13

Эволюция разумных бегающих человекообразных обезьян

Когда ты бежишь… ты снова становишься первобытным охотником. Тридцать миль погони за животным, которое в два счета обогнало бы тебя на короткой дистанции, – и ты возвращаешься с добычей в свою деревню, даруя жизнь своим соплеменникам. Это прекрасное чувство.

Шон Фаунд, чемпион США 2000 года в беге на 25 км

Наши предки, обезьяноподобные существа, были странным видом. Возможно, сначала они были неуклюжими падальщиками на равнинах Африки, а позже стали двуногими хищниками. Они не были ни большими, ни быстрыми и должны были компенсировать это социальностью (общением) и сообразительностью.

Вышеизложенный сценарий нашего развития – от двуногих саванных охотников-приматов до людей – напоминает большой дом с множеством комнат на различных стадиях строительства, от начальной до конечной. Это результат постоянной перестройки и доработки бесчисленными многоопытными строителями. Различные части были созданы или достроены палеонтологами, антропологами, этологами, экологами, физиологами и анатомами. Здесь я постараюсь изложить некоторые факты и логику строительства основного каркаса этого сложного дома. Далее я описываю то, что, по моему мнению, является следствием психологических и физиологических способностей людей как выносливых хищников. В этом ограниченном пространстве я не могу раскрыть все плюсы и минусы каждого конкретного аспекта. Я могу только обрисовать общий сценарий так, как мне кажется наиболее разумным. И центральная часть этого сценария, как мне кажется, – наша выносливость. Кроме того, ключом к выносливости, как известно всем бегунам на дальние дистанции, являются не только потовые железы. Это еще и навык стратегического видения. Выносливость предполагает ясную цель и способность концентрировать на ней сознание – умение видеть то, что не лежит в поле зрения. Такое видение позволяет нам смотреть в будущее вне зависимости от цели – будь то убийство антилопы или легкоатлетический рекорд.

Наша специализация – двуногие бегуны – насчитывает не менее 6 миллионов лет. Вероятно, все началось в Африке, когда открытые или полуоткрытые равнины вытеснили леса и наши предки начали отделяться от других приматов, покидать джунгли и питаться многообразием пастбищных травоядных животных. Там было много других хищников, и спастись от них на деревьях было трудно. Скрыться тоже было нелегко.

Жизнь на равнине порождает гонку вооружений между хищниками и добычей. Здесь мы встретим таких чемпионов спринта, как гепард и различные виды антилоп, на которых он охотится. Также на равнинах были (и остаются) такие стайные хищники, как псовые и гиены, которые ловят быстроногих животных, пользуясь побочным эффектом их спринтерской скорости – пониженной выносливостью. В свою очередь жертвы-спринтеры обретали относительную безопасность благодаря своей численности. Антилопы – совершенно стадные животные.

Первые двуногие гоминиды, несомненно, не были превосходными бегунами, и для выживания им требовались альтернативы. Им нужно было кооперироваться для охоты, как некоторые приматы делают и сейчас. На равнинах даже некоторые хищники-одиночки социализировались для охоты. Яркий пример – львы, которые, в отличие от остальных кошек, живут группами.

Скорость была полезна и необходима. Мы никогда не бегали со скоростью под 100 км/ч, как гепард, но гепарду не нужно бежать целый час. Его хватает на полминуты, потом он столкнется с перегревом и накоплением молочной кислоты и должен будет остановиться. У обделенных скоростью гоминид были другие преимущества, помимо их социальности. У них были не только хватательные конечности, полезные для лазания и метания и в конечном счете для использования орудий, что тренировало разум, но они также развили выносливость в беге, оставаясь при этом прямоходящими.

Человеческая бипедальность в беге загадочна, потому что бег на двух ногах требует больших затрат энергии, чем бег на четырех. Тем не менее при передвижении на большие расстояния по равнинам двуногость, вероятно, была большим прогрессом по сравнению с хождением на костяшках пальцев у предков гоминид. В эволюции почти каждое решение – результат компромисса. Энергоэффективность была принесена в жертву высвобождению рук для других занятий. Например, руки были полезны не только для метания камней и палок, а позже для изготовления, ношения и использования оружия, но и для переноса маленьких детей и добычи на безопасные стоянки. Наши предки, как и современные шимпанзе, скорее всего, умели бросать предметы. Принимая вертикальное положение, они могли видеть дальше и при необходимости защищать себя от нападений сразу с нескольких направлений.

Британский физиолог Питер Уилер предположил, что одна из причин нашей двуногости заключается в необходимости терморегуляции под воздействием палящего тропического солнца. Как показал пример бражников, пчел и верблюдов, снижение расхода тепла или увеличение теплопотерь приводит к повышению выносливости. Уилер сфотографировал модель гуманоида в двуногом и четвероногом положении и обнаружил, что в двуногом положении он получал на 60 % меньше прямого солнечного излучения. Кроме того, в таком положении корпус расположен более удобно для проветривания с целью конвекционного охлаждения. Как я уже говорил в главе 12, двуногость может повысить скорость. Но даже если бы это было не так и стоило бы больше энергии, это все же выгоднее, чем отказаться от рук, использующих инструменты, уменьшить дальность обзора и снизить нашу выносливость в жару. Таким образом, в целом бипедальность человека не так уж загадочна.

Гоминидная линия, к которой мы принадлежим, вероятно, разошлась с обезьянами около 5–8 миллионов лет назад. Первые ископаемые следы этой линии были обнаружены в Эфиопии в отложениях возрастом 4,4 миллиона лет. Речь идет о существе под названием «ардипитек рамидус» (Ardipithecus ramidus). Австралопитеки, то есть «южные обезьяны» (их обнаружили в южной части Африки), которые произошли от ардипитека, имели маленький в сравнении с нашим мозг, но, судя по скелетным останкам и следам, они уже были прямоходящими. Женская особь Australopithecus afarensis, известная под именем Люси, – женщина ростом метр с небольшим, была обнаружена в 1974 году в Эфиопии. Это одни из самых известных найденных останков австралопитека. Австралопитеки были двуногим связующим звеном между обезьяноподобными и человекообразными формами и вряд ли смогли обогнать большинство крупных хищников. Они нуждались в других средствах защиты. Должно быть, унаследованная от австралопитеков выносливость, которая впоследствии развилась у людей, не была связана с бегом как способом спастись.

Скорее всего, австралопитеки разошлись с обитателями лесов и ушли в опасные равнины не для того, чтобы избежать хищников, а для того, чтобы искать там пищу, несмотря или даже благодаря наличию там хищников. Для тех, кто мог поймать добычу, мясо было в изобилии; его хватало и тем, кто мог отнять его у других хищников, таких как леопарды, гепарды и львы, а также для тех, кто мог бороться за него с гиенами, шакалами и грифами.

При разумном предположении, что австралопитеки жили в группах, как и большинство современных обезьян, нетрудно представить правдоподобную картину того, как они добывали пищу. Путешествуя группами и натыкаясь на убитую хищником тушу, они, возможно, отгоняли охотника палками и камнями. Такие захваты было сложно осуществлять по ночам, а легче всего было это делать в середине дня, когда хищник искал тень, оставляя тушу без присмотра или, по крайней мере, не столь ревностно ее защищая.

Разумные гоминиды быстро научились находить останки. Несколько лет назад я оставил мертвую лошадь возле дома моей матери в штате Мэн для съедения воронам. Две ее собаки нашли тушу по сборищу воронов. С тех пор собаки стали с интересом наблюдать за воронами. Ранние равнинные гоминиды были не менее талантливы в распознавании следов недавнего убийства, чем кружащие стервятники, собаки моей матери и я сам.

В африканском вельде большинство хищников вынуждены убивать часто, потому что то, что они не съедят сразу, быстро привлечет падальщиков или просто портится. Падальщики серьезно соперничают за первенство, а самые быстрые прилетают на крыльях. В нетронутой человеком северной экосистеме, парке Йеллоустон, происходит то же самое, только там падальщики, прилетающие примерно в течение минуты после убийства, совершенного волками, – вороны, а не стервятники. Орлы, медведи и койоты воспринимают активность воронов как сигнал, указывающий на убийство, и тоже спешат на место. В Йеллоустоне примерно через семь часов после того, как волки убьют лося, ничего не остается, кроме костей. В Африке гиены съедают даже кости, а мясо исчезает еще быстрее.

В тот год, проведенный мной в Танганьике (ныне Танзания), однажды утром я нашел в глубоком русле реки только что павшую корову, которую еще никто не приметил. К полудню, когда я пришел туда снова, там кормилось более сотни стервятников и еще больше птиц прилетало со всех направлений. Стервятники также находят туши, наблюдая за другими, и их мобильность позволяет этим птицам занимать нишу дневных падальщиков, кормящихся за счет хищников. Аналогичная конкуренция за убитых хищниками животных, видимо, была и в саваннах, где развивались наши антропоидные предки. Тогда, как и сейчас, умение двигаться быстро и долго было большим преимуществом, позволявшим добраться до убитых прежде, чем их съедят конкуренты. В конечном счете подвижность гоминидов в жару обернулась способностью самостоятельно добывать свежее мясо на охоте.

Хотя самые ранние австралопитекоподобные гоминиды, вероятно, не были достаточно быстрыми, чтобы загонять здоровых взрослых антилоп, несомненно, у них был большой потенциал, чтобы стать еще быстрее. Соревнования с падальщиками и другими представителями своего вида – ближайшими конкурентами – могли перебросить мостик к погоням за внушительной живой дичью. Как только гоминиды стали достаточно быстрыми, они смогли настигать слабую добычу – детенышей, а также старых и раненых животных.

В конечном счете то, что ранние гоминиды делали повседневно, могло быть менее значимым, чем то, что они могли делать во времена острой нужды, например когда не было мертвых или раненых животных. После того как мясо прочно вошло в рацион питания, способность бегать по равнинам приобрела еще большую ценность. Примерно 2–3 миллиона лет назад строение ноги и, в частности, стопы двуногих гоминид уже было идентично современному. Окаменевшие следы, которые обнаружила Мэри Лики, показывают, что они ходили, как мы. Разумно предположить, что они также могли бегать еще до того, как превратились в несколько видов Homo, из которых Homo Erectus был первым, кто покинул Африку.

Еще одна теория, недавно предложенная Ричардом У. Рэнгемом и его коллегами, гласит, что большой эволюционный переход от австралопитеков к Homo произошел после того, как они научились готовить пищу, в первую очередь богатые калориями подземные клубни. Приготовленную пищу легче переваривать, чем сырую. Она увеличивает доступные запасы энергии и высвобождает ее для охоты. Кулинарная гипотеза не является альтернативой охотничьей гипотезе. Скорее она дополняет ее; и приготовление пищи, и употребление мяса способствовали бы уменьшению размеров кишечника, увеличению скорости и дальности передвижения и позволили бы охотиться еще больше.

В этом споре, несомненно, вставят свое слово скептики, сомневающиеся, что наши древние предки-гоминиды могли стать настолько специализированными охотниками, чтобы догонять быструю добычу, которая уже эволюционировала и опережала самых быстроногих хищников планеты. Чтобы лучше аргументировать эту гипотезу, необходимо сначала изучить обычные занятия некоторых современных обезьян, а затем рассмотреть эволюцию нашей уникальной человеческой физиологии, социальной структуры и психологии.

Шимпанзе обычно считаются плодоядными животными. Однако они ценят мясо и охотятся на обезьян, молодых антилоп и других млекопитающих. Изучая охотничьи группы самцов шимпанзе в Гомбе в 1995 году, Крейг Стэнфорд обнаружил, что каждый год они истребляют пятую часть популяции обезьян-колобусов – своей добычи. Групповая охота эффективна. Всего за полдня наблюдения за павианами-анубисами в кенийском парке Амбосели я увидел, как группа примерно из пятидесяти особей ловила зайца, разрывала его на части и ела с большим удовольствием. Только две или три особи из рассеянной группы преследовали зайца, но запаниковавшее животное было перехвачено другими.

Охота у шимпанзе и павианов второстепенна в сравнении с собирательством, но добычей они никогда не гнушаются, если представляется возможность. Эти приматы не полагаются на мясо и не путешествуют на большие расстояния, но едят мясо, когда могут, а иногда даже охотятся, систематически и с большим упорством. Короче говоря, даже те гоминиды, которые не специализируются на мясном рационе, готовы и могут не только есть мясо, но и добывать его.

Если бы наши предки-гоминиды миллионы лет назад на жарких открытых африканских равнинах полагались на мясо, они, вероятно, разработали бы физиологическую адаптацию для этого. Животные развивают уникальные особенности и способности, когда попадают в особенные ситуации. Из всех насекомых, например, только у пустынной цикады Diceroprocta apache развилось потоотделение. Это насекомое имеет запасы воды, потому что питается соком растений. Способность потеть не просто позволяет этой цикаде быть активной в самое жаркое время самых жарких дней самого жаркого времени года. Она специально выбирает это время года, чтобы избегать хищных птиц, которые от жары покидают поля. Аналогичным образом уникальные жаростойкие муравьи пустыни Сахары, Cataglyphis bombycina, становятся активными только тогда, когда их главные враги – ящерицы – спасаются от солнца. Нечто похожее – выход в поле, когда крупные хищники уходят в тень и менее охотно защищают свою добычу – видимо, относится и к нашим предкам. Люди уникальны, как я покажу далее, своим обильным потоотделением, которое позволяет им постоянно бегать в жару даже под прямыми лучами солнца. Кроме того, наши три миллиона потовых желез выделяют не только воду для охлаждения, но и токсичные отходы обмена веществ, такие как аммиак и мочевую кислоту, которые образуются при употреблении мяса.

Во время своей годичной охоты на птиц в Танганьике я испытал то, с чем столкнулись древние охотники. Я никогда не забуду чувство мрачной клаустрофобии в течение тех месяцев, которые мы провели во влажных и густых горных лесах. Эти времена отличались от того славного восторга, который я ощущал в открытой саванне с ее просторами, усеянными редкими акациями. В саванне, чтобы поймать даже маленькую птичку, мне приходилось много блуждать. Я бродил полдня, пока не наступало время возвращаться в лагерь, где моя мама готовила еду и обрабатывала пойманные за день образцы. Я никогда не носил с собой воду, чтобы не таскать лишний вес, но из-за жары мне часто приходилось замедляться или отдыхать. Хотя жара часто затрудняла мне охоту на птиц в полдень, я все еще мог свободно путешествовать. Я справлялся, потому что обильно потел.

Тепло, выработанное внутри животного, вынужденного двигаться или быть активным в жару на открытых равнинах под африканским экваториальным солнцем, – один из самых мощных факторов, ограничивающих выносливость. Я буквально ощущал это и экспериментально показал, что бражники даже без солнечного нагрева ограничены примерно двумя минутами физической активности при умеренной комнатной температуре, если нарушен их механизм выведения метаболического тепла. Аналогичным образом кролики, кенгуру и гепарды, даже без искусственного нарушения их теплоотдачи, в обычных полевых условиях могут пробежать лишь несколько минут. Разумно предположить, что наши предки адаптировались к эволюционному давлению не только с помощью выведения тепла тела путем потоотделения, но и уменьшая поступление солнечного тепла в наиболее выгодное для поддержания устойчивой физической активности время.

Заяц

Различные животные разработали свои способы борьбы с часто ослабляющим их прямым солнечным излучением. В Новой Гвинее, которая, как и Центральная Африка, расположена недалеко от экватора, я обнаружил, что бабочки нагреваются до смертельной температуры тела всего за одну минуту, если подвергаются воздействию прямых солнечных лучей и не используют при этом свои крылья для затенения.

Наша вертикальная осанка (с вытекающей бипедальностью) была, видимо, предадаптацией к экваториальному солнцу. С ее помощью снижалось общее прямое воздействие солнечной энергии и одновременно увеличивалась площадь воздействия движущегося и охлаждающего воздуха на кожу. Макушки наших голов были теми местами, куда направлено солнечное излучение, потенциально угрожающее чрезвычайно чувствительному к температуре мозгу из-за его и без того высокой внутренней тепловой нагрузки от метаболизма. Таким образом, хотя бипедальность и снизила общий объем поступающего извне тепла, она усилила локальный нагрев наиболее чувствительной к температуре части тела.

Но пришло решение и этой проблемы. У человеческого мозга есть специальная сеть вен, которая действует как излучатель тепла для рассеивания дополнительной тепловой нагрузки. Следы вен на костях ископаемого черепа указывают на то, что грацильные австралопитеки уже имели одинаковую с нами кровообменную сеть; это означает, что они прошли через сильное эволюционное давление, чтобы предотвратить перегрев.

У насекомых есть аналогичные решения. Я нагрел головы пчел и обнаружил, что они не только срыгивают жидкость с целью охлаждения, но и прокачивают больше крови через голову, чтобы отводить тепло. Как и у других животных, подверженных потенциальному перегреву на солнце, прямоходящие гоминиды на открытых экваториальных равнинах, вероятно, сформировали бы тепловые экраны для уменьшения воздействия солнечного тепла на мозг. Земляные белки, жители пустынь, защищают себя густым хвостом, пустынные жуки используют крылья, верблюды имеют горбы и густые спинные волосы, а мы уникальны тем, что у нас густые волосы на голове, прикрывающие и голову, и плечи от солнечных лучей. Волосы на голове, вероятно, эволюционировали отчасти для той же самой цели, хотя позже они могли также послужить половому отбору. Позже, после того как Homo erectus покинул Африку, вторгся в северные мамонтовые степи и стал все больше полагаться на мясной рацион, волосяной покров мог стать слоем изоляции, уменьшающим теплопотерю в организме. Эта последняя миграция произошла недавно, всего около 60 тысяч лет назад, и она, возможно, совпала с изобретением метания копий и одежды.

Наша нагота и исключительно многочисленные и хорошо развитые потовые железы – характеристики, весьма способствующие скорости бега при наружном и внутреннем нагреве. Благодаря потоотделению мы можем выдерживать очень высокие тепловые нагрузки, обусловленные внутренним метаболизмом и внешней средой. Но это стоит нам много воды. При непрерывном пробеге длиной около 100 км в умеренный или прохладный день ультрамарафонец может потерять около 9 л воды только через пот. Без потения скорость и дальность бега были бы значительно снижены. Большинство животных, обитающих на аридных землях, имеют сниженную выносливость, поскольку очень хорошо приспособлены для сохранения воды. То, что мы, животные, приспособленные к саванне, обладаем такой гипертрофированной потливостью, подразумевает, что если мы действительно так расточительны с водой, то причиной может быть только очень большое связанное с этим преимущество. Наиболее вероятным кажется, что это позволило нам выполнять длительную физическую активность в жару. Нам не нужно потоотделение, чтобы обогнать хищников, потому что для этого требуется относительно короткий и быстрый спринт, где допустимо накопление тепла и молочной кислоты. Нам нужно постоянно потеть, чтобы бегать в жаркий день, когда большинство хищников уходят в тень.

Наше древнее наследие – выносливых хищников – в настоящее время, в «западной» культуре, эффективно замаскировано недавними изменениями в нашем образе жизни. Койсаны на юге Африки (готтентоты и бушмены) были хорошо известны тем, что могли затравить быструю добычу, включая антилоп штейнбоков, ориксов, гну и зебр, и это притом что они охотились в жару в дневное время. Индейцы тараумара на севере Мексики гоняются за оленями до тех пор, пока животные не выдохнутся, а затем душат их руками. Я писал выше, что пайюты и навахо делали то же самое с вилорогими антилопами. Австралийские аборигены преследуют кенгуру, доводя их до летального перегрева.

Каждый хищник использует свои сильные стороны и пользуется слабостью жертвы. Большинство хищников ловят добычу, сочетая эффект неожиданности и спринт или же выбирая молодых, старых или слабых особей. В свою очередь, добыча убегает от хищника так быстро, как умеет. Обычно преследование длится недолго, но за высокую скорость приходится расплачиваться, чем пользуется человек. Как уже упоминалось в историях моего друга Барре Тоэлкена, преследуемые олени имеют мало шансов выдержать темп длительной погони. Спринты обходятся им дорого. Если хищник после блестящего старта оленя продолжает охоту, то ему придет на помощь накопленная в мышцах оленя молочная кислота и тепло его тела. Люди, которые извлекают выгоду из слабостей оленя, способны смотреть дальше, заглядывая в будущее. Благодаря силе разума человек становится суперхищником.

Очевидно, что в результате эволюции морфология, физиология и поведение животных подстроились под требования окружающей среды. В Африке перелетных птиц из Европы можно отличить от местных по более длинным и узким крыльям, что в свою очередь говорит о большей выносливости в полете и приспособленности к миграциям, в которые они пускаются дважды в год. Совы имеют глаза и уши, настроенные на обнаружение мышей, уникальное охотничье поведение – сидеть неподвижно ночью, а затем налетать, чтобы схватить добычу когтями, – и загнутые клювы для разрывания плоти. У зимородков есть острые длинные клювы для ловли рыбы, физиология переваривания рыбы и извлечения из нее протеинов, и, возможно, самое главное – очень специфическое поведение: прыжок с насеста за подвижными подводными объектами.

Наши поведенческие и психологические склонности также соответствуют организации нашего тела, что адаптировало нас к среде, с которой мы сталкивались в прошлом.

Скорее всего, ранние гоминиды, охотившиеся группами, были столь же гибкими в своем охотничьем поведении, как и сегодняшние стаи африканских диких собак и волков. Чтобы убивать зебр и бизонов, нужны специальные навыки, и они передаются в этих собачьих коллективах из поколения в поколение. Чем больше знаний, тем больше разнообразия, поэтому мы не можем сделать абсолютно точных выводов.

Мы гораздо более гибки в своем поведении, чем большинство других животных. Прямо сейчас мы настолько гибки, что получаем пищу любым доступным способом; из-за этого не так заметны наши врожденные склонности. Вероятно, мы не работаем на сборочных линиях или в офисах банков только потому, что мы предпочитаем этим занятиям все остальное в мире. Возможно, мы не знаем, что нам больше всего подходит, потому что у нас нет возможности узнать об этом, и мы становимся культурно предвзятыми. У меня была возможность побывать в свободной, дикой природе, чтобы поохотиться. Конечно, я больше не стреляю в маленьких птичек из дробовика, хотя до сих пор удивляюсь волнению, которое я испытывал; так орнитологи во все времена чувствовали себя на пороге новой эпохи, когда они открывали неизвестных ранее птиц.

Я вырос в Мэне, охотясь на оленей, и это казалось мне самой увлекательной деятельностью из всех доступных человеку. Осенью я все еще езжу в Мэн на охоту. Мясо дикого животного, способного сбежать, не запертого с детства в загоне, не выращенного специально на убой – это лишь одна из причин. Если забыть о соображениях нравственности, я скажу, что охочусь из-за обаяния этого занятия. Я блуждаю по лесу несколько дней, надеясь напасть на след или заметить какой-то признак близкого зверя, и каждый успех вызывает у меня восторг. Но меня редко настигает удача. Каждую осень я надеюсь, что добьюсь ее, но добыча ускользает от меня. Почему так многие охотятся, когда шансы на успех так малы? Ответ пришел ко мне во время недавней поездки в Йеллоустон. Я видел лося, бизона, толсторогого барана и чернохвостого оленя на расстоянии нескольких метров. Увидев этих привыкших к человеку восхитительных животных, я понял, что, даже если бы мне разрешили охотиться на них, у меня не было бы ни малейшего желания делать это. Сама идея показалась мне ужасной. Почему? Потому что стрелять в животных совсем не значит охотиться. Даже близко не стояло.

Мотивирует не убийство и не добыча сама по себе. Очарование заключается в том, чтобы находиться в лесу, когда все чувства заострены, и преследовать добычу. Белохвостый олень в лесах штата Мэн чувствует запах, звук и движение. Это робкое, но быстрое и хитрое создание.

То, что тянет нас на охоту, – именно то, что отталкивает других крупных хищников, тех, кто не хочет долго и далеко гоняться за своей добычей. Большие кошки и охотничьи собаки бросаются не за тем, кого сложнее догнать, – наоборот, они очень избирательны, стараются хватать слишком старых, слишком молодых, слабых, больных, а больше всего предпочитают уже умерших.

Мы другие хищники. Мы не можем обогнать большую часть жертв. Наша психология эволюционировала для достижения долгосрочных целей, потому что на протяжении миллионов лет именно это нас кормило. Для нас даже старый, чудом еще не съеденный олень обернулся бы долгой погоней. Для этого нужны стратегия, знания и упорство. Те гоминиды, которые не имели вкуса к длительной охоте как таковой, возможно, ради нее самой, редко добивались успеха. Они оставили меньше потомков.

Наш древний вид охоты – то, в чем мы превосходили других хищников, – требовал от нас долгосрочного видения, которое награждало нас как самой погоней, так и образом награды, даже когда она была вне поля зрения, запаха и слуха. Не только потовые железы сделали нас ведущими выносливыми хищниками. Это также заслуга нашего разума, подпитываемого страстью. Наш энтузиазм к погоне можно сравнить с чувствами перелетных птиц отправляться в свои великие путешествия, словно вдохновленные мечтами.

Для быстрого «напал – убил» не нужны мечты. Мечты – это маяки, которые устремляют нас далеко вперед – на охоту, в будущее и на марафон. Мы можем представить, что ждет нас впереди. Мы видим нашу добычу, даже когда она удаляется за холмы и скрывается в тумане. Она остается в нашем сознании, все еще является целью, и воображение становится главным мотиватором. Именно эта тяга позволяет нам заглянуть в будущее, будь то убийство мамонта или антилопы, написание книги или установление рекорда в забеге. При прочих равных условиях те охотники, которые имели наибольшую любовь к природе, добивались всего, чем она их искушала. Именно они уходили дальше всех по тропе. Они получали удовольствие от прогулок, исследований и дальних путешествий. Когда они чувствовали усталость и боль, они не останавливались, потому что мечта несла их дальше. Они были нашими предками.

Иногда я задаюсь вопросом: не эта ли способность видеть дальше, не эта ли жажда исследования стала стимулом, который придал нашему мозгу уникальную силу? В настоящее время есть популярное объяснение природы нашего уникального интеллекта, которое связывает его со способностью к обману (в социальном контексте). Обман действительно тренирует способность к мысленной визуализации. Практически бесспорно, что социальные взаимодействия включают в себя наблюдения за людьми, обмен услугами, плату и, возможно, обман. Идея интеллекта, основанного на социальности, подкрепляется тем, что размер мозга у животных коррелирует с размером их группы. Значит, сообщества Homo erectus были огромны по сравнению с другими животными? Это маловероятно; эти древние люди были охотниками и, вероятно, жили в небольших группах, но размер их мозга уже совпадал с размером мозга современного человека. Еще одна гипотеза, не исключающая другие, заключается в том, что движущей силой «синдрома охотника» был половой отбор. Здесь нет «или-или»: все факторы, скорее всего, действовали согласованно, но я кратко остановлюсь на последней гипотезе.

То, что мы можем загонять самых быстрых копытных – животных, которые эволюционировали, чтобы обгонять любых хищников, – говорит о том, что мы действительно хорошо физиологически и психологически приспособлены для выполнения этой конкретной задачи. Но есть разница между полами. Любопытно, что во всех изученных человеческих культурах, а также у бабуинов и шимпанзе охотятся в основном мужчины. Половая специализация широко распространена среди животных. Например, у некоторых ястребов самки крупнее самцов и ловят крупную добычу, в то время как самцы специализируются на мелкой. Как следствие, разные полы фактически достигают разделения труда в добывании пищи, что приводит к меньшему истощению кормовой базы вблизи гнезда.

Для самок протогоминид, беременных или отягощенных потомством, которое нужно было таскать за собой, охота на крупную добычу, требующая долгого преследования, была еще более сложной задачей, чем для современных обезьян. Голая кожа была нужна, чтобы увеличить потерю тепла, но теперь детеныши больше не могли держаться за шерсть своих матерей – их нужно было носить на руках. В результате дележа пищи сформировался многогранный симбиоз между мужчиной и женщиной. Взрослые мужчины могли свободно охотиться, но женщины кормили и выбирали себе партнеров. Каким способом?

Женщины с потомством на руках не могли активно участвовать в длительной охоте, и им требовалась помощь мужчин, которые обеспечивали свои семьи пропитанием. Охотники, убивающие крупных животных, какое-то время обладали избытком мяса, которое не могло долго храниться. Как они его использовали? Его приносили домой, делили с другими охотниками и выменивали на секс. Спать вместе и есть вместе стали взаимосвязанными вещами. Это старая формула. Шимпанзе регулярно получают секс в обмен на еду, как и бабуины. Крейг Стэнфорд, изучавший практику охоты на шимпанзе в Гомбе, говорит: «Шимпанзе используют мясо не только для питания, но и делятся им со своими союзниками, охраняя его от своих соперников. Мясо, таким образом, является социальным, политическим и даже репродуктивным инструментом». Аналогичным образом у народа аче в Южной Америке женщины предпочитают успешных охотников – поставщиков мяса. Аналогичная корреляция между репродуктивным выбором и ресурсами существует в большинстве обществ, где ресурсы служат ограниченным фактором воспроизводства женщин с потомством. У мужчин это ограничение чаще всего касается секса.

У бушменов кунг мясо – только малая часть рациона, но в то же время и самая желанная. Основную часть пищи добывают женщины, день за днем снабжая группу ягодами, клубнями, листьями и корнями. Мужчины же занимаются охотой, чаще всего безуспешной. Тем не менее охота считается очень важной. Только после того, как мальчик впервые убивает большую антилопу, отец совершает обряд «первого убийства», знаменующий его переход от юности к зрелости. Мужчина кунг, который не охотится, считается ребенком – ему еще рано жениться. Он не может рассчитывать на жену, если не способен принести домой мясо и шкуры для своей семьи и родителей супруги. Мужчины-бушмены охотятся с подросткового возраста до старости. Часто они проходят 30 км в день, возвращаются домой ни с чем, а на следующее утро снова уходят, движимые упорством, а также понуканием своих жен. Они не берут с собой ни еды, ни воды, потому что это их замедляет. Охотники племени кунг могут пять дней преследовать раненого жирафа. Это не та работа, которая под силу женщинам с младенцами. Хотя в настоящее время разделение труда, возможно, не совсем политически корректно, оно является древней традицией с глубокими биологическими корнями. И нет ничего плохого в разнообразии как между людьми, так и между полами. Разделение труда позволяет мужчинам рассчитывать на то, что женщины будут их кормить, а значит, можно уходить на дальние расстояния за крупной добычей.

Вопреки некоторым предубеждениям и заблуждениям представление о мужчине-охотнике как о движущей силе человеческой эволюции не умаляет женщин и не отводит им пассивную роль. Недоразумения можно свести к минимуму, если мы будем читать «человек» (man, мужчина) как «человечество». Эволюция вряд ли закрепила богатый набор генов, влияющих на рост и развитие мозга, за Y (мужской) хромосомой. Различные поведенческие тенденции мужчин и женщин, по крайней мере те, которые касаются долгосрочного взаимодействия в воспитании детей, лучше всего можно объяснять компромиссом и сотрудничеством. Если «мужчина» – охотник, то только потому, что женщины разрешили ему это или выбрали его таковым. Это оборотная сторона «синдрома охотника». Женщинам приходилось делать умный выбор, потому что полагаться на один только внешний вид было нельзя.

Сексуальный отбор в животном мире часто приводит к таким неожиданным сценариям, как пресловутый хвост павлина, сложное пение некоторых птиц и даже изготовление мухами воздушных шаров, о чем я расскажу позже. Если верно то, что охота является не просто средством пополнения калорий, но и отчасти следствием полового отбора, то это имеет далеко идущие последствия, поскольку со снятием энергетического барьера – основного ограничения для охоты – процесс мало что уже может остановить. Если добытый кролик может повысить сексуальную привлекательность охотника, то можно представить, что было, когда он убивал или хотя бы демонстрировал способность убить мамонта. Женщины же при этом развивали способность оценивать и выбирать партнеров!

Поставка белковой пищи как преимущество для спаривания – правило у многих самцов птиц, пауков и насекомых, особенно у скорпионниц (Panorpa), некоторых кузнечиков, сверчков, тараканов и некоторых жуков (например, Malochiidae). У насекомых в качестве съедобного брачного презента может выступать добыча или, при ее отсутствии, белок из выделений организма. У некоторых богомолов и пауков это сама плоть самца.

Богомолы-самцы – легендарные ухажеры, которые регулярно приносят в жертву ради секса собственное тело. Их поедают самки, с которыми они спариваются. Выгода от такой жертвы, на которую они идут, как правило, неохотно, выходит за рамки простого снабжения пищей: в конечном счете это обеспечивает питание яиц, которые он оплодотворил. Самки сначала едят голову самца. Самцы с неповрежденными головами спариваются только в течение четырех часов, но совокупления с обезглавливанием длятся до 24 часов. Мэйдиан Андраде, изучавшая австралийских черных вдов, показала, что поедание партнера продлевает период копуляции и увеличивает количество переданных сперматозоидов. У этих пауков дать себя съесть – значит гарантировать, что самка не будет спариваться с другими самцами, так как насытившаяся самка отвергает других пауков, и сперматозоид «жертвы» имеет поэтому преимущество при оплодотворении. Пауки умирают ради секса, и их суицидальное поведение по иронии судьбы – плод эволюции, потому что оно повышает их индивидуальную репродуктивность.

Эти крайности предупреждают нас о наличии механизмов, которые могли остаться незамеченными у нашего вида. Все животные чем-то расплачиваются за секс. У меня есть любимый пример. Я люблю его потому, что это в некотором роде карикатура на человека, но в то же время и иллюстрация эволюции. Речь идет о толкунчиках, или эмпидидах (Empididae). Эти европейские и североамериканские мухи – хищники, которые охотятся на других мух. Их английское название – танцующие мухи – происходит от их сборищ, на которых насекомые летают вверх и вниз, а иногда по разным линиям и кривым, как будто танцуя. Самки выбирают партнеров из танцоров, основываясь на энергичности их выступлений и подношениях самцов во время этих танцев.

Чтобы рассчитывать на спаривание, самец должен находиться в парящем полете, держа в ногах свадебный подарок – тушку мухи. Самки оценивают представление, а затем выбирают. Затем пары падают на землю, где самцы отдают свою добычу самкам, которые потом едят предлагаемую жертву.

Тушки небольшой мухи достаточно для стимуляции спаривания у некоторых видов эмпидид. У других видов эволюция зашла дальше: самцы заворачивают добычу в тонкую блестящую вуаль, которую они сплетают с помощью прядильных желез на передних лапах. Завернутый в шелковую упаковку свадебный подарок более привлекателен для самок, возможно, потому что он больше по размеру и лучше заметен, чем неприукрашенная или непрорекламированная добыча.

Следующий шаг в эволюции кажется исключительно хитрым. Некоторые самцы танцуют с еще более крупной и бросающейся в глаза упаковкой. Но в нее либо завернута слишком маленькая муха, которой нельзя полноценно полакомиться (но которую легче носить, а значит, и выпендриваться), либо вовсе несъедобный кусок мусора, либо же вообще ничего. Например, у Empis politea самец носит большой белый шар, похожий на яйцо, в который он может поместить, а может и не поместить маленькую мушку. Самка не обращает внимания на содержание. Она выбирает большую, эффектную, но пустую упаковку.

Самцы видов Hilaria sartor, H. sartrix и H. granditarsis дошли до совершенства в своем обмане. На протяжении все более сложного акробатического танца они всегда держат пустой белый сверкающий шарик, точнее, эллипсоид. Если глупый самец попытается поместить туда добычу, то танцоры с пустыми шариками легко превзойдут его в мастерстве танца. Таскать тяжелую добычу можно только при высоких температурах, когда мышцы мухи могут достичь нужной производительности.

Пример мух показывает, что, как и в эволюционной траектории человека, воссозданной антропологами, важна не питательная ценность подношения. Показать себя – вот что важно. Разница лишь в том, что охотники-люди не могут жульничать. У протогоминидов самцам приходилось приносить домой настоящее мясо или демонстрировать способность делать это, а не просто поднимать пустые упаковки. Мясо – ценный ресурс, который был важной и необходимой частью рациона.

Как и у танцующих мух, силу или способности иногда можно оценить по внешнему виду, но надежнее всего – по производительности, как в охоте, так и в символической репрезентации. Может быть, наши танцы, так же как и наши спортивные игры, за которые дают никчемные цветные ленты и металлические или раскрашенные под металл трофеи, тоже происходят из символической деятельности, демонстрирующей наши способности?

Забег – это как погоня. Финишировать в марафоне, поставить рекорд, сделать научное открытие, создать великое произведение искусства – все это, я думаю, заменяет погоню, но в то же время предполагает и демонстрирует психологию выносливого хищника как в самом действии, так и в его оценке. Когда 50 тысяч человек выстраиваются в очередь на марафон или две дюжины старшеклассников встают у линии, чтобы броситься в легкоатлетический кросс, они начинают символическую коллективную охоту, чтобы убить первыми или хотя бы принять участие.

Настоящая охота для большинства из нас давно устарела. Совсем недавно (в геологическом смысле) мы уничтожили одних из самых великолепных существ, которые когда-либо существовали на этом земном шаре, когда люди, полноправные охотники, вступали с ними в контакт в Америке, Австралии, на Мадагаскаре… К тому времени мы развили психологию, физиологию и технологию, сделавшие нас необыкновенными охотниками. В отличие от Африки, нашей родины, наша новая добыча не успела разработать эффективные способы спастись, сочетающие в себе физиологию, психологию, интеллект, а в конечном счете и оружие.

К счастью, сейчас мы направили наши охотничьи склонности в экологически более безопасные направления. Теперь мы можем преследовать друг друга, а не мамонтов и мастодонтов. Мы можем быть воинами дороги, которые будут вечно состязаться в забегах. Теперь мы не мечтаем об убийстве крупных зверей, чтобы прославиться и прокормить нашу группу. Мы можем получать такую же психическую подпитку, которая когда-то была нужна для хорошего телесного самочувствия, думая о других вещах: о победах в забегах, рекордах или других долгосрочных целях. На Олимпиаде мы наблюдаем самую грандиозную охоту. Если мы не можем быть ее частью, то как зрители мы болеем за тех, кто представляет нас, кто действительно является частью нас, поскольку на протяжении миллионов лет нашей эволюции мы были (и остаемся) взаимозависимыми. Однако есть одно основное отличие. В отличие от охоты на хищных животных, у которой всегда есть конец, в погоне друг против друга конечной точки нет. Где она может закончиться? Каковы ее пределы?