15. Семейный портрет

В 1545 году король заказал у неизвестного художника семейный портрет. На нем Генрих изображен сидящим на троне в полном великолепии между своим наследником и давно почившей Джейн Сеймур; справа от него стоит леди Елизавета, слева – леди Мария. Рука Генриха покоится на плече сына. Декорациями служат королевские покои на первом этаже дворца Уайтхолл. Екатерина Парр, не будучи элементом этого грандиозного полотна, стала, впрочем, не менее неотъемлемой частью семьи. Во время французской кампании короля она регентствовала в Англии. Королева проводила бóльшую часть времени в Хэмптон-Корт, в обществе принцессы Марии, а затем и Елизаветы. Они получили образование в духе универсального гуманизма, связанного с именем Эразма Роттердамского и вскоре ставшего основой раннего протестантизма.

Екатерина помогала вести обучение юного принца Эдуарда. Он называл ее «дорогой матушкой» и признавался, что «получил от нее так много полезных знаний, что едва укладывается в голове». Сама она также посвящала время занятиям, и Эдуард писал: «Ваше высочество, я слышал, делает успехи в латыни… что так отрадно сердцу моему, ибо просвещение вечно». Это расхожее выражение тех времен, которое вовсе не обязательно отражало подлинные чувства Эдуарда. Так или иначе, он упорно продолжал изучение античных наук. Он прочел и заучил наизусть, к примеру, четыре книги Катона. Он читал Цицерона на латыни и Геродота на греческом. Вскоре он принялся за французский: теоретически принц должен был однажды стать королем Франции. Он также углубился в изучение географии и истории для подготовки к монаршему правлению. Находясь в таком привилегированном положении и имея столь тщеславного отца, он прекрасно отдавал себе отчет о своей роли и ответственности. Отмечали, что, даже будучи мальчиком, он держался совершенно как взрослый.

Береты Эдуарда украшали бриллианты и сапфиры, а одежда соткана из золотой парчи; у него был золотой кинжал, который висел на украшенной жемчугом перевязи в ножнах, усыпанных алмазами, рубинами и изумрудами. Всем своим видом он излучал сияние, когда шел или ехал верхом. Сохранился его портрет 1546 года. Эдуард в парадных королевских одеждах стоит между колонной и окном. В правой руке он держит золотой кинжал, а левая символично касается гульфика – знак того, что династия будет продолжаться.

Впрочем, у принца находилось время и для спортивных забав, достойных короля. Среди его личных вещей имелись перчатки для соколиной охоты, удочки для рыбалки и мечи для фехтования. Он владел борзыми собаками и лошадьми. Наследник увлекался охотой и стрельбой из длинного лука; играл в ракетки и занимался благородным искусством рыцарских поединков. Как и его отец, Эдуард музицировал на лютне.

Принц питал особое расположение к своей единокровной сестре Марии, однако и к этой любви примешивалось чувство долга. Он попросил Екатерину Парр гарантировать то, чтобы Мария более не посещала «чужестранные танцы и увеселения, которые не подобают благочестивой христианской принцессе». Ему было всего восемь лет, когда он озвучил это указание. Впоследствии брат и сестра спорили о том, что на самом деле означает слово «христианин». Несмотря на это, его беспокойство о Марии рисует в воображении образ, совершенно отличный от угрюмой и ревностной охотницы за еретиками: она любила танцы; ей нравились пышные наряды и карточные игры. Мария страстно увлекалась музыкой, как и ее отец, брат и сестра. Музыка – ключ к эпохе Тюдоров. Сохранилось изображение Елизаветы, ужинающей под звуки двенадцати труб и двух литавр, а также флейт, корнетов и малых барабанов. Каждый напевал мелодию, идя по улице или занимаясь работой, «каменщик у стены, юнга за веслом и кровельщик на крыше». Во многих цирюльнях имелись лютни, чтобы посетители могли скоротать время.

Однако Мария была известна своей образованностью, и другая королевская особа, Мария Португальская, прославляла ее «знаменитую добродетель и ученость». В последние месяцы 1545 года Мария под руководством Екатерины Парр занималась переводом пересказа Эразма Роттердамского Евангелия от Иоанна, опубликованного в следующем году.

В тяге к учению с Эдуардом могла соперничать и другая единокровная сестра, имевшая особый талант к языкам. Елизавета с легкостью овладела греческим и латинским, изучая первый по утрам, а второй – днем; позднее, во время своего правления, будучи по меркам того времени женщиной преклонных лет, она восхитила своих придворных импровизированной речью на латыни. Она изучала испанский, итальянский, фламандский и немного – уэльский. В семнадцать лет она вручила своей мачехе собственный перевод с французского длинной поэмы Маргариты Наваррской «Зерцало грешной души»; английский текст насчитывает двадцать семь страниц. Роджер Ашем, главный наставник Елизаветы, сообщал, что в возрасте шестнадцати лет «склад ее ума лишен женской слабости, и она обладает истинно мужской способностью к прилежанию. Нет смекалки более догадливой, памяти более цепкой, чем у нее…». Джейн Дормер, подруга детства принца Эдуарда, поделилась менее оптимистичной оценкой молодой девушки: в двенадцать или тринадцать лет Елизавета «горделива и надменна». Перед нами, таким образом, прекрасный образец двух молодых леди, получивших гуманистическое образование, которое могло составить конкуренцию любой школе или университету. Это был не уникальный случай – Томас Мор точно так же занимался обучением своих дочерей, – однако для того времени весьма не характерный.

Но семейную идиллию вскоре потревожили религиозные противоречия. Сам Генрих по-прежнему активно занимался вопросами веры. Появившись в парламенте в конце 1545 года, он обратился к собранию с речью о разногласиях в королевстве и внезапно разрыдался. «Я слышал, – сказал он, – что основа основ нашей религии, милосердие человека к человеку, превратилась в соляной столп, ибо никогда еще не было большего разлада и нелюбви человека к человеку, чем ныне… одни называют себя папистами, другие – лютеранами, третьи – анабаптистами; имена от лукавого…» Затем он заявил: «Мне горестно знать и слышать, как дерзновенно сей драгоценный камень, Слово Божие, толкуется, рифмуется, поется и смакуется на все лады в каждой таверне и пивной».

Сам Кранмер переосмысливал свои самые сокровенные убеждения. В этот переходный период, в ходе продолжительных и методичных исследований и размышлений, архиепископ отказался от идеи пресуществления, путем которого хлеб и вино прелагаются в тело и кровь Христову. Впоследствии он пришел к мысли о том, что таинство совершается в сердце самого причащающегося, который претерпевает духовную метаморфозу с принятием Святых Даров. Все текло, все изменялось.

Дискуссии и прения вовлекали более язвительные и пытливые умы. Генрих стремился вернуть первозданную католическую церковь, избавленную от ее чудовищных предрассудков; он также хотел создать национальную церковь под своим верховенством. В итоге, однако, получился хрупкий и в известной мере противоречивый институт. То обстоятельство, что английская церковь в корне изменилась после его смерти, свидетельствует о хрупкости этого института. Новая литания на английском языке была напечатана летом 1545 года, однако месса и другие церковные службы по-прежнему проводились на латыни. В том же году законопроект против еретиков, самый суровый за всю историю, был отменен палатой общин в парламенте, став очередным свидетельством раскола. Церемонию «поклонения Кресту Господню» в Страстную пятницу упразднили в начале 1546 года. Когда Кранмер намерился отменить все церемонии, включавшие использование колоколов и распятий, король поначалу согласился, но потом одумался и изменил решение. Он по-прежнему хотел сохранить образ правоверного монарха в глазах французского короля и императора и даже вел с ними переговоры.

После сорванной военной кампании стало очевидно, что Франции и Англии придется общаться на равных, вместо того чтобы напрасно тратить еще больше сил на пустые угрозы и их отражение. Так начался процесс дипломатических переговоров, которые Генрих язвительно прозвал «толкованиями». Своего посла он напутствовал: «Неукоснительно стой на своем и никоим образом не снисходи до компромиссных условий, пока не станет доподлинно ясно, что они скорее отвергнут договор, чем согласятся на наши требования». Это была игра уловок, нюансов и маневров в атмосфере взаимной подозрительности и недоверия. Итогом переговоров стало Ардрское соглашение, подписанное летом 1546 года, по которому Генрих оставлял за собой Булонь на восемь лет, с последующим возвращением ее Франции за сумму в два миллиона экю. Это соглашение было последним, которое Генрих подписал в своей жизни.

К «милосердию человека к человеку», в защиту которого выступал Генрих в парламенте, заметно не были склонны некоторые члены Королевского совета. Более консервативно настроенные из них ставили под сомнение благотворность влияния Екатерины Парр на королевское семейство. Одно лишь обстоятельство, что Мария переводила Эразма, само по себе говорит о многом, а пересказ ученым Евангелия от Иоанна сыграл определенную роль в политике позднейшей Реформации во время правления Эдуарда. Екатерина, таким образом, содействовала воспитанию реформированной духовности, навеянной идеалами гуманизма.

В самом начале 1546 года король пожаловался на то, как его супруга обращается с вопросами веры. Джон Фокс, на чьи свидетельства, как правило, можно полагаться, цитирует саркастичную реплику Генриха, обращенную к Стивену Гардинеру: «Как же отрадно в моем преклонном возрасте вразумляться у собственной жены». При первой возможности Гардинер прошептал на ухо королю, что мнения королевы, согласно закону, являются еретическими и «он, разумеется, прекрасно понимает, насколько опасно пригревать змею на своей груди». Это подтвердил и Фокс. Генрих затем разрешил Гардинеру опросить самых приближенных к королеве фрейлин.

Эти вопросы всплыли как раз во время ужесточившихся гонений на еретиков, в частности одной женщины, близкой к королеве и ее придворным дамам. Анна Аскью имела друзей при дворе, а ее брат был джентльменом-пенсионером и виночерпием; несмотря на это, за ней установили слежку. Один шпион, живший напротив ее дома, докладывал, что «в полночь она начинает молиться и продолжает молиться часы напролет…». В марте 1546 года она предстала перед комиссией по ереси в Сэдлерс-Холле на Гаттер-Лейн; там она призналась в некогда сказанной фразе, что «Господь не обитает в рукотворных храмах». Ее спросили, обретает ли Бога мышь, съев гостию. На это она ничего не ответила и лишь улыбнулась.

Ее отправили в лондонскую тюрьму, а оттуда представили епископу Лондона Эдмунду Боннеру, которого впоследствии прозвали «Кровавый Боннер». В те годы он еще придерживался довольно умеренных взглядов и, получив ходатайство от ее «добрых друзей», отпустил невольницу с тем условием, что она признает свою неправоту. Однако вскоре она вновь впала в ересь и летом того же года предстала перед советом в Гринвичском дворце. Анна была из «набожного семейства», поэтому ее непокорность служила более показательным примером; консервативные члены совета надеялись, что страх пыток или сожжения, возможно, заставит ее заявить о причастности к еретическим действам некоторых придворных дам. На просьбу подтвердить, что Святые Дары есть истинно «плоть, кровь и кости», она ответила: «Совету должно быть стыдно проповедовать о заведомо ложном». Когда ее заставили поделиться своим мнением о причащении, она заявила, что «не будет петь песнь Господню на земле чужой». Стивен Гардинер обвинил ее в том, что она говорит загадками, – на что Анна ответила словами Христа: «А как я истину говорю, то не верите мне». Гардинер воскликнул, что она болтает всякий вздор, словно попугай. К тому моменту Анна, истомившаяся в заточении, «страдала и мечтала о скорейшей смерти». В тюрьме она сочинила балладу, один из куплетов которой звучит так:

 

Я видела королевский трон,

Где Справедливость восседать должна.

Однако ж вместо нее на престоле

Правит бездушная жестокость.

 

В Тауэре узницу вынуждали назвать других участников ее секты; она хранила молчание, ее вздернули на дыбу и пытали. Она не выдала имени ни одного из своих тайных союзников. Анна написала собственный отчет о событиях, напечатанный в следующем году в Германии. «И потом они отправили меня на дыбу, ибо я не изобличила ни одной леди, ни одной фрейлины единого со мною мнения, поэтому они пытали меня столь долго; но я лежала неподвижно и не проронила ни слезы, и тогда лорд-канцлер и мистер Рич стали пытать меня собственноручно до полусмерти». 15 июля Анну доставили в Смитфилд для сожжения, однако от пыток она получила такие увечья, что не могла держаться на ногах. Тогда ее привязали к столбу и подожгли хворост. Во время казни разразился дождь с громом, и один зритель из толпы крикнул: «Это вам всем возмездие за сожжение верной послушницы Христовой». Услышав эти слова, извозчик-католик ударом свалил его с ног. Религиозные противоречия в народе были как никогда очевидны.

Через месяц Екатерина Парр стала объектом расследования. Эту историю рассказал Джон Фокс двадцатью годами позже в «Книге мучеников». Вероятнее всего, он услышал ее от тех, кто в то время был вхож в придворные круги. Вряд ли он придумал ее сам, ведь эта история не служит никакой практической цели в его протестантской «Книге мучеников», кроме очернения репутации Стивена Гардинера. Для этих целей, впрочем, он вполне мог приукрасить некоторые факты. Фокс справедливо утверждает, что в тот период Генрих редко покидал свои личные дворцовые покои и пускал к себе лишь ближайших советников. Именно такая атмосфера царила во дворце, когда король разрешил Гардинеру тайно расследовать религиозные убеждения своей супруги на предмет малейшей ереси. Он даже позволил выдвинуть против нее некоторые обвинения. Это, в сущности, вполне правдоподобно: учитывая обстоятельства его шаткого здоровья, в которых к тому моменту Генрих прекрасно отдавал себе отчет, он, возможно, заботился о том окружении, в котором окажется после его смерти принц Эдуард.

К счастью, кто-то неосторожно уронил обвинительные статьи на пол в суде, где их подобрал некий «благочестивый человек» и тотчас отнес Екатерине Парр. Скорее всего, этот «благочестивый» друг решил предупредить королеву, будучи осведомленным о кознях против нее. Узнав об этом, королева пришла в состояние «великой тоски и муки»; учитывая то, как ее муж обошелся с некоторыми из своих бывших жен, это неудивительно. Однако ужас, объявший ее, был столь силен, что король послал к ней одного из собственных врачей; тот, в свою очередь, также знал о планах Генриха и поделился с ней дополнительными подробностями о врагах, замышляющих против нее заговор.

Несмотря на это, однажды вечером король подозвал Екатерину к себе и завел разговор о вопросах религии. Она воспользовалась этой возможностью, чтобы извиниться за свою прежнюю «дерзость» и заверить, что вовсе не стремилась «заявить о своих убеждениях», а лишь отвлечь его мысли «в это мучительное время вашего недуга». Чтобы еще больше смягчить его гнев, Екатерина, как сообщается, выразила надежду, что «слушая мудрые речи вашего величества, я, возможно, тоже смогу извлечь из них пользу». Польщенный король благосклонно даровал ей прощение. «Ах, так ли это, душечка моя?»

Два или три дня спустя король и королева вместе с некоторыми из приближенных прогуливались по личному королевскому саду. Внезапно появился лорд-канцлер Томас Райэтсли, сопровождаемый сорока стражниками, с намерением арестовать Екатерину Парр и некоторых из ее фрейлин по обвинению в ереси. Король заступился за них. Он отвел канцлера в сторону и потребовал объяснений. Затем окружающие услышали, как он воскликнул: «Подлец! Жалкий подлец! Животное! И глупец!» – прежде чем отослать его и стражу обратно.

Это история, о которой повествует лишь один-единственный источник, однако в ней можно найти и правдивые подробности. Придворная жизнь того времени действительно была полна подозрений и неприязни к влиятельным особам, и разногласия по поводу характера и масштаба религиозной реформы, несомненно, лежали в основе этих противоречий. В значительной степени коварное поведение короля, настраивавшего одних придворных против других, также весьма характерно для той эпохи. Это был способ контроля и утверждения своего превосходства даже по отношению к супруге. Как позже сообщал Фокс, Генрих больше никогда не доверял консервативному епископу Винчестерскому Стивену Гардинеру, который первым инициировал расследование против Екатерины. Это недоверие подтверждается дальнейшим отношением короля к епископу. Королева вновь обрела благосклонность супруга и более не вмешивалась в религиозные дискуссии. Вскоре она посвятила себя уходу за смертельно больным мужем.