Летающее блюдце одиночества

«Если она утонула, мне уже никогда не отыскать ее в слепящем половодье лунного света над белой полосой прибоя, с пенным шипением набегающего на мертвенно-бледный песок пляжа», – с ужасом подумал я. Самоубийцы, выбравшие пулю или нож в сердце, почти всегда старательно обнажают грудь, и тот же самый необъяснимый порыв побуждает тех, кто решил утопиться, снять с себя одежду.

Чуть раньше или чуть позже – и мне помогли бы упавшие на дюны тени и вздымающиеся волны. Теперь же единственной тенью на берегу была моя собственная – крошечное густо-черное пятнышко, похожее на след от воздушного шара. Чуть раньше – и я бы увидел, как она бредет по серебристому пляжу, отыскивая уединенное местечко, чтобы умереть. Чуть позже – и я не смог бы сделать больше ни единого шага по рыхлому, предательски рассыпающемуся, сводящему с ума песку.

Тут мои ноги подкосились, и я со всхлипом упал на колени. Нет, я не оплакивал ее, еще нет, мне просто не хватало воздуха. Вокруг бушевал хаос: ветер, соленые брызги, дикое мельтешение света и тени, цветов и красок, которые вовсе и не были красками, а лишь разными оттенками белизны и серебра. Будь этот свет звуком, он шуршал бы волной по песку. Такой свет увидели бы мои уши, стань они глазами.

Я скорчился на песке посреди светового водоворота, первая волна вскипела у моих ног и разбилась на тысячи пляшущих цветочных лепестков, а в следующее мгновенье на меня обрушилась плотная лавина бурлящей воды. Я прижал кулаки к глазам. Море на губах отдавало солеными слезами, и казалось, что сама ночь кричит и рыдает в голос.

Вот он – светлый изгиб плеч над опадающей пеной. Должно быть, девушка почувствовала мое присутствие, а может, я закричал – повернула голову, увидела меня и прижала руки к вискам. Лицо ее болезненно искривилось, она издала отчаянно-яростный крик и ринулась в воду. Я скинул туфли и бросился в волны, не помня себя, что-то выкрикивая и хватая руками светлые блики, которые проходили сквозь пальцы холодными солеными брызгами.

Мы оказались почти рядом, и ее тело, подхваченное прибоем, больно ударило меня в бок, а налетевшая волна сбила с ног нас обоих. Захлебнувшись соленой водой, я перевернулся и увидел стремительно несущуюся на меня кривую зеленовато-белую луну. Потом снова ощутил под ногами вязкий песок, а в руке – ее волосы. Отступающая волна потянула ее за собой, и она стала ускользать от меня. В тот момент я был уверен, что девушка мертва, однако, почувствовав под ногами дно, она с трудом встала на ноги и начала яростно отбиваться.

Мокрый кулак врезался мне в ухо, голову пронзила острая боль. Девушка рванулась прочь, но моя рука запуталась в волосах, и я не мог отпустить ее, даже если бы захотел. Со следующей волной она вновь набросилась на меня, пустив в ход кулаки и ногти, и нас понесло на глубину.

– Нет… не надо! Я не… – крикнул я, но острые ногти снова полоснули меня по лицу.

– Отстань от меня! – завизжала она. – Оставь – сказали ногти – меня – сказали зубы – в покое! – закончил маленький твердый кулак.

Тогда я притянул ее голову за волосы к плечу и ребром свободной руки дважды рубанул по шее. Она обмякла, я вытащил ее на берег и отнес за дюну, закрывшую нас от бушующего моря и ветра, который теперь шумел где-то высоко над нами. Там тоже было светло как днем. Я растирал ей запястья, гладил по лицу и говорил:

– Ну вот, все хорошо, – и еще какие-то слова, что снились мне давным-давно, в далеких снах.

Девушка лежала неподвижно, с крепко зажмуренными глазами, хрипло дыша сквозь стиснутые зубы, на ее лице застыла мучительная улыбка. Она давно пришла в себя, однако дыхание оставалось свистящим и хриплым, а веки – крепко сжатыми.

– Зачем ты это сделал?

Она наконец открыла глаза, в которых было столько боли, что для страха просто не оставалось места, затем снова смежила веки и прошептала:

– Ты знаешь, кто я.

– Да.

Она заплакала. Я терпеливо ждал. Когда она перестала плакать, между дюнами уже залегли тени.

– Ты не можешь знать. Никто не знает.

– Об этом все газеты писали.

– А, это…

Глаза медленно открылись. Она изучающе осмотрела мое лицо, плечи, губы, на секунду поймала мой взгляд, потом закусила губу и отвернулась.

– Никто не знает, кто я.

Я ждал, когда она шевельнется или заговорит, и наконец попросил:

– Расскажи мне.

– Кто ты? – спросила она, не оборачиваясь.

– Тот, кто…

– Ну?

– Не могу… может, потом.

Внезапно она села и попыталась прикрыться.

– Где моя одежда?

– Я не видел.

– А, помню… я сняла ее и бросила в песок под дюной, чтобы он засыпал ее навсегда, спрятал, как будто ее никогда не было. Ненавижу песок. Хотела утонуть в нем, но он меня не принял.

– Не смотри на меня! – вдруг закричала она. – Ты не должен на меня смотреть!

И стала беспомощно озираться в поисках укрытия.

– Не могу так. Что же делать? Куда идти?

– Пойдем, – сказал я и помог ей встать, но она вдруг вырвала руку и отвернулась.

– Не прикасайся ко мне. Отойди.

– Иди за мной, – сказал я и пошел вниз, где за изгибом песчаного холма, посеребренного луной, снова начиналось буйство ветра.

Она все-таки двинулась следом, опасливо заглянула за дюну – раз, другой.

– Там? – спросил я.

Она кивнула.

– Не видел.

– Так темно…

Девушка нерешительно шагнула вниз, в зияющую черноту лунных теней. Она двигалась медленно и осторожно, как слепая, и постепенно растворилась в темноте.

Оставшись на свету, я присел на песок.

– Ты слишком близко, – выплюнула она.

Я встал и шагнул назад.

Невидимая в темноте, она выдохнула:

– Не уходи.

Я ждал. Из острых теней выросла ее рука.

– Будь там… рядом, но в темноте. Как будто… просто голос.

Я сел на песок в тени. И она рассказала мне все, а не то, что было в газетах.

Когда это случилось, ей было лет семнадцать. Она гуляла по Центральному парку в Нью-Йорке. Денек выдался на удивление теплый для такой ранней весны, и на черных склонах появилась первая травка, нежно-зеленая, едва заметная, словно иней на камнях после ночных заморозков. Днем выглянуло солнце, и храбрая травка переманила к себе с холодного асфальта и бетона не одну сотню пар ног. Не удержалась от искушения и она. Просыпающаяся почва оказалась удивительно приятной на ощупь, а свежий весенний воздух имел особенный вкус. Ноги перестали чувствовать надетые на них туфли, а тело – пальто.

Только в такой чудесный день коренная горожанка может поднять голову и посмотреть в небо. Так она и поступила. И на какое-то мгновение забыла о своей жизни, где не было ни ароматов, ни тишины, где все было ей не по душе и не по размеру. Ее больше не угнетала четкая упорядоченность зданий за оградой парка, и вдруг стало не важно, что весь мир принадлежит всем этим изображениям на экранах, холеным богиням из стеклянных и стальных башен, да и всегда принадлежал не ей, а кому-то другому.

Подняв голову к небу, девушка вдруг увидела летающее блюдце: прекрасное, золотистое, с тонким матовым налетом, как на созревающих гроздьях винограда. Оно издавало негромкий звук, похожий на аккорд из двух тонов и шелеста ветра в пшеничном поле. Ласточкой взмывало высоко в небо и падало вниз, кружилось и замирало на месте, горя на солнце, словно золотая рыбка. Прелестное, будто живое, однако в его совершенстве угадывались выверенность пропорций и кропотливый труд.

Поначалу она даже не удивилась. Блюдце столь разительно отличалось от всего, что ей приходилось видеть, что могло быть лишь обманом зрения, оптической иллюзией, солнечным бликом от самолета или отблеском сварочной дуги. Но, оглядевшись по сторонам, она вдруг поняла, что другие люди тоже заметили странный предмет. Многие гуляющие остановились, замолчали и уставились в небо. Вокруг нее будто возник купол молчаливого изумления, за пределами которого угадывался астматический шум большого города, гудящего, хрипящего и кашляющего исполина, которому нечем дышать. Она снова подняла голову и только теперь осознала наконец величину и отдаленность странного объекта, вернее, его малость и близость. Блюдце могло поместиться в ее расставленные руки, и до него было всего каких-то полтора фута.

Охваченная внезапным страхом, девушка отпрянула назад и заслонилась руками, но блюдце просто висело в воздухе. Она метнулась в сторону, развернулась, прыгнула вперед и посмотрела, удалось ли отделаться от наваждения. Сначала ничего не увидела, но когда подняла глаза повыше, блюдце снова покачивалось и гудело прямо у нее над головой. Она прикусила язык, чтобы не закричать, и вдруг заметила боковым зрением, что какой-то мужчина, глядя на нее, перекрестился. Ее переполнил восторг. Она подумала: «Это потому, что у меня над головой золотой нимб». До сих пор перед ней никто так не преклонялся, ни разу в жизни. Эта приятная мысль проникла в душу даже сквозь изумление и ужас, чтобы служить утешением в будущие минуты одиночества.

Впрочем, в ту же минуту ею снова овладел панический страх. Она попятилась назад с поднятой головой, словно в каком-то нелепом танце, но почему-то не столкнулась ни с кем из зевак. Обернувшись, с ужасом поняла, что находится в самом центре огромной толпы, которая отступает, тараща глаза и тыча в нее пальцами.

Мягкое гудение изменило тембр, блюдце чуть накренилось и опустилось еще на пару дюймов. Кто-то испуганно вскрикнул, любопытные отхлынули, образовав более широкий круг, в который вливались новые зеваки. А блюдце между тем продолжало гудеть и крениться.

Девушка онемела от страха и рухнула на подкосившиеся колени. И тут блюдце спикировало вниз и зависло у самого лба, словно пытаясь поднять ее с земли. Она выпрямилась и снова попробовала заслониться руками, но они безвольно упали. Пару секунд блюдце удерживало ее в неподвижном состоянии, а потом она вздрогнула, обмякла и шлепнулась на землю, нелепо подвернув под себя ноги. Блюдце рухнуло рядом, прокатилось по кругу на ребре и остановилось. Тусклое, неподвижное, холодное, оно казалось мертвым.

Она лежала, словно в тумане, и смотрела в подернутую серой дымкой голубизну весеннего неба. До слуха доносились далекие свистки. И чьи-то запоздалые крики. Какой-то глупый голос твердил прямо у нее над головой: «Воздуху, дайте ей воздуху!», но толпа смыкалась еще теснее.

Потом небо заслонила внушительная фигура, затянутая в синий мундир с медными пуговицами, державшая на изготовку дешевый клеенчатый блокнот.

– Спокойно… что случилось… все в сторону…

По толпе кругами расходились варианты объяснений:

– Эта штука сбила ее с ног.

– Ее сшиб какой-то парень.

– Швырнул прямо на землю.

– Какой-то тип толкнул ее изо всех сил, и она упала.

– Прямо среди бела дня, у всех на глазах, этот хулиган…

– Даже днем в парке проходу не дают!

Эмоции в таких случаях всегда важнее правды, поэтому факты постепенно искажались до полной неузнаваемости. Скоро в круг протолкался еще один крепкий малый, тоже с блокнотом, в котором на ходу переправлял «красивую» брюнетку на «привлекательную», потому что женщина, фигурирующая в качестве жертвы в вечернем выпуске новостей, просто обязана быть привлекательной.

Медная бляха и багровое лицо склонились ниже.

– Ты как, сестренка? Сильно пострадала?

И по толпе эхом пронеслось: сильно пострадала, очень сильно пострадала, избита до потери сознания, жестоко искалечена…

Появился еще кто-то, в бежевом габардиновом пальто, с раздвоенным подбородком, решительный и целеустремленный.

– Гм, летающая тарелка? О’кей, сержант, принимаю командование на себя.

– А кто ты, черт возьми, такой, чтобы здесь командовать?

Мелькнул раскрытый кожаный футляр со значком, и кто-то из толпы, уткнувшись носом в габардиновое пальто, благоговейно выдохнул:

– ФБР!

Новость мигом разнеслась по толпе. Полицейский закивал как-то всем телом.

– Вызовите помощь и освободите место происшествия, – распорядилось пальто.

– Слушаюсь, сэр!

– ФБР, ФБР, – толпа заволновалась, и над лежащей девушкой вновь появился кусочек неба.

Она села с торжествующей улыбкой на лице и произнесла нараспев:

– Летающее блюдце со мной разговаривало!

– Тихо! – рявкнул габардиновый. – Еще успеешь наговориться.

– Да уж, сестренка… – поддакнул полисмен. – Кто знает, сколько в этой толпе чертовых коммунистов.

– Ты тоже помолчи!

Кто-то в толпе уже рассказывал, что на девчонку напали коммунисты, другие же, напротив, утверждали, что она сама коммунистка, за что и пострадала. Она хотела подняться, но чьи-то заботливые руки уложили ее обратно. К этому времени на место происшествия прибыло уже не меньше трех десятков полицейских.

– Я могу идти сама, – сказала она.

– Не волнуйтесь, вам нельзя двигаться, – ответили ей.

Уложили на носилки и накрыли большим одеялом.

– Я могу идти сама, – повторяла она, когда ее несли через толпу.

Какая-то женщина побледнела и со стоном отвернулась.

– Боже, какой кошмар!

Коротышка с круглыми глазами таращился и облизывал губы.

Носилки втолкнули в «Скорую». Габардиновый был уже там.

– Как это случилось, мисс? – спросил человек в белом халате с очень чистыми руками.

– Никаких вопросов, – перебил агент, – дело государственной важности.

– Мне надо на работу, – сказала она в больнице.

– Снимите одежду, – ответили ей.

У нее впервые в жизни появилась собственная комната, только за дверью дежурил полицейский. К ней приходило множество посетителей: гражданские, подчеркнуто любезные с военными, и военные, еще более любезные с некоторыми гражданскими. Она не понимала, кто все эти люди и что им нужно. Каждый божий день ей задавали пять миллионов вопросов, причем спрашивающие, очевидно, не общались между собой, потому что вопросы были одни и те же: «Ваше имя?», «Сколько вам лет?», «В каком году вы родились?», «Как вас зовут?». Но попадались и совсем уж странные. «Ваш дядя был женат на уроженке Центральной Европы. Из какой страны?», «В каких клубах и братствах вы состоите?», «А кстати, кто стоит за бандой Порченого с Шестьдесят третьей улицы?» и наконец: «Что вы имели в виду, когда заявили, что разговаривали с летающим блюдцем?».

– Это оно со мной говорило.

– И что же оно сказало?

Но девушка лишь качала головой. Некоторые кричали на нее, другие казались добрыми, даже слишком, но скоро она поняла, что и эти просто хотят усыпить ее бдительность, чтобы получить ответ на все тот же главный вопрос: «Что сказало блюдце?» Все было как с матерью, в школе и везде, поэтому она просто сидела и ждала, когда им надоест. Однажды ее несколько часов держали на очень жестком стуле, не давали пить и направляли в глаза нестерпимо яркую лампу. Но дома над дверью ее комнаты было застекленное окошко, и каждую ночь в глаза бил яркий свет из кухни, который оставляла мать, чтобы ее не мучили кошмары. Так что лампа оказалась ей нипочем.

После больницы – тюрьма. Там оказалось, в какой-то степени, даже лучше. Еда, сносная постель. Она видела через окно других женщин, гуляющих во внутреннем дворике. Ей объяснили, что их койки значительно жестче, а она – важная персона. Сначала она обрадовалась, но скоро опять стало ясно, что всем на нее плевать. Ее продолжали обрабатывать. Однажды в камеру даже принесли летающее блюдце. Оно лежало в большом деревянном ящике с задвижкой, внутри которого находился стальной сейф с автоматическим замком. Само блюдце весило не больше пары фунтов, но после такой упаковки для его перемещения потребовалось двое крепких мужчин, за которыми присматривали четверо вооруженных охранников. Ее заставили в точности воспроизвести, как все случилось, и охранники держали блюдце у нее над головой, только оно было уже не такое, как прежде. В нем насверлили дырок и выпилили крошечные кусочки, и оно стало мертвого серого цвета. Когда ее спросили, что с ним, девушка ответила:

– Теперь оно пустое.

Единственным, с кем она соглашалась говорить, был низенький толстяк с круглым животиком. Когда они впервые остались одни, тот честно сказал:

– Мне не нравится, как с тобой здесь обращаются, но я должен делать свою работу. Мне поручили выяснить, почему ты отказываешься рассказать, что сообщило тебе летающее блюдце. Меня не интересует, что оно сказало, и я не буду об этом спрашивать. Мне надо только узнать, почему ты держишь это в секрете.

Он выяснял это довольно странным способом. Они часами беседовали о воспалении легких, перенесенном ею в детстве, о цветочном горшке, сделанном ею своими руками во втором классе и сброшенном матерью с пожарной лестницы, о том, как ее забывали забрать из школы, и даже о ее заветной мечте – держать обеими руками бокал с вином и смотреть поверх него на красивого мужчину. Однажды она объяснила своему собеседнику, почему не хочет рассказывать:

– Потому что оно говорило только со мной, и это больше никого не касается.

Девушка даже рассказала ему о мужчине, который перекрестился, глядя на нее. Это была вторая тайна, принадлежавшая только ей. Толстяк действительно оказался порядочным человеком. Именно он посоветовал ей, как держаться в суде.

– Я не должен это говорить, но тебя собираются судить по всей строгости закона – судья, присяжные и все такое. Но ты не бойся и говори только то, что хочешь, не больше и не меньше, ясно? И не позволяй вывести себя из равновесия. У тебя есть право на личную жизнь. Он встал, ругнулся и ушел.

Перед судом к ней пришел какой-то тип и долго рассказывал, что на Землю могут напасть из космоса существа гораздо более развитые и сильные, чем люди, и что у нее в руках, возможно, находится ключ к спасению человечества, а значит, она должна открыть свою тайну людям.

– Но если даже нападения из космоса не будет, – добавил он, – подумай о решающем преимуществе, которое ты можешь дать своей стране в борьбе с ее врагами. Потом он погрозил ей пальцем и сказал, что такое упрямство можно квалифицировать как пособничество врагам родины. Оказалось, что именно он будет защищать ее на суде.

К счастью, все обошлось. Ее признали виновной в неуважении к суду, и судья зачитал длинный список грозящих ей наказаний, из которых выбрал только одно, условное и с отсрочкой приговора. Ее вернули в тюрьму, а через несколько дней выпустили.

Сначала все складывалось удачно. Она нашла работу в ресторане и сняла комнату. Мать не пустила ее на порог, потому что о ней писали в газетах. Ее родительница пила, как лошадь, и время от времени ставила на уши весь квартал, однако у нее были свои представления о приличиях, и выдвинутые газетчиками обвинения в шпионаже плохо с ними сочетались. Поэтому она написала на почтовом ящике свою девичью фамилию, а дочь выставила вон.

В ресторане девушка встретила мужчину, который впервые в жизни пригласил ее на свидание. Последние сбережения были потрачены на красную сумочку в тон туфлям. Немного другого оттенка, но все-таки красную. Они пошли в кино, однако после фильма поклонник даже не попытался поцеловать ее, а сразу спросил, что сказало летающее блюдце. Она ничего не ответила и всю ночь проплакала в подушку.

Потом, на работе, какие-то мужчины в кабинке замолкали и хмурились, как только она проходила мимо. Они подозвали хозяина и долго с ним беседовали. Оказалось, что это инженеры-электронщики, выполняющие правительственный заказ, и они боятся обсуждать при ней свои дела, потому что вдруг она шпионка. Так она осталась без работы.

Однажды она увидела свое имя на панели музыкального автомата в закусочной и, бросив монетку, услышала пошлую песенку про летающее блюдце, вскружившее голову глупой девчонке. Пока слушала эту чушь, кто-то в забегаловке узнал ее и окликнул по имени. Четверка подвыпивших работяг преследовала ее до самого дома, пришлось подпереть дверь шкафом.

Ей удавалось пожить спокойно не больше пары месяцев, а потом кто-нибудь снова приглашал ее на свидание. В трех случаях из пяти не обходилось без слежки. Один раз ее кавалер арестовал следившего за ними парня, а два раза те, кто следил, арестовали кавалера. И все поголовно расспрашивали о летающем блюдце. Отправляясь с кем-то в ресторан или в кино, она старалась притвориться, что это настоящее свидание, но ничего не получалось.

Тогда она переехала на побережье и нашла новую работу – убирать по ночам в магазинах и конторах. Платили не бог весть что, но она радовалась, что будет меньше сталкиваться с людьми, способными узнать ее по фотографиям в газетах, которые все никак не успокаивались. Каждые год-полтора какой-нибудь ретивый писака снова начинал мусолить эту историю в журнале или воскресном приложении, а уж если кому случалось заметить в небе огни какого-нибудь прожектора или метеозонда, их сразу объявляли неопознанными летающими объектами, и тогда не обходилось без воспоминаний о «летающей тарелке, которая хотела рассказать секрет».

После каждого такого случая она боялась выходить на улицу днем. Какое-то время спасали книги, но очень скоро выяснилось, что большинство романов ничем не лучше фильмов, рассказывающих исключительно о красавицах, которые правят миром. Тогда она попыталась поближе познакомиться с животными и растениями. Но ее так больно укусил мерзкий маленький бурундучок, которого она хотела вызволить из проволочной изгороди, что интерес к животным пропал навсегда. А растения никак не выражали своих чувств.

Тогда-то ей и пришла в голову эта идея. Она насобирала бутылок, положила в них записки и запечатала. В свободное время отправлялась к морю и бросала бутылки в воду, стараясь попасть как можно дальше. Она верила: если бутылку найдет правильный человек, он получит единственную вещь в мире, которая ему поможет. Эти бутылки поддерживали ее на плаву целых три года. У каждого человека должно быть что-нибудь, ради чего стоит просыпаться по утрам. Однако пришел день, когда она поняла бессмысленность своей затеи. Можно сколько угодно пытаться помочь тому, в чьем существовании ты не уверен, но однажды ты поймешь: больше нельзя притворяться, что такой человек существует. И тогда – конец.

– Замерзла? – спросил я, когда она замолчала.

Море притихло, тени удлинились.

– Нет, – отозвалась она из темноты. И вдруг добавила: – Ты думаешь, я злюсь, потому что ты видел меня голой?

– Ты имеешь право злиться.

– Нет, не в этом дело. Я бы не хотела, чтобы ты видел меня даже в вечернем платье или простых джинсах. Тело не скроешь, его все равно видно. Я просто не хотела, чтобы ты меня видел.

– Именно я?

– Да, – поколебавшись, ответила она.

Я встал, потянулся и прошелся по песку, размышляя.

– А ФБР не мешало тебе бросать бутылки?

– Еще как! Они потратили уйму денег, охотясь за этими бутылками. Они до сих пор ищут, но им уже начинает надоедать. Ведь все записки одинаковые.

К моему удивлению, она рассмеялась. Она еще могла смеяться!

– Что здесь смешного?

– Все они смешны – все эти люди с их судами, тюрьмами и музыкальными автоматами. Знаешь, если бы я с самого начала сказала правду, это не избавило бы меня от неприятностей.

– Почему?

– Они бы мне просто не поверили. Им нужно было новое оружие. Сверхнаука сверхцивилизации, чтобы, если получится, стереть ее в порошок, а если не выйдет, то стереть в порошок свою собственную. Все эти умники… все эти генералы, – вздохнула она даже не презрительно, а скорее удивленно, – когда говорят о более развитой цивилизации, имеют в виду только сверхзнания. Им не приходит в голову, что у сверхцивилизации могут быть сверхчувства – суперсмех, например, или суперголод…

Она вдруг запнулась.

– А почему ты не спрашиваешь, что сказало блюдце?

– Потому что я знаю, – выпалил я.

– Господи боже! – потрясенно сказала она и тихонько заплакала.

– А кому оно адресовано?

– Самому одинокому…

– Как ты узнал? – прошептала она.

– Ты ведь это отправляла в бутылках?

– Да, – ответила она. – Когда становится невыносимо, что никому нет и никогда не было до тебя никакого дела, ты бросаешь в море бутылку с запиской и чувствуешь, что твое одиночество становится чуточку меньше. И ты сидишь и думаешь о том, кто ее подберет и впервые узнает, что даже самое страшное можно как-то объяснить…

Луна зашла за дюны, а море совсем утихло. Мы смотрели на звезды. Потом она сказала:

– Мы не знаем, что такое одиночество. Все думали, что это летающее блюдце, но это была бутылка с посланием. Ей пришлось пересечь не океан, а целый космос, и шансов кого-то найти у нее почти не было. Нет, мы не знаем, что такое одиночество.

Лишь после этого я осмелился спросить, почему она решила покончить с собой.

– Послание летающего блюдца мне сначала очень помогло. Я хотела отплатить тем же. Я считала, что недостойна помощи, но хотела убедиться в своем праве помогать другим. Я никому не нужна? Ладно. Но знать, что ни одному человеку в мире не нужна моя помощь… Это оказалось уже слишком.

Я глубоко вздохнул:

– Два года назад я нашел одну из твоих бутылок. С тех пор искал тебя – изучал карты течений, таблицы приливов, странствовал. Наконец, здесь услышал о тебе. Мне сказали, что ты больше не бросаешь в море бутылки, но часто гуляешь по дюнам ночью. Я сразу понял почему. И всю дорогу бежал…

Я перевел дыхание.

– У меня изуродована нога. Соображаю не хуже других, но не очень хорошо умею выражать свои мысли. У меня слишком длинный нос и никогда не было женщины. Меня ни разу в жизни не приняли на работу, где людям пришлось бы видеть мое лицо. А ты… прекрасна, – закончил я. – Ты – прекрасна!

Она молчала, но мне показалось, будто от нее исходит свет, гораздо более яркий и чистый, чем от опытной в таких делах луны. И я понял, что даже одиночество когда-нибудь кончается, если ты по-настоящему одинок.