятался. Одиннадцать раз меня задерживали и отпускали: ни свидетелей, ни улик. Я хожу у всех на виду и смеюсь над ними! Но этот Массони – он знает, чтó моя работа, а чтó нет, так что теперь я прячусь. Все они мои враги, все и каждый, но Массони – первый, величайший враг. Все хотят поймать меня после – Массони хочет остановить до. Все прочие видят меня чумой, легендой, способным на все, – а Массони видит как есть. «Это не Гвидо, – говорит он. – Такого он не сделает». Кто он такой, чтобы обо мне судить?! Массони идет за мной по пятам, он все время здесь, слишком часто я встречаю его рядом; стоит зазеваться – и ему удастся меня обойти. Он опередит меня и встанет у меня на пути. Я Гвидо – я здраво сужу об опасности. Я Гвидо – и выгляжу, и говорю, и веду себя (надеюсь) как все семнадцатилетние, набивал себе брюхо и вчера, и сегодня, и надеюсь набить завтра, как все… но кто знает, что в жизни есть не только пустое и полное брюхо? В жизни есть ненависть: чтобы выплеснуть ее в мир, не хватит и ста десяти лет; в жизни есть что разрушать, ломать, крушить, бить, ранить, затыкать, затыкать, да, прежде всего затыкать! Все эти гудки, и писк, и скрип, и неумолчное пение!..

Полежав на диване в плаще, Массони со вздохом садится. Не вставая, дотягивается до стола и зажигает керосиновую плитку. Разгорается голубое пламя. Массони зевает, снова вздыхает, встряхивает чайник, проверяя, есть ли в нем вода, и опять ставит на огонь. Медленно поднимается, шаркая, словно ботинки на нем слишком тяжелы, подходит к шкафу, достает…

…достает портативный фонограф, ставит на стол, гладит, словно кошку, открывает крышку, вынимает и прилаживает иглу. Возвращается к шкафу, перебирает пластинки – одну, другую, третью; выбирает одну, несет к столу, ставит на вертушку…

Опускает иглу, включает фонограф, и снова начинается это! Почему, почему, ну почему все в этой проклятой стране играют, и поют, и слушают музыку, и переходят от одной мелодии к другой, напевая на ходу? Почему не может Массони хоть чашку кофе выпить без музыки? Это то единственное, чего я, Гвидо, не могу терпеть… но сейчас терпеть приходится… но не могу… Вы только посмотрите на этого идиота: две минуты назад едва шевелился от усталости – а теперь машет рукой и кивает головой в такт, словно нашел замену сну. Кажется, все эти болваны на такое способны: им ничего не стоит половину ночи пропеть, а другую протанцевать… Зачем, зачем им всем эта музыка? Зачем она Массони? Зачем именно сейчас, когда я заперт здесь и ничего не могу сделать, должен терпеть, не могу терпеть, должен, не могу…

Посмотрите, посмотрите-ка на него: что это он достает из-под кровати? Конечно же, не… о нет, это она, она, она: скрипка, кошмар из дерева, кетгута и волосяного смычка; и он… он сейчас…

Нет, нет! Не стану слушать! Обхвачу голову руками, зажму уши!.. Но он уже играет, он водит смычком по струнам; начался кошачий концерт, и мне некуда бежать, некуда изгнать его из головы!..

Много нот играет этот полицейский. Очень много. Играет вместе с записью: ноту за нотой – вместе с водопадом нот из фонографа.

Наконец я смотрю на него. Он расставил ноги, опустил подбородок на подбородник черного дерева; глаза полуприкрыты, лицо спокойно, пальцы левой руки бегают по грифу, как насекомое. Все его тело – нет, не раскачивается, но поворачивается слегка то туда, то сюда; им владеет музыка. Правая рука со смычком движется так… широко, так свободно. И все его тело – оно… свободно. Как будто летит. Он… Нет, это невыносимо! Сейчас я его…

Он прекращает игру.

Окончилась запись. Он поднимает иглу, переворачивает пластинку, ставит другой стороной, снова опускает иглу. Я слежу за ним, затаив дыхание. Я больше не выдержу – заору, зареву, если он опять… Но тут он смотрит на чайник, снова идет к шкафу, достает банку кофе. Открывает, заглядывает внутрь. Пусто. Идет к фонографу (останови, останови!), останавливает – но только для того, чтобы поставить пластинку заново! Берет пустую банку и…

Выходит.

Запирает за собой дверь.

Я один среди воплей и визгов, и скрипка на столе глядит на меня черными изогнутыми прорезями глаз.

Теперь можно бежать! Или…?

Он запер дверь. Стальную дверь в бетонной стене.

И оставил плащ. Оставил играющую пластинку. Оставил огонь на плитке и чайник, который вот-вот закипит.

Он сейчас вернется. Я не успею разобраться с замком и сбежать. Придется остаться здесь, в моем укрытии, и слушать визгливый клекот музыки, и смотреть на скрипку, и ждать, О боже, ждать.

У этой страны музыка, как зараза, и в крови, и в костях. Здесь люди и дышат в ритме музыки. Можно переломать ноги уличному певцу – и он заткнется. Можно поджечь типографские станки и стопки тетрадей, испещренных линейками и черными точками, – но музыка не остановится. Можно швырнуть кирпичом в церковный витраж, за которым упражняется хор, – и хор умолкнет, но тут же, пробираясь переулком в темноте, ты услышишь, как какая-то мамаша поет своему ублюдку колыбельную, а за углом какой-то кретин тренькает на мандолине…

Боже, прокляни эту визжащую пластинку! Что за безумие овладело тем ненормальным, что решил записать эту серию скрипов и визгов? Не знаю. Не узнаю никогда. Почему сам он не умер первым, почему эта мешанина звуков не убила его? Но все они сумасшедшие, все психи, французы, что с них взять, хоть и дали этой проклятой музыке доброе итальянское имя! Массони, Массони, вернись и заткни орущий ящик – иначе я наплюю на здравый смысл, на безопасность, спущусь вниз и разобью его вот этой ухмыляющейся скрипкой! Тогда меня схватят, наконец схватят… но этого будет стоить минута тишины, глоток воздуха, не зараженного «Рондо Каприччиозо»!..

Я кусаю себе язык так, что вскрикиваю от боли.

Нет! Не знаю я, как называется эта музыка! Не знаю и не узнаю никогда.

Кто-то смеется.

Я широко открываю рот и дышу молча, чтобы не закричать, дышу так, словно пробежал бегом несколько километров. Наконец дверь приоткрывается. Массони! Убью его, скоро, скоро убью! Быть может, пытаться заглушить музыку в этой стране одному человеку – все равно, что вычерпывать чайной ложечкой реку По: но эта капля музыки, этот Массони – о, скоро, очень скоро я зачерпну его и пролью на берег; ибо если я ненавижу (а я ненавижу!), если ненавижу то клокотание и визг, что люди зовут музыкой (о да!), если ненавижу полицейских (видит бог, да!) – значит, во всем мире, больше всего, важнее всего, превыше всего для меня ненависть к этому маэстро-детективу! Теперь я знаю: сломать то, поджечь это – ребячество. Только после убийства Гвидо станет Гвидо, так что… Но дверь распахивается – и я вижу: Массони не один. Так что мне остается лишь замереть, припав к щели в полу, наблюдать и ждать.

Он ведет с собой мальчика лет восьми, с бледным испачканным лицом и глазами блестящими и черными, как эта проклятая пластинка. Дверь захлопывается, оба останавливаются на пороге и слушают, глупо приоткрыв свои глупые рты, словно от этого будут лучше слышать. Затем Массони ставит на стол банку кофе и берется за скрипку; и снова, в унисон со скрипкой на пластинке, вой и визг летит в потолок, ко мне, а мальчишка смотрит и слушает, и в восторге сцепляет руки перед грудью, и глаза его медленно округляются. Лицом Массони как будто спит, одна рука его взлетает, другая ползет по грифу; вот он приоткрывает глаза, подмигивает и слегка улыбается мальчишке, – а в следующий миг лицо его вновь погружается в дрему, а звуки все текут и падают, текут и падают, точно капли воды из крана.

А потом – словно переход с мороза в тепло, словно вкус свежего хлеба во рту у голодного – наступает тишина, и я обмякаю, ослабевший и мокрый от пота.

– Ах, синьор Массони… – шепчет мальчишка. – Ах…

Массони откладывает скрипку, легко касается ее кончиками пальцев – так, будто это волосы возлюбленной, а не изогнутый деревянный ящик с натянутыми на нем кишками. Говорит:

– Сам видишь, Виченте, совсем нетрудно.

– Для вас нетрудно, синьор…

Массони смеется. Открывает банку, засыпает в кофейник молотый кофе, наливает кипяченой воды, отставляет чайник, ставит кофейник на огонь, делает огонь потише, помешивает кофе длинной ложечкой. Говорит.

Я лежу в темноте, в собственном поту, не в силах пошевелиться. Вдыхаю запах кофе, смотрю и слушаю.

– Хорошо, – говорит с улыбкой Массони, – если хочешь, скажем так: сейчас для меня это легко, а для тебя невозможно. Но со временем и ты научишься, Виченте. Ты получил уже два урока, сегодня третий; и то, чего ты раньше совсем не мог, сейчас у тебя легко выходит. Будешь играть много лет, как я – научишься играть не так же, как я, а намного лучше! Ты станешь не просто хорошим музыкантом, Виченте. Ты станешь великим.

– Что вы, синьор, я никогда…

Массони только смеется и ложечкой смахивает с кофе черные пузыри. Снимает кофейник с горелки, выключает огонь, ставит кофе на стол. Продолжает:

– Говорю тебе, малыш: я-то знаю, кто безнадежен, кто хорош, а у кого есть дар. Знаю лучше любого другого. Я полицейский и люблю свою работу – и не мечтаю стать великим скрипачом, ибо мне известно, что такое дар скрипача. Возьми скрипку, Виченте. Бери же, смелее.

Мальчик берет со стола скрипку, прижимает подбородком и щекой. Он робеет – так робеет, что уже не может говорить. Скрипка у него в руках кажется огромной, как виолончель.

– Прежде чем начнешь играть, – говорит Массони, – проверим, правильно ли ты стоишь. Ноги поставь вот так, чтобы не пошатнуться, когда твоя музыка покачнет мир. Набери воздуху в грудь, словно собираешься петь – пусть голос твоей музыки будет слышен по всей земле. Горло, подбородок – все это уже скорее продолжение скрипки, чем продолжение тебя. Подними смычок, Виченте, но пока не начинай играть. Ах! То, что скрипачи называют «плечом Ауэра» – а ведь тебе всего восемь, и это лишь третий твой урок! Но я смутил тебя, мой мальчик. Ладно, отложи пока скрипку, садись за стол, я выпью кофе, и мы поговорим.

Я, Гвидо, лежу, прильнув к щели в потолке, и черный горький аромат кофе давит мне на переносицу. Я смотрю, как мальчик откладывает скрипку, осторожно и нежно, словно задремавшего зверька. Садится напротив Массони, а тот наливает в большую кружку немного кофе, много молока и закуривает сигару, словно американец.

Массони прихлебывает кофе и, глядя на мальчика сквозь облако пара, говорит:

– Виченте, такой дар, как твой, приходит от природы. Никогда не думай, что из-за своего дара ты чем-то отличаешься от прочих людей. Будут те, кто станет тебя в этом убеждать; можешь их пожалеть, если хочешь – но не слушай. Человек с талантом точно так же ест, так же потеет, так же любит своих детей, как все прочие. Талант приходит от природы; но и вода, и ветер, и огонь – тоже природные явления, и, как потоп, и ураган, и пожар, талант может стать разрушительным, может пожрать тебя и погубить… Ты не понимаешь меня, Виченте? Что ж… расскажу тебе одну историю…

Жил-был мальчик с талантом, как у тебя, или даже больше… да что там – почти наверняка больше! Но у него не было доброй матери и отца, как у тебя, Виченте, не было дома, не было братьев и сестер. Он был одним из беспризорников, что после войны скитались по дорогам, словно бездомные псы. Не могу тебе сказать, когда он родился и как выжил – но, как видно, кто-то о нем позаботился. А в полтора года его подбросили на порог одного из Центров Помощи и Восстановления: грязного, в лохмотьях, полумертвого от голода.

Но знаешь, что умел делать этот малыш, всего полутора лет от роду? Он насвистывал разные мелодии. Да, только представь! Лежал себе, завернутый в одеяльце, и свистел – и свистел так, что люди, проходившие мимо, останавливались и собирались вокруг, чтобы его послушать.

Если бы все это случилось сейчас, возможно, на него сразу обратили бы особое внимание. Но тогда времена были тяжелые, осиротевших детишек слишком много, и никто толком не понимал, куда их девать. Его отдали на воспитание в одну семью, но глава семьи погиб. Потом перевели в приют – но приют сгорел. Несчастные случаи, череда случайностей. И все это не задушило его дар. Не достигнув и трех лет, он знал уже тысячи мелодий; научился петь, не понимая слов, прежде, чем начал говорить; мог насвистеть любую мелодию, которую хоть раз услышал. Он был полон музыки, этот мальчик, полон до краев, музыка сверкала и бурлила в нем, и переливалась через край.

(Наверху я, Гвидо, слушаю эту чушь и думаю: «Массони, кто рассказывает тебе такие сказки?»)

Массони обхватывает кружку ладонями, словно стараясь согреть руки. Внимательно смотрит в черную жидкость, как будто ищет там продолжение своей истории. Рассказывает дальше:

– Талант – явление природы, как чистый горный родник. Но представь, что ты запер горный родник в железном ящике, крепко заколотил крышку, поставил на огонь и начал нагревать. Сначала – ничего, ничего, ничего, и вдруг – бам! Родник разнесет свою тюрьму и вырвется наружу. Но из ящика хлынет уже не чистая и прохладная вода – нет, это будет кипяток, дьявольский, свирепый, обжигающий, готовый крушить и жечь все, что окажется поблизости. Видишь, то, что ты с ним сделал, его изуродовало.

Так вот: этот мальчик, трех или четырех лет – мальчик, у которого музыка текла по жилам вместо крови… А потом что-то случилось. Его отдали в семью пастуха с Корфу, и лет шесть никто здесь его не видел. И когда мы услышали о нем в следующий раз – это был маленький дьявол. Как тот кипяток, свирепый и жгучий, что рождается под пытками из чистой ключевой воды. Но он – не струя воды, он человек; и взрыв его длился не секунду – он продолжается уже долгие годы.

Нечто произошло с ним за эти шесть лет в доме у пастуха. Нечто такое, что заколотило его дар в ящик и поставило на огонь.

– А что с ним случилось? – спрашивает мальчик Виченте.

Массони долго молчит, а потом отвечает ему, что не знает. И еще говорит:

– Когда-нибудь я это выясню… если удастся. Теперь пастух мертв, его жена исчезла без следа, других детей мы найти не смогли – возможно, они тоже мертвы. Эта семья жила в уединении на скалистом берегу, соседей поблизости не было. Пасли овец, ловили рыбу, может быть, чем-то еще занимались… так или иначе, теперь их нет. Никого не осталось, кроме этого злосчастного мальчика-демона.

(Я, Гвидо, ощущаю вспышку ярости. Кто это тут «злосчастный»?)

– Теперь ты видишь, – говорит Массони, – что может произойти, если жестоко подавлять большой талант.

– Вы хотите сказать, – говорит мальчик Виченте, – это с ним случилось от того, что он жил в месте, где совсем не было музыки?

Массони качает головой и отвечает:

– Нет, одного этого было бы недостаточно. Что-то сделали с ним – что-то страшное, жестокое. То, что привело к такому исходу.

– К какому? Что он теперь делает?

– Совершает преступления. Яростные, жестокие. У нас говорят «бессмысленные выходки» – но они не бессмысленны. Однажды ночью он избил старика-нищего и сломал ему обе ноги. В другой раз поджег типографию. Перерезал тормозной шланг у припаркованного автобуса. Швырнул кирпичом в витраж церкви Святого Антония. Ручкой метлы разбил динамик над дверью магазина грампластинок. И еще десятки случаев, на вид совершенно бессмысленных, пока не поймешь, что их все объединяет. Когда видишь, что в них общего – начинаешь понимать, и почему он все это делает (хотя все равно непонятно, зачем ему это нужно). Когда знаешь, что он делает и почему – просматривая длинный список жестокостей, вандализма, хулиганских выходок, что совершаются в этом городе каждый день, ясно видишь, какие из них совершает этот несчастный мальчик, а какие нет.

– Неужели его никто не видел? – спрашивает Виченте.

– Почти никто. Он отобрал у маленького мальчика игрушку и раздавил ногой – так мы получили его описание. Но мальчику всего пять лет, дело произошло в сумерках, все случилось очень быстро – такого описания было недостаточно, чтобы его поймать. Был свидетель, видевший, как он разбивал динамик ручкой метлы; еще один видел, как на вокзале он столкнул на рельсы тележку носильщика – но и тут все происходило в темное время суток, быстро, и люди ничего толком не успевали разглядеть. Свидетели не могли его опознать, расходились в деталях – и он уходил безнаказанным. Он быстр, как ночной ветер: может появиться где угодно, нападает внезапно и стремительно – и так же стремительно исчезает.

(Ага, Массони, теперь-то ты говоришь правду!)

Мальчик Виченте спрашивает, откуда же известно, что все эти выходки – дело рук одного человека.

– Это потому, – отвечает Массони, – что во всех них есть нечто общее. Через все эти случаи проходит одна нить. В церкви Святого Антония репетировал хор. Игрушка, которую он отнял у ребенка и раздавил, – губная гармоника. На багажной тележке везли музыкальные инструменты, тромбон и флигельгорн в чехлах. В автобусе с перерезанным тормозным шлангом должен был ехать симфонический оркестр, музыканты и их инструменты (и шофер, которому, слава богу, хватило ума проверить тормоза перед отправкой – иначе все они могли погибнуть). Динамик над магазином грампластинок – тут все понятно. Все, что он делает, связано с музыкой, все направлено против музыки.

– А нищий?

– Полоумный старик, который все время пел. Понимаешь теперь?

– А-а, – грустно отвечает мальчик Виченте.

– Да, это печально. Если музыка приводит его в такой гнев, дни и ночи его должны быть полны ярости: ведь он, Виченте, живет в самой музыкальной стране на свете, в стране, где музыки полон каждый голос, свист, колокольчик, где мужчины, женщины и дети – все беспрерывно напевают, насвистывают, мурлычут, наигрывают, тренькают и бренчат. А для него это невыносимо. Музыку, Виченте, он чувствует так глубоко и остро, как мы с тобой ничего и никогда не почувствуем; музыка проникает ему в кровь, кости, в мозг… Ох, прости меня, мой мальчик, прости: мы с тобой должны заниматься, а я вместо этого надоедаю тебе историями о своей работе. Хотя нет, все же мы не совсем зря потратили время, если ты усвоил этот урок. Талант, мой мальчик – природная сила: его не запрешь, не заткнешь, не замуруешь – он всегда пробьется, как трава пробивается сквозь асфальт. И вот еще что запомни: и самый великий талант не заменяет труда. Человеку небольшого дарования, или пусть даже среднего, как у меня, нужно стереть пальцы в кровь, чтобы его талант расцвел. Но тому, чей талант велик, необходимо работать еще тяжелее, еще неустаннее. Чем сильнее побег, тем легче его извратить и изуродовать, – а мы хотим, чтобы из твоего побега выросло могучее стройное дерево, а не кривой развесистый уродец. Ладно, хватит разговоров. Берись за скрипку.

…И снова я, Гвидо, спускаюсь в ад, слушая, как Массони ласкает и понукает мальчика, а мальчик ласкает и понукает скрипку, и скрипка хрипит, визжит, стонет и плачет у него в руках. Между мерзкими звуками раздаются советы и наставления:

– Руку со смычком немного выше, Виченте – вот так. Если сейчас положить тебе на плечо, локоть и запястье доску, а на доску поставить стакан, до краев полный воды, не прольется ни одна капля. Вот в такое положение всегда возвращай руку.

– Нет-нет, Виченте, левый локоть отставь. И не выворачивай так плечо и пальцы – так не делает никто из скрипачей… кроме Йожефа Сигети, разумеется; но тебе ведь не нужно становиться вторым Йожефом Сигети – тебе предстоит стать первым Виченте Пандори.

Через щель в потолке я, Гвидо, смотрю на них, а потом, не отводя глаз, перестаю смотреть. Странно: как будто можно смотреть и не видеть по собственному желанию. Я смотрел на них, пока старался смотреть, а потом перестал стараться и превратился во что-то неживое, во что-то вроде огромного канализационного стока на улице, куда льется вода. Я позволяю музыке литься в меня. Несколько минут назад готов был завопить, вырваться из своего укрытия, убить – все, что угодно, лишь бы прервать муку! Но теперь это прошло. Я измучен до бесчувствия… нет, не совсем – до паралича воли; сознание мое по-прежнему ясно, и чувства живы и остры как никогда. Глаза открыты и видят свет, но какая-то слепота снизошла на них: я вижу и не вижу – или, вернее, уже не понимаю того, что вижу. Не вижу, как они заканчивают урок. Не вижу, как уходят. Лишь долгое время спустя понимаю, что слышу звук скрипки, один-единственный звук – глубокое низкое пение струны СОЛЬ под мягким прикосновением смычка, и с ним легкий шорох, еле слышное поскрипывание смычка в согнутых пальцах мальчика. Снова и снова слышу я этот звук – и с ним ко мне возвращается зрение, но вижу я только пустую темную комнату, освещенную сквозь узкую бойницу лучом уличного фонаря. Массони ушел. Ушел и Виченте. И скрипка. Но я слышу ее – снова и снова это тихое стаккато.

Оно колом стоит в горле. Рвет меня изнутри.

– Ы-ы-ы… ы-ы-ы…

Тихий недолгий звук, один и тот же, снова и снова – и каждый раз мне больно, словно это я скрипка, словно по моим нежным струнам водят смычком, словно меня так легко ранить, словно…

А потом понимаю: это не скрипка. Это я сам. Сижу и плачу тут, в темноте.

Ярость охватывает меня; я сглатываю горечь во рту и заставляю себя заткнуться.