Книга: Император и Сталин
Назад: Глава 2. Октябрь 1900
Дальше: Глава 4. Генерал Ширинкин, министр Витте и главный вопрос Российской империи
Глава 3. Пробуждение. Граф Фредерикс, Сандро и другие
Барон Фредерикс аккуратно прикрыл за собой дверь и, окинув взглядом собравшихся в зале министров, отрицательно покачал головой.
– Его Величество извиняется, но принять вас сегодня не сможет…
Когда шушукающиеся чиновники покинули приёмную, к барону подошёл Витте, и, нервно терзая цепочку от часов, зашипел ему в ухо:
– Владимир Борисович! Четвёртый раз подряд приём отменяется! Скандал! Что будем делать?
– Сергей Юльевич, – протирая платком взмокшую шею, пожал плечами министр двора, – а что я могу? Вы бы видели его глаза? Это же тигр перед прыжком! Если уж он так бесцеремонно спровадил свою дражайшую супругу, то нас с вами вообще отправит в отставку без мундира.
Выдворение императрицы из покоев императора произошло на следующее утро после кризиса и было достаточно бурным и красноречивым для подобных опасений министра двора.
После той ужасной ночи Император пришёл в себя только к полудню. Александра, впорхнув в опочивальню государя после прогулки, обнаружила его проснувшимся и о чём-то бодро препирающимся с лейб-лекарем Гиршем. Императрица привычно-беспардонно оттёрла старого доктора и бросилась к мужу, однако, как в стену, упёрлась в его непривычный, стального цвета взгляд и ледяные слова:
– Сударыня, подождите, пожалуйста, за дверью, пока Вас не пригласят, и не мешайте мне беседовать с врачом!
– Никки! – буквально взвилась Александра Фёдоровна, не привыкшая к такому обращению, – как ты смеешь меня выставлять, словно я челядь?!
– Густав Иванович! – не обращая внимания на покрывшуюся пунцовыми пятнами жену, глухим, но твёрдым голосом обратился император к доктору. – Тиф – это заразная болезнь, не так ли?
– Да, Ваше Величество! Однако…
– В таком случае, приказываю немедленно прекратить подвергать риску заражения моих родственников и удалить их на безопасное расстояние. Александру Фёдоровну с детьми отправить в Царское село немедленно.
– Но, Ваше Величество…
– Густав Иванович, Вы выполните моё распоряжение или мне найти для этого кого-нибудь порасторопнее? И вот ещё что, попросите тов… барона Фредерикса собрать и принести всю доступную прессу за последнюю неделю. Приёмы отменить. Все доклады в письменной форме. Здоровье наших министров тоже стоит поберечь, не так ли?…
С того дня прошла уже неделя, в течение которой к императору заходили только доктора, да министр двора барон Фредерикс летал шмелём, добывая и доставляя по шесть раз в сутки прессу, справочники, своды законов, уложений, списки рескриптов, донесений, реляций и справок самых различных служб и ведомств, причём, количество их постоянно увеличивалось почти в арифметической прогрессии.
Создавалось впечатление, что Николай II спешно пытался наверстать упущенное за первые пять лет царствования и прочитать все те скучнейшие бумаги, которыми он откровенно пренебрегал ранее. При этом император напрочь игнорировал протесты лечащих врачей, категорически требующих ограничить время работы с документами ввиду далеко не блестящего состояния здоровья.
После долгих и ожесточённых споров все три присутствующих медика – Гирш, Попов и Тихомиров – констатировали, что кризис миновал, и болезнь отступает, оставляя после себя осложнения в виде очаговой амнезии, частичной дисфункции двигательного аппарата и голосовых связок, в результате чего у императора значительно изменился тембр голоса, почерк и даже цвет глаз…
При этом общее самочувствие и работоспособность восстанавливаются медленно, поэтому больному предписываются покой и прогулки по горизонтальной поверхности, но ни в коем случае не круглосуточная работа за столом. Однако, если уж выбирать между бесконечными приёмами министров или чтением их докладов, медики однозначно отдавали предпочтение последнему варианту.
Совсем другие настроения были у чиновников, которые буквально осаждали Фредерикса требованиями личной аудиенции. Следует понимать нетерпение министров, придерживающихся определённых правил при дворе. Их всеподданнейшие доклады государю являлись частью государственной политики, её официальной процедурой и представляли собой не только анализ конкретных проблем, стоящих перед министерством, но и возможность подчеркнуть свой личный статус приближённого лица.
Как было заведено, личные доклады министров начинались в один и тот же день и час. Например, для С. Ю. Витте они проходили в пятницу и около 11 часов, но не реже одного раза в неделю. Первым с докладом шёл министр финансов, а затем министр путей сообщения. Сергей Юльевич в своей службе был очарован этим церемониалом: министр один на один общался с монархом, что позволяло ему влиять на принятие не только тех вопросов, которые он представлял в своём докладе, но и вообще любых других, интерес к которым он может вызвать у императора.
Все зависело от профессиональных ораторских качеств министра, его умения представить материал в свою пользу. Всеподданнейшие доклады представляли некую церемониальную форму общения с Его Величеством по тем делам, на первоочередность решения которых указывал министр. Для С. Ю. Витте доклады являлись важной частью его министерской деятельности. Он не допускал и мысли, что когда-нибудь сможет потерять этот способ влияния на императора.
Отсутствие длительного личного контакта с монархом вселяло неуверенность и ощущение опасности, которое никогда и никого не покидало при дворе. А уловить, насколько она реальна и есть ли вообще, можно было только при личном общении. Пока же приходилось со слов Фредерикса и эскулапов пытаться угадать, что государь думает и что планирует…
* * *
Если бы министры могли действительно понять, о чём сейчас думает и что планирует их император, у них бы волосы встали дыбом, как это произошло с ним самим, когда он осознал, какой замысловатый “финт ушами” сделала его душа, и в чьё бренное тело занесло её после диалога с прохвостом-Айтоном.
– Значит, вот так ты решил! Значит, вот так? – беззвучно кричал в стену новоиспечённый император, мысленно обращаясь к своему ночному гостю – ты решил, что в этом обличье мне будет проще? Проще победить жуликов и воров? Проще задавить комчванство? Партийных бюрократов проще в подпол загнать? А что мне делать с буржуями и царскими чиновниками? Их куда деть? Или они лучше?
Хотя, в глубине души рос ужас осознания – они не лучше и не хуже, они – такие же. И эта самая простая и самая логичная догадка угнетала сильнее ядов и микробов – как же он со своим революционным опытом не догадался раньше, что бюрократы, профессиональные управленцы – это ещё один, отдельный класс, не менее хищный, чем капиталисты и гораздо более циничный, чем монархи, ибо, реально управляя государством, бюрократы не несут никакой ответственности перед управляемым объектом и весьма относительную – перед вышестоящим начальством. Ну, хорошо, он это понял… Теперь понял. И что?
И что теперь делать ему, профессиональному революционеру, секретарю ЦК КПСС и Председателю Совета министров СССР в облике человека, свержение которого было делом его жизни? Монарх-коммунист – это вещество и антивещество в одном флаконе с неминуемым взрывом мозга. Поэтому первой мыслью было – бежать. Дождаться, когда перестанет кружиться голова и будут держать ноги, и бежать! Но куда? К кому? И, главное, зачем?
В любом случае, спасительная изоляция и естественная слабость давали возможность не торопиться и сосредоточиться, хорошо подумать и наметить план действий с учётом сложившихся обстоятельств. А, чтобы план был качественный, его надо составлять аккуратно и не спеша, включив весь свой опыт пребывания в правящей элите. С самого-самого начала…
А начать надо с того, чтобы никто не заметил резких изменений в поведении, в мимике, жестах, риторике, вообщем как раз в тех мелочах, которые так трудно контролировать и которые являются невидимыми маркёрами личности, её родимыми пятнами. Кто в первую очередь может заподозрить что-то неладное, не найти старых знакомых привычек или наоборот – обнаружить новые – незнакомые? Семья. Значит женщин и детей – отослать срочно. Не встречаясь и не прощаясь!
Второе – в столицу пока ни ногой. Слишком много глаз. Слишком много пытливых любопытных глаз. Здорово было бы, сославшись на пережитое, запереться где-нибудь в монастыре… Нет, опасно. Зайти туда легко, а вот выйти может и не получится – претенденты на трон не дремлют. Кстати, надо составить списочек кандидатов…
Теперь придворные. Их много и они разные. Кто есть кто – непонятно. Все в масках раболепия и смирения. Как вести себя с ними? Можно просто молчать и кивать…. Нет, так не получится. Молчащий человек привлекает особое внимание. Молчать нельзя, придётся говорить, причём что-то такое, чтобы на разглядывание самодержца ни времени, ни желания уже не оставалось. Надо придумать что-то, что позволит раскрыть их, не раскрывая себя. Нужен эпатаж, причём такой, чтобы аннулировать привычный политес.
У американцев это называется “бросить на стол дохлую кошку”. И тогда, вне зависимости от важности ранее обсуждаемых вопросов все будут обсуждать только дохлую кошку. И таких дохлых кошек должно быть много и кидать на стол их придётся постоянно, пока окружающие не привыкнут к новым манерам монарха и не начнут считать их естественными и благоприобретенными…
Император покачал головой и недовольно хмыкнул. Такой стиль поведения был совсем не его. Но что тут поделать – придётся заимствовать некоторые приёмчики из арсенала товарища Троцкого, которые одинаково хороши как для привлечения внимания, так и для его отвлечения.
Главное – не перестараться и не нарваться на заочное объявление самодуром и очное признание недееспособным… И то и другое опять же привлечет лишнее ненужное внимание. И вопросы. Надо постоянно задавать вопросы, на которые им придется отвечать. Тогда все внимание будет сосредоточено на том, как правильно сформулировать ответ и на личность говорящего сил уже не останется.
Император оглянулся, не видит ли его кто, украдкой встал, попробовал, как держат ноги, сделал несколько шагов, размял руки, с удовлетворением отметив, что его “сухая” левая вполне подвижна и дееспособна. Сделал шаг пошире и вынужден был опереться о стол… голова ещё кружилась…
Стол внушал уважение своей основательностью и габаритами. Собственно, даже не стол, а фундаментальное сооружение с мощными и одновременно изящно инкрустированными тумбами – функциональное произведение искусства. Чем-то оно напоминало здания послереволюционной Москвы, носящие его имя – сталинский ампир.
Император провёл рукой по зелёному сукну и улыбнулся, вспомнив свой первый рабочий стол после попадания во власть…
1917. Петроград. Смольный. Начало
– Товарищ Сталин! Товарищ Сталин! Товарищ народный комиссар по национальностям!
– Зачем же так орать? – Сталин поморщился, однако, остановился и обернулся на голос. Популярная бородка клинышком, аккуратные усы и загибистая чёлка зовущего никак не вязались с его крестьянской косовороткой и безразмерными извозчичьими штанами, заправленными в стоптанные сапоги. Прямые, как стрелы, брови. Глубоко утопленные глаза с прищуром. Смотрит внимательно, но не сердито. Это хорошо. Значит – послан не за тем, чтобы вызвать “на ковёр”.
– Простите, чем обязан?
– Пестковский, – отрекомендовался, отдуваясь, “извозчик”, – Станислав Пестковский, назначен к вам заместителем.
– Вот оно как? Ну, раз назначены, тогда приступайте к исполнению обязанностей…
– Готов, а где находится моё рабочее место?
– Вот, – поднял Сталин указательный палец, – найти рабочее место для себя и для меня – это и будет ваша первая обязанность…
– А, вообще, комиссариат у вас есть?
– Нет.
– Ну, так я вам его сделаю.
– Хорошо. А что вам для этого нужно?
– Пока только мандат…
Сталин, не любивший тратить лишних слов, удалился в управление делами Совнаркома, а через несколько минут вернулся с мандатом. В одном из уже занятых помещений Смольного Пестковский нашёл свободный столик и поставил его у стены, укрепив над ним лист бумаги с надписью: "Народный комиссариат по делам национальностей". Ко всему этому прибавили два стула. Можно было начинать работать.
Да-а-а-а, два скрипучих стула и ободранный стол в проходной комнате. Печать из резиновой подмётки, пачка бланков, изготовленных за собственные деньги, и неутомимый “извозчик” Пестковский – вот и весь наркомат. Но зато, совершенно дикий энтузиазм: “Вот сейчас мы покажем, как надо! Даёшь диктатуру пролетариата! Вся власть Советам! Мир – хижинам, война – дворцам!”…
Ноябрь 1900. Ливадийский дворец.
Император встряхнул головой, отгоняя навязчивые воспоминания… В 1917-м задачу № 1 они выполнили – зажравшихся аристократов из тёплых мест выкинули, скользких дельцов от кормушек отодвинули, чиновников, потерявших от безнаказанности берега, наказали… Однако с разбегу, как на столб, налетели на то, о чём предупреждал старик Иммануил Иоганнович Кант:
“Посредством революции можно, пожалуй, добиться устранения личного деспотизма и угнетения со стороны корыстолюбцев или властолюбцев, но никогда нельзя посредством революции осуществить истинную реформу образа мыслей; новые предрассудки, так же как и старые, будут служить помочами для бездумной толпы.”
Всё именно так и вышло. Революционеры решительно отстранили от власти тех, кто с ослиным упрямством вёл страну к катастрофе, но проморгали момент, как свои же товарищи превратились в таких же зажравшихся аристократов, скользких дельцов и потерявших берега чиновников. Надо постараться не повторить ошибки.
Император сел за стол и решительно придвинул к себе блокнот в кожаной обложке. Работы предстоит много. И, как всегда, кадры решают всё. Только вот кто они, эти кадры? С пролетариатом в 1917-м получилось не совсем хорошо, точнее совсем нехорошо, хотя большевики были уверены, что именно они – самые сознательные, совестливые, передовые, и только на них нужно опираться, если хочешь что-то изменить… Стоит только им позволить контролировать и руководить – всё наладится… Какая наивность…
1918. Петроград. Кто был ничем, тот станет всем!
. – Иосиф Виссарионович! Нам дали большую сибирскую гостиницу, но её самочинно захватил ВСНХ. Мы, однако, не отступим. Велите Аллилуевой написать на машинке несколько бумажек следующего содержания: "Это помещение занято Наркомнацем". Да захватите с собой кнопки!
Надя Аллилуева, будущая жена Сталина, а пока – просто машинистка в комиссариате Национальностей, собрала запрошенное в один миг, за что была вознаграждена благодарным взглядом и лёгким кивком головы. Вооруженные магическими бумажками и кнопками, Сталин и Пестковский отправились на автомобиле в Златоустинский переулок.
Ещё недавно шли городские бои, артиллерия била прямой наводкой по Владимирскому юнкерскому училищу на Петроградской стороне. Теперь спокойнее, но сильно холоднее. Городские службы тогда почти не работали, некому было убирать снег, а его было так много, что можно было залезть на сугроб и прикурить от газового фонаря. Нечасто выбирающийся на свежий воздух Сталин удивлённо вертел головой:
– Послушай, – толкнул он в бок свою “тень” по наркомату – Пестковского, – одни рабочие на улицах. А где остальные? Где чиновники? Гимназисты? Где буржуи в конце концов?
– Маскируются, – вздохнул заместитель, – На улице может серьёзно перепасть тем, кто ходит, например, в пенсне – это считается чем-то вроде отличительного знака буржуя. Могут ограбить, отнять одежду, а то и просто убить. С одеждой в городе особенно тяжело, на прогулке запросто можно было лишиться шубы или пальто. Поэтому горожане стараются не выделяться среди прохожих своим внешним видом. Вот и маскируются под среднего жителя Петрограда, желательно – под рабочего. Это безопаснее.
– А красногвардейцы? – изумился Сталин, – они же должны поддерживать порядок и пресекать…
– Так они и грабят, – передернул плечами Пестковский, – напьются и идут патрулировать… Увидят что-то ценное – снимут – поменяют на самогон…
– А, как же сухой закон?
Пестковский посмотрел на Сталина, как учитель на нерадивого ученика, махнул рукой и отвернулся, уставившись в однообразный грязно-серый пейзаж хмурого города. Какой “сухой закон”, если буквально вчера на рабочем месте был обнаружен пьяный вдрызг комендант Шатов. И это если не считать кокаина и морфия, потребление которого возросло кратно…
– Ничего, – больше себе, чем заместителю, произнёс Сталин с ярко выраженным грузинским акцентом, который всегда проявлялся, когда он был раздражён и взволнован, – ничего-ничего. Это всё мы поправим. Это ненадолго. Сейчас, конечно, плохо, но наступит мировая революция, мы всех победим и заживём. Нужно только чуть-чуть потерпеть. Мы – первое государство рабочих и крестьян. Раньше нас все эксплуатировали, а теперь мы сами принимаем решения…
А душу в это время грыз маленький неприятный червячок. И вопросы… Много недоумённых вопросов… Почему тоска и разруха? Мы же скинули буржуев! Порушили самодержавие! Свобода, братцы! Теперь открыты все двери! Кто был ничем, теперь может стать всем! Всем, кем захочет! Зачем же с кистенём, да на большую дорогу?
Тогда же. Смольный.
– Нет, вы это читали? Вы читали? – Ленин, как шашкой, рубанул по письменному столу газетой “Новая жизнь”, – каковы мерзавцы!..
На Ильича было больно смотреть. На глазах рушилась его модель пролетарского государства. Жизнь убедительно демонстрировала несостоятельность собственных дореволюционных теорий. Сталин и сам прекрасно помнил дооктябрьские представления Ленина о государственном управлении:
“Какая милиция нужна нам, пролетариату, всем трудящимся? Действительно народная, т. е., состоящая из всего поголовно населения, из всех взрослых граждан обоего пола”. – писал Ленин соратникам в своих “Письмах из далека”.
“Сам вооружённый поголовно народ, объединённый Советами, – вот кто должен управлять государством”, – говорил он солдатам на митинге в измайловском полку 10 (23) апреля 1917 года.
И пролетариат вооружали. Самозабвенно и безоглядно. В октябре-ноябре 1917 года Красная гвардия насчитывала около двухсот тысяч человек, из них тридцать тысяч только в Петрограде.
Боец «гвардии» получал в месяц от 50 до 100 рублей. В то же самое время 50 рублей зарабатывали учитель гимназии и хороший рабочий, 70 рублей – рабочий высокой квалификации, 100 рублей – младший офицер на фронте.
«Красногвардеец» имел красную повязку, огнестрельное оружие, юридическую неприкосновенность и владел безграничным правом, ограниченным только его личным революционным правосознанием, то есть, ничем.
И вот совершенно неожиданно для молодой власти большевиков революционное правосознание вооружённого пролетариата капитулировало перед криминальными соблазнами. Именно про этих «красногвардейцев» писал Блок: «на спину б надо бубновый туз», «запирайте етажи, нынче будут грабежи».
И Горький в своей газете «Новая жизнь» приводил свидетельства, как банды «красногвардейцев» численностью до нескольких сотен человек грабят сёла в Петербургской губернии, убивают, пытают, обкладывают крестьян контрибуцией.
– Что будем делать, товарищ Сталин? – резко, как выплюнул, бросил Ленин в собеседника вопрос-возмущение, не отрывая глаза от размочаленной газеты и грассируя сильнее чем обычно, – что делать с этими мерзавцами?..
Впрочем, план действий был уже утверждён и передан на исполнение Дзержинскому.
В мае 1918-го отряд «красной гвардии» под командованием вчерашнего штабс-капитана Наумова захватил и начал грабить Царское Село. За него была изрядная битва, и части «особого назначения» ВЧК перебили «наумовцев», как собак. В течение лета полки «особого назначения» уничтожали «красногвардейцев» в Луге, Гатчине, Новой Ладоге, Тихвине. Официально это звалось «подавление кулацких восстаний», но какие же могли быть «кулацкие восстания» в городах?
К сентябрю 1918-го года «красная гвардия» была истреблена, а Сталин впервые каждой клеточкой ощутил, как тает его вера в безусловную классовую сознательность пролетариата, а вместе с ней рушится миф о гениальности Ильича, считавшего пролетариат универсальной отмычкой к любым политическим и экономическим головоломкам…
Ноябрь. 1900. Ливадийский дворец.
– Владимир Борисович, – император скользнул по заспанному лицу барона Фредерикса своим взглядом, ставшим таким непривычно стальным после болезни, – простите, что я поднял Вас с постели, однако Ваша служба, как и моя, не предусматривает нормированный рабочий день, не так ли? Впрочем, если вы считаете, что этот режим для вас тяжёл…
– Нет, что Вы, Ваше Величество! Я хорошо помню – служба – понятие круглосуточное. Что от меня требуется?
– Список всех наших подданных, воюющих сегодня в Трансваале, а также тех кто воевал, но по каким-либо причинам уже вернулся на Родину. Затем список всех военных агентов, работающих на территории Европы, Азии, Африки. И главное – передайте графу Канкрину Александру Георгиевичу, что я хотел бы его видеть…
– Будет сделано, Ваше Величество, надо ли понимать это так, что вы прерываете свой карантин и возобновляете высочайший приём?
Император поморщился, словно от лимона.
– Просто приём, Владимир Борисович. Давайте говорить проще и скромнее. Каким он будет – пусть решат потомки. Приём – да, частично возобновляем, но принимаем пока не всех… вот кто, например, у нас на завтра?
Барон Фредерикс положил папку на стол и широким жестом распахнул её, выудив оттуда внушительный “манускрипт”, усыпанный бисером фамилий, одновременно скосив глаз на записную книжку императора, где на открытой странице в поллиста красовалось всего одно слово: “Опричники”, а ниже него – короткое, как выстрел, трижды подчёркнутое – “Кто” и три вопросительных знака.
Император пробежал глазами список и ткнул мундштуком трубки в первую же, украшенную самым длинным и пафосным титулом, фамилию….
– Вот с родственников и начнём…
Там же. На следующий день.
– Никки! Как я рад! Как я чертовски рад видеть тебя в добром здравии! – Великий князь Александр Михайлович излучал добродушие и оптимизм, – мне тут про тебя наговорили чёрт те что… даже то, что ты сошёл с ума… Честно говоря, я и сам так подумал, когда узнал, что ты выставил свою ненаглядную Аликс. Какая муха тебя укусила, Никки?…
Император с интересом рассматривал бравого молодца в военно-морской форме. Как не крути, а смотрелось чёрное обмундирование эффектно. Всё-таки правильно он сделал, что вернул тогда, в той жизни, в 1943-м погоны, с ними форма смотрится гораздо солиднее.
Впрочем форма сегодня интересовала императора гораздо меньше содержимого, которым был один из великих князей – Александр Михайлович, представитель самого шебутного и самого неприкаянного, в смысле должностей и влияния – “тифлисского клана” дома Романовых.
В Петербурге Михайловичей успешно и неизменно оттирал от власти и бюджета клан Александровичей, состоящий из трёх братьев императора Александра II – Алексея, Владимира и Сергея. Первый – генерал-адмирал, второй – командующий гвардией, третий – московский генерал-губернатор. На совести этого триумвирата было множество “славных” дел, начиная с ходынской трагедии, доведением русского флота до абсолютно не боеспособного состояния и заканчивая “кровавым” воскресеньем.
А ведь есть ещё кланы Николаевичей и Константиновичей. И у Николая II в силу его характера не было ни единого шанса справиться со всей этой разномастной великокняжеской вольницей, сытно жрущей, сладко спящей и полностью уверенной, что Солнце восходит исключительно для удовлетворения их потребностей.
Морально-волевых качеств монарха Николай II не имел от природы, поэтому, пока он сидел на троне, страной рулили не самые талантливые или, хотя бы, самые преданные, а самые наглые и циничные – тот же клан Александровичей, компания Витте, клика Безобразова и прочие, и прочие, за которыми маячили, особо не стесняясь, банковские дома Ротшильдов и Шиффов, разведки Франции и Британии, и даже “ветхозаветные” масоны, к началу ХХ века растерявшие большую часть своего влияния, но сохранившие апломб и веру в собственную значимость.
Впрочем, нахрапистых и циничных, подпёртых банковским капиталом, “обогащённых” связями с различными разведслужбами хватало и в революционном ленинском Совнаркоме. Интриги там плелись круглосуточно. Кровушка лилась рекой. Сталину, ещё совсем малоизвестному партийному клерку, пришлось учиться выживать и лавировать между такими мастодонтами подковёрной борьбы, как Свердлов, Троцкий, Красин, Зиновьев, Каменев. Было страшно. Азартно. Почти безнадёжно. Но он не просто выжил. Он победил, виртуозно сталкивая их лбами и вынуждая пожирать друг друга в то время, пока сам Сталин скрупулёзно, по кирпичикам, собирал собственную структуру власти.
Победил тогда – победит и сейчас. Поэтому к первой встрече с первым “родственником” у императора был уже готов план действий, написанный накануне, под бормотание пришедших на ум стихов Есенина:
“… Мне противны и те, и эти,
Все они – класс грабительских банд
Но должен же, друг мой, на свете
Жить как-то Рассветов Никандр… ”
Великий князь Александр Михайлович совсем недавно вернулся на флот из отставки, куда его “по-родственному” вышвырнул генерал-адмирал великий князь Алексей Александрович. Поводом для отставки была, якобы, некачественная программа усиления Российского флота на Тихом океане, в которой Сандро предсказывал неизбежность войны с Японией.
Причина отставки была другая, насквозь меркантильная и циничная. Если бы программу одобрили, то выполнять, скорее всего, поручили бы её автору. А, значит, через Сандро потекли бы бюджетные деньги, которые генерал-адмирал давно считал своей собственностью. Николай II, кстати, повёл себя в этом конфликте как последний малодушный негодяй. Это ведь он попросил Александра Михайловича написать злосчастную программу. А потом сдал его на растерзание дяде при первых же признаках генерал-адмиральского гнева.
Вернулся Сандро на флот через три года на крайне скромную для великого князя должность старшего офицера броненосца береговой обороны “Генерал-адмирал Апраксин” (С мая 1900 – командир броненосца “Ростислав”) и сидел тихо вплоть до ливадийского комплота, где только его решительное “нет” остановило отстранение Николая II от власти (а, может, и от жизни) “в связи с тяжелой и скоропостижной болезнью”.
На личном деле великого князя, которое представляло пока только листок в блокноте императора, красным карандашом были дважды подчёркнуты слова: “фаталист и мистик, увлекается эзотерикой и спиритизмом”.
– Сандро, – медленно произнёс император, как будто пробуя на вкус домашнее прозвище Великого князя, – Сандро, как всё-таки красиво звучит твоё семейное имя, не находишь?
– Никки, раньше тебя оно вообще не трогало, что случилось?
– Понимаешь, Сандро, иногда, для того, чтобы взлететь, требуется получить приличный пинок под зад, не так ли? Тогда, неожиданно для себя самого, ты начинаешь обращать внимание на такие мелочи, которые до этого вообще не замечал.
– Ты хочешь сказать, что твой “se quereller” с Аликс…
– Я хочу сказать, что мы с тобой вообще не о том разговариваем, – император, кряхтя, поднялся с кресла и, чуть подволакивая ногу, подошёл к князю. Только сейчас Сандро заметил, как изменила болезнь взгляд самодержца. Вместо голубых беспечных глаз Никки на него смотрела холодная сталь, в которой растворялось без остатка скупое осеннее Солнце.
– Ты спас мне жизнь не так ли, Сандро? – глухим голосом то ли спросил, то ли утвердительно произнёс император…
– Ты преувеличиваешь, Никки…
– Не перебивай…
– Ого, – ёкнуло сердце у Александра Михайловича, такого резкого тона он от Николая не слышал никогда.
– Мы же оба знаем, что это был заговор, не так ли? – остановившись прямо напротив князя и испытующе глядя ему в глаза, продолжил император, – и тебе было достаточно просто не мешать, чтобы корона слетела с моей головы. Но ты вмешался, зная, что ни Аликс, ни те, кто стоят за ней, тебя не простят. Почему? Я же предал тебя, Сандро… Я предал, когда тебе пришлось уйти в отставку…
– Никки, мне кажется, ты слишком строг к себе, к Аликс… да, она… – князь покрутил рукой, подбирая нужное слово, – ambitieux (честолюбива фр.), но не настолько, чтобы… и, в конце концов, разумный компромисс…
– Сандро, давай говорить только то, во что веришь, а не то, к чему тебя обязывает придворный этикет, – усмехнулся в усы император, очередной раз удивив князя непривычной реакцией. – Компромисс – это мягкая форма предательства. В то же время, предательство – одна из форм компромисса. Что же касается Аликс… Человек, выросший при английском дворе, никогда не сможет быть абсолютно самостоятельным…
Великий князь застыл с открытым ртом, в котором застряли все слова, которые он хотел сказать своему ровеснику-племяннику. С такой стороны он никогда не оценивал Аликс и её поступки. Впрочем, князь мог поклясться, что так никогда не смотрел на нее и её муж, во всяком случае, до болезни…
– Никки, умоляю, – наконец выдавил из себя князь, – что тут произошло пока меня не было?
Император отвернулся от князя и подошёл к окну, набивая трубку и наблюдая за печальным осенним пейзажем.
– Я почти умер… да, нет, не почти, а совсем, – глухо произнёс он, когда пауза стала уже совсем неприличной, – но мне каким-то чудом удалось уговорить ИХ вернуть меня обратно…
В кабинете повисла такая тишина, что стало слышно, как под абажуром лампы возится какая-то запоздалая муха.
– Никки, ты про кого сейчас? – почти шёпотом просипел князь.
– Они недовольны мной… Мне очень много придётся исправить, – будто не слыша его, продолжал император.
– А я, а мной? – автоматически вырвалось у Сандро, после чего он прикусил губу, не переставая смотреть на императора расширенными от ужаса и удивления глазами.
– А тобой… – самодержец раскурил трубку и наконец повернулся к Александру Михайловичу, опять упёршись в него своим стальным взглядом, в котором, как показалось князю, проскочила ироничная искорка, – а тобой, Сандро, они довольны… Особенно твоим демаршем после Ходынской трагедии… Они сказали, что именно так и должны себя вести ответственные товарищи…
Сказав последнее слово, император закашлялся и, прищурившись от дыма, щедро валившего из трубки, посмотрел на Сандро впервые с ироничной, но совсем не страшной, усмешкой.
– Кто они? – князь больше обозначил губами, чем проговорил вопрос, застрявший у него в горле, – что они знают обо мне? Что они тебе рассказали?
– Они просто дали мне прочитать твою “Книгу воспоминаний”, – император уже смотрел на князя испытующе, как на подопытного кролика, – мне понравилось… – и, закрыв глаза, он процитировал на память:
“Ни один правитель, будь он императором, президентом, левым министром или же диктатором, не может себе позволить роскоши пренебречь своими ближайшими сподвижниками в распределении ответственных государственных постов. Невозможно вообразить себе Сталина, который отдавал бы предпочтение посторонним людям неопределённых политических взглядов, и отстранял от власти старых вождей своей партии. Взирая на толпу двуличных дворян, изнеженных придворных и плохих бюрократов, Царь должен был понять, что он мог рассчитывать только лишь на преданность своих ближайших родственников для выполнения его предначертаний и передачи приказаний своим верноподданным, которые, потеряв веру в министров, ещё сохраняли веру в крепость императорского трона. Конечно, нельзя было требовать, чтобы Государь образовал бы совет министров из Великих Князей; я далёк от этой мысли. Мы просто хотели, чтобы нам позволили занимать должности в различных казённых учреждениях и преимущественно в провинции, где мы могли бы быть полезны тем, что служили бы связующим звеном между Царем и русским народом.”
– Но я не писал этого… – растерянно прошелестел великий князь…
– Но ведь думал! – засмеялся император и ткнул Сандро мундштуком трубки..
– И кто такой Сталин?
Император хмыкнул и вернулся к окну…
– Может быть, тот, на которого ты хочешь, чтобы я был похож?
– Никки, у меня голова идёт кругом, я не понимаю, что ты говоришь, что происходит… но в любом случае, всегда можешь рассчитывать на меня. И как твой настоящий друг…
Князю показалось, что император вздрогнул, как будто его ударило током.
– Друг – это хорошо, – глухим голосом, растягивая слова, произнёс он, глядя в глаза князю, – Друг – это очень хорошо… Плохо, что друг может оказаться ненастоящим… А, вот среди врагов фальшивок не бывает…
Наступила долгая, тягучая пауза, в течение которой великий князь пытался собрать в кучку разбитые вдребезги стереотипы и заранее заготовленные слова, а император, прищурившись сквозь облако табачного дыма, оценивающе разглядывал великого князя и как-будто размышлял, сказать ему что-нибудь ещё или удовлетвориться уже произведённым эффектом. Театральная пауза завершилась погаснувшей трубкой, с сожалением посмотрев на которую, император в очередной раз смешал в кучу мысли и эмоции собеседника:
– Кстати, насчёт врагов… Сандро, ты провёл в Японии три года, но я не нашёл в твоих докладах ничего про революцию Мэйдзи Исин, а это ведь главное, что произошло там за последние 20 лет. Разве тебе самому не интересен этот комплекс политических, военных и социально-экономических реформ, превративших отсталую аграрную страну в одно из ведущих государств мира?
Сандро раскрывал рот, как рыба, а звука не было. Если бы царь заговорил по-японски, он удивился бы меньше. При дворе, на флоте и в армии про Японию и японцев было принято говорить исключительно в уничижительном тоне, как о цивилизационном недоразумении, которое силится, но конечно же, никогда не будет ровней Великим державам. И тут такие слова: “ведущее государство мира”… А император продолжал, будто не замечая смятения великого князя:
– Тебе придётся написать ещё один доклад, весьма обстоятельный, где перечислить всех чиновников при императоре Муцухито, которые влияют или могут влиять на принятие государственных решений. Их подробные характеристики, их сильные стороны и слабости. Принадлежность к придворным партиям и группировкам. Кто с кем дружит и кто кого ненавидит. И это надо сделать срочно… Ещё вчера…
Теперь по твоей специальности – как работает система подготовки морских офицеров? Как готовят команды боевых кораблей? Что входит в программу обучения? Кто отвечает за строительство флота? Какие отношения у него с императором и генеральным штабом? Отношения с армией? Если есть конфликты, то у кого и с кем?
Ты писал про японскую программу судостроения и не упомянул про главное – про верфи: их пропускная способность? производительность? оснащение? Как и где идёт подготовка инженеров? Сколько их вообще и на каждой верфи в частности? Фамилии и описание ведущих специалистов? Квалификация и условия содержания рабочих?…
– Никки! – обрёл, наконец, дар речи великий князь, – я готов приступить к работе немедленно, однако…
– Однако, – перебил его император, – это не единственное поручение, которое надо выполнить, и выполнить срочно. Передай своему командиру адмиралу Тыртову, что мы тихо, без помпы и без лишней огласки завтра идем в Поти а оттуда – в Тифлис…. Нанесём визит вежливости Николаю Михайловичу и посмотрим своими глазами на его Кавказскую дивизию… Только, Сандро, – император ещё раз резанул великого князя стальным взглядом, – тихо, без помпы и без лишней огласки, договорились?
Они проговорили ещё почти два часа, тепло попрощались, и потом император долго смотрел в окно на удаляющуюся ладную фигуру Сандро, отстукивая мундштуком по раме ритм марша и бормоча про себя:
– Мальчишка… капризный, избалованный мальчишка… Впрочем, за неимением гербовой, придётся писать на простой…
Совершенно другие мысли и эмоции бушевали в голове великого князя, наслаиваясь друг на друга, перекрещиваясь и превращаясь, в конце концов, в дикую боль в висках и затылке:
– Никки! Наш простодушный и наивный Никки! Как же его изменила эта болезнь! Какой он стал… жёсткий, как камень и какой-то далёкий, вроде, стоит рядом, а впечатление, будто на другом берегу… Да-да, люди, постоявшие на краю, меняются, но чтобы так быстро… Этот колючий взгляд и эти его слова, резкие, как выстрел… Однако…
Однако, он сказал, что наш демарш после Ходынки был единственно правильным решением… и его благодарность, что спас его от заговора… дорогого стоит. Хотя, какой заговор? Аликс и заговор – какая чушь! Но ведь если Никки думает, что комплот существовал и я – спаситель, значит… значит не надо его в этом разубеждать…
Что ещё… Мой “Проект обновления русского флота”… Никки сказал, что мы обязательно вернёмся к нему… Но вот только зачем он сунул под нос мою фотографию на мостике подводной лодки и попросил собрать всю информацию про эти несерьёзные лоханки? Да, всё-таки не моряк Никки, совсем не моряк… Ну, хоть согласился, что Либаву надо обязательно разменять на Мурман… Ох, и визгу будет в салоне генерал-адмирала!..
Историческая справка:
После ходынской трагедии великие князья Александр и Николай Михайловичи требовали у Николая II отменить коронационные торжества, а когда он отказался – демонстративно покинули их. Вот что об этом писал сам Александр Михайлович:
“Пять тысяч человек было убито, ещё больше ранено и искалечено. В три часа дня мы поехали на Ходынку. По дороге нас встречали возы, нагруженные трупами. Трусливый градоначальник старался отвлечь внимание Царя приветствиями толпы. Но каждое “Ура!” звучало в моих глазах, как оскорбление. Мои братья не могли сдержать своего негодования, и все мы единодушно требовали немедленной отставки Великого Князя Сергея Александровича и прекращения коронационных торжеств. Произошла тяжёлая сцена. Старшее поколение Великих Князей всецело поддерживало Московского Генерал-Губернатора. Мой брат Великий Князь Николай Михайлович ответил дельной и ясной речью. Он объяснил весь ужас создавшегося положения. Он вызвал образы французских королей, которые танцевали в Версальском парке, не обращая внимания на приближающуюся бурю. Он взывал к доброму сердцу молодого Императора. – Помни, Никки, – закончил он, глядя Николаю II прямо в глаза – кровь этих пяти тысяч мужчин, женщин и детей останется неизгладимым пятном на твоём царствовании. Ты не в состоянии воскресить мёртвых, но ты можешь проявить заботу об их семьях. Не давай повода твоим врагам говорить, что молодой Царь пляшет, когда его погибших верноподданных везут в мертвецкую. Вечером Император Николай II присутствовал на большом балу, данном французским посланником. Сияющая улыбка на лице Великого Князя Сергея заставляла иностранцев высказывать предположения, что Романовы лишились рассудка. Мы, четверо, покинули бальную залу в тот момент, когда начались танцы, и этим тяжко нарушили правила придворного этикета.”
Назад: Глава 2. Октябрь 1900
Дальше: Глава 4. Генерал Ширинкин, министр Витте и главный вопрос Российской империи
