37. Покайся! Покайся!

То обстоятельство, что значительная доля военного контингента, сражавшегося с Армадой, представляла собой приверженцев пуританских верований, не прошло незамеченным. Иезуит Роберт Парсонс писал, что «пуританская община в Англии считается наиболее активной из всех – иными словами, самой ревностной, находчивой, храброй и решительной; к тому же на их стороне, что немаловажно, большая часть капитанов и солдат».

Пуритане могли собрать огромную когорту последователей по всей стране, в особенности после морского разгрома папистов, и не вызывало сомнений то, что они пользовались поддержкой многих членов палаты общин. Их влияние стало очевидно еще два года назад, во время парламентской сессии 1586 года. Палата общин представила несколько законопроектов, направленных на ограничение власти и полномочий епископов, в связи с чем встревоженный архиепископ Кентерберийский отправил срочное послание королеве. Елизавета уже множество раз предупреждала парламент не вмешиваться в религиозные дела. Она отправила послание палате общин, укорив их за неподчинение приказам и посягательство на ее верховенство. Она поручила спикеру «проследить, чтобы никакие законопроекты, касающиеся религиозных реформ, не представлялись на рассмотрение, а, будучи все же представленными, не получили дальнейшего хода». «В частности, – сообщил спикер палате общин, – ее величество приказывает вам ни в коем случае не удостоивать своим вниманием и временем надоедливые ходатайства тех, кто в народе зовется пуританами…»

Впрочем, палата общин назиданий не устрашилась и приняла петицию об отмене всех существующих законов, касавшихся церковного управления. Предлагалось «новое руководство по богослужению» в качестве замены традиционной литургии. Никогда еще парламент не отваживался на столь масштабные меры; это свидетельствовало о том, что утверждение пуританской идеологии теперь носило более систематический и принудительный характер. Однако она достигла апогея и должна была пойти на спад.

На предложение о рассмотрении нового руководства спикер ответил, что королева недвусмысленно запретила членам парламента вмешиваться в религиозные вопросы. Он предрек крайнее неудовольствие Елизаветы и, как и следовало ожидать, немного позже получил очередное послание дворца. Елизавета приказывала ему прислать ей петицию и книгу, а также отправить нескольких наиболее фанатичных парламентариев в тюрьму. «Боюсь, – сокрушался один из членов, – вскоре все придет к тому, что благие дела во имя Господа и ее величества начнут считать пуританством». Это был другой этап отношений между монархом и парламентом.

Распространению пуританской идеологии способствовала и серия памфлетов. За так называемыми трактатами Мартина Марпрелата стоял вымышленный автор. «Мартин» предпринял серию сатирических атак в семи различных трудах против «жалких антихристов, гордых прелатов, несносных поборников Реформации, врагов Евангелия и алчных безнравственных священников». С остроумием и воодушевлением «Мартина» могла соперничать его воинственная задиристость. Он называл духовенство «развращенными, фанатичными и окаянными священниками. Мои рогатые владыки, ваше государство антихристианское; ваше дело безнадежно; ваши догмы смехотворны». Он стремился подорвать авторитет епископов, рисуя их абсурдный образ. «Я, пожалуй, пощажу [епископа] Джона Лондонского в этот раз, ибо он, должно быть, занят игрой в кегли, и негоже будет тревожить моего благочестивого брата, а то, не дай бог, разразится проклятиями…»

Ответным шагом приверженцев государственной церкви стали трактаты «Наушник для идиота Мартина, чтобы помалкивал» и «Кнут для обезьяны. Мартин напоказ». Один из них, как сообщалось, был «напечатан между небом и землей, в миле от дуба и в нескольких полях от опального печатного станка прихвостней Мартина-младшего». Ричард Бэнкрофт, казначей собора Святого Павла, впоследствии ставший архиепископом Кентерберийским, обвинял пуритан в раскольничестве и разжигании розни в церкви. «Ее величество стала жертвой порочной хулы [оскорблений]. Ее власти брошен вызов и звучат дерзкие угрозы. Гражданское правительство поставлено под сомнение. Прерогативы монарха пристрастно проверяются». Пуритане вплотную приблизились к тому, чтобы стать церковью в церкви, со всеми вытекающими последствиями.

Мартин Марпрелат и антимартинские трактаты представляли собой апогей язвительности протестантских споров. Именно к тем временам восходит традиция изображать пуритан на сценах елизаветинских театров в образе персонажей-посмешищ. В шекспировской «Двенадцатой ночи» Мальволио, «вроде как пуританин» (по словам Марии), на двенадцать лет предвосхищает Ребби Бизи, по имени Ревнитель, из «Варфоломеевской ярмарки» Бена Джонсона. «Я повергну Дагона. Я не в силах дольше выносить ваши кощунства… Я сокрушу и посрамлю Дагона… я сокрушу и посрамлю сего языческого идола, который здесь пребывает, ибо он есть бревно, но не бревно, из которого строятся дома и храмы, а бревно в глазу правоверных, и это большое бревно, и даже огромное и омерзительное бревно в глазу моем, ибо сии лицедеи и рифмоплеты, сии нечестивые скоморохи искушают взоры греховными плясками для осмеяния святых братьев и дела их, ибо все они – орудие в руках сатаны и порождение злобы его!»

Памфлеты Марпрелата вскоре стали притчей во языцех всего Лондона, а тем временем власти прикладывали огромные усилия, чтобы выследить писателя и печатника. Один тайный печатный станок обнаружили в Нортгемптоншире, однако местоположение других так и осталось загадкой. Удалось поймать некоторых подельников автора, которых затем оштрафовали или отправили в тюрьму, однако личность самого Мартина Марпрелата до сих пор доподлинно неизвестна. Впрочем, его боевой дух и находчивость могли быть признаком отчаяния. Тогда казалось маловероятным, что принципы пуританства окажут сколь-либо ощутимое воздействие на елизаветинский образ правления. Легкомысленная веселость Марпрелата, возможно, лишь указывала на то, что ему было нечего терять.

Пуритане нашли в лице архиепископа Уитгифта серьезного и непреклонного врага. «Название “пуритане”, – писал он, – весьма удачно дано им не потому, что они чисты верой… а потому, что они возомнили себя mundiores ceteris – более чистыми, чем другие». На протяжении 1589 и 1590 годов вождей пуританского движения арестовывали и заставляли умолкнуть. Некоторых даже заключали в тюрьму за отказ принести должностную присягу; они отказывались клясться, что будут отвечать правду на все вопросы в церковном суде. Это была своего рода намеренная провокация на изобличение себя самого. Весной 1589 года члены Верховной комиссии, авторитетные специалисты в религиозных вопросах, издали предписание, запрещавшее служителям всех лондонских приходов читать проповеди радикального толка. Один из видных пуритан, Томас Картрайт, был посажен во Флитскую тюрьму и в конечном счете предстал перед Звездной палатой. Как отмечал один из современников в следующем году, «секта эта значительно ослабла на фоне столь суровых судебных процессов».

Таков был результат. Парламентарии-пуритане оказались не способны реализовать свои цели и добиться продолжения Реформации. Пуританские печатни закрывали одну за другой, а охота за печатными станками Марпрелата превратилась во всеобщее преследование пуританского движения. Последовало десятилетие, которое характеризовали как время стабилизации и восстановления, когда на первый план вышла официальная религиозность, однако точнее было бы назвать его периодом безмолвных закулисных противоречий, разыгрывавшихся в церквях и местах собраний. Пуританство более не являлось общественным движением или кампанией. Вместо этого оно укрылось в семейных очагах или затаилось в душах верующих, надеявшихся на лучшие времена. Движение пуритан действительно обрело новую силу в правление следующего монарха Якова I.

Между тем религиозные убеждения меньшинства резко контрастировали с безучастностью или равнодушием населения. Тайный совет получил отчет из Ланкашира, где утверждалось, что церкви в значительной массе пустуют, а в графстве развелось «великое множество мерзавцев и пьяниц». Подобная ситуация могла наблюдаться в Англии в любой период истории. Проповедников не хватало, а приходские священники были малограмотны; впрочем, за недостатком прихожан большой потребности в проповедниках не наблюдалось. Церкви «повсеместно стояли полуразрушенными, неотреставрированными или не оборудованными для богослужений», а приходские часовни, построенные для тех, кто не мог регулярно посещать приходскую церковь, «в отсутствие викариев пришли в полнейшее запустение и разруху». Народ «кишмя кишел на улицах и пивных во время богослужений». Многие из этих людей, в сущности, оставались католиками, так и не принявшими новую веру и отводившими душу во время «храмовых праздников, пирушек, сельских гульбищ, майских забав, приношения камыша, медвежьих потех, голубиных бегов и так далее». Те, кто все же посещал церковные службы, делал это скорее по привычке, чем по набожности; во время обрядов миряне болтали, шутили или вовсе спали.

Другие попросту устали от религиозных разногласий и богословских споров; они в каком-то смысле были антиклерикалами, стремившимися прежде всего к порядку и безопасности. Их, чуждых всякого религиозного рвения, не особенно интересовали новые формы протестантской духовности. Если они и подчинялись канонам существующей религии, то только потому, что им так велели. Так происходил медленный процесс формирования церкви, которая впоследствии стала называться англиканской.

– Покайся! Покайся!

По улицам Лондона гулом прокатился крик. Йомен по имени Хакетт провозгласил себя королем Европы и новым мессией: «Скажите им в Сити, что Иисус Христос пришел с лопатой в руке, чтобы суд вершить на земле. И если какой человек спросит, где найти его, скажите, что он в доме Уолкера на Броукен-Уорф!» Хакетт заявил, что Елизавета узурпировала корону. Вскоре он оказался на эшафоте, где, испуская дух, взывал к Господу, умоляя вызволить его из рук врагов. «Иначе, – сказал он, – я подожгу небеса и сорву Тебя с трона Твоего собственными руками». Зрители пришли в ужас и призвали продлить процесс его потрошения. Такова типичная сцена Елизаветинской эпохи.

Филипп II, несмотря на разгром Армады, оставался могущественным врагом Англии. Он властвововал над одной из грандиознейших империй в истории человечества; он управлял Испанией, Португалией и большей частью Нидерландов; он владел Миланом и Сицилией, а многие города Италии находились в его полной зависимости. Он был повелителем Филиппинских островов, а также прибрежных поселений Малабара и Коромандела. Он владычествовал над Островами пряностей в Индонезии. И конечно, он являлся властителем Нового Света по обе стороны экватора. Трофейное золото Южной Америки означало, что его доход вдесятеро превосходил доход Елизаветы. У него было регулярное войско численностью 50 тысяч человек, а у Елизаветы – никакой армии. Император Германии, как и Филипп, принадлежал к династии Габсбургов. Франция была разделена религиозным расколом.

Сэр Джон Пакеринг, лорд-хранитель Большой печати, обратился с речью к обеим палатам парламента о военно-морской мощи испанского короля через пять лет после Армады. Он предостерег собравшихся, что «велико было его могущество и прежде, теперь он явственно стократ сильнее… Он держит вооруженный флот, чтобы заблокировать всю торговлю между Англией, Гасконью и Гвинеей».

Тем не менее теперь Англия была готова бросить этой силе вызов и даже оскорбить ее. Весной 1589 года Дрейк разработал план нападения на Португалию. Елизавета по большому счету стала дольщиком в своеобразной акционерной компании; она не имела ни средств, ни людей, чтобы сформировать собственную армаду. Предполагалось, что флотилия направится в Сантандер, однако вместо этого пришлось взять курс на Корунью, где она задержалась на две недели. Командиры кораблей не смогли обеспечить необходимые запасы.

В мае, вопреки приказам, суда отплыли в Лиссабон, на полпути к которому к ним присоединился юный граф Эссекс; англичане надеялись, что португальцы восстанут против своих новых испанских владык. Однако нападение на Лиссабон закончилось провалом, а ожидаемое восстание так и не состоялось. По сообщениям, шесть тысяч человек погибли в «этой бесславной кампании», как назвал ее один капитан; из тысячи джентльменов на борту вернулись лишь триста пятьдесят. Елизавета, крайне неудовлетворенная успехами англичан, приказала отозвать Эссекса.

Столь многообещавшая и столь провальная экспедиция отправилась обратно в Плимут. Дрейк оставался в королевской немилости еще несколько лет. Он растревожил Филиппа Испанского, не причиня ему значительного ущерба, потерпев, таким образом, двойное фиаско. До самых последних дней правления Елизаветы развитие морского дела ограничивалось каперскими грабительскими налетами; каперство превратилось в коммерческую деятельность, с синдикатами дольщиков и легкодоступным капиталом.

Сэр Ричард Хокинс оставил весьма любопытные записи об английской кампании против испанского флота; его «Наблюдения» повествуют о путешествии в южные моря 1593 года. К примеру, о цинге он пишет следующее: болезнь можно распознать «по опухшим деснам, по продавливанию пальцем руки кожи на ногах… у других же она проявляется слабостью, а кто-то жалуется на боли в спине и так далее». Он упоминает «варку мяса в соленой воде» и порчу провизии от «испарений моря».

Благодаря его наблюдениям мы можем ближе познакомиться с истинной обстановкой морской войны в XVI веке. Хокинс отмечает, например, упрямство английских моряков, которые «втемяшат какую-либо причудливую идею себе в голову, и ни опыт, ни знания, ни примеры, ни доводы, ни авторитетное мнение не могут заставить их от нее отказаться». Когда же пытаешься убедить их, что атаковать два испанских судна будет большой ошибкой, они «ударяются кто во что горазд, кто бахвалится и фанфаронит, кто сыплет упреками в трусости, кто причитает, что лучше бы уж сидел в своей стране и никуда не уезжал».

Хокинс призывает других капитанов не полагаться всецело на своих подчиненных в самые опасные минуты сражения. Излишек вина, например, «вселял чувство отчаянной и взбалмошной храбрости во многих, кто, одурманенный алкогольными парами, не разумел никакой опасности и лез на рожон; кто-то кичливо бахвалился; другие бранили испанцев на чем свет стоит; третьи брали с собой товарища на подстраховку и ни на шаг от себя не отпускали; все эти неблагоразумные выходки стоили жизни множеству бравых людей».

Сражаться без доспехов – безумное чудачество английского моряка. Испанец, обладая более воздержанным нравом и здравомыслием, с охотой облачался в доспехи, чтобы защитить себя. Англичанин же ими пренебрегал, «предпочитая быть застреленным пулей или пронзенным багром или мечом, чем потерпеть немного неудобств и мучений». В некоторых морских баталиях, сообщает Хокинс, «я видел, как крошечные осколки снарядов убивали и калечили множество моряков за раз, и пролетали целые пушечные ядра, не задевая никого».

Он осуждает тех, кто называет английских моряков пиратами, ведь «у англичан нет ни добрососедских отношений с Испанией, ни перемирия; они воюют; а потому не могут считаться пиратами. Кроме того, это Испания нарушила мир с Англией, а не Англия с Испанией; да и еще ввела эмбарго – что из всех вызовов есть самый позорный и заслуживающий порицания…»

Временная немилость Эссекса не способствовала снижению накала атмосферы при дворе, и летом 1589 года один из наблюдателей отмечал, что «никогда еще двор не видывал такого ожесточенного соперничества, такой завистливости, таких предательств, как сейчас». Несмотря на это, Берли находился в зените славы. Как заявил секретарь королевской печати одному из придворных, «старый Сатурн – угрюмая и своенравная планета, однако она здесь правит бал, и если тебе велено сделать так, а не эдак, – значит, нужно сделать так; и никак иначе».

Берли старательно и неослабно радел об успехе собственного сына Роберта Сесила, который во время болезни отца взял на себя большую часть его государственных дел. Он отличался весьма необычной внешностью. Один из современников описывал его как «худощавого и кривобокого юношу с горбом на спине, низенького роста, но с лицом довольно миловидным и взглядом вдумчивым и проницательным, рыжеволосого, с жидкой коричневатой бородкой и огромными и жалостливыми зелеными глазами, со складом ума и манерами, подобающими придворной службе». Королева звала его «мой эльф» или «мой гномик».

Сесил и Эссекс выросли в доме лорда Берли, один как сын, другой – как воспитанник, но беспрестанно ссорились друг с другом. Их соперничество особенно обострилось после смерти верного подданного Елизаветы Фрэнсиса Уолсингема весной 1590 года. Эссекс выступал за агрессивную внешнюю политику, поддерживавшую международное протестантское движение. Сесил с отцом придерживались оборонительной стратегии, стремясь удержать Испанию на расстоянии вытянутой руки. Эссекс воплощал в себе благородную и воинственную доблесть; Сесил, в сущности, был придворным карьеристом. Война для Эссекса была сродни спорту или игре; Сесис видел в ней источник расходов и опасностей.

Двое молодых людей, таким образом, соперничали за власть и благосклонность королевы. Шансов выиграть эту битву у темпераментного Эссекса попросту не было. Один из его компаньонов писал, что «сэр Роберт Сесил то и дело бегает туда-сюда из Лондона во двор и обратно, выходит с кипой бумаг в руках и кипой мыслей в голове и проносится через приемный зал, словно незрячий, не замечая никого на своем пути». На такого придворного королева могла положиться. Весьма скоро ему пожаловали рыцарский титул и назначили членом тайного совета. Именно он осуществлял власть в последние годы правления Елизаветы.