34. Великий заговор

Герцог Франциск Анжуйский вернулся в Англию во время ареста и судебного процесса над Кэмпионом. Возможно, герцог-католик выбрал не вполне удачное время для очередной попытки сватовства, однако подобные конфузы его ничуть не беспокоили. Франциск стоял на теннисной площадке, готовый начать игру, когда к нему подошел французский аббат и попросил вступиться за Кэмпиона перед королевой. Он замешкался на минуту и провел рукой по лицу; затем отвернулся и крикнул: «Играем!»

Это был его последний шанс выиграть игру. Он уже завоевал титул правителя Нидерландов в результате вооруженного вмешательства против испанского господства, однако теперь охотился за более заманчивым трофеем. Если бы ему удалось заполучить корону Англии, в могуществе он мог бы соперничать с братом, французским королем, или даже с Филиппом II. Между тем королева пребывала в еще большей нерешительности. Франциск гостил при дворе три месяца после своего приезда в 1581 году, и его визит сопровождался постоянным секретничаньем и перешептываниями. В Англию прибыл французский придворный живописец, чтобы написать портрет королевы во весь рост. «Я хочу, чтобы ты, – потребовала Елизавета, – нарисовал меня с вуалью на лице». «Вуалирований» в этих переговорах было действительно хоть пруд пруди.

Герцог нуждался в деньгах для военной кампании против Испании в Нидерландах; королева пообещала ему шестьдесят тысяч фунтов стерлингов, но предоставила лишь их шестую часть. Она пыталась во что бы то ни стало воздержаться от любой явной вовлеченности, чем могла бы спровоцировать войну с Филиппом. В то же время ей хотелось пригрозить испанскому королю потенциальным англо-французским союзом, чтобы пресечь его вмешательство в дела Ирландии. Для удерживания равновесия сил приходилось проявлять чудеса политической эквилибристики.

«Что же мне делать? – спросила Елизавета у архиепископа Йоркского. – Я между Сциллой и Харибдой. Герцог соглашается на все, что я попрошу. Если я не выйду за него, он станет моим врагом, а если выйду – перестану быть хозяйкой в собственном королевстве». Она часто красноречиво убеждала окружающих в своем намерении сочетаться браком, однако считалось, что об искренности Елизаветы можно было судить лишь по тону ее голоса; если он звучал тихо и бесстрастно, значит, говорила она серьезно. Если судить по этим признакам, она не питала серьезных намерений относительно Франциска Анжуйского. Она лишь упражнялась в своих, как однажды выразился испанский посол Бернардино де Мендоса, «цыганских фокусах».

Как-то раз королева поцеловала герцога в губы и публично пообещала выйти за него, однако многие считали, что она лишь играла определенную роль. Возможно, она дала слово при свидетелях, чтобы снискать доверие французского двора, перед тем как продемонстрировать со всей очевидностью, что протест против этого брака среди членов Королевского совета и всего народа слишком силен, чтобы ему противостоять. Провал надежд вызвал в герцоге чувство глубочайшей досады. В конце 1581 года он заявил, что скорее предпочтет, чтобы они оба погибли, чем покинет Англию без королевы. Елизавета не на шутку встревожилась и стала умолять его не угрожать «бедной старушке в ее собственном королевстве». Об этом докладывал испанский посол.

«Нет, нет, сударыня, вы ошибаетесь; я не хотел причинить вред вашей благословенной особе. Я лишь имел в виду, что скорее позволю изрубить себя на куски, чем не женюсь на вас и стану всеобщим посмешищем». С этими словами он разрыдался, и Елизавете пришлось одолжить ему свой носовой платок. «Думайте обо мне, – сказала она, – как о сестре». Филипп Испанский, которому пересказали этот драматический эпизод, подписал Ojo на полях письма. Это означало «Будь внимателен» или «Смотри в оба!».

Представлялось вполне очевидным, что герцог Анжуйский превратился в обузу для английского двора. Елизавета не собиралась выходить за него замуж. «Я давно уже не молода, – заявила она придворным, – и “Отче наш” мне милее обетов венчания». Ей было сорок девять лет. Когда в феврале 1582 года они с герцогом наконец расстались в Кентербери, слезы текли рекой. Однако говорили, что в своих личных покоях Елизавета от радости пустилась танцевать.

Запутанный европейский узел завязался еще туже с восхождением Филиппа на трон Португалии в 1580 году; его морской флот, таким образом, в одночасье возрос. Филипп уже и без того досадовал на Елизавету из-за нападений сэра Фрэнсиса Дрейка на испанские корабли и расхищения испанских сокровищ в Тихом океане и Карибском море. Суда с награбленными трофеями, вероятно, в конце концов прибудут в Англию, и Филипп приказал своему послу «немедленно мне сообщить, когда этот пират вернется».

Лондонские торговцы опасались, что их торговля с Испанией окажется под ударом, однако тайный совет заверил их, что Дрейк, авантюрист-одиночка, не сможет навлечь гнев испанцев на Англию. Королева пригласила посла участвовать в медвежьей травле, где обсуждала с ним европейскую политическую обстановку. Правда ли, что Филипп увеличил свой флот еще на шесть тысяч моряков? Ut quid tot sumptus? – «К чему такие траты?» У Мендосы имелся готовый ответ. Nemo novit nisi cui Pater revelavit – «Этого не знает ни один человек, кроме того, кому поведал Бог». «А, – сказала королева, впечатленная его латинским, – вижу, вы еще кое в чем преуспели, помимо драгунской службы». Мендоса был шталмейстером Филиппа.

Не прекращались слухи о вторжении и войне, и в Чатеме шла подготовка флотилии. У Мендосы состоялась очередная аудиенция с королевой. «Я нашел ее в таком смятении по поводу флота его величества и муках совести из-за своего соучастия [в захвате сокровищ], что стоило мне войти в комнату, как она вскочила со своего дивана и проделала несколько быстрых шагов мне навстречу. Прежде чем дать мне вымолвить хоть слово, она спросила, прибыл ли я в качестве герольдмейстера, чтобы объявить войну». Он считал, что королева «робка и конфузлива» в частной жизни, несмотря на всю ее браваду на публике.

Елизавета решила сравнять счет с Филиппом, который оказывал поддержку мятежникам в Ирландии, путем разжигания разногласий в его новоприобретенном королевстве Португалии. «Мы считаем целесообразным, – писала она, – добиться того, чтобы король Испании был низложен как в Португалии, так и в Нидерландах; вследствие чего мы будем готовы оказывать такое косвенное содействие, что не станет поводом для войны». Подпольные военные действия, сопровождавшиеся выразительными дипломатическими жестами, были в те времена обычным явлением.

Мария Стюарт, разумеется, по-прежнему поджидала удобного момента, коротая время за тайной перепиской одновременно с Мадридом и Римом. Она была наиболее вероятным престолонаследником после Елизаветы, поэтому представлялось совершенно естественным, что она упорно добивалась своей цели. Однако большого энтузиазма по поводу возведения ее на трон не наблюдалось, даже среди католиков. Испанский посол сообщил своему господину, что «ни при каких обстоятельствах нельзя делать никаких деклараций, даже шепотом, ибо они парализованы страхом, и ничего хорошего из этого не выйдет». Только после смерти Елизаветы можно предпринять попытку. Даже верный любимец королевы, сэр Кристофер Хаттон, дал знать, что в случае кончины его госпожи он отправится в Шеффилд, где томилась в заключении Мария, и провозгласит ее королевой.

Летом 1583 года новым архиепископом Кентерберийским назначили Джона Уитгифта; в отличие от своего предшественника, Эдмунда Гриндала, он занял бескомпромиссную позицию в отношении пуританских течений, наиболее радикальными из которых были браунисты и барроуисты. Секретарь Уолсингема Николас Фонт, сам придерживавшийся пропуританских взглядов, писал: «Выбор в пользу такого человека на должность архиепископа в подобное время заставляет меня задуматься, неужто Господь вознамерился покарать свою церковь за ее неблагодарность». В инаугурационной проповеди, прочитанной с кафедры Креста Святого Павла в центре Лондона, Уитгифт яростно критиковал три вида неповиновения, демонстрируемого папистами, анабаптистами и «беспутными и своенравными лицами среди наших верующих»; в последнюю группу он включил и пуритан ригористичного толка. Фонт сообщал, что в своей речи Уитгифт со всей ожесточенностью и неистовством обрушился на «тех, кто возлюбил Реформацию».

Архиепископ обнародовал шесть догматов веры, которым обязано было подчиниться все духовенство, среди них – строгое соблюдение предписаний Тридцати девяти статей и Книги общих молитв; в результате его приказа двести священнослужителей временно отстранили от обязанностей или вынудили сложить с себя полномочия. Приняли новые законы в отношении католиков, отказывающихся присутствовать на англиканских богослужениях. В расследованиях и наказаниях Уитгифт полагался на Верховную комиссию – церковный суд, быстро и тайно выслеживавший ересь и схизму, прегрешения и пороки. Каждого, кто представал перед судом, вынуждали дать клятву отвечать на все вопросы, вопреки тому принципу, что никто не обязан свидетельствовать против себя. «Эта клятва на Библии, – писал один пуританин, – предназначена, чтобы выведать все секреты наших личных разговоров и собраний с самыми близкими друзьями…»

Эти собрания, или «конференции», имели и более конкретное значение. Приходская церковь в деревне Дедхэм, что в графстве Эссекс, к тому времени приобрела известность как место, где читают «схизматические проповеди и наставления». Осенью 1582 года около двадцати местных священников организовали «конференцию», в ходе которой часть времени посвятили проповедованию и часть – толкованию Священного Писания; обсуждались и насущные вопросы жизни прихода. Следует ли крестить ребенка неженатой пары? Стоит ли одному из священников принять должность капеллана в доме владельца поместья?

Участники собирались в первый понедельник каждого месяца на три часа; они встречались тайно, каждый раз в разных домах, чтобы избежать обнаружения. Время от времени они советовались с учеными коллегами в Кембридже, однако в общем и целом существовали независимо от остальных церквей. Тем не менее они вдохновили другие подобные конференции. «Пойдемте в Дедхэм, – сказали жители Ипсвича, – не помешало бы немного огонька!» Эти собрания можно с определенной долей уверенности назвать прообразом, легшим в основу пресвитерианского движения, которое привело к столь неожиданным результатам в следующее столетие английской истории. Ни Уитгифт, ни Верховная комиссия не стали для них препятствием.

Однажды Генри Барроу, основателю одноименной секты, самому довелось предстать перед комиссией.

Лорд-канцлер (указывая на Уитгифта). Кто этот человек?

Барроу. Это монстр, жалкое ничтожество, я не знаю, как назвать его; в нем нет ни духовного, ни мирского, он даже не тот второй зверь, о котором говорится в Откровении.

Лорд-казначей. Где это место, покажи его.

Через десять лет Барроу казнили за публикацию крамольной литературы. Сам Уитгифт остался неумолим, как и прежде. Когда из Кента прибыла делегация священников, чтобы выразить протест по поводу суровости введенных им мер, он парировал словами: «мальчишки, сопляки, нахалы, невежественные пьянчуги». Особенно настойчивого челобитчика он попытался заглушить криком: «Ах ты щенок, сопливец, птенец неоперившийся, еще молоко на губах не обсохло».

Берли, негласно симпатизировавший пуританству, упрекнул Уитгифта в том, что статьи его регламента по допросу нарушителей «настолько витиевато сформулированы, с таким множеством частностей и околичностей, что даже испанские инквизиторы, по его мнению, не прибегали к стольким вопросам, чтобы выследить и поймать своих жертв». Он считал, что в то время, когда наблюдается такая нехватка ученых священнослужителей, а угроза возвращения католичества стоит остро как никогда, епископы «совершают очень опрометчивую и губительную ошибку, прогоняя их из своих приходов».

Несмотря на это, методы Уитгифта прекрасно сочетались с взглядами самой королевы; она называла архиепископа «мой черный муженек». Елизавету тревожило массовое распространение проповедников, призывавших к новым реформам, поэтому она была признательна Уитгифту за его попытки обуздать несогласных. Сам архиепископ заявлял, что Елизавета предоставила ему «личную санкцию» на проведение его политики. Уитгифту, первому из тех, кого можно назвать истинно елизаветинскими епископами, впоследствии пришлось ограничить свои репрессии в отношении более умеренных пуритан; однако ему удалось водворить порядок и единообразие в церкви, во многом благодаря изгнанию католиков и радикальных пуритан из лона государственной религии.

Некоторые священнослужители более строгих вероубеждений зачастую продолжали богослужения из опасения, что в противном случае потеряют паству. Один из них сказал: «Мы должны упорно стараться вынести на своих плечах столько, сколько мы с чистой совестью сможем». Позади королевского герба в приходской церкви Бери-Сент-Эдмундс прикрепили текст из Откровения Иоанна Богослова со словами «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». Достаточно для Елизаветы.

Когда в воскресенье 12 января 1583 года обрушилась площадка над медвежьей ямой в Пэрис-Гарден, убив множество зрителей, происшествие сочли возмездием Бога за богохульства лондонцев. Летом того же года в небе над городом появилась комета, которая, как полагали, предвещает смерть великого человека. Многие указывали на королеву. В то время Елизавета находилась в своем Ричмондском дворце. Она приказала раскрыть настежь все окна, чтобы лучше разглядеть зловещее небесное светило. Королева воскликнула: Jacta est alea! – «Жребий брошен!»

В следующем месяце было совершено покушение на жизнь Елизаветы. Джон Сомервилл проживал вместе с католическим семейством из древнего рода Арденов в поместье Парк-Холл в графстве Уорикшир; молодой человек, казалось, обладал легковозбудимым темпераментом и истово поддерживал Марию Стюарт. В интересах этой молодой леди учинялся не один заговор против Елизаветы, однако Уолсингему удалось раскрыть все до единого. Сомервилл стал называть королеву Англии ведьмой и исчадием дьявола и рассказал друзьям, что намерен ехать в Лондон с целью убийства; он надеялся «увидеть ее голову на шесте, ибо она змий-искуситель и аспид». Он прикрепил к одежде в качестве амулета эмблему Агнца Божьего и отправился в путь. Находясь, вероятно, в состоянии умопомешательства, он хвастливо рассказывал прохожим о своей божественной миссии, и слухи о нем достигли Лондона быстрее, чем он успел туда добраться. Его схватили и доставили в Тауэр. На дыбе он сознался в своих намерениях и попутно изобличил своего отчима Джона Ардена и их семейного священника. Ардена повесили в Тайберне, а Сомервиллу удалось задушить себя в собственной тюремной камере; священник согласился стать шпионом в других католических семьях.

В то же самое время против Елизаветы сложился еще один заговор. Фрэнсис Трогмортон из старого рода Чеширов владел домом в лондонском районе Полс-Уорф; здесь он исполнял обязанности посредника между Марией Стюарт и испанским послом. Тайные королевские агенты часто видели, как он покидает дом посла, и Уолсингем улучил момент, чтобы арестовать его и обыскать дом. Трогмортон был занят написанием зашифрованного послания Марии, когда нагрянули констебли, и смог поспешно уничтожить изобличающий документ. Однако нашлись другие бумаги, среди которых был список видных английских католиков и наброски планов возможных убежищ для высадки неприятельского войска. Среди конфискованных вещей значился трактат в защиту титула королевы Шотландии вместе с «шестью или семью клеветническими пасквилями на ее величество, изданными за рубежом».

Трогмортону предоставили возможность написать короткое письмо испанскому послу, где он настаивал, что ему ничего не известно ни о каких сочинениях, и утверждал, что их ему подбросили противники, желавшие погубить его. Он заявил, что будет хранить верность и молчание до самой смерти, однако был отправлен в Тауэр для убеждения дыбой. Елизавета, столкнувшая с угрозой серьезного заговора, согласилась подвергнуть его мучениям.

В ходе первой пытки на дыбе Трогмортон ни в чем не сознался, однако, когда его привязали к ложу во второй раз, нервы не выдержали и он раскрыл все подробности сговора. Основатель Католической лиги герцог Генрих I де Гиз намеревался высадиться с армией на побережье Суссекса возле Арундела; к этому времени католическая знать подняла бы восстания во имя Марии, королевы Шотландии. Филипп Испанский «собирался взять на себя половину всех расходов по финансированию кампании». Трогмортон заявил, что Мария в курсе каждой детали плана. После своего признания, как свидетельствует официальный рапорт, он разрыдался и сокрушенно упал на колени. «Теперь, – сказал он, – я выдал все тайны той, которая была самой дорогой моему сердцу королевой в мире…» Трогмортона повесили через несколько месяцев, когда его показания стали бесполезными.

Узнав новости о его аресте и признании, многие влиятельные католики бежали из страны; другие попали под подозрение и были задержаны. По подсчетам, одиннадцать тысяч человек заточили в тюрьму или – в лучшем случае – посадили под домашний арест. Проверки прошли в Судебных иннах, традиционном убежище папистов. Следование догмам англиканской церкви стало теперь непреложным требованием для всех адвокатов. Королева очень скоро осознала весь масштаб враждебности Испании по отношению к ней. В любую минуту герцог де Гиз мог достичь берегов Англии с войсками Католической лиги; для охраны берегов Даунс, острова Уайт и островов Силли были направлены английские эскадры. Большая часть судов флота отправлялась на запад, наиболее уязвимый перед возможным вторжением испанцев, однако в случае атаки со стороны Ла-Манша враг будет перехвачен и остановлен. Для восстановления фортов и гарнизонов срочно требовались деньги; необходимо было прорыть траншеи для «предотвращения высадки». Берли оставил себе записку «не забыть о Шеффилде», под которым он имел в виду замок Шеффилд, ставший домом, или тюрьмой, для Марии.

Именно там она оставалась, строя заговоры и замышляя интриги в своем относительно комфортном заточении. Ее главной целью было вновь обрести свободу и взойти на престолы Шотландии и Англии. В этом стремлении упорство и хитроумие стали верными спутниками Марии. Многие, в том числе Уолсингем и Берли, ждали возможности, чтобы покончить с ней раз и навсегда. Елизавета, впрочем, пока не разделяла их намерений. Сообщали, что она может признать сына Марии Якова законным королем Шотландии. Уолсингем предложил заключить союз с нидерландскими протестантами: в сложившемся положении Англии не помешали бы любые союзники.

К королеве Шотландии отправили нескольких полномочных делегатов. Они обнаружили Марию в гневе, жаждущей в очередной раз поведать историю о ее унижениях «горькими словами своих терзаний». Один из членов английской делегации со всем уважением отметил, что, по мнению иностранных наблюдателей, условия ее содержания «исключительно милосердны». Ответ Марии (здесь перефразирован) был подлинно королевским: «Милосердие? При чем здесь милосердие? Я такой же законный правитель, как и ее величество. Я не ниже ее по положению и никогда не была. Я королева с самого своего рождения. Меня провозгласили королевой Франции, величайшего государства в христианском мире. Милосердие – это для подданных. А я не подданный». По отчетам делегации, «все это произносилось с крайней запальчивостью».

Вскоре Мария успокоилась и принялась описывать «свою печаль и прискорбное положение». Она говорила, что младше Елизаветы, но страдания состарили ее. Руководитель делегации сэр Уильям Уэйд поинтересовался у нее о заговорах и интригах, в которых она принимала участие. «А разве я не могу просить своих друзей о помощи? Я не замышляла ничего дурного, и если они совершили грех, то в том лишь одни виноваты». Уэйд упомянул о доказательствах ее причастности к заговору. Мария вспыхнула негодованием: «Ты не в том положении [звании], чтобы спорить со мной». В конце концов королева сменила гнев на милость и спела для английской делегации. Несмотря на это, она по-прежнему проявляла упрямство и открытую непокорность, убежденная в правоте своего дела и конечном успехе. Любому прохожему, оказавшемуся в окрестностях замка, устраивали допрос, и никто не имел права проникнуть на территорию крепости без специального разрешения совета. Когда бы Мария ни выезжала подышать свежим воздухом, за ней всегда неотступно следовала вооруженная охрана.

Перспективы окрасились в еще более мрачные краски, когда распространились новости об убийстве лидера нидерландских протестантов летом 1584 года. Вильгельма Нассауского, принца Оранского, убили по приказу Филиппа II. Кто мог сомневаться, что следующая на очереди – Елизавета? Герцог де Гиз, возглавлявший Католическую лигу, стал более опасным. Герцог Анжуйский, некогда настойчивый претендент на руку Елизаветы, скончался от лихорадки после сокрушительного провала в Нидерландах; королева, услышав новость о его смерти, была неутешна еще долгое время. Полгода она носила черные одежды и объявила траур при дворе. «Я вдова, – заявила она французскому послу, – которая потеряла своего мужа». Тот ответил, что она – «правительница, которая знает, как перевоплотиться в нужный ей образ». Куда большее значение представляло то, что после кончины Франциска Анжуйского трон переходил к протестанту Генриху Наваррскому, и де Гиз заключил с Филиппом соглашение, чтобы предотвратить эту возможность. Они также сформировали союз против Елизаветы.

Осенью 1584 года королева задала два вопроса своему совету. Должна ли она охранять и защищать Нидерланды от тирании испанского господства? И, если она примет такое решение, «что ей следует сделать, чтобы гарантировать себе безопасность против злого умысла и армии испанского короля?» Большинство советников выступали за вторжение, однако королева по-прежнему пребывала в нерешительности. Ей хотелось заручиться поддержкой французского короля. В противном случае Англия окажется в совершенном одиночестве.

Именно тогда Берли и Уолсингем подготовили документ, получивший известность как «Обязательство о содействии». Подписавшиеся под ним приносили торжественную клятву, что будут защищать жизнь Елизаветы и обеспечат переход власти к протестантскому престолонаследнику. Они далее давали зарок «преследовать силой оружия или иными способами возмездия» всех, кто посмеет угрожать королеве. Объявлялось, что любого «мнимого наследника, которым или во имя которого сие одиозное деяние будет предпринято либо совершено», ждет неминуемая расправа. Если Елизавету убьют, Мария отправится на казнь. Это был прямой призыв к применению силы. В это время в больших масштабах развернулось производство камей-портретов королевы, создававших сакральный образ величия, который мог соперничать с ликом Девы Марии в католическом мире.

Берли пошел еще дальше в попытках гарантировать протестантское престолонаследие. Он составил документ, согласно которому в случае кончины королевы следовало созвать Большой совет. Этот совет играл бы роль руководящего органа и одновременно созвал бы парламент для обсуждения порядка наследования; выбор целиком протестантского, без единого католика, парламента не вызывал никаких сомнений. «Правительство королевства продолжит функционировать, как и прежде, – писал Берли в меморандуме, – однако определенного периода межцарствия [междувластия] не избежать». Заявления главного министра вызвали у королевы возмущение. Вмешиваться в подобные дела и подвергать сомнению принцип наследственного правления было непростительной оплошностью с его стороны. Умышление на жизнь королевы само по себе уже приравнивалось к государственной измене. Ей, возможно, казалось, что ее облепил целый рой подданных с одинаковыми религиозными и идеологическими убеждениями. По этой причине она предпочитала давать аудиенции своим советникам лично или по два-три человека. Возможно, что именно в силу этого обстоятельства она зачастую прислушивалась к иностранным послам более внимательно, чем к собственным подданным. Эта новая обстановка, вероятно, поможет пролить свет на позднейший период ее правления.

На парламентской сессии в ноябре 1584 года царило возбуждение. Парламентарии окончательно утвердили положения «Обязательства о содействии» принятием Закона о безопасности королевы. Порядок действий на случай «междувластия» обошли вниманием, и, вероятно, категорическое неудовольствие Елизаветы пресекло дальнейшее обсуждение вопроса. Значимость «Обязательства о содействии» стала особенно очевидной в начале 1585 года с раскрытием очередного заговора против королевы, устроенного ловким двойным агентом Уильямом Парри, который изначально играл роль шпиона среди английских католиков. Вместо этого он восстал против собственной госпожи и однажды спрятался в саду Ричмондского дворца, поджидая ее прихода; когда же она наконец появилась, он был настолько поражен ее величием, что отказался от злодеяния. Это одна из историй. Согласно другой, Парри добился аудиенции с королевой и пришел к ней со спрятанным под рубашкой ножом. Однако и в этот раз у него не хватило духу.

Несмотря на это, Парри арестовали, и Уолсингем устроил ему допрос. Его заключили в Тауэр, откуда затем отправили на эшафот. «Все тело пробирает дрожь, – писал один из членов парламента после его ареста, – как подумаю, что мы могли потерять сие драгоценнейшее сокровище [Елизавету]». Парри написал признание королеве, которое оканчивалось на чувствительной ноте: «Прощайте же, милосерднейшая, благонравнейшая и достойнейшая королева, что когда-либо правила Англией. Не забывайте о несчастном Парри, низвергнутом вашей державной рукой. Упреждайте ошибки сии в прочих слугах ваших, ибо мне искупленья нет, ежели только ваше величество не проявит особое великодушие, на что не смею надеяться. И последнее, благородная леди, не обходите милостью ваших послушных католиков. Ибо худого я не молвлю».

Члены парламента внесли в «Обязательство о содействии» одну значительную поправку; по приказу самой Елизаветы они недвусмысленным образом освобождали Якова, сына Марии, от угрозы репрессий. В то время королева начала переговоры с молодым человеком в связи с возможностью признания его Яковом VI, законным королем Шотландии. Это, помимо прочего, подразумевало, что у него появятся определенные претензии на английский престол в случае ее смерти. Разумеется, Яков уже унаследовал корону Шотландии – еще в возрасте тринадцати месяцев, когда трон перешел к нему после вынужденного отречения от престола его матери. Однако официальное признание титула Елизаветой значительно бы упрочило его положение. Да и самой королеве не помешала бы поддержка протестантского монарха в случае вторжения или махинаций со стороны Испании.

Яков отправил послание матери, в котором убеждал ее, что она всегда будет чествоваться как «королева-мать». Марию эти слова привели в бешенство. «Прошу не забывать, – написала она в ответ, – что я – твоя истинная и единственная королева. Не смей оскорблять меня впредь, называя королевой-матерью… у Шотландии нет другого короля или королевы, кроме меня». Она пригрозила проклясть его и лишить наследства, если он в одностороннем порядке подпишет любое соглашение с Англией, однако именно так Яков и поступил. Саму Марию перевели в Титбери, тюрьму более строгого режима, где она могла поразмышлять о своей уменьшившейся верховной власти. Вскоре в замке заточили молодого священника-католика, а через три недели он повесился в собственной тюремной камере. Проснувшись на следующее утро, Мария обнаружила его висящим прямо перед своими окнами. Она считала, что это предзнаменование ее собственной смерти, и написала Елизавете очередное письмо с отчаянной мольбой защитить ее жизнь и даровать свободу.

Католические союзники Марии тем временем залегли на дно. Филиппа Говарда, графа Арундела, долгое время подозревали в диссидентстве; когда он наконец принял католическое вероисповедание, то составил длинное послание Марии, к котором перечислял все свои несчастья и безуспешные попытки обрести друзей при дворе. Он прекрасно помнил, какая судьба постигла его отца, четвертого герцога Норфолка, казненного за измену. Теперь для него наступил момент, когда он должен «либо позволить неким образом разрушить мое тело, либо подвергнуть откровенной опасности мою душу». В результате граф решил покинуть королевство без официального дозволения.

Говард передал письмо посыльному, а затем отправился к судну, ждавшему его возле побережья Суссекса. Он и не подозревал, что его слуги состояли на службе у тайного совета и даже сам капитан корабля был правительственным шпионом. Два корабля последовали за графом и после непродолжительного боя вынудили его сдаться. Говарда доставили в Тауэр, где он и томился в заключении до конца своих дней.

За арестом Говарда последовала смерть Генри Перси, восьмого графа Нортумберленда; его заточили в Тауэре после раскрытия заговора Фрэнсиса Трогмортона против королевы, и продержали в тюремной камере целый год без судебного разбирательства. Вечером 20 июня 1585 года его обнаружили мертвым в своей кровати с тремя пулями в сердце. Согласно некоторым версиям, он совершил самоубийство, боясь позора публичной казни. Если бы его не постигла участь изменнической смерти, то по меньшей мере имуществу ничего не грозило. Сообщали, что он якобы выкрикнул: «Этой мерзавке не видать моего имения». Другие, впрочем, считали, что Перси убили за недостаточностью улик против него.

Летом 1585 года Елизавета наконец подписала соглашение с Нидерландами, обещая поддержку в борьбе с испанцами. Она согласилась прислать четыре тысячи человек с оплаченным наперед трехмесячным жалованьем, с условием компенсации всех расходов в будущем. В обмен она получила приморские города Остенде, Слёйс, Брилле и Флиссинген. В многословной декларации провозглашалось содействие «нашим ближайшим соседям, коренному народу Нидерландов, страдающему от затяжных войн и преследования чужими [иностранными] государствами».

Несмотря на это, соглашение появилось слишком поздно, чтобы спасти Антверпен – тремя днями ранее город захватил герцог Пармский. В предыдущие месяцы он овладел Фландрией и большей частью Брабанта, а Брюгге и Гент сдались сами. Королева наконец-то решила раскрыть все свои карты после многих лет тайных переговоров и союзов. Впрочем, становиться королевой Нидерландов она не намеревалась; это неминуемо повлекло бы за собой новые опасности и расходы. Она лишь хотела отстаивать свободу Нидерландов в условиях испанского господства. Она стала бы их защитницей, но не повелительницей.

Ранней осенью 1585 года она финансировала путешествие Фрэнсиса Дрейка в Вест-Индию с целью захвата испанских судов и принадлежавших Испании городов в регионе. Его войско состояло из двадцати девяти кораблей и двух тысяч трехсот человек. Он захватил Санто-Доминго на острове Эспаньола и награбленными трофеями забил до отказа трюмы своих кораблей. Затем Дрейк отправился в Картахену на побережье Карибского моря и потребовал выкуп за осажденный город в размере ста семи тысяч дукатов. Следующей в очереди была Панама, однако вспышка тропической лихорадки среди команды Дрейка помешала осуществить эту затею.

Конфликты Старого Света, таким образом, переместились в Новый, и, хотя говорить о наличии глобальной стратегии применительно к тому веку было бы анахронизмом, Дрейк и его компаньоны-путешественники, несомненно, понимали, что господству Филиппа в Нидерландах можно нанести серьезный удар, захватив его суда с золотом. Позднее, во времена Непобедимой армады, секретарь Филиппа говорил, что «безопасность Вест-Индии являлась не менее весомым мотивом вторжения, чем возврат Нидерландов». Открытое военное противостояние с Испанией, таким образом, теперь стало лишь вопросом времени. Новый папа римский Сикст V заявил, что Елизавета «подлинно великая королева, ах, если б только она была католичкой, то мы бы в ней души не чаяли. Вы только посмотрите на нее – как она умеет править! Она всего лишь женщина, хозяйка половины одного острова, а ее боятся Испания, Франция, империя, все!». В этом году Берли заказал художнику полотно, «Портрет с горностаем», на котором королева изображена вместе с мечом, лежащим подле нее на столике. Будучи лордом-казначеем, Берли распоряжался всеми военными расходами королевства.

17 ноября 1585 года, в день двадцатисемилетнего юбилея своей коронации, Елизавета ехала в золотой карете по улицам Лондона; вместо крыши над каретой красовался навес, вышитый жемчугом и золотом. Королева, облаченная во все белое, через короткие паузы выкрикивала: «Боже, храни мой народ!» Собравшиеся преклоняли колени перед проезжавшей королевой и отвечали: «Да хранит Господь ваше величество». За каретой следовал граф Лестер, а впереди ехали Берли и Уолсингем. Лестер и Берли служили королеве с самого начала ее правления, Уолсингем присоединился одиннадцатью годами позже. Елизавета являлась олицетворением собственного девиза semper eadem – «всегда неизменна».

В следующем месяце королева отправила графа Лестера в Нидерланды в качестве своего генерал-лейтенанта. Его с нетерпением ждали как «нового мессию», одного из главных поборников международного протестантского движения, и на волне столь воодушевленных надежд ему предложили пост генерал-губернатора. К великому гневу и недоумению королевы, он принял этот титул. Когда же в начале 1586 года его утвердили «абсолютным губернатором», Елизаветой овладело неистовство. В глазах всего остального мира она действительно была королевой, а Лестер – ее наместником; «вспышки гнева» и «обличительные тирады» королевы тревожили ее советников, а некоторых она даже обвинила в причастности к заговору с целью скомпрометировать ее цели. Она пригрозила заключить мирное соглашение с герцогом Пармским и тем самым нанести удар личному престижу Лестера.

Когда гнев поутих, Елизавета решила оставить Лестера во главе командования английским войском в союзе с нидерландскими силами; однако успех не сопутствовал его кампании. Лестеру с большим трудом удавалось координировать советы союзников и пришлось просить увеличения денежного довольствия и присылки новых людей. Один военачальник писал Берли, что «состояние кромешного хаоса, царящего среди солдат, поистине удручает, припасы и подкрепление необходимы прямо сейчас, прежде чем успеет вмешаться Господь». Лестеру не удалось уладить конфликты между государствами, например Голландией и Зеландией, равно как и развеять подозрения относительно своих действий. Несмотря на то что Уолсингем настоятельно советовал остерегаться «издержек», он поднял жалованье своим солдатам (включая собственное) и закрыл глаза на взяточничество и массовые злоупотребления. Эта война привела к ощутимому сокращению английского экспорта с последующей потерей рабочих мест; ситуацию усугубил катастрофический неурожай 1586 года, спровоцировавший волну голода, болезней и смертей. Отвлекаясь от авантюр великих мира сего и обращаясь к жизни простых людей, зачастую сталкиваешься с нищетой и недовольством.

Так или иначе, нет ничего удивительного в том, что королеву всерьез встревожили непомерные расходы, связанные с конфликтом. Елизавета питала принципиальное отвращение к войне; у нее не было к ней ни способностей, ни интереса. Распространились слухи, что она собирается заключить перемирие с Испанией и свернуть злополучную кампанию Лестера; сообщалось, что одним из условий этого мирного соглашения станет передача Филиппу II приморских городов. Религия не стала бы препятствием. Если Испания сможет гарантировать Нидерландам сохранность их «вековых свобод», этого будет достаточно. Берли считал, что любой мир, заключенный на подобных условиях, станет неизгладимым пятном позора на репутации Англии. Он заявил Елизавете, что хочет оставить свою должность и удалиться на покой; на короткое мгновение слова советника растрогали ее, однако затем королева вернулась к своей прежней стратегии, которую он описал как «совершенно нелепую и опасную». Уолсингем согласился с ним и выразил опасение, что все теперь станут говорить, будто «нет в мире двора более одиозного и непостоянного в сношениях, чем наш».

На фоне бездействия одолеваемой сомнениями королевы и разделившегося во мнениях совета война в Нидерландах продолжалась. Драматизма незадавшейся военной кампании прибавила нелепая смерть сэра Филипа Сидни после короткой вооруженной стычки во время осады Зютфена. Он снял броню с ног в героическом порыве повторить подвиг однополчанина, однако был ранен стрелой и скончался. Этот эпизод отразил тот дух романтизма и молодецкую удаль, которые он в себе воплощал. «Я устал, господин секретарь, – писал Лестер Уолсингему, – право, я так устал».

К лету 1586 года, впрочем, королева возобновила дружеские отношения с фаворитом. В одном из писем она обнаружила свою привязанность к нему следующими строками: «Роб[ерт], боюсь, мои бессвязные речи наведут вас на мысль, будто это летнее полнолуние затуманило мой рассудок». Она закончила письмо словами: «В конце позвольте заверить вас, что мы по-прежнему дружны и для общения нет преград, а потому говорю вам ô ô [ее символ для «глаз», его прозвища] и молю Господа уберечь вас от печали и горя и защитить от врагов, миллион и легион моих вам благодарностей за все ваши труды и заботы. Всегда ваша, E. R.». Ее настроение всегда отличалось переменчивостью и загадочностью.

Несмотря на храброе противостояние Елизаветы разгневанной Испании, время было крайне опасным. Она боялась козней Марии, и в феврале 1586 года, как докладывали французскому двору, упала в обморок; говорили, что она пролежала без сознания два часа. Ранним летом того же года она с торжественной процессией шла к королевской часовне, когда внезапно ее «объял жуткий страх»; она вернулась в свои покои, чем, по словам испанского делегата, «немало удивила всех собравшихся».

Королева, возможно, была мудрее, чем они предполагали. Уже тогда против нее замышлялся очередной заговор, инициаторами которого стали иезуитский священник Джон Баллард и агент Марии Стюарт в Париже. Им удалось привлечь на свою сторону некоего Энтони Бабингтона, молодого человека из состоятельной католической семьи, а он, в свою очередь, завербовал шестерых придворных, которые в подходящий момент должны восстать и убить Елизавету. Уолсингем тем временем установил за Марией пристальную слежку. Королеву Шотландии перевезли в другую резиденцию, Чартли-Манор. С определенной уверенностью можно утверждать, что Сесил намеренно дал заговору ход и не вмешивался, несмотря на всю его хаотичность и несогласованность. Советники надеялись, что Мария Стюарт вступит в преступную переписку, которая и обречет ее на смерть. Так и вышло. 12 июля Бабингтон отправил Марии послание с описанием плана ее освобождения и вступления на престол. Необходимо было определиться с местом высадки вражеского испанского войска. Затем наступал час «засылки» «соперника-узурпатора», и Бабингтон выдвинул кандидатуры нескольких добровольцев для исполнения «этого трагического замысла».

Письмо, разумеется, перехватили агенты Уолсингема, прежде чем переслать его Марии; нанятый дешифровщик кодов помог раскрыть содержание тайной переписки. Королевский шпион разработал изощренный план, согласно которому двойной агент должен убедить Марию незаметно выкрасть письма, спрятанные на дне пивных бочек. Мария размышляла над ответом Бабингтону. Ее тюремщик, сэр Эмиас Паулет, написал Уолсингему: «Она прекрасно понимает, что ее хотят погубить и лишить жизни, а затем сказать, будто умерла от болезни». Что ей оставалось терять?

Через несколько дней Мария ответила на письмо Бабингтона. Она подробно изучила его план и сообщила: «Как все будет готово, шесть джентльменов должны приняться за дело, а вы удостоверьтесь, что по завершении их работы меня вызволят из этого места». Уолсингем снова перехватил послание и, прежде чем перенаправить его предполагаемым получателям, приказал своему дешифровщику подделать почерком Марии постскриптум к письму, якобы прося сообщить имена шести убийц.

Уолсингем со товарищи принялись ждать и лелеять мечты о крахе шотландской королевы. Елизавете, знавшей о заговоре, сообщили, что «зверь, что сеял хаос в мире, будет истреблен». Как сообщалось, Бабингтон настолько верил в успех заговора, что заказал свой портрет в компании шести придворных. Вместе со своими подельниками они беззаботно ели и пили в тавернах, не подозревая, что за ними следят. В августе 1586 года Уолсингем приказал арестовать Джона Балларда по обвинению в сокрытии своей священнической деятельности. Бабингтона обнаружили в Сент-Джонс-Вуд с «вымазанным кожурой незрелых грецких орехов» лицом; триста наиболее видных католиков-староверов из северных английских графств доставили под конвоем в Лондон.

Оставался еще один важный заговорщик. Марию Стюарт арестовали и поместили под стражу, а ее комнаты в Чартли тем временем тщательно обыскали. Обнаружился ключ к шестидесяти различным шифрам вместе со списками ее сторонников в Англии; среди них, к примеру, имелся перечень всех дворян, поклявшихся ей в верности. Елизавета, прочитав список, тут же его сожгла. Video taceoque, – сказала она. «Я вижу, и у меня нет слов».

Заговорщиков предали традиционной казни изменников; Бабингтон встретил свой конец одним из первых. Впрочем, один видный заговорщик еще не попал на эшафот. Теперь не оставалось сомнений, что Мария принимала участие в интригах против королевского трона, а следовательно, и жизни королевы последние восемнадцать лет. Летом того же, 1586 года Елизавета и Яков VI Шотландский заключили Берикское соглашение, связавшее их вечными узами дружбы; монархи договорились защищать протестантскую религию в своих королевствах и оказывать друг другу содействие в случае нападения. Согласно договору, Яков получал ежегодный пансион в размере четырех тысяч фунтов стерлингов, и теперь стало очевидно, что он избран наследником английского престола. Его мать более не принималась в расчет. Какая же судьба ждала ее теперь?