38. Заходящее солнце

Во время обеда королева поинтересовалась у своего резчика, что находится на одном из блюд с крышкой. «Сударыня, – ответил он, – это гроб». «Гробом» в то время называли определенный вид пирога.

«Дурак, – закричала она на него, – как можно было так назвать пирог?» Елизавета, которой шел шестидесятый год, начинала терзаться мыслями о собственной смертности. Ее веки поникли, а зубы с левой стороны выпали, из-за чего речь звучала невнятно и смазанно; она покрывала кожу толстым слоем белой пудры и носила огненно-рыжие парики. В 1593 году королева начала переводить на английский «Утешение философией» Боэция, латинский трактат VI века, – возможно, в качестве противоядия от признаков изможденности и старости, окружавших ее повсюду.

Глубина ее познаний, накопленных за эти годы, могла дать фору любому из придворных. Когда один из ее слуг осмелился заговорить с ней о политике Нидерландов, она резко его осадила: «Цыц, Браун! Я-то уж побольше твоего знаю». А когда он завел речь по поводу Франции, она вновь его перебила: «Молчи, Браун! Мне ли этого не знать?»

Графа Эссекса наконец призвали в тайный совет. Он нанял двух выдающихся братьев, Фрэнсиса и Энтони Бэконов, в качестве советников по государственным вопросам. Энтони Бэкон прежде состоял на службе у Уолсингема и основал сеть тайных агентов по всему континенту, работавших на протестантское движение. Эссекс, таким образом, мог снабжать королеву ценной информацией. Он считал, что это дальновидное покровительство существенно упрочит его положение при дворе. Несмотря на это, ему никак не удавалось проникнуть в узкий круг особо влиятельных подданных в лице Берли и его сына. В свое время это вызвало чувство глубокой обиды и подозрения.

Последние четыре года Елизавета правила без парламента, однако ее пустая казна нуждалась в пополнении. В связи с этим в середине февраля 1593 года королева созвала парламент и через своего канцлера казначейства сообщила, что «собрала их вместе не для того, чтобы принимать новые законы или попусту тратить ценное время на праздные разглагольствования, но проголосовать за выделение средств казне, чтобы ее величество могла защитить свое королевство от враждебных поползновений короля Испании».

Палата общин огласила свое традиционное требование о свободе слова и свободе от ареста. Елизавета удовлетворила требование с важной оговоркой, что «ум и речь таят в себе большую опасность, и их свобода речи ограничивается лишь ответом “да” или “нет”». В качестве ответной меры на попытку королевы пресечь их дискуссии палата общин представила петицию с требованием урегулировать вопрос престолонаследия. Елизавета отправила двоих ее инициаторов во Флитскую тюрьму. С возрастом королева становилась все более деспотичной.

Парламент покорился неизбежному и проголосовал за выделение субсидий казне, а также принял законопроект «О приведении подданных ее величества к послушанию». Продемонстрировав силу воли, королева распустила парламент 10 апреля заключительной речью, где упомянула предполагаемое вторжение испанского короля. «Мне сообщили, что во время его последней кампании некоторые жители прибрежных областей покидали свои города, оставляя их незащищенными и уязвимыми для захвата. Клянусь Господом Богом, если бы я знала этих людей или узнаю в будущем, я покажу им, к каким последствиям приводит страх в подобный решающий момент». В своем презрении она порой была бесподобна.

Елизавета сделала важное заявление по поводу своих внешнеполитических целей: «Возможно, кто-то сочтет меня недальновидной, ибо я, сидя на престоле, не стремилась раздвинуть границы своей империи и увеличить свои владения; этому способствовали благоприятные обстоятельства… Должна сказать, в намерения мои никогда не входило вторгаться в государства моих соседей или узурпировать их власть. Мне довольно справедливо править своим королевством». Она неявно сравнивала себя с испанским королем. В отличие от него ее первостепенной задачей было поддержание мира в стране и защита от внешней угрозы.

Принятый парламентом законопроект о «послушании» был нацелен на борьбу с папистами и раскольниками. Посещение тайных сектантских молебнов и незаконных собраний приравнивалось к служению мессы; католики и радикальные протестанты, таким образом, в равной степени рисковали угодить в тюрьму. Объявлялось, что все жители старше шестнадцати лет, отказывающиеся посещать церковные службы в течение одного месяца, подлежат тюремному заключению; повторное нарушение приведет к изгнанию из королевства; повторный отказ после возвращения из ссылки карается смертной казнью. Католикам запрещалось отдаляться от своих домов больше, чем на восемь километров. Для папистов, в сущности, Англия превратилась в своеобразную тюрьму открытого типа.

Репрессии католиков и пуритан служат подходящим контекстом для появления важнейшего религиозного трактата той эпохи. «О законах церковного устройства» Ричарда Хукера, первые четыре тома которого вышли в 1594 году, – красноречивое и авторитетное повествование о том, что можно назвать «срединным путем» елизаветинского религиозного урегулирования.

Хукер заявил, что во многих случаях религиозная полемика возникает по совершенно пустяковым вопросам. Он критиковал пуритан за чрезмерное значение, которое они придавали Священному Писанию, служившему эталоном для доктрины, но не каноном духовной практики. Необязательно в точности следовать заветам апостолов как непреложным законам. Англиканская церковь, как и другие общественные институты, может устанавливать законы для собственного управления при условии, что они не противоречат Писанию, и человек может вмешиваться в те вопросы, на которые у Писания нет ответа. Пуританская вера в sola scriptura, что только Библия содержит все знания, необходимые для спасения души, ничем не обоснована. Церковь, таким образом, может вводить свои собственные обряды. Все те, кто родился в пределах сферы влияния или приходов государственной церкви, должны ей подчиняться. Она есть мать всех.

Церковь зримая была далека от совершенства, поневоле включая в себя как святых, так и грешников, но ведь и она существовала в несовершенном мире. Попытки добиться ясности в вопросах, неисповедимых в земной жизни, ни к чему не приводят; споры о предопределении нецелесообразны и вредны, поскольку правда никогда не откроется на земле. Конгрегации верующих должны полагаться на молитвы и таинства как духовные стержни их веры. На таком фундаменте зиждилось религиозное сообщество.

Относительно кальвинизма в Женеве Хукер отмечал: «Наше убеждение таково, что о нем известно лишь нашей эпохе; что те, кто его защищает, его же и придумали; что ни Христос, ни апостолы никогда не проповедовали его, совсем наоборот». Он признал, что католическая церковь по-прежнему является частью семейства Иисусова, то есть христианской церкви, но запятнана «гнусными и чудовищными кощунствами»; англиканская церковь была церковью истинной, очищенной от этих пороков.

Хукер заявил далее, что церковь и государство представляют собой фундаментальные основы всеобщего блага и оба должны подчиняться естественному Закону Божьему, как его понимает человеческий разум. Христианское учение о Троице, например, не выражено в Библии явно, поэтому оно должно выводиться путем рассуждений. Взаимодействующие институты – церковь и государство – могут управляться христианским монархом. Христианский мир являет собой церковь зримую, сплоченную воедино молитвами и священными обрядами. Хукер далее приводит аргументы в обоснование англиканской церкви. Можно с уверенностью утверждать, что англиканство не существовало до появления его трактата.

Томас Фуллер в «Церковной истории Британии», написанной двумя поколениями позже, отмечал: «Голос господина Хукера был тих, рост невелик, а мимика отсутствовала; неподвижно стоял он за кафедрой, своей позой отражая ум, неколебимый во мнениях».

Эссекс при помощи братьев Бэкон сосредоточил в своих руках контроль над всей разведкой. Он сыграл важнейшую роль в раскрытии очередного заговора против королевы. Антонио из Крату, претендент на трон Португалии, нашел убежище в Англии. Когда обнаружилось, что некоторые его сторонники продают тайны испанцам, Эссексу поручили расследование. В ходе следствия он обнаружил – или по крайней мере открыто заявил об этом, – что португалец Родриго Лопес, врач королевы, собирался отравить ее. Хоть Лопес внешне и выдавал себя за протестанта, на поверку он оказался евреем. Подозрения на его счет были, таким образом, частью антисемитской атмосферы, в которой родился «Мальтийский жид» Кристофера Марло.

Роберт Сесил, не склонный вставать на сторону Эссекса в важных вопросах, доложил королеве, что против ее доктора никаких доказательств нет. Елизавета назвала Эссекса «легкомысленным и безрассудным юнцом». Тогда Эссекс, стремясь защитить свою репутацию, удвоил усилия. Именно тогда ему наконец удалось раскрыть заговор. Лопеса забрали в Тауэр, где в ходе пыток он во всем сознался. Его приговорили к смертной казни. Эссекс снискал еще большую славу благодаря тому, что спас жизнь своей госпоже; по словам одного из современников, он «выиграл и шпоры, и седло».

Но никакая слава в мире не могла скрыть атмосферы растущего беспокойства советников Елизаветы. За последние пять лет XVI века серия неурожаев привела к беспрецедентному росту цен на жизненно важные товары. Четыре года подряд, начиная с 1594 года, отмечались худшие условия жизни за всю Елизаветинскую эпоху, а цена муки выросла втрое с 1594 по 1597 год. За последний год реальная заработная плата упала ниже, чем в любой период с 1260 года. Доля семей, не имевших достаточных земельных наделов, чтобы прокормиться, непрерывно росла. Выросло количество бродяг, вынужденных скитаться по улицам в поисках работы. У многих жителей не хватало денег на пропитание; нехватка продуктов привела к массовому голоду и стала благодатной почвой для сыпного тифа и дизентерии невиданных прежде масштабов. В архивах города Ньюкасл за осень 1597 года значится запись о похоронах за счет городского бюджета двадцати пяти «бедняков, что умерли от нужды на улицах». Таковы обстоятельства тех жалоб, которыми Титания делится со своим мужем и королем эльфов Обероном в шекспировской комедии «Сон в летнюю ночь», поставленной в 1595 или 1596 году:

 

И вол тянул ярмо напрасно; пахарь

Без пользы тратил пот; зеленый злак

Сгнил юным, усиков не отрастив;

Загон пустует в наводненном поле,

Овечьим мором сыто воронье.

 

Таким образом, это было время всеобщего волнения и недовольства. В 1595 году мэр Нориджа получил анонимное письмо с предупреждением, что 60 тысяч лондонских ремесленников ждут сигнала о начале восстания. Летом того же года сэра Томаса Уилфорда назначили начальником военной полиции Лондона с приказом арестовывать мятежников и, согласно правосудию военного положения, незамедлительно вешать. Это пример того, как исключительное право королей могло отменить нормы общего права.

Один арестованный сельский работник из Эссекса жаловался, что зерно грузится на суда и продается врагу: «Я буду одним из тех, кто восстанет и соберет человек восемьдесят-девяносто народа, чтобы пойти и отобрать зерно… кто посмеет встать на пути у такой толпы?» Как заявил один житель Кента, «он надеется, что в королевстве разразится великая война и обрушится страданиями на богачей, чтобы поквитались они за их черствость к бедному люду». Осенью 1596 года граф Бат написал тайным советникам, что они должны приказать дворянам Девона вернуться в свои поместья «и быть готовыми отразить натиск низов народа, если те внезапно взбунтуются от безысходности, что без должной бдительности они могут и непременно сделают». Зачинщик восстания в Оксфордшире в 1596 году заявлял, что «положение никогда не наладится, пока дворяне не будут прижаты к ногтю».

На фоне подлинных страхов мятежа устойчиво росло число уголовных обвинений, о чем свидетельствует статистика за 1590-е годы. «Низшую массу» то и дело критиковали за нерадивость и праздность, и угроза бунта снизу лишь усугубляла атмосферу безысходности, царившую в последние годы правления королевы. К концу десятилетия был принят свод законов о бедных, возлагавший ответственность за бедняков на церковные приходы; средства на поддержание неимущих и безработных обеспечивались за счет приходского налога в пользу бедных. Мировые судьи назначали «попечителей» для нищей братии, которые содержали и управляли приходскими работными домами. Эта основа социального законодательства представляла собой важнейший аспект общественной жизни на протяжении двух с лишним столетий, вплоть до принятия нового Закона о бедных в 1834 году. Она, вероятно, в значительной мере помогла предотвратить социальную или политическую революцию, став основой порядка в королевстве.

В то время на Елизавету и ее советников сыпались упреки в нерешительности и нерадивом управлении страной. Томас Уилсон в собрании сочинений под названием «Государство Англия в 1600 году от Р. Х.» сетовал, что тайные советники «допускают лишь немногих до дел государственной важности из-за страхов их разглашения, – рискуя тем самым обнаружить свои махинации, – поэтому позволяют очень немногим достичь важных позиций». Да и, по правде говоря, королева не становилась моложе. В том 1596 году она достигла переломного шестидесятитрехлетнего рубежа, внушавшего столько благоговейных страхов. Епископ Энтони Рад из Сент-Дейвидс в великопостной проповеди поздравил ее со счастливым долголетием, дарованным судьбой. Он поделился соображениями по поводу сакральной арифметики, сказав, что семь на девять вместе дают шестьдесят три. Рад процитировал отрывок из Священного Писания, в котором говорится о пожилом возрасте: «И перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся смотрящие в окно» (Екк. 12:3).

Елизавета назиданиями не прониклась. По завершении проповеди епископа она открыла окно своей личной часовни и заявила ему, что «нужно было оставить свою арифметику при себе». А потом добавила: «Впрочем, великие служители церкви никогда не блистали мудростью». Через несколько дней во дворце «она возблагодарила Бога, что ни ее желудок, ни сила, ни певческий голос, ни гибкость музыкальных пальцев, ни даже зрение ни на толику не ослабли». Она не позволяла придворным художникам использовать светотень на ее портретах, поскольку тень «лишь случайна и по своей природе на лице не присутствует». Тайный совет запретил распространение любых не санкционированных двором портретов. Любые полотна, где присутствовал хоть какой-то намек на старость королевы, «из-за ее великого оскорбления» сжигались в печах. Николасу Хиллиарду заказали написать стилизованный – или маскообразный – портрет Елизаветы, который затем могли копировать менее талантливые художники. Английская живопись по-прежнему оставалась преимущественно консервативной. Эти умонастроения отражены в поэтической рапсодии Фрэнсиса Дэвисона:

 

Утро жизни и поныне озаряет ее чело,

Благоуханной молодостью и красотой,

Что в блеске глаз и щек румянце искрится…

 

Но в ее королевстве сгущались сумерки. Придворные, долгие годы служившие королеве, один за другим умирали; в 1596 году, к примеру, Пакеринг, лорд-хранитель Большой печати, сэр Фрэнсис Ноллис и лорд Хандсон ушли с королевской службы в мир иной. Именно в свете этих событий граф Эссекс принял участие в подготовке великой экспедиции против Кадиса, чтобы еще раз «подпалить бороду» испанскому королю. Поговаривали, что Эссекс безумно устал от придворной жизни в окружении одних стариков. Его сестра называла его «утомленный рыцарь», поскольку он всегда казался «уставшим и жаждущим перемен». В его силах было вдохнуть новую энергию и восстановить честь королевского двора.

В начале июня 1596 года огромная английская армада покинула берега Англии и взяла курс на Испанию; флотилия состояла из восьмидесяти двух кораблей под командованием трех человек, одним из которых был Эссекс. Французский король Генрих IV шутил, что Елизавета вряд ли захочет отпускать Эссекса далеко от своей юбки. В этом была доля правды. Королеве никогда не казались убедительными притязания Эссекса на воинскую доблесть. Однако экспедиция в Кадис окончилась оглушительным успехом: вторжение англичан застало испанцев врасплох и город удалось взять в ходе непродолжительной атаки. Эссекс хотел остаться там навсегда, однако истощившиеся припасы вынудили его вернуться со своим войском в Англию.

Победа принесла еще одну награду. Властям Кадиса пришлось затопить в своей гавани испанскую флотилию, чтобы та не попала в руки к врагу; потеря судов обошлась Филиппу Испанскому в двенадцать миллионов дукатов. Это была поистине славная победа, укрепившая статус Англии как повелительницы морей. Эссекса чествовали как главного победителя – все, кроме самой королевы, которая отметила, что экспедиция стала скорее «победоносной кампанией против врага в защиту чести Англии и в особенности прибыльным делом для армии, чем для ее собственных интересов». Елизавету не прельщала военная слава; она жаждала испанского золота, которое поделили между собой наиболее преуспевшие английские солдаты, и гневалась на Эссекса за то, что он ничего не оставил для нее. Слышали, как она мимоходом заметила, что раньше она пыталась угодить ему, а теперь научит его, как угождать ей.

Эссекс и в ту пору отличался невероятной обидчивостью, порой доходящей до помешательства. Когда лорду Говарду из Эффингема пожаловали титул графа Ноттингема в честь его заслуг в победе при Кадисе, Эссекс воспринял это как личное оскорбление. Он разъярился при одной мысли о такой награде и попросил королеву отменить ее. Его протеже Фрэнсис Бэкон посоветовал ему умерить свое негодование. В противном случае королева сочтет его «человеком с вздорным характером, который пользуется ее особой расположенностью и знает это». Именно поэтому она продолжала проявлять благосклонность к его заклятому сопернику. В самый разгар кадисской экспедиции королева назначила Роберта Сесила министром.

Стало очевидно, что Эссекс потерял статус любимого фаворита и превратился лишь в одного из королевских советников при дворе, которого называли «отравленным ядовитыми укусами ухмыляющихся врагов». Роль главного советника, как и прежде, играл лорд Берли, однако он тоже был в летах. По воспоминаниям французского посла, Берли производил впечатление «горделивого человека, самонадеянного в своих суждениях»; он обладал «своего рода конфликтным и своевольным характером» с «гневливым нравом».

Казалось, сама Елизавета с возрастом стала больше подвержена вспышкам ярости. Весной 1597 года один из придворных, Уильям Фентон, сообщил, что королева «кажется, ведет себя более резко по отношению к своим фрейлинам, нежели прежде, не держит с ними беседу на дружелюбной ноте, но бранит за мелкие провинности, да так, что прекрасные девы почасту рыдают и сокрушаются самым жалостливым образом».

У одной из этих «прекрасных дев», леди Марии Говард, было платье, не уступавшее своей роскошью нарядам королевы. Елизавета приказала принести ей платье и украдкой надела его. Оно оказалось слишком коротким. Королева отправилась в один из дворцовых покоев и поинтересовалась у дам, «что они думают о ее новомодном наряде». В ответ последовала неловкая тишина, и тогда королева поднялась в комнату самой леди Марии и спросила, «не слишком ли коротко и непригоже сидит на ней платье». Та согласилась. «Что ж, – сказала королева, – если оно не идет мне, раз слишком коротко, то, полагаю, не пойдет и тебе, раз слишком красиво; значит, не подходит ни одной». Платье больше никогда не надевалось.

Под ее горячую руку во время аудиенции в 1597 году попал и польский посол. Его приветственная речь показалось королеве более высокопарной, тем того требовал случай, и она обрушилась на него с критикой. Сесил впоследствии сообщил Эссексу: «Ее величество произнесла один из лучших экспромтов на латыни, которые я когда-либо слышал». Она начала свой ответ с Expectavi orationem, mihi vero querelam adduxisti! – «Я ожидала услышать речь, а получила жалобу в свой адрес!» «Несомненно, – добавила она, – с трудом верится, что, окажись здесь сейчас сам король, он стал бы говорить в таких выражениях!» Выговор несчастному послу продолжился. В конце королева, помолчав мгновение, обратилась к придворным: «Смерть Господня, милорды, меня сегодня вынудили вспомнить мою забытую латынь, что оставалась без дела долгие годы». «Смерть Господня» было расхожим ругательством в те дни.

Французский посол Генриха IV, удостоенный аудиенции у Елизаветы, докладывал, что «все то время, пока королева говорила, она часто вставала со стула и, казалось, была раздражена моими словами; она жаловалась, что от огня больно глазам, хотя камин закрывала большая решетка, а она сидела поодаль, однако приказала его потушить». Несмотря на это, Елизавета не изменяла своему ежедневному моциону. Она ездила верхом или прогуливалась каждый день, даже в дождь и холод. Ее фрейлины, радевшие о здоровье госпожи, как и о своем собственном, попросили Уитгифта вмешаться. Архиепископ умолял королеву оставаться во дворце в непогоду, однако та проигнорировала его совет.

Успешная кампания в Кадисе не избавила Англию от испанской угрозы. Через два месяца Филипп II снарядил очередную армаду; предполагалось, что флотилия направится в Ирландию, чтобы примкнуть к местным мятежникам. Однако штормы, разразившиеся возле мыса Финистерре, сорвали экспедицию. В 1597 году Елизавета, глубоко раздосадованная сложившимся положением, отдала приказ о новой атаке под предводительством Эссекса и нового графа Ноттингема с целью разбить испанскую флотилию и перехватить суда с трофейными сокровищами возле Азорских островов. Экспедиция, впрочем, пошла не по плану, и англичанам не удалось подступить к испанским кораблям с золотом, которые беспрепятственно скрылись. Прежде чем вернуться в октябре к родным берегам, англичане, однако, смогли отразить удар еще одной армады против Англии – последней авантюры Филиппа. Облегчение, испытанное королевой от миновавшей угрозы, могло сравниться лишь с ее гневом на Эссекса, которому не удалось заполучить сокровища испанского «золотого флота». Его затянуло в порочный круг поражений и разочарований, что весьма скоро обернулось для него гибельными последствиями.