22. Восход

Посол Священной Римской империи объявил, что триумфальное возвращение Марией своей короны – чудо Господне и проявление Божьей воли. Новая королева и сама считала свое восхождение на престол результатом Божественного Промысла. Ее судьба и долг – вернуть свою страну в лоно старой веры. Можно еще сказать, что с мирской точки зрения установившийся режим был свергнут вследствие народного восстания. Помимо этого, Мария взошла на престол во многом благодаря верности дворян-католиков; ни один лорд, открыто придерживавшийся протестантской веры, ее не поддержал. Услышав о том, что в Лондоне ее провозгласили королевой, она приказала вернуть распятие в свою часовню во Фрамлингеме.

Когда Мария впервые въезжала в столицу после воцарения, жители многих домов в знак перемен поставили у окон изображения Девы Марии и святых. Вести о ее вступлении на престол дошли до прихожан Эксетерского собора, которые собрались послушать проповедь реформатора Майлза Ковердейла; пока сообщение шепотом передавалось из уст в уста, многие стали вставать и уходить. Лишь немногие «благочестивые» прихожане остались. По всей стране стали служить мессу на латыни. Без каких-либо указов или прокламаций в церкви стали возвращать образа и алтари старой веры. Вновь установили распятия, на свои места вернули статуи Девы Марии и святых. Когда в Кенте какой-то судья попытался наказать священников за проведение мессы, он сам попал под стражу. В любом случае в королевской часовне в Уайтхолле теперь служили шесть-семь месс ежедневно. Месса снова стала фундаментом истинной веры.

Один вопрос, однако, вызывал у Марии сомнения, а именно похороны брата. Ей не хотелось прибегать к практике захоронения, которую использовали реформаторы. По ее словам, она просто не могла «допустить, чтобы ее брата предали земле, точно бродячего пса». Ей советовали, что короля-еретика лучше и похоронить как еретика, избежав таким образом общественного резонанса. Мария пошла на компромисс. Она с неохотой согласилась, чтобы Эдварда похоронили по обряду, которому он сам отдавал предпочтение при жизни, но постаралась обеспечить спасение его души и сохранить верность собственным принципам, договорившись о проведении католической мессы по усопшему накануне похорон, а также об исполнении реквиема несколько дней спустя.

18 августа 1553 года Мария издала Прокламацию о религии, в которой запретила использование таких оскорбительных слов, как «папист». Она приказала, чтобы никто «не смел более под предлогом проповедей или занятий, будь то в церкви, публично или тайно, толковать Священное Писание или учить о религии, кроме как в школах при университете». Другими словами, Мария запретила проповедовать все радикальные и реформаторские учения. Утверждая, что не намерена никого принуждать, она, однако, делала одну зловещую оговорку – «до тех пор, пока с общего согласия не будут сделаны дальнейшие распоряжения».

Все же в некоторых кругах сопротивление возврату к старой мере могло быть поистине яростным. Некоторые проповедники, признанные в своем кругу благочестивыми, провозгласили истинной доктрину времен правления короля Эдуарда. Как и всегда, Лондон был центром религиозного радикализма. Когда один католический священник читал проповедь на Полс-Кросс, в толпе отовсюду стали раздаваться крики «Лжешь!» и «Прочь отсюда! Гоните его!». Затем в направлении кафедры полетел кинжал, и священнику пришлось поспешно ретироваться через расположенное неподалеку здание школы. Однако теперь европейские реформаторы, сделавшие столицу Англии своим домом, стали в спешном порядке возвращаться в Цюрих, Женеву или Страсбург. Колония валлонских ткачей, поселившаяся в Гластонбери, с радостью вернулась домой.

Были и другие случаи сопротивления. В Суффолке во время католической мессы подожгли церковь. Радикал по имени Томас Флауэр в ходе причастия выхватил из-за пояса деревянный нож и несколько раз ударил им проводившего церемонию священника. Вскоре реформаторам пришлось встречаться тайно; под покровом ночи они уходили в поля или на стоявшие у берега Темзы корабли. Епископ Лондонский Эдмунд Боннер был полон решимости уничтожить еретиков. «Да-да, – говорил он одному из них, – у вас целое братство, но я сокрушу его, уверяю вас». При герцоге Нортумберленде тайный совет приговорил епископа к пожизненному заключению в тюрьме Маршалси; вскоре он получил известность под прозвищем Кровавый Боннер за целенаправленную политику преследования реформаторов.

Еще один восстановленный на своем посту епископ, Стивен Гардинер, едва успел выйти из Тауэра, как столкнулся с еретиком. «Милорд, – сказал ему тот, – я не еретик, ибо то, что вы считаете ересью, есть наше служение Живому Богу».

«Боже милостивый! – заорал епископ. – Разве не говорил я вам, милорд заместитель, как узнать еретика? Они носятся со своим “Живым Богом” так, словно есть Бог мертвый. Эти еретики только и знают, что твердить “Господь живет, Живой Бог правит, Господь Бог” и ничего кроме “Бога”». В этот момент он снял шляпу и принялся лихорадочно тереть «переднюю часть головы, где один непокорный локон все время стоял дыбом». Последнее, что произнес епископ: «Уведите его! Это самый упрямый подлец, которого мне когда-либо доводилось встречать». С другим радикальным проповедником он расправился со словами: «Тащите этого взбесившегося шута прямиком в тюрьму». Архидиакон Вестминстера отличался не менее пылким нравом; споря с последователем арианства, в котором Сын Божий считается ниже Бога Отца, он плюнул узнику в лицо. Если слово «католик» в годы правления королевы Марии стало звучать как символ победы, то «протестант», напротив, превратилось в бранное слово.

Измерить истинную глубину веры английского народа не представляется возможным. Очевидно, что новой вере было действительно преданно лишь меньшинство, и не так много людей полностью придерживались католичества. Новое направление религиозной политики, удар по обрядам старой веры и опустошение церквей неизбежно должны были губительно сказаться на религиозности народа. Связь со священным стала слабее. В таком случае можно сказать, что произошел переход не от католичества к протестантизму (или наоборот), а скорее от пылкой, инстинктивной набожности Средневековья к мягкому приспособленчеству или вовсе безразличию. Это вполне бы соответствовало Реформации, сконцентрированной не столько на провозглашении новой веры и принципов, сколько на перераспределении власти и богатства. Привычка и обычай, а не вера и благочестие стали основными факторами английской религии.

Не считая несчастной Джейн Грей, Мария стала первой женщиной, которую провозгласили правящей королевой Англии. Ее единственная возможная предшественница Матильда не была коронована и носила титул «повелительница», или «госпожа» (domina). Однако в роду Марии существовал один прецедент: ее бабка Изабелла была королевой Кастилии и имела великое множество придворных. Екатерина Арагонская также, несомненно, обсуждала со своей дочерью все ритуалы и великолепие, связанные с положением правящей королевы. Прабабка Марии Маргарет Бофорт обладала огромной властью, будучи «серым кардиналом» у своего сына Генриха VII. А ее двоюродная сестра Маргарет последние двадцать лет управляла Фландрией в качестве королевы-регентши. С самого детства ее готовили к роли королевы; никто из подданных не мог поцеловать девочку – только ее руку, а на официальных мероприятиях окружающие преклоняли колени. Однако во Фландрии существовала традиция вступления женщин на престол, на которую Маргарет могла опираться.

Хотя первыми советниками Марии стали члены ее семьи, она все же не могла полностью обойтись без советников предыдущего режима: лишь они обладали достаточными знаниями и навыками для поддержания государственного строя. За два дня до коронации Мария вызвала их к себе. Когда они собрались, королева упала на колени и обратилась к ним с речью об обязанностях, возложенных на нее как на монарха Господом. «Все свои дела и себя саму я вверяю вам и заклинаю вас выполнять свой долг согласно данным вами клятвам». По свидетельству испанского посла, который стал главным доверенным лицом королевы, ее речь так глубоко растрогала советников, что они не знали, как отвечать. Однако ее шаг был хорошо продуман. Мария знала, что в прошлом многие из них относились к ней враждебно и подписали документ, лишавший ее прав на престол, поэтому она им не доверяла. Королева заявила послу, что «использует лицемерие советников себе во благо так, чтобы их согласие не позволило им строить против нее козни».

Состоявший из пятидесяти членов тайный совет королевы Марии вышел довольно громоздким и трудноуправляемым. Саму королеву приводили в ярость раздоры между советниками: они непрестанно «пререкались и меняли свое мнение», обвиняя друг друга и оправдывая себя. Одни хранили ей верность с самого начала, другие до последней минуты вели себя вероломно. Одни были консервативными епископами, которых недавно выпустили из тюрьмы; другие – крупными магнатами, которые нажились на конфискации монастырских земель. Позднее королева жаловалась, что больше всего времени потратила на споры с ними. Однако вскоре из числа советников образовался узкий круг, куда вошли шесть-семь человек. Наиболее значимый из них – старый епископ Винчестерский Стивен Гардинер. Он был выпущен из Тауэра и назначен лорд-канцлером. Большинство других являлись профессиональными управленцами, которые служили при прежнем короле.

Мария принялась за руководство страной с энтузиазмом. Встав на рассвете, она молилась и слушала закрытую мессу; затем садилась за рабочий стол, где оставалась до часа или двух пополудни. Далее королева делала перерыв на легкий обед, после чего возвращалась к делам, не покидая рабочего стола до полуночи. Она писала письма; давала аудиенции подданным; совещалась с членами тайного совета. Тем не менее большинство было уверено, что ей необходим муж. Женщина на престоле казалась чем-то неестественным, отступлением от нормы, которое мог исправить лишь облеченный властью мужчина рядом.

Когда парламент собрался 5 октября в первый год правления Марии, вопрос замужества королевы был довольно актуален. И в палате лордов, и в палате общин подавляющее большинство выступало за ее брак с англичанином. На церемонии коронации четыре дня назад Мария предстала с распущенными волосами в знак своей девственности.

Обсуждались и более общие вопросы. Парламент принял билль, утверждавший действительность брака Генриха VIII с Екатериной Арагонской и узаконивший права Марии на престол. Был принят закон о закреплении религиозного устройства, существовавшего в последний год правления Генриха VIII, который отменял, таким образом, все реформы Эдуарда. Принятие решения по этому вопросу затянулось на целых четыре дня, но в итоге закон утвердили 270 голосами против восьмидесяти. Итак, значительное меньшинство поддерживало реформы Эдуарда. Однако члены парламента дали понять, что есть два вопроса, по которым они единодушны. Возврата церковного имущества и восстановления власти папы римского не будет.

Через месяц спикер палаты общин предстал перед королевой и членами тайного совета. Он передал Марии петицию по вопросу ее замужества, а затем произнес долгую и многословную речь, в которой призвал королеву избрать в качестве супруга кого-то из своих подданных. Было бы неуместно останавливать свой выбор на ком-то из-за границы, поскольку у иностранного принца будут иные интересы и приоритеты. Вскочив на ноги, в поспешном и явно не подготовленном заранее ответе королева заявила: «Если вы, наша палата общин, против нашей воли изберете нам супруга, который будет нам не по нраву, это может повлечь за собой неудобные последствия в виде нашей кончины; заключив брак не по любви, мы сойдем в могилу в течение трех месяцев…»

Однако в вопрос выбора супруга уже были вовлечены другие стороны. Всего через девять дней после провозглашения Марии королевой Англии испанский посол задал ей вопрос о браке. В ответ Мария сообщила о своей готовности последовать совету двоюродного брата, Карла V, а это фактически означало, что она способна не колеблясь соединить себя узами брака с членом испанской королевской семьи, к которой и так принадлежала. Мария и в самом деле была наполовину испанкой. Наиболее подходящим кандидатом неминуемо становился Филипп, старший сын короля. Именно этого страшились палаты лордов и общин.

Осенью 1553 года, пока в парламенте шло заседание, Мария призвала испанского посла в свою личную часовню – это было убежище королевы, где она хранила Святые Дары, – и поведала послу, как «непрестанно плакала, моля Господа дать ей ответ на вопрос о замужестве». Встав на колени, Мария начала читать один из григорианских хоралов «Прииди, Дух животворящий». Очевидно, тогда она и решила выйти замуж за Филиппа. Такой выбор был в некотором роде естественным. Как могла королева Англии взять в супруги одного из своих подданных?

Тем временем появился один возможный английский кандидат. Эдуард Кортни, правнук Эдуарда IV и наследник династии Йорков, который последние пятнадцать лет провел в тюрьме по сфабрикованному обвинению в государственной измене; текшая в его жилах кровь Плантагенетов всегда представляла угрозу для династии Тюдоров. Хотя Мария и освободила узника, считая это делом чести, в ее намерения не входило выходить за него замуж. «Я никогда и ни за что не стану его женой, – заявила она членам тайного совета, – это я вам обещаю, а я человек слова. Что говорю – обязательно исполняю». Эдуард Кортни оказался королеве не по вкусу. Долгое заключение сделало его слабым и бездеятельным. Взоры Марии окончательно обратились в сторону Испании.

Однажды вечером испанский посол был принят при дворе; кланяясь королеве, он прошептал ей на ухо, что у него есть для нее документ от императора Священной Римской империи. Он тут же передал ей письмо, которое Мария немедленно спрятала. На следующий вечер посол прибыл во дворец на барже с официальным предложением для Марии сочетаться браком с Филиппом. Несколько дней спустя, когда королева со свитой направлялась в часовню на вечернюю службу, кто-то из придворных крикнул «Измена!», подняв общую тревогу. Мария осталась невозмутима, тогда как ее младшую сестру охватили страх и дрожь.

За развитием ситуации с замужеством сестры принцесса Елизавета в основном наблюдала со стороны. Хотя она и последовала за Марией, когда та триумфально въезжала в Лондон, это было скорее способом показать их взаимное согласие и оспорить права соперников на престол, поскольку кроме этого сестер ничего не объединяло. Елизавету негласно ассоциировали с протестантским влиянием, и вскоре она попала под подозрение как протестантка. Как сообщал французский посол, «Елизавета не посещает мессы и не сопровождает свою сестру в часовню». Считалось, что она горда и вспыльчива, как и многие другие члены ее семьи. Императорский посол, еще один проводник новостей и слухов, решил, что «принцессу Елизавету следует опасаться; она обладает особыми чарами».

Однако Елизавета знала, когда проявить гибкость. Услышав, что ее отказ посещать мессу расценивается как мятеж, она упала на колени перед королевой, умоляя наставить ее в католической вере. Тем не менее искренность Елизаветы вызывала сомнения; говорили, что она только и ждет случая, чтобы связаться с еретиками. Во время посещения своей первой мессы осенью того года по дороге в часовню Елизавета жаловалась на мучительную боль в животе, «напуская на себя страдальческий вид». Она не пользовалась великолепными четками, подаренными сестрой. Мария дала понять, что не хочет перехода престола к Елизавете, но в таком случае ее единственным выходом было произвести на свет собственных детей. Королеве уже исполнилось тридцать семь; худая и тонкогубая, она отличалась пристальным, властным взглядом; на стороне двадцатилетней Елизаветы были молодость и красота. Она могла представлять угрозу.

Угроза эта проявилась в форме восстания в начале 1554 года. Когда в январе в столицу прибыли испанские послы, чтобы скрепить печатью условия брачного договора Марии и Филиппа, лондонцы «были далеки от ликования и горестно повесили головы». Школьники забросали испанскую делегацию снежками. Условия договора объявили 14 января, и, хотя они ограничивали роль Филиппа в определении английской политики, по сообщению одного хрониста, «всякий пребывал в замешательстве, ежедневно ожидая худшего». В стране назревал не только религиозный, но и политический конфликт. К концу 1553 года причащение и другие католические обряды были объявлены единственной законной формой религиозного поклонения. В декабре, перед закрытием парламентских слушаний, в окно королевских покоев забросили мертвую собаку; на голове у нее была выбрита тонзура, как у монаха. В другой раз на Фрайдей-стрит обнаружили повешенную кошку, одетую наподобие католического священника; между лапок у нее был зажат кусок хлеба, напоминавший причастную гостию.

Предводители протестантов начали действовать сообща; в их числе были сэр Томас Уайетт, сын известного поэта, а также герцог Суффолк вместе со своими тремя братьями. Сам Суффолк приходился отцом Джейн Грей, королеве на девять дней. К ним присоединился и Эдуард Кортни, возможно обиженный отказом Марии. Они вступили в сговор с французским послом, чьей стране решение королевы вступить в брак с наследником испанской короны нанесло оскорбление. Если одни мятежники просто выступали против испанского присутствия, то другие были убежденными реформаторами, которых не устраивал возврат к католичеству. Часть восставших принадлежала к военным кругам, сформировавшимся при герцоге Нортумберленде и Эдуарде VI. Предполагалось, что первыми поднимутся Корнуолл и Девоншир; Томас Уайетт должен был отвечать за свой родной Кент, а герцог Суффолк – поднять волнение в Мидлендсе (Срединных землях / Центральной Англии). Затем все отряды сошлись бы в Лондоне, где они рассчитывали получить теплый прием.

Первые две недели нового года заговорщики оставались в Лондоне, однако в то время Эдуард Кортни стал проявлять признаки нерешительности. По собственному признанию, он верил, что королева все-таки сочетается с ним браком, и задерживался в окрестностях королевской резиденции; затем Кортни заказал себе богато украшенный придворный костюм и неосторожно высказался о том, что ему было известно. Допросив его, канцлер Стивен Гардинер многое узнал о заговоре. Тогда канцлер вызвал в Лондон одного из заговорщиков – сэра Питера Кэрью. Тот запаниковал и попытался поднять мятеж в своем родном городе Эксетере; Эксетер не восстал, и Кэрью бежал во Францию.

Томас Уайетт, приведенный в замешательство этими неожиданными и неприятными известиями, призвал жителей Кента к восстанию. 25 января церкви по всему графству зазвонили в колокола, подавая сигнал тревоги, и была издана прокламация, согласно которой испанская армия готовилась пересечь море, чтобы завоевать Англию. Уайетт захватил пушки с пришвартованных в Медуэе кораблей и перевез их в свою крепость в Рочестере. В первые дни восстания королева не проявляла тревоги. «Подождем, пока прибудет принц, – говорила она, – и все будет хорошо». Однако такое отношение было небезопасно. У Марии не было армии, и она боялась, что многие члены тайного совета в глубине души желали победы повстанцам. В городе согласились выделить пятьсот человек из специально подготовленных отрядов – не только для защиты столицы, но и для обеспечения безопасности королевы.

Король Франции обещал послать на помощь восставшим восемьдесят судов, и эти новости каким-то образом достигли английского двора. Французский посол находился под пристальным наблюдением, а одного из его гонцов арестовали. У него было обнаружено несколько зашифрованных сообщений от самого посла, а также копия письма леди Елизаветы к ее сестре. И хотя признаков государственной измены найти не удалось, подозрения все равно возникли. Чем могло письмо принцессы заинтересовать короля Франции?

Герцог Норфолк повел отряды лондонцев на Рочестер, но на подходе к мосту, к своему ужасу, увидел, что его солдаты переходят на сторону Томаса Уайетта. Кругом раздавались крики: «Уайетт! Уайетт! Мы все англичане!» Герцог Норфолк с несколькими офицерами в страхе за свою жизнь поскакали прочь. Тогда на мосту показался сам Уайетт. «Все, кто останется с нами, – объявил он, – добро пожаловать. Все, кто решит уйти, – пусть уходят». Так его войско пополнилось на триста-четыреста вооруженных воинов. Казалось, восстание имело все шансы на успех. Если бы Томас Уайетт пошел на Лондон немедленно, ему могли бы открыть ворота города.

Оказавшись беззащитной, королева тем не менее оставалась непреклонна и не теряла решимости. По улицам города она проехала до ратуши, где провела встречу с жителями Лондона. Ее голос звучал настолько низко, что его часто сравнивали с мужским, а пронизывающий взгляд мог внушать не только уважение, но и страх. Со ступеней ратуши Мария обратилась к горожанам. Будучи законной королевой Англии, она взывала к любви и преданности лондонцев перед лицом самонадеянного мятежника, намеревавшегося «подчинить закон своим прихотям и дать волю мошенникам и прочим жалким смутьянам, чтобы те устроили всеобщий погром и разграбление». Одновременно Мария обещала созвать парламент для рассмотрения кандидатуры Филиппа в качестве своего супруга; если палаты лордов и общин отвергнут его, то королева забудет о нем.

Ее отвага и выдержка произвели на лондонцев сильное впечатление. На следующий день 25 тысяч вооруженных горожан встало на защиту королевы от посягательств Уайетта и его людей. По прибытии в Гринвич из Рочестера отряд мятежников перешел на южный берег по Лондонскому мосту и обнаружил, что ворота закрыты. Уайетта объявили предателем, а за его голову назначили награду в сто фунтов стерлингов. В ответ Томас Уайетт стал носить шляпу, на которой крупными буквами было написано его имя.

Положение сообщника Уайетта герцога Суффолка выглядело весьма неутешительно: его попытка поднять бунт в Мидлендсе окончилась неудачей; герцог бежал в одно из своих имений, однако его местонахождение выдал егерь. Вместе с Суффолком восстанием в Мидлендсе должен был заниматься лорд Джон Грей, дядя несчастной Джейн Грей; два дня он скрывался в полом стволе старого дерева без пищи и воды. Но его также обнаружили. Семейству Грей пришел конец.

Лондонский мост был теперь перегорожен, и Уайетт в нерешительности стоял перед ним под прицелом тауэрских пушек. Пересечь реку не представлялось возможным. После долгих сомнений и разного рода совещаний Уайетт со своим отрядом решил поехать к Кингстонскому мосту, откуда мог возобновить наступление на Лондон; его друзья, находившиеся в городе, обещали теплый прием. Поэтому на следующее утро Томас Уайетт отправился в путь в сопровождении отряда из полутора тысяч человек, а также нескольких орудий, добытых с медуэйских кораблей; в четыре часа пополудни его войско достигло Кингстона. Часть моста оказалась разрушена, а на противоположном берегу реки дежурила стража; стражники сбежали, и Уайетт приказал починить мост, используя пришвартованные неподалеку баржи. После переправы он вновь пошел в наступление на Лондон.

Между двумя и тремя часами ночи королеву разбудили со словами, что ее ждет баржа, чтобы отвезти в безопасное место – Виндзорский замок. «Ехать мне или остаться?» – спросила королева свое ближайшее окружение. Лучший совет она получила от испанского посла. «Если поедете, – начал он, – о вашем бегстве станет известно, город восстанет, Тауэр будет захвачен, а узников выпустят на волю. Еретики станут убивать священников, и Елизавету объявят королевой». Сила этого довода убедила Марию.

В девять часов утра Томас Уайетт повел своих уже изможденных солдат вверх по холму в Найтсбридж, однако королевская кавалерия расколола его войско неподалеку от Гайд-парк-корнер. Лишившись арьергарда, Уайатт тем не менее продолжал двигаться по дороге, известной теперь как Пэлл-Мэлл; небольшая толпа горожан собралась, чтобы посмотреть на его наступление, но не подавала виду. Лондонцы расступились, пропустив мятежников сквозь толпу. Некоторые из придворных были встревожены таким молчаливым одобрением, и вскоре по всему Уайтхоллу зазвучали крики: «Измена! Мы проиграли! Все потеряно!» Королева отвечала, что будет защищаться сама, если никто не станет драться за нее. Она с радостью умрет рядом с теми, кто служил ей верой и правдой.

Однако до этого не дошло. Томас Уайетт с остатками своего войска медленно продвигался по Стрэнду и Флит-стрит к старому городу. Но ворота Ладгейт оказались для него закрытыми. «Ведь я держал с ними связь!» – проговорил Уайетт в отчаянии. Он сел на скамью перед трактиром «Белль-Саваж-Ярд» (сейчас известен как «Белл-Ярд»), пока его соратники разбегались по аллеям и переулкам Ладгейт-Хилл. Когда часть королевской конницы подъехала к Уайетту, он отдал солдатам свой меч и был взят под стражу.

В первые дни после восстания на всех главных площадях Лондона, от Смитфилда до Тауэр-Хилл, установили виселицы. Некоторых мятежных солдат повесили прямо у дверей их домов. «Никогда еще свет не видывал столько повешенных, – писал французский посол, – сколько их вешают здесь каждый день». Хотя посреди этой бойни иногда преобладало милосердие. 22 февраля перед королевой предстали четыреста человек с удавками на шее, и все они были помилованы.

С момента восхождения Марии на престол леди Джейн Грей оставалась в Тауэре, и, если бы обстоятельства сложились несколько иначе, ее бы, несомненно, помиловали. Однако вероломство отца кардинально изменило положение Джейн. Королева ожесточилась против нее самой и всей ее семьи. Старый аббат Вестминстера пытался обратить девушку в католическую веру, но она не поддалась на его увещевания. По дороге на эшафот, расположенный на Тауэр-Хилл, Джейн тихо молилась; она спокойно взошла по ступеням и объявила собравшимся, что, хотя и нарушила закон, приняв корону, но была неповинна в дурных намерениях. Затем Джейн прочла 50-й псалом «Помилуй мя, Боже» и распустила волосы, позаботившись, чтобы они не падали ей на шею. «Молю вас покончить со мною скорее», – обратилась Джейн к палачу. Преклонив колени, она спросила его:

– Вы ведь не отрубите мне голову прежде, чем я положу ее на плаху?

– Нет, мадам.

Завязав глаза платком, Джейн попыталась нащупать плаху.

– Что мне теперь делать? Где она?

Один из свидетелей помог девушке, и она склонила голову. Ее муж, отец и дяди также были обезглавлены.

Оставался еще один человек, которому, несмотря на все подозрения, удалось избежать наказания. Ожидая развития событий, принцесса Елизавета находилась в безопасности в поместье Эшридж-Хаус, графство Хартфордшир. Стало ясно, что восстание Уайетта было задумано с целью возведения Елизаветы на престол вместо ее сестры, впрочем, доказательства участия принцессы в заговоре отсутствовали. Личных слуг Елизаветы допросили в Тауэре под угрозой повешения. Сама Елизавета сослалась на болезнь, но ее тоже вызвали в Лондон и уже 18 февраля доставили в столицу в паланкине. В знак своей невинности принцесса проследовала по улицам города вся в белом; по описанию испанского посла, ее бледное лицо «было исполнено гордости, высокомерия и презрения». Посол, равно как и его господин, настаивали на казни Елизаветы. По всему Лондону разлетелись сенсационные новости о чудесном голосе, раздававшемся из крепостной стены. Когда кричали «Боже, храни королеву», ответа не было; но стоило лишь воскликнуть «Боже, храни леди Елизавету», как в ответ звучало «Да будет так». Легковерность толпы поистине не имеет пределов. Естественно, «чудо» объяснялось всего лишь проделками служанки.

Королева отказалась увидеться со своей сестрой, и Елизавете предоставили покои во дворце Уайтхолл, где она находилась под пристальным наблюдением. Принцесса провела в заключении несколько недель, а в начале апреля ее допросил королевский тайный совет. Советники обвинили Елизавету в пособничестве мятежникам, но она с негодованием отвергла это заявление, упорно продолжая все отрицать. В конце концов советники решили, что ее следует перевести из Уайтхолла в Тауэр, и, когда принцессе об этом объявили, она впала «в глубокую скорбь». Несложно понять причины такого отчаяния. Ее мать была заключена в Тауэр незадолго до своей казни, да и саму принцессу вполне могла постигнуть та же участь. Попросив об отсрочке, Елизавета написала королеве письмо, в котором сетовала на судьбу: «Кажется, мое положение таково, что я признана виновной без ответа и достоверных доказательств, ибо без каких-либо четких оснований Совет Ваш по Вашему же повелению приказывает перевести меня в Тауэр, место более привычное для невинно осужденных изменников, нежели для верноподданных». Далее она заявляла, что «никогда не предпринимала, не советовала и не одобряла такого дела, которое могло бы причинить Вам какой бы то ни было вред».

На письмо Мария не ответила. «Что ж, в таком случае, – по слухам, проговорила Елизавета, – если нет другого выхода, то мне остается смириться». Ее доставили в Тауэр на барже и высадили на берег у подъемного моста. «Вот ступает на берег верноподданный, – объявила она конвою и тюремным надзирателям, – верноподданный, преданнее которого еще ни один арестант не всходил по этим ступеням». В тот день лил невероятно сильный дождь, и Елизавета, охваченная унынием, присела на близлежащий камень.

– Мадам, – обратился к ней лейтенант Тауэра, – вам лучше укрыться от дождя; сидеть здесь вредно для вашего здоровья.

– Лучше сидеть здесь, нежели в месте еще более страшном, ибо, видит Бог, я не представляю, что ждет меня.

Елизавету под конвоем провели в крепость, запирая все двери за ее спиной. Она не могла быть уверена, что когда-нибудь снова окажется на свободе. Позднее в разговоре с французским послом она признавалась, что от отчаяния хотела написать своей сестре с просьбой, чтобы ее, как и мать, обезглавили мечом, а не топором. Однако вскоре для Елизаветы были сделаны некоторые послабления; к середине апреля ей позволили гулять в «преддверии» здания тюрьмы, наслаждаясь садом Тауэра. Впереди нее всегда шли два стражника, а еще двое – позади. Тем временем другим заключенным было приказано «даже глаз не поднимать в том направлении, в котором находится ее светлость».

Через пять дней после заключения в Тауэр Елизавету еще раз допросили. Как она связана с Уайеттом и прочими мятежниками? Получала ли она от них письма или сообщения? Принцесса отвечала отрицательно, утверждая, что не знала ни о мятежниках, ни о том, что они делали. Объявив себя невиновной, она потребовала предъявить доказательства своей измены. Доказательств не было. «Милорды, – сказала принцесса, – вы в самом деле очень пристально за мной следите». Елизавета продолжала держать себя с властным спокойствием; опасность научила ее лицемерию и изворотливости.

18 мая принцессу освободили из Тауэра и отправили в Вудсток, графство Окфордшир, под надзор сэра Генри Бедингфилда. Говорят, что одним из своих бриллиантов она процарапала на оконном стекле особняка следующие строки:

 

Есть подозрения одни,

Нет доказательств у них.

Елизавета, узница темницы.

 

И она оставалась узницей. На холме, с которого открывался вид на поместье, расположился отряд солдат, и никто не мог попасть на территорию без разрешения сэра Бедингфилда.

20 июля Филипп высадился в Саутгемптоне. Ступив на английскую землю, он немедленно обнажил меч и нес его в руке; это посчитали дурным предзнаменованием. У себя на родине Филипп привык к солнцу, однако Англия встретила его грозовыми ливнями, которые длились несколько дней; многие из его свиты простудились. Через три дня после прибытия Филиппа встретили у входа в Винчестерский собор и провели в епископский дворец; сразу после ужина его приняла королева, и «каждый из них радостно улыбался другому, к великому удовлетворению и ликованию окружающих». Мария понимала испанскую речь на слух, но сама говорить не могла. В тот вечер перед собранием придворных Филипп говорил по-английски первый, и последний, раз. Филипп должен был сказать: «Доброй ночи, господа!» (Good night, my lords all), но смог из себя выдавить лишь: «Добры но» (God ni hit). Вероятнее всего, что между собой Мария и Филипп разговаривали по-французски. Королева не слишком впечатлила испанцев; по словам одного из них, Мария «оказалась значительно старше, чем нам давали понять»; она была небольшого роста, а ее стройность граничила с худобой. В свои двадцать семь Филипп был на одиннадцать лет младше.

25 июля они сочетались браком в Винчестерском соборе, и герольды объявили их королем и королевой Англии, Франции, Неаполя, Иерусалима и Ирландии. Отец пожаловал Филиппу неаполитанскую корону буквально за день до венчания, чтобы королева Англии не сомневалась, что выходит замуж за равного. В ходе торжественной мессы все обратили внимание, что взгляд королевы прикован к усыпанному драгоценными камнями распятию. На свадебном пиру, к неудовольствию испанской свиты, Марии подносили кушанья на золотых тарелках, тогда как Филиппу приходилось довольствоваться серебряными. Во дворцах Мария всегда останавливалась в покоях, предназначенных для короля, а Филипп – в комнатах королевы-супруги. Положение его выглядело довольно неоднозначно. Он не был коронован и не мог никому оказывать покровительство на английской территории; ему не позволялось назначать своих людей на какие-либо посты, а королева никогда не передавала ему своих полномочий.

18 августа королевская чета проехала по Лондону, сопровождаемая уважительным, хотя и несколько умеренным гулом ликования. В проповеди на Полс-Кросс Стивен Гардинер призвал горожан «вести себя достойно», чтобы Филипп «мог отныне оставаться с нами». Вскоре после этого по улицам города проехали двадцать возов с испанским золотом.

Однако все богатства мира не смогли бы унять страх и развеять подозрения горожан. Ходили слухи, что в страну вторгнется громадная испанская армия, а церкви захватят испанские монахи. Люди боялись, что Англия больше не будет независимым государством. Как отметил один хронист, «англичане столь дурны и столь мало боятся Бога, что обращаются с монахами поистине бессовестно, и те несчастные не решаются даже покинуть свои жилища… Толпа пыталась сорвать плащи со спины дона Педро и его племянника дона Антонио, спрашивая, зачем они носят кресты, и глумясь над ними». Религия вкупе с ненавистью к иностранцам образовали взрывоопасную смесь.

Испанцы, в свою очередь, относились к англичанам с презрением. Здесь будет уместно рассмотреть общее представление о нации, которую французский посол именовал не иначе как «этот мерзкий остров». Считалось, что женщины довольно красивы, а мужчины имеют приятную внешность и здоровый румянец. Язык англичан находили грубым, но чего еще можно ожидать от людей, живущих на краю света? По большому счету они просто варвары. Бранились англичане столь неистово, что поражали иностранцев; даже дети ругались последними словами. Свой излюбленный напиток, «двойное пиво», по крепости напоминавшее виски, люди потребляли в огромном количестве, после чего теряли человеческий облик. Возможно, именно пиво способствовало возникновению обильной отрыжки, ставшей для всех англичан того времени своеобразным видом спорта; каждый прием пищи завершался отрыжечным состязанием. Обедать садились в любое время с десяти часов утра до полудня, а ужинали обычно в шесть вечера.

И что же ели эти варвары? Испанская знать и сам Филипп были поражены разнообразием пищи. «Эти англичане строят дома из палок и глины, но питаются обыкновенно не хуже короля». В пищу употребляли огромные говяжьи голени, баранину и телятину, ягнятину и свинину; ели соленое мясо дикого кабана, бекон, пироги с фруктовой начинкой и всевозможное мясо птицы. Однако далеко не все могли позволить себе так питаться, и бедняки, вероятно, могли позволить себе лишь «белое мясо» молочного скота, такое как масло и сыр, а также фасоль, горох, лук и чеснок.

В описаниях испанских гостей их хозяева представали «белокожими, румяными и вздорными». То был жестокий мир, где каждый имел при себе оружие. Англичане отличались вспыльчивым нравом. Не годились ни на что, кроме как есть и пить; танцы их представляли собой сплошные «шаги и прискоки с самодовольным видом»; женщины «непрестанно злословили»; все они были настоящие разбойники. С местным населением испанские придворные вели себя «словно со зверьми, которых стараются не замечать». Драки и скандалы случались не только на улицах, но даже в залах Уайтхолла. В одном из таких уличных боев участвовало пятьсот англичан; в результате шестеро погибли, а еще три дюжины получили тяжелые ранения. Нередко происходили и более невинные случаи взаимного недопонимания. Когда королеву посетила герцогиня Альба, ни одна из них не хотела позволить другой занять более низкое место; затейливый обмен любезностями завершился тем, что обе сидели на полу.

Осенью того года казалось возможным и даже весьма вероятным, что вскоре должен созреть плод королевского брака. Королева решила, что зачала, и доктора поддержали ее в этом предположении. Если бы это действительно было правдой, то все текущие проблемы Марии, включая отношение народа к ее мужу, нашли бы свое решение. По всем церквям страны пели гимн «Тебя, Бога, хвалим» и возносили молитвы за благополучное появление на свет наследника престола. Конечно, некоторых перспектива прихода к власти очередного монарха-католика приводила в ужас. К воротам дворца Уайтхолл кто-то приколотил листок со следующими словами: «Неужели вы, благородные англичане, окажетесь такими глупцами, чтобы поверить, что наша королева носит в себе плод? И от кого могла бы она зачать, если не от макаки или пса?» Страна замерла в ожидании.