Нечаянные радости

 

Опять тревога, опять – стремленье,

Опять готов

Всей битвы жизни я слушать пенье

До новых снов!

 

А. Блок

Орловские зарисовки

Итак, Орел! Чудесный небольшой, истинно русский, спокойный город, родина Ивана Бунина, Леонида Андреева, Лескова. Рядом Спасское-Лутовиново – усадьба Тургенева. Тихий, живописный, поэтичный по своей природе уголок России, подаривший нашей культуре этих великих писателей.

Зимой белоснежный, с хрустящим снегом под ногами, с шумными ребятишками, которые, весело повизгивая, съезжают с горки на замерзшую речку Орлик, а летом весь в чудесной зелени с трепещущими листочками на кудрявых деревьях, и снова сверкающая чистой водой веселая речка Орлик. На большой просторной площади, стандартно построенной, как все площади в маленьких городах в советские времена, – здание обкома, елочки, чисто убранный газон, стандартная фигура Ленина и напротив – здание городского театра, тоже достаточно стандартное, в меру комфортабельное, в меру удобное для общественных мероприятий, но все же достаточно удобное и для зрителей, пришедших на спектакль.

В Орле поддерживается театральная и музейная культура, город гордится своими духовными ценностями. В театр ходят хорошо, сборы почти всегда полные. Приглашение на роль Воительницы, сыгранной мной в Театре сатиры, было чисто творческим началом и со стороны театра, и с моей стороны. Спектакль поставил Б.А. Львов-Анохин, сохранив для меня почти все, как и на сцене Театра сатиры. Правда, декорации и костюмы были созданы художником А.В. Сергеевым именно для Орла. Во мнении, что нужны новые, режиссер и художник сошлись единогласно.

В Орле моя Воительница стала мещанской уроженкой Мценского уезда, а в Москве я внешне была ближе к петербургской даме, свахе, которая занимается устройством амурных дел своих подопечных. Партнеры у меня были очень хороши, особенно Автор – артист Артур Максимов – и Леканидка, которую играла ведущая актриса театра, настоящая героиня, красавица с трагедийным темпераментом Наташа Золотарева, которая впоследствии, выйдя замуж, уехала в Петербург. Я всегда жалею, что ее нет в этом театре. Огромное количество пьес проходит мимо этого театра из-за того, что нет красавицы-героини, хотя есть в театре очень талантливые и обаятельные актрисы, которые с честью несут репертуар театра. Особенно хороша актриса Т. Попова, тонко играющая Коринкину в «Без вины виноватых» Островского и Василису Петровну в пьесе Леонида Андреева «Не убий» – это те роли, которые я видела, но знаю, что на ее плечах серьезный репертуар театра.

Как всегда, я встретила удивительно доброе отношение, и когда главный режиссер однажды заговорил со мной о Кручининой, сомнений в том, стоит ли браться за эту дивную роль, несмотря на большие трудности – репетиции, отъезды, приезды, бессонные ночи в поезде, – не было. Снова детские мечты возликовали во мне. Как же захотелось, чтобы я, как Кручинина, приехала бы в небольшой городок и прожила бы свою драматическую судьбу, и испытала бы и боль, и счастье матери, потерявшей и обретшей своего сына. С возрастом я все больше чувствую связь с детством, с детскими мечтами, ощущаю в себе то мамины, то папины черты характера. Наверное, так у всех, но ведь в нашей профессии мы сами являемся и материалом для ролей.

Но немного истории. Однажды, в 1986 году, вернувшись из Щелыкова, я узнала, что в Кинешме из спектакля «Без вины виноватые» ушла актриса, игравшая роль Кручининой, и Юрий Резниченко, главный режиссер театра, хотел бы предложить эту роль мне…

Господи, какая буря поднялась в душе! Кручинина! Ну какая актриса не содрогнется от страха и безумного желания сыграть эту роль! В Кинешме – городе, тесно связанном с жизнью и творчеством Островского! И сразу же хотелось крикнуть: «Ну конечно, согласна!» И тайный голос мне шепчет: «Соглашайся, Вера! Это твой последний шанс. Ведь в Театре сатиры никогда не пойдет эта пьеса, тебе уже много лет, и вряд ли будет когда-нибудь возможность прожить на сцене эту судьбу».

Беру пьесу, читаю, переписываю роль, и начинает вырисовываться то, что манит бесконечно, но может разбиться о реальность. Главная реальность – это моя возможная несостоятельность в этой роли (и тогда бессмысленны все усилия: выучить, сыграть, ездить туда-сюда, проводя бессонные ночи в поезде). Вторая реальность – мой возраст. Уже поздно мне быть Отрадиной! Третья реальность – сам спектакль и партнеры, которые могут оказаться совсем не такими, какими видятся мне при прочтении пьесы. Я могу быть плоха, но ведь и они могут быть плохи. Тогда зачем? Если это не искусство, тогда к чему эти нервы, муки? Ведь сил-то уже мало…

И все-таки я – актриса… Я не должна, не имею права отказываться от таких подарков судьбы. Если бы это удалось, я, наверное, была бы согласна преодолеть и вдвое большее расстояние, лишь бы сыграть эту женщину, этот характер – бесконечно русский, глубокий, страдающий и прекрасный.

Запомнилось наше первое маленькое разногласие, которое заострило мысль и уточнило внутреннее желание.

Резниченко сказал, что сейчас, в наш жестокий рациональный век, материнская любовь – это огромное внутреннее богатство и надо вернуть зрителям прекрасные чувства. А на мой взгляд, главное в этой роли то, что она – Кручинина – актриса, и ее страдания, любовь питают ее творчество, дают ему силу и нравственную основу. Короче говоря, он видел в Кручининой прежде всего мать, а я – актрису.

Вскоре я даже съездила в Кинешму и познакомилась с участниками спектакля, с его оформлением…

Потом долго и мучительно думала, как мне быть и что делать дальше. Прикидывала все «за» и «против». Очень хотелось сыграть Кручинину. И все же я так ничего и не решила. Но жизнь внесла свои поправки: Юрий Яковлевич Резниченко скоро ушел из театра, спектакль был снят, и вопрос отпал сам собой…

Когда-то я видела Аллу Тарасову в этой роли, и, конечно, учитывая мою детскую влюбленность в актрису, ее исполнение мне казалось идеальным. Но сейчас пришло другое время. Сценический язык изменился. То, что раньше потрясало, теперь не воспринимается совсем. Борис Наумович Голубицкий, главный режиссер Орловского театра, в разговоре о Кручининой подкупил меня и увлек тем, что мы расскажем современным театральным языком об актрисе прежде всего – это очень совпадало с моим пониманием роли. Правда, у этой актрисы трагическая женская судьба, но мы не хотели усиливать драматизм, который был задан в роли. Нам хотелось показать характер благородный, не кричащий о своем горе, удивительно скромный, достойный, с большой тайной в душе. Я часто вспоминала портрет Ермоловой работы Серова. Как величественна, как скромна и как таинственна в изображении художника эта великая актриса. Мне моя Кручинина чудилась примерно такой. Я ее воспринимала как идеал женщины-актрисы, поэтому все, что я не люблю в человеке – бестактность, показное поведение, истеричность, самолюбование, – отсутствовало в моей роли. Мы, конечно, из-за моего возраста не играли первый акт, несколько фраз из него указывали на то, что в Кручининой живы трагические события, перевернувшие ее жизнь, будто все произошло вчера. Спектакль оформил тот же Андрей Сергеев. Замечательная музыка Альфреда Шнитке насытила пьесу эмоционально и приподняла ее духовную планку.

Я очень люблю начало нашего спектакля. По краю сцены на полу мерцают керосиновые лампы, похожие на те, что когда-то, в далеком прошлом, освещали провинциальные сцены. Обветшалые сероватые стены и полузавядшие цветы в корзинах и букетах, на полу и около стен, это подношения зрителей любимой актрисе.

На сцене полутемно, мерцают свечи и в тонком луче света появляюсь я. Я, Кручинина, вернулась в свой город, где провела юность, где полюбила, была обманута, потеряла сына. Я стою одна и с болью смотрю на свой город, на свое прошлое. У меня замечательное платье – синее, бархатное, скромное, оно очень стройнит – и чудесная маленькая шляпка с тонкой вуалеткой, чуть-чуть похожая на ту, что можно видеть на картине Крамского «Неизвестная». Такой наряд мы придумали с художницей по костюмам. Хотелось впечатления девичьей хрупкости, тонкого вкуса, ничего лишнего – силуэт конца XIX века, очень женственный и строгий. У меня остался эскиз этого костюма, и я всегда любуюсь им и внутренне тянусь к этой идеальной и в чем-то таинственной женщине. Мне всегда казалось, что название «Без вины виноватые» не полностью относится к Кручининой. Я ведь думаю, что она всю жизнь мучается своей виной и вина эта гонит ее по жизни, неприкаянную, одинокую, не находящую себе места, своего гнезда. Ведь при ее красоте и славе она могла бы встретить новую любовь, обрести новую радость. А Кручинина предельно одинока, и только на сцене ее душа раскрывается. Недаром Дудукин говорит ей: «А как вы вчера играли!» Мне хотелось, чтобы за мягкостью, скромностью поведения и неактерской затаенностью чувств все время ощущалось, а иногда и прорывалось очень трагическое, нервное, неустойчивое состояние неприкаянной души. Вот Дудукин в первой сцене рассказывает о Незнамове, о его трудной, беспризорной жизни, и я, слушая, уношусь мыслями в невозможное и уже почти не слышу его слов и только задумчиво, даже мечтательно спрашиваю (в мыслях, как в сказке, – «вдруг это он, мой Гриша»): «А много ли ему лет?» – «Лет двадцать». – «Не меньше?» – «Никак не меньше…»

И Дудукин, чувствуя, что со мной происходит что-то тайное, обеспокоенно интересуется: «А почему вы об этом спрашиваете?» И я отвечаю, старательно скрывая свое некоторое безумие, свою тайну, стараясь говорить обыденным тоном. Но эта секунда настораживает зрителя, он чувствует, что со мной происходит что-то необъяснимое. Такие секунды рассыпаны по спектаклю, и мне кажется, зритель верит, что не все раскрывается на сцене, не все играется ясно, многое лишь чувствуется за кадром. Есть такое выражение «возвышенная стыдливость страдания», и мне очень хочется, чтобы моя Кручинина вызывала сочувствие и интерес к себе, не демонстрируя всего, что происходит в душе. Ведь в жизни для нас более притягательны люди, которые не демонстрируют свое горе, свой внутренний мир, а даже как бы скрывают его от посторонних глаз.

Впоследствии я видела в театре им. Вахтангова спектакль «Без вины виноватые» в постановке Петра Фоменко, который пользуется огромным успехом у зрителей, Юлию Борисову в роли Кручининой и узнавала в ней, в ее решении близость нашего подхода к роли.

В орловском спектакле большое внимание уделяется теме актерской братии – с ее нищетой, служением театру, интригами и в то же время божественным поклонением таланту. А для меня очень важна последняя сцена с Незнамовым не только потому, что я обретаю сына, а и потому, что я, стоя перед ним на коленях, молю о прощении. Да, я не произношу этих слов, но всей душой благодарю Бога, судьбу, прижимая к своей груди дрожащего от сдерживаемых слез Незнамова, благодарю за незаслуженно свалившееся счастье. Ведь играя Кручинину, я живу ею и поэтому не могу избавиться от собственной души, от своего понимания вины перед ним, и через свою вину взываю к тем матерям, которые могут бросить собственных детей, оправдывая себя тем, что им невыносимо трудно жить. Сейчас такая страшная жизнь, может быть, потому, что слишком много темной, негативной информации, но охватывает ужас при виде брошенных, никому не нужных детей, когда их показывают по телевизору или когда читаешь об этом в газетах.

Во многом поэтому в Орле (да и на гастролях) всегда очень тепло принимали наш спектакль и часто аплодировали в конце стоя, с благодарностью за очищение души. Во всяком случае, для меня Кручинина – это не только роль, это проповедь моей души, взывание к человечности. Конечно, не скажу, что у меня все получилось, как мне хотелось бы, но я пишу о движущей силе, которая давала свободу и уверенность на сцене. Я знала, что люблю, проповедую свою веру в добро и сострадание. Сейчас уже мне остались лишь воспоминания об этой роли, но около десяти лет жизни были связаны с ней. Мои бессонные ночи в поезде, тишина и отрешенность от жизни в скромном номере гостиницы, одинокие тихие прогулки по прекрасному городу, встреча с исполнителями всех ролей этого любимого спектакля и постоянное чувство благодарности и счастья, что это чудо состоялось. Я прожила жизнь Кручининой.

Иногда думаю, что читатель может спросить: «Что это она все пишет о ролях да о ролях, у нее что, нет другой, настоящей жизни?» Есть… Конечно, есть. Но, может быть, скромность и тихость моей личной жизни, нерастраченность эмоций требуют, чтобы эти эмоции в более одухотворенном виде материализовались на сцене в ролях. И снова театр… снова тревога… снова творческое молчание… В свои 70 лет я сыграла «Священные чудовища» и потом года четыре один или два раза в месяц на сцене родного театра испытывала несказанное счастье, но тем не менее все время понимала: хочу, мечтаю найти что-то новое, ведь без этого актерская жизнь очень трудна.

Огромное количество пьес прочитывается мной, некоторые предлагаю, учитывая специфику театра, и пока все безуспешно, но… Снова судьба улыбнулась мне…

Я прочитала «Филумену Мартурано» Эдуардо де Филиппо. Конечно, я ее прекрасно знала и по фильму «Брак по-итальянски», и по спектаклю Театра им. Вахтангова с чудесной Цецилией Мансуровой и Рубеном Симоновым в главных ролях. Но, как ни странно, пьесу я прочитала свежими глазами, совсем отбросив свои впечатления от виденных фильма и спектакля. И меня тронула, а главное, показалась очень актуальной и близкой нашим зрителям, и прежде всего зрительницам, тема женской судьбы в этой пьесе. Мне подумалось, что зрители будут понимать эту женщину – Филумену. Хотя она необычна, неординарна, но ситуация, ее страстное желание счастья своим детям, соединения с любимым человеком будут очень близки зрителю.

Конечно, я пришла с робкой надеждой к Валентину Николаевичу Плучеку, сказала о своей влюбленности в пьесу, в роль. И услышала трезвый и, как всегда, отрицательный ответ: «Вера, в роли Филумены были потрясающая Софи Лорен, дивная Мансурова, не стоит нам браться за это». Что можно было возразить? Конечно, я понимаю, как они прекрасны. Замолкаю, ухожу, убежденная в правоте этих слов, стараюсь забыть свою дерзость, и, кажется, это удается… Снова читаю разные пьесы, снова ничего не нахожу, а годы идут, и в репертуаре из восемнадцати пьес только один мой спектакль. И всегда после него я слышу восторженные отзывы… Что же делать? Не хотеть? Не сметь?

В один из своих приездов в Орел на «Без вины виноватые» делюсь моей печалью с Борисом Наумовичем Голубицким. Он с интересом выслушивает, а в мой следующий приезд предлагает поставить эту пьесу у себя в театре и дать мне эту роль. Я счастлива, но в сомнении, как всегда: сумею ли сыграть, не поздно ли берусь за нее, и вторая тревога – ведь силы уже не те, снова езда в поезде, урывками репетиции, недовольство мужа моим отсутствием – значит, и чувство вины перед ним, ведь он больной человек, а я дня на три-четыре буду довольно часто уезжать. Но хочется, хочется, а главное, верится, что публике это будет нужно. Что тема детей, семьи, справедливости очень жива.

Мы мечтаем вместе с Голубицким, очень понимаем друг друга. Мы не стремимся играть итальянцев, это должны быть мужчина и женщина, прожившие двадцать пять лет вместе, со всеми сложностями их взаимоотношений, и она, Филумена, на склоне лет рискнувшая пойти на авантюру, убежденная в своей правоте.

Прежде всего пьеса показалась очень многословной, и мы ее разбили на отдельные сцены, каждая из которых имела свои декорации. А когда прибавилась итальянская музыка, все стало динамичнее и легче.

Огромная белая круглая терраса, много воздуха и простора. Я выхожу на сцену первая в состоянии победного самочувствия. Авантюра удалась! Да, я притворилась умирающей, но нас обвенчали. Исполнилась мечта…

Это потом все разрушится, а сейчас, в начале спектакля, музыка, солнце, легкие белые занавеси на террасе трепещут от ветра, и я в ночной голубой рубашке, точно в иконописном рубище, верю в свою победу, на все крики возмущенного Доменико отвечаю спокойным молчанием и знаю, что я права… и это главное…

Роль Доменико исполняет прекрасный актер Петр Воробьев, с ним я уже на сцене играла любовь – любовь несостоявшуюся – Кручининой и Мурова. Правда, в начале репетиций «Филумены» я была несколько смущена его слишком яркой игрой, мне казалось, что это несколько провинциально. Но потом, чем ближе к премьере, тем мягче и человечнее становился мой Доменико. Я думаю, что с этим спектаклем я не могла бы с верой в успех приехать в Москву, как это было со спектаклями «Без вины виноватые» и «Вишневый сад», которые были встречены зрителями и критикой очень хорошо. Думаю, меня бы упрекали, что я не создала характер, и упрекали бы, наверное, справедливо. Но, как ни странно, я меньше всего хотела тратить силы на какую-то далекую взбалмошную итальянку, каковой я все равно не стала бы, а бросила свои силы на создание женской судьбы, узнаваемой тысячами россиянок. Как часто я встречала женщин, у которых жизнь складывалась, как у Филумены – где-то любимый человек, у которого другая семья, а у нее уходит молодость, она живет в ожидании чуда, жаждет своего семейного счастья.

Когда я говорю слова Филумены: «Знаешь, когда люди плачут? Слезы появляются тогда, когда знаешь, что такое добро, и не можешь его иметь. Сколько праздников, сколько новогодних ночей я провела одна, как бездомная собака…» – я их чувствую. Господи, как мне знакомы эти слова! Хотя я это пережила более пятидесяти лет назад, боль, обида, несправедливость в одну минуту вспыхивают в душе, питают ее, наполняют мою роль живым чувством.

Я люблю многие эпизоды в этом спектакле: например, монолог Филумены о зарождении ребенка, ее первого ребенка; я вспоминаю, как она одна на улице в страхе, в счастье, в отчаянии спрашивает у Мадонны совета: «Что делать? С кем посоветоваться?» В ушах у нее еще раздавались голоса подруг: «Зачем он тебе? И не думай! Мы знаем одного опытного доктора…» «Что мне делать? Ты все знаешь… Тебе известно даже, почему я согрешила. Ну как мне быть?» – Филумена встает на колени перед святым ликом. А Мадонна молчит… Когда вспоминаю, как в двадцать пять лет я, Филумена, ждала милости от своего любимого Доменико, как не дождалась этого и решила бороться сама за свое счастье, и с полным правом, устав от борьбы, я почти кричу: «Это мой дом! Я выстрадала его».

Или сцена, когда я говорю своим детям, что они мои сыновья. Увидев, что Доменико готов защитить себя, прибегнув к помощи адвоката, я произношу гордые слова: «Ты мне тоже не нужен! Да, я не была при смерти, я хотела сыграть шутку, я хотела украсть фамилию! Я не знаю законов, но у меня есть свой закон, который велит мне смеяться, а не плакать!» Я зову детей, которые играют в мяч; начинаю с ними играть, смеюсь и потом серьезно и просто признаюсь, глядя им в глаза: «Дети, вы уже взрослые люди. Выслушайте меня. Вы – мои сыновья».

Очень люблю сцену расставания с Доменико. Наши воспоминания переносят нас в далекое молодое прошлое, мы танцуем, с болью и нежностью ощущая то хорошее, что было когда-то. А как только разговор касается того, кто же сын Доменико, сказка воспоминаний разрушена. Он оскорбляет меня своим неверием. И я внешне спокойно и внутренне глубоко печально прощаюсь с ним и, приняв свою судьбу, желаю ему: «Прощай, Думми, детей не покупают» (разрываю пополам и отдаю ему его половину, 100 лир, которые он когда-то отдал мне за ночь любви). И продолжаю совершенно искренне: «Живи хорошо», вкладывая в это пожелание все, что считаю действительно хорошим в жизни: это и совесть, и добро, и верность любви.

Потом после большой паузы, глядя в зрительный зал, говорю: «Живите хорошо», – и убегаю, крича: «Прощай, Думми!»

В последней картине, когда уже ясно, что венчание состоится, я, Филумена, победила, Доменико признал всех моих детей, мне дороги такие мгновения: я поднимаюсь по маленькой лесенке к Мадонне, тихо благодарю Ее и просто, как мудрая, счастливая женщина, произношу, глядя на Нее: «Как я устала», и слезы текут от счастья и благодарности. Я сажусь у подножия Мадонны на лестнице и, не скрывая счастья и усталости от жизни, говорю: «Думми, я плачу. Как хорошо плакать». Окруженная детьми, рядом с любимым, я даю себе возможность радоваться жизни и благодарю, благодарю эту жизнь…

Наш разговор об этом спектакле, мой дорогой читатель, мне хочется закончить словами Бориса Голубицкого, который как-то сказал: «Всякий раз, когда Вера Кузьминична и ее героини – Домна Платоновна, Кручинина, Филумена – входят в наш театр, его пронизывает неизъяснимый свет. В эти дни театральный дом наполнен доброй тишиной, сердечностью, радостным сиянием. И невозможно, чтобы кто-нибудь беспричинно повздорил, накричал или был несправедлив. Что это? Мистика? Чудо, которое длится уже столько сезонов и с годами становится все необыкновеннее? Или просто актерская душа ее так лучезарна?..»

Мне очень дороги эти его слова.