33. Лягушатник

К концу 1576 года в Нидерландах разбушевалась так называемая испанская ярость, когда многие из не получающих жалованье испанских солдат взбунтовались против своего начальства; последствием стала кровавая резня гражданского населения, в одном лишь Антверпене было убито восемь тысяч человек. Город так никогда и не вернул себе прежнее влияние. Произвол, учиненный солдатами, глубоко возмутил население Нидерландов, которые включали на тот момент территории современных Голландии и Бельгии, и даже католические провинции объединились с мятежными провинциями Голландии и Зеландии в твердой решимости ограничить власть своих испанских владык. Результатом стало Гентское умиротворение, подписанное всего через четыре дня после погромов; новый правитель дон Хуан Австрийский, младший единокровный брат Филиппа II, с крайней неохотой принял эти предложения, одним из условий которых было требование вывода из страны всего испанского войска. Теперь у нидерландских провинций существовал единый фронт, ратифицированный Брюссельским союзом 1577 года.

Елизавета вновь погрузилась в пучину сомнений. Сэр Уолтер Рэли сказал как-то о ней, что она «все делает наполовину». Несмотря на это, английская история тогда вступила в период мирного времени. Он продолжался двадцать шесть лет, с 1559 по 1585 год, и, как однажды канцлер казначейства сэр Уолтер Майлдмей сказал палате общин, «у нас на родине все спокойно, и чужие треволнения до наших границ не доходят». Впрочем, предостерегая от излишней самоуверенности, он добавил: «Мы должны своевременно обезопасить себя от любой бури, которая может разразиться у нас или за рубежом». Так зачем тогда королеве рисковать поднятием «бури», вмешиваясь в дела Испанских Нидерландов непосредственно или оказывая им военное содействие?

Елизавета отправила 20 тысяч фунтов стерлингов в Нидерланды и договорилась об отправке такой же суммы позднее, при условии полной выплаты долга в течение восьми месяцев; испанцам она объяснила свои действия тем, что просто выделила средства для покрытия задолженностей по выплате зарплат испанским солдатам. К лету 1577 года армия оккупантов уже была на пути домой. Однако в начале 1578 года все резко изменилось. Армия Нидерландов потерпела сокрушительное поражение в битве при Жамблу, когда войска дона Хуана хлынули через границу обратно в страну. Соединенные провинции уповали на Елизавету в надежде на столь необходимую помощь, однако их чаяния оказались тщетными. Королева не пошевелила и пальцем.

«Если ее величество ничего не предпримет прямо сейчас, – писал ее посол через неделю после поражения, – то, по мнению мудрейших подданных, это повлечет за собой опасные перемены». Прошел еще один месяц без каких-либо намеков на действия со стороны Елизаветы. Ходили слухи, что она собирается отправить армию под началом графа Лестера для борьбы с испанцами, однако то был лишь ложный оптимизм протестантов. Посол вновь писал, что «нерешительность безжалостна и постыдна. Если она скажет нет, то ей не удастся избежать гнева папистов. Если скажет да, она сможет сохранить свои значительные преимущества в войне; но она должна безотлагательно выбрать одно из двух». Для Елизаветы – больше, чем для кого бы то ни было, – подобный совет был настолько же бесполезен, насколько неприятен. Вместо армии она отправила дополнительные 20 тысяч фунтов стерлингов с условием своевременной компенсации. Один из современников, Уильям Кэмден, писал: «И так сидела она, подобно героической правительнице и арбитру меж испанцев, французов и голландцев; а потому вполне могла произнести фразу, некогда сказанную ее отцом, cui adhaereo praeest, или “тот, на чьей я стороне, одержит победу”. И некто совершенно справедливо написал, что Франция и Испания суть весы, измеряющие равновесие сил в Европе, а Англия суть стрелка весов, удерживающая это равновесие».

Влияние Елизаветы на Францию упрочилось еще больше благодаря новому раунду матримониальных переговоров, когда в очередной раз она привлекла внимание герцога Франциска (Франсуа) Анжуйского. Он был невезучим юношей, носившим тогда титул герцога Алансонского. Слухи о его личных пристрастиях стали предметом множества шуток при английском дворе; его лицо покрывали шрамы от оспы, а на спине имелось небольшое искривление, которое опровергало его прозвище Геркулес. Он был на двадцать один год младше английской королевы, что могло сделать саму Елизавету объектом насмешек. В подобных малообещающих обстоятельствах и начались переговоры о браке. Решительности Елизавете также, возможно, прибавила новость о том, что ее фаворит, граф Лестер, повторно женился. Весной 1578 года он сочетался браком с графиней Эссекс в ходе тайной церемонии, состоявшейся в Кенилворте; говорили, что он «грезил свадьбой» и купил для жены особняк в Уонстеде в графстве Эссекс, чтобы видеться с ней вдали от любопытных глаз.

После этого Лестер прибыл в Лондон, но сказался больным, чтобы не посещать двор. Однако королеве довольно скоро доложили о его приезде. Как сообщал испанский посол, 28 апреля, прогуливаясь по королевскому саду, Елизавета обнаружила оставленное возле двери письмо. Прочитав его, она немедленно отправилась в Лестер-Хаус и пробыла там до десяти часов вечера. Возможно, что Лестер написал письмо в надежде избежать королевского гнева. Впрочем, это могла быть чья-то анонимная кляуза на его свадьбу. Независимо от причины, результат был одинаков. Поговаривали, что королева хотела отправить Лестера в лондонский Тауэр, но потом сменила гнев на милость. Так или иначе, в следующем месяце она возобновила переговоры о браке с молодым герцогом.

Французы с подозрением отнеслись к побуждениям Елизаветы. Возможно, она хотела лишь помешать герцогу Анжуйскому заключить потенциальный союз с мятежниками в Нидерландах. Франциск был одержим жаждой воинской славы, и перспектива заполучить английскую корону представлялась единственным способом отвлечь его внимание. Вместе Франция и Англия могли бы обрести достаточное влияние, чтобы восстановить мир между Испанией и мятежниками. По этой причине французский двор тщательно взвешивал каждый свой шаг. Король Франции считал, что за предложением англичан скорее стоит искусная махинация, нежели искреннее желание. Сам герцог Анжуйский требовал расторопности и быстрых решений. С французскими послами королева была ласкова, если не сказать кокетлива; она даже притворилась, что не знает о разнице в возрасте между ней и юным герцогом. Она бы относилась к нему не только как к мужу, но и как к сыну. Никто доподлинно не знал, сколько искренности было в льстивых речах королевы; возможно, она сама сомневалась в собственных намерениях.

Отличительной особенностью летнего путешествия Елизаветы в 1578 году стала полная неразбериха. В мае докладывали, что «ее величество отправится в путешествие в Норфолк в этом году, однако никаких точных решений еще не принято». Лестер переживал, что его близкий друг лорд Норт не успеет «подготовить к приезду королевы свой дом, как велит его долг и доброе имя»; тем не менее на замок Кертлинг-Тауэр в окрестностях Ньюмаркета навели новый блеск по такому важному случаю. Спешно пришлось построить новую гостиницу, чтобы разместить многочисленную свиту королевы.

По мнению человека, которому поручили руководить всеми празднествами и гуляньями во время визита Елизаветы в Норидж, местные вельможи получили известие о приезде королевы «в самый последний момент». В середине июля, в самый разгар путешествия, лорд-хранитель печати не был уверен, отправится ли Елизавета в Суффолк, а другой придворный докладывал, что непонятно, собирается ли королева вообще ехать в Норидж, «если правда то, что птичка принесла мне сегодня на хвосте». На следующий день граф Нортумберленд попросил Берли подтвердить «достоверность того, что путешествие ее величества состоится».

Эта путаница явилась следствием противоречий в Совете, вызванных столкновением различных целей и притязаний самых видных его членов. В ходе празднеств увеселительные мероприятия сопровождались искусно зашифрованными посланиями с политической подоплекой. Ряд членов совета настаивал на нежелательности брака с герцогом Анжуйским. Не случайно во время празднований в Норидже жителям представили картину, изображавшую Елизавету в образе королевы-девственницы. На полотне богиня Целомудрия вручала королеве лук Купидона как особенный предмет, принадлежащий ей одной, поскольку «никто не может поразить сердце ее величества»:

 

О королева, жизнь в целомудрии твоею волей стала,

Чтоб сердце не пленить неволи путами…

 

Считается, что Ланкастер, выступавший против брака с герцогом Анжуйским, стал главным идейным вдохновителем этих интриг. Не так все радужно и безмятежно было в королевстве: за завесой зрелищ и дивертисментов виднелись отблески ожесточенных конфликтов и идеологических антагонизмов.

Елизавета посетила самую неспокойную епархию королевства, где католики и протестанты – или, говоря иначе, староверы и реформаторы – боролись за господство. По пути в Норидж королева остановилась в Бери-Сент-Эдмундс, где двух радикальных проповедников подозревали в пророчествах. Одного из них допросил совет, сопровождавший королеву; его отпустили с миром, а некоторым из пуританских джентри пожаловали дворянское звание рыцаря.

Потом королева отправилась в Юстен-Холл, резиденцию видного католика Эдуарда Роуквуда. Она благосклонно согласилась погостить в его доме, однако в самом конце ее визита в сенном сарае обнаружили икону Девы Марии. Елизавета приказала ее сжечь, «что сельские жители немедленно и сделали у нее на глазах, к удовлетворению самой королевы и несказанной радости всех вокруг, за исключением лишь одного или двух, кто высасывал из идола его ядовитое молоко». Это весьма странный эпизод. Возможно, икону специально подложили противники Роуквуда, желавшие ему навредить. Или это было частью тщательно спланированной постановки, чтобы подчеркнуть неприязнь королевы к папистским суевериям. Самого Роуквуда арестовали и заключили бессрочно в тюрьму.

Во время осмотра Нориджского собора королеве доложили, что герцог Анжуйский вторгся в Нидерланды и заключил с протестантскими государствами соглашение, в котором провозглашался «защитником свобод Нидерландов против испанской тирании». Возмущенная новостью об этом неугодном альянсе, Елизавета обрушила гнев на своих советников, хотя именно ее пренебрежение и топтание на месте побудили нидерландцев искать дружбы с французским герцогом. Она отправила письмо поддержки Филиппу Испанскому, не прекращая тем временем переговоров о сватовстве с герцогом Анжуйским. В скором времени северные провинции сформировали содружество, или лигу. Это был лишь вопрос времени, прежде чем они официально отреклись бы от Филиппа II и, вероятнее всего, признали бы герцога Анжуйского своим новым правителем.

Таким образом, дела при дворе, как и путешествие королевы, сопровождались чередой переменчивых настроений, оборотов и полуоборотов. Неудивительно, что у некоторых королевских подданных это вызывало недовольство. Сэр Филип Сидни, придворный и по совместительству поэт, сообщил друзьям, что «подумывает об одном индийском проекте»; устав от изнурительной рутины и раболепия придворной жизни, он строил планы о путешествии в Новый Свет. Уолсингем, в свою очередь, писал, что он желал «как-нибудь неприметно, с позволения Божьего, удалиться со сцены и занять место в зрительном ряду». Другой придворный, сэр Томас Хиниэдж, сетовал, что «ни провидение, ни советы тут не восторжествуют; если мы и будем процветать, то только, по нашему обыкновению, чудом».

На плечах этих людей лежал величайший груз ответственности и тревог, безмерно отягчаемый непостоянством королевы. Высокое положение и честолюбивые стремления порой таили в себе страшную опасность. 4 апреля 1578 года граф Босуэлл, мятежный супруг Марии Стюарт, скончался. Он кончил свои дни в бреду, привязанный к столбу в подземной темнице замка Драгсхольм в Дании. Вплоть до 1976 года его мумифицированное тело можно было увидеть в церкви, расположенной неподалеку от замка.

В то время королева особенно страдала от разного рода недугов. В возрасте сорока пяти лет у Елизаветы вновь открылась язва на ноге, от которой она мучилась еще восемь лет назад. Осенью 1578 года ее одолел некий «приступ», по словам Джона Ди длившийся четыре часа; на следующий день очередной «болезненный приступ» продолжался три часа. Природа этих приступов неизвестна, однако их описывали как «нестерпимые приступы боли, вызванные болевым синдромом и ревматизмом». В декабре у нее внезапно развилась зубная боль, настолько сильная, что не давала ей уснуть двое суток. Тайный совет собрал консилиум для обсуждения проблемы, на котором зубодер Фенатус рассказал о самом безопасном способе удалить больной зуб.

Советники ждали решения королевы вместе с хирургом, которому поручили выполнить эту операцию. Елизавета, испугавшись болезненного испытания, сначала пошла было на попятную. Тогда епископ Лондонский предложил свою помощь и добровольно согласился лишиться одного из своих оставшихся зубов, чтобы успокоить королеву. Хирург вырвал зуб, не причинив ни малейшего беспокойства епископу, и королева, обнадеженная его примером, благосклонно вверила себя врачу.

Переговоры с герцогом Анжуйским проводились теперь с еще большим энтузиазмом. Несмотря на приступы боли и язву, ее врачи «не видели препятствий» для успешного вынашивания ребенка. В начале 1579 года ко двору пожаловал посол герцога Жан де Симье со свитой из шестидесяти дворян; сам он, возможно, и не был образцовым придворным – убив незадолго до этого собственного брата за измену со своей женой, однако Елизавета нашла его совершенно очаровательным. Она называла его «обезьянкой» и «самым прелестным из моих зверюшек». Королева устроила торжественный бал в его честь и проводила в его компании столько времени, что могло показаться, будто сам Симье – истинный претендент на ее руку. Его даже допустили в королевскую опочивальню, где он попросил в подарок ее ночной чепчик как символ любви к его госпоже.

Граф Лестер выражал негодующие протесты в связи с возможным браком и обвинил Симье в том, что тот околдовал королеву с помощью черной магии. Даже придворные священники выступали в своих проповедях против связей с Францией, а в первое воскресенье Великого поста один из проповедников сослался на пагубный пример единокровной сестры королевы, Марии, провозгласив, что «браки с иностранцами несут лишь одно зло стране»; Елизавета в гневе ринулась вон из королевской часовни.

В 1579 году Джон Стаббс сочинил язвительный антифранцузский трактат «Обнаружение зияющей пропасти», в котором обвинял некоторых злокозненных «угодников» и «политиканов» в пропаганде интересов французского двора, «где Макиавелли – их Новый Завет, а атеизм – новая религия». Он окрестил потенциальный брак «мезальянсом» и «порочным союзом», подобным союзу чистоплотного быка и чумазого осла; опасность появления папистского наследника была слишком велика, чтобы ее стерпеть. К тому же возраст Елизаветы уже не позволял иметь детей, поэтому брак не послужил бы никакой цели. Памфлет церемонно сожгли в кухонном очаге Стэйшенес-Холла, однако Стаббса ждало дальнейшее наказание. По делу опального памфлетиста состоялось судебное разбирательство в Вестминстере, где его признали виновным в написании «крамольных трудов». Королева хотела смертного приговора, однако ее убедили, что такую меру наказания сочли бы слишком суровой. Вместо этого суд постановил, что виновнику следует отрубить правую руку. За несколько секунд до того, как приговор был приведен в исполнение, Стаббс воскликнул: «До удара судьбы уже рукой подать», – один из немногих случаев, когда жестокое наказание сопровождалось игрой слов. Когда палач отрубил ему правую руку, Стаббс снял свою шляпу левой рукой и крикнул «Боже, храни королеву», а затем упал без сознания.

Другое происшествие почти вплотную коснулось самой Елизаветы. Когда она в компании Симье совершала речную прогулку по Темзе на королевском баркасе, один из лодочников был ранен выстрелом с другого судна; тут же поднялся переполох, витали слухи о существовании заговора с целью убийства Симье или самой королевы. Впрочем, все оказалось чистой случайностью, и королева простила нечаянного нарушителя со словами, что «я не поверю ничему о своем народе, во что никогда не поверят родители о своих детях».

Молодой герцог Анжуйский прибыл в Англию в середине августа; он приехал ни свет ни заря, когда Симье еще крепко спал. Герцогу не терпелось засвидетельствовать свое почтение королеве, однако Симье уговорил его отдохнуть с дороги. Посол все же отправил королеве письмо, в котором объяснял, как убедил герцога немедленно «лечь в постель»: «Богом клянусь, как бы я желал, чтобы Вы сейчас были с ним, и тогда он мог бы поведать Вам, не таясь, свои мысли». Официально о приезде Франциска Анжуйского еще не объявляли, и во время дворцового бала на следующей неделе он скрывался за занавесом; королева, кружась в танце, делала жесты в его сторону, которые придворные будто бы не замечали. Через четыре дня Франциск уехал, получив известие о смерти близкого друга, однако успел произвести впечатление. Она назвала его своим grenouille, «лягушатником».

Следующая парламентская сессия была назначена на октябрь, однако королева отсрочила ее, чтобы избежать неприятных обсуждений ее брака; она уже привыкла к вмешательству палаты лордов и палаты общин в матримониальные вопросы, однако в этот раз решила его не поощрять. Вместо этого она собрала свой совет на торжественное заседание, чтобы выслушать рекомендации его членов. Фактически советники заседали несколько дней, а однажды пробыли в зале собраний с восьми утра до семи вечера, не отлучаясь ни на минуту. В совете наблюдался глубокий раскол, семь членов выступали против брака, а пять – за него; поэтому они обратились к королеве и попросили высказать свое настоящее мнение по обсуждаемому вопросу. Лишь тогда они могли бы решить проблему.

Елизавета разрыдалась. Она хотела, чтобы советники вынесли однозначное решение в пользу свадьбы, а теперь ее вновь объяла неизвестность. Он отстаивала идею своего союза с герцогом Анжуйским и позднее в тот же день высказывала убедительные аргументы в ее пользу. Однако она прекрасно осознавала, что этот вопрос разделил во мнениях страну точно так же, как он разделил совет. Более того, без его безоговорочной поддержки Елизавете было бы весьма непросто добиться согласия парламента, в котором все больше преобладали бескомпромиссные протестантские взгляды. Королева приостановила работу парламента еще на три месяца – впрочем, уже без прежней нерешительности и сомнений. Она даже подписала брачный договор, с тем условием, что ей предоставят два месяца, чтобы привлечь на свою сторону подданных или бросить эту затею.

По всей видимости, слезы королевы перед членами совета были совершенно искренними и свидетельствовали о ее глубоком разочаровании и безысходности: у нее похитили последний шанс устроить свою супружескую жизнь. К тому времени относится портрет королевы, заказанный Кристофером Хаттоном и приписываемый кисти Квентина Метсиса, на котором она изображена стоящей позади колонны, украшенной медальонами Дидоны и Энея из «Энеиды» Вергилия. С другой стороны от нее расположился глобус, демонстрирующий морские путешествия англичан. Символизм картины вполне очевиден. Подобно тому как Эней вынужден покинуть Дидону, чтобы исполнить свое высшее предназначение и основать великий город, так же и королева должна забыть свою любовь к герцогу Анжуйскому и создать свою империю. В это время стало появляться множество портретов королевы со сложным аллегорическим смыслом, в которых целомудрие и империя представляли собой равнозначные ценности. В период между 1579 и 1583 годами было написано не менее одиннадцати портретов с «ситом» – символом целомудрия. Вечно молодая и непоколебимая королева стала, таким образом, символом деятельного и несокрушимого правящего класса.

Между тем ее внутренная досада порой принимала довольно своеобразную форму. Ее возмутило, что отдельные подданные осмеливаются носить поверх рубашки или блузки воротник-фрезу такой же высоты и размеров, что у самой королевы; в связи с этим вышел парламентский закон, разрешавший уполномоченным королевским придворным стоять на перекрестках и, вооружившись ножницами, обрезать все воротники, превышающие допустимые размеры. Елизавета запретила дворянам носить рапиры больше определенной длины. Ее вкусы могли по-прежнему удивлять экстравагантностью. Она приобрела шесть венгерских лошадей, чтоб запрягать в королевскую карету, и выкрасила их гривы и хвосты в ярко-оранжевый цвет.

Английский хронист Рафаэль Холиншед рассказывает другую историю о гофрированных воротниках, относящуюся к 1580 году, которая представляет то время в довольно занимательном свете. Одиннадцатилетний мальчик из Суссекса пролежал в трансе десять дней; проснувшись, он обнаружил, что в нем появились качества прорицателя или моралиста. Он резко отчитал слугу за его «огромный и безобразный» воротник на шее и сказал, что «лучше ему облачиться во власяницу и посыпать голову пеплом, чем выставлять себя на посмешище, словно угодник черта»; после этих слов слуга расплакался, взял нож и, сорвав воротник с шеи, разрезал его на мелкие клочья.

В первую неделю апреля 1580 года мощное землетрясение прокатилось по всем юго-восточным областям Англии; жители Лондона в паническом страхе выбегали из домов на улицы, а некоторые утесы Дувра раскалывались и падали в море. Шпиль сорвался с башни Вестминстерского аббатства, а камни, упавшие с крыши школы Крайстс-Хоспитал, убили двоих детей. В памфлете, созданном в то время, Томас Чечьярд писал: «Диковинные сдвиги и толчки земли сотрясали Лондон, а церкви, дворцы, дома и иные сооружения трепетали и содрогались так, что стоящих в них кидало из стороны в сторону, а те, кто сидел, попадали со своих мест». Землетрясение восприняли как знак божественного возмездия, настигшего празднолюбивый и расточительный народ.

Именно в этот период истории, весной и летом 1580 года, в Англию впервые прибыли иезуиты с миссией защиты – если не реставрации – старой религии. Они появились через шесть лет после возвращения в страну католических священников, однако иезуиты, возможно, были преисполнены большей решимости. Члены ордена, целенаправленно созданного для борьбы с Реформацией, отличались глубокой набожностью и столь же строгой дисциплиной, равно как и непреодолимым стремлением обратить в свою веру как можно большее число людей; их стали называть «черными всадниками папы римского».

Одними из первых возвращенцев стали Эдмунд Кэмпион и Роберт Парсонс, вместе с семью другими сподвижниками. Кэмпион обучался в Английском колледже в Дуэ, однако его раннее образование впечатляет куда больше. Он работал научным сотрудником колледжа Сент-Джонс в Оксфорде и обладал столь выдающейся эрудицией и даром красноречия, что его избрали для торжественного приветствия королевы во время ее визита в университет в 1569 году. Он пользовался покровительством графа Лестера и лорда Берли и, казалось, мог рассчитывать на высокое положение в лоне официальной церкви; его считали наиболее вероятным претендентом на должность архиепископа Кентерберийского в будущем.

Несмотря на все это, Кэмпион, по его словам, стал терзаться «угрызениями совести и чувством омерзения», которые и вернули его на путь старой веры; он бежал в Дуэ, где принял причащение и приобщился к католическому вероисповеданию. Тем самым Кэмпион заслужил право стать поборником миссии. Он имел друзей и знакомых в Вестминстере; возможно, у него даже были тайные друзья среди членов Королевского совета.

Конечно, ему грозила опасность, ведь он водил дружбу с теми, кто называл Елизавету еретичкой и выступал в поддержку Марии Стюарт. Впрочем, риск являлся неотъемлемой частью всей миссии; его старший товарищ Уильям Аллен заподозрил, что английских католиков могут попытаться припугнуть показательными сожжениями или наказаниями пострашнее. Кэмпиону приказали воздержаться от любых дискуссий о политике и избегать хулы в адрес королевы. Ему полагалось сосредоточиться исключительно на религиозных вопросах – если он и умрет за веру, то умрет как мученик, а не как предатель.

Однако обуздать желания и сомнения английских католиков оказалось непросто. По улицам Лондона были разбросаны прокламации, объявлявшие Елизавету еретичкой и незаконной королевой. В связи с этим совет повторно обнародовал законы против католиков. Дворянина, которого поймают за слушанием мессы, посадят в тюрьму. На любую английскую семью, которую уличат в укрывании иезуитских священников, заведут судебное дело за пособничество мятежникам. Обстановка ухудшилась, когда в Ирландии высадился отряд итальянских солдат-католиков под началом испанского военачальника; считали, что, вероятно, за этим стоит король Испании, готовящий вторжение. Повсюду сообщалось, что папа римский своим молчаливым согласием санкционировал заговор по убийству королевы.

Уолсингем, ловец шпионов, теперь стал охотником на иезуитов. К концу года шесть или семь молодых иезуитов арестовали и отправили в Тауэр. Говорят, что по сей день ни одна собака не зайдет в Солт-Тауэр, где они сидели в заточении. На стенах этой башни высечены пронзенное сердце, рука и ступня – символ ран Иисуса Христа – вместе с крестом и монограммой IHS, являющимися эмблемой иезуитского ордена. Через какое-то время узников подвергли пыткам на дыбе в сводчатых казематах, располагавшихся под оружейной палатой. Кто из дворян оказывал им содействие? Где прячутся их главные идеологи? С каждым новым поворотом валика дыбы муки несчастных узников становились все невыносимее.

Несмотря на это, Парсонс и Кэмпион по-прежнему находились на свободе, и все больше иезуитов возвращалось в Англию. Они высаживались на берег тайно, под покровом ночи, сторонясь жилых домов и даже лающих собак; первую ночь они проводили в лесу, какой бы ни была погода, а на рассвете расходились, и каждый отправлялся своей дорогой. Они избегали больших дорог, где незнакомцы могут пристать с вопросами. Они могли выдавать себя за дворян, военных командиров или подмастерий. Один из них, отец Жерар, шел через поля и спрашивал каждого, кто попадался ему на пути, не видел ли тот его улетевшего сокола.

В поместье Стонор-Парк, что в городке Хенли-он-Темз, тайно установили книгопечатный станок, а книгопечатники, чтобы скрыть свой истинный род занятий, переоделись дворянами – не позабыв о шпагах и гофрированных воротниках. Именно от деятельности иезуитов пошло слово «пропаганда». Кэмпион и Парсонс отправились в путешествие по стране, охватившее большую часть английских графств, где они проповедовали и совершали таинства. Куда бы они ни приехали, повсюду их радушно встречали знать и дворяне. Как правило, иезуиты останавливались всего на одну ночь из-за страха быть обнаруженными.

Летом 1581 года Парсонс описывал опасности, с которыми сталкивались иезуиты, одному из священников. «Иногда, – писал он, – когда мы весело проводим время, сидя за столом и непринужденно обсуждая вопросы религии (ибо наши разговоры в основном на подобные темы), внезапно раздается тот настойчивый стук в дверь, когда кажется, что пожаловали констебли; все замирают и прислушиваются, а сердца колотятся, словно у оленя, который слышит ауканье охотника; мы перестаем есть и вверяем наши души Богу, улучая короткий момент для молитвы; не слышно ни единого слова, ни единого звука, пока слуга не вернется сообщить, в чем дело. Если тревога оказалась ложной, мы все дружно смеемся – еще веселее, чем прежде, после нашего-то испуга».

«Враг не дремлет, – заявил сэр Уолтер Майлдмей палате общин, передавая слова Королевского совета. – В королевство проникли некие иезуиты, двурушники и странствующие братья, чтобы подстрекать народ к мятежу, и многие из тех, кто исправно ходил в церковь, теперь сбились с пути истинного и отказываются ее посещать… настало время принять более жесткие меры». Кэмпион временно укрылся в Лондоне. Он часто навещал друга, жившего возле дороги к Харроу, и по пути к нему проходил мимо виселицы в местечке Тайберн; каждый раз, минуя лобное место, он прикасался к шляпе в знак приветствия орудия, которое однажды, возможно, принесет ему погибель.

Летом 1581 года Кэмпиона обнаружили в тайном «логове священников» в поместье Лайфорд, неподалеку от Абингдона. Его отвезли в Лондон, по-прежнему переодетого в светский костюм, с колетом из бычьей кожи и бархатными чулками; на голову ему нахлобучили шляпу с пером, а ноги связали под брюхом лошади. На шляпе красовалась табличка с надписью «Кэмпион, крамольный иезуит», и под свист и улюлюканье собравшихся толп зевак он проехал к месту своего заключения – подземной темнице под названием «Литл-Из» в Тауэре; крохотная камера размером 0,4 квадратных метра сама по себе представляла полноценную пытку.

На следующий день граф Лестер послал за заключенным, и Кэмпион, препровожденный в уединенную комнату, обнаружил перед собой королеву. Она хорошо помнила прекрасно образованного молодого человека и была намерена, при возможности, спасти ему жизнь. Она спросила, признает ли он ее своим законным правителем; он ответил утвердительно. Папа римский дозволил это. Затем она поинтересовалась, может ли епископ Римский на законных основаниях отлучить ее от церкви. На это он дал уклончивый ответ, сказав, что подобные вопросы находятся за пределами его компетенции. Его отправили обратно в Тауэр и, не добившись ответа при очередном допросе, пытали на дыбе два дня подряд.

В предыдущие века пытки применялись только к тем, кто отказывался сознаться и кого затем медленно «дожимали до смерти», однако в Тюдоровскую эпоху они стали королевской прерогативой, если дело касалось государственной безопасности. В 1580 году сам Берли написал короткое эссе, где рассуждал о пользе подобной практики. Наиболее одиозным из тюремных истязателей был Ричард Топклифф, юрист из Йоркшира, который обрел новое призвание в поиске более изощренных способов пыток над священниками. Один иезуит писал, сидя в своей тюремной камере, что «на следующее утро после дня святых Симона и Иуды меня подвесили к стене над землей, закрепив кандалы в проушине, настолько высоко, насколько я только мог дотянуться, стоя на табурете: табурет затем убрали, и так я провисел с 8 часов утра до 4 часов дня, без единой передышки или глотка воды, лишь Топклифф пришел сообщить мне, что испанцы прибыли в Саутуарк благодаря нашему сообщничеству: “Ибо чу! разве ты не слышишь барабанную дробь” (тогда боем барабанов приветствовали лорд-мэра). На следующий день меня также подвесили на час или два: такова лиходейская натура наших противников». Любую форму изуверства стали называть «топклиффским обычаем», а глагол «затопклиффить» обозначал преследование человека, которого хотели «затравить» или «сжить со свету». Говорили, что в мире есть люди, которые пьют кровь с такой же легкостью, как животные пьют воду.

Ослабевший в заточении Эдмунд Кэмпион не потерял силы духа. Он организовал общественную дискуссию по вопросам религии, и часовня Тауэра стала местом состязаний между ним и двумя протестантскими священниками. Три раза они проводили дебаты, однако не смогли прийти ни к какому окончательному итогу. Дело касалось прежде всего порядка в королевстве, а не религиозных истин. Кэмпиона вновь пытали, однако он, как и прежде, демонстрировал дерзкое непокорство – и тогда над ним учинили судебное разбирательство. В Вестминстер-Холл его доставили с вывихнутыми на дыбе конечностями. Он не мог поднять руку, чтобы провозгласить «невиновен» в ответ; тогда двое других подсудимых поддержали ее и поцеловали при этом сломанную кисть. Исход мог быть лишь один. «Нас обвиняют в измене, – заявил Кэмпион. – Мы не предатели. – Затем он добавил: – Мы мертвы для этого мира, но мы боролись за спасение душ».

Кэмпиона вместе с четырнадцатью другими иезуитами приговорили к смертной казни через традиционное повешение, потрошение и четвертование. Первого декабря его и еще двоих узников повели из Тауэра в Тайберн. Окружающие заметили, что ногти Кэмпиона были сорваны с пальцев его истязателями. Подойдя к эшафоту, он заявил: «Мы пришли сюда, чтобы умереть, но мы не предатели». Веревки, в которых он встретил свой конец, до сих пор хранятся в колледже Стоунихерст. Во время казни капля его крови окропила одного из зрителей в толпе, Генри Уолпола; Уолпол тотчас обратился в другую веру и сам стал иезуитом. Впоследствии его постигла та же самая участь в Тайберне.

По подсчетам, при Елизавете казнили порядка двухсот католиков, среди них 123 священника – по сравнению с 300 протестантскими мучениками, преданными казни во время куда более краткого правления Марии. В правление Генриха VIII было казнено 308 человек в результате принятия Акта об измене в 1534 году. Историки часто сокрушаются по поводу человеческой нетерпимости, однако стоит воздержаться от подобного соблазна. Невозможно судить о нравах одного века через призму ценностей другого. Так или иначе, отказ признать национальные религиозные правила приравнивался к государственной измене.

Альтернативой смертной казни стало лишение свободы, и в замке Уисбек на острове Или организовали особую тюрьму для священников и мирян-католиков. В контексте современных реалий ее описали бы как лагерь для интернированных, рассчитанный примерно на тридцать пять заключенных. Впрочем, условия не были суровыми; среди арестантов имелись ученые, и Уисбек превратился в своеобразную семинарию. В древнем замке Бомарис на острове Англси разместился еще один подобный центр. Традиционное содержание под стражей также применялось, и, как отмечали, «тюрьмы были настолько забиты католиками, что не осталось места для воров». На очередном парламентском заседании в начале 1581 года утвердили дальнейшие меры в отношении католиков; штраф за неподчинение власти подняли в двести раз, с 1 шиллинга каждое воскресенье до 20 фунтов стерлингов ежемесячно. Любой, кто попытается освободить подданного от его или ее клятвы верности королеве, признавался виновным в измене.

В подобном же духе произошло и осквернение Чипсайдского креста, к «великому ликованию народа». Он считался языческим идолом, пережитком темных времен господства религиозных предрассудков. В ночь на 21 июня 1581 года некие молодые люди «обмотали веревками самые нижние иконы» на кресте, однако не могли сдвинуть их с места; однако они сорвали изображение Христа и отломали руки у Девы Марии. Сам крест, воздвигнутый на монументе, был снесен.

Изображение креста решили приспособить и для мирских целей. Строители, занимавшиеся ремонтом или реставрацией помещений дворца Уайтхолл, нарисовали красные кресты на свежей штукатурке. Это было сделано для того, чтобы отвадить людей от распространенной привычки справлять нужду где угодно. Считали, что никто не посмеет осквернить изображение креста, помочившись на него.

Иезуитские миссионеры утверждали, что обратили в свою веру 140 тысяч человек; эти данные, возможно, слегка преувеличены, однако так или иначе они не перешли из протестантизма в католичество. Они были готовы провозгласить свою приверженность старой вере, и, разумеется, численно их значительно превосходили так называемые воцерковленные паписты, скрывавшие свою католическую веру посещением протестантских богослужений. Согласно имеющимся оценкам – какими бы хитроумными способами они ни высчитывались, – в стране проживало порядка 200 тысяч католиков; если это число верно, то они составляли примерно 5 % всего населения.

Впрочем, не обязательно было являться католиком, чтобы тебя назвали старовером. Существовали еретики совершенно иной природы. В 1581 году Роберт Браун основал в Норидже первую религиозную организацию, объявлявшую себя независимой от елизаветинского религиозного урегулирования. Ее членов называли – попеременно – браунистами, индепендентами или сепаратистами; они отказывались признавать государственную англиканскую церковь и склонялись к более строгим формам пуританской доктрины. Эти церкви стали известны как «соборные», поскольку зависели от собраний прихожан. В результате браунисты подвергались гонениям и преследованиям властей. Они покинули Норидж и переместились в Бери-Сент-Эдмундс, а оттуда бежали в Голландию; арестованных в Англии, скорее всего, ждала тюрьма или виселица.

Приверженцы другой сектантской конфессии – фамилисты, или Семейство любящих, – верили, что мужчина или женщина может «породниться с Богом» и тем самым обеспечить новое воплощение. Фамилисты отвергали понятие Троицы и не признавали крещение младенцев; они отказывались носить оружие или давать клятвы. В 1581 году Генри Барроу, уволившись из Грейс-Инн, ушел жить в сельскую местность. Во время своего уединения он сформулировал принципы нового вероучения, известного как барроуизм. Барроу считал, что елизаветинская церковь захламлена папистскими пережитками и что лишь полный разрыв с ней может гарантировать обретение истинной веры. Эти мужчины и женщины отличались подлинно героической твердостью духа. Они бросали вызов принципам общества, в котором жили, и были готовы переносить насмешки и наказания тех, кого их вера оскорбляла. Ни один исторический очерк об Англии XVI века не был бы полным без этих персонажей.