Глава третья

В тот же вечер, ближе к ужину, в партизанский отряд, находящийся в Осиповском лесу, на лошадях и пешком повалили мужики и бабы, оставшиеся в живых. Никого не было только из Лозы. Сторожевые дозоры останавливали беглецов, расспрашивали их и пропускали. Скоро вся поляна перед штабной палаткой была забита людьми.

К ним вышли командир отряда, бывший второй секретарь райкома Павел Дмитриевич Осетров и политрук, в недавнем прошлом член бюро районного комитета комсомола и заместитель директора автобазы Иван Михайлович Карасько, которого из-за молодости партизаны больше называли просто Иваном. Подошли командиры взводов, рядовые бойцы, не занятые повседневной службой.

Рассказы местных жителей повергли их в шок.

Растерявшийся политрук проговорил:

– Что, вот так ни за что ни про что нагрянули эсэсовцы и положили людей?

– Да вот так, ни за что ни про что, – со слезами ответила ему женщина, медсестра из Павлинки. – Сначала немцы говорили что-то про партизан и евреев, а потом… – Она не смогла продолжить, разрыдалась.

Осетров обвел взглядом толпу.

– Что-то я не вижу среди вас жителей деревни Лоза.

Вперед вышел пожилой мужчина:

– А это потому, секретарь, что нет больше жителей Лозы.

– Как это?

– Пожгли всех ироды заживо.

– Пожгли? – Командир отряда никак не мог понять, что это значит.

– Да. Я из Ясино, у меня в Лозе родственник с семьей жил. Когда двинулись сюда, зашел в деревню, хотел проведать, что с ними, а там сожженный сарай, тот, что недавно поставили, а на пожарище человеческие останки. Много, вся деревня.

– Как же это?

– А вот так, секретарь. Не веришь – отправь своих бойцов посмотреть.

– Я верю, но надо проверить. Не в обиду тебе… как звать?

– Поликарпом при рождении нарекли.

– Не в обиду тебе, Поликарп, но проверить надо хотя бы потому, что в деревне мог кто-то выжить. Возможно, есть раненые или дети, которых родители спрятали.

– Ты начальник, тебе и решать.

Осетров повернулся к Карасько.

– Ты, Иван, политрук, твоя обязанность работать с людьми. Вот и работай, пока я разведку в Лозу отправлю.

– Да, Павел Дмитриевич.

Политрук, взводные и рядовые партизаны стали успокаивать сельчан. Кто-то расспрашивал про своих родных.

Осетров вызвал к палатке начальника разведки, бывшего комсорга районной МТС Игната Лазурина.

Тот тут же прибыл и сказал:

– Я все понял, Павел Дмитриевич, и послал бойца собрать моих людей на восточном краю леса.

К ним подошли партизаны, которые были родом из Лозы.

Старший из них, мрачный, как-то посеревший, заявил:

– Мы тоже пойдем!

– Я понимаю ваше состояние, мужики, но толпой идти в деревню нельзя, – сказал Осетров, взглянул на старшего из Лозы, отделенного командира первого взвода Родиона Коняева, и продолжил: – Ты бы не настаивал, а, напротив, повлиял бы на односельчан.

Коняев сощурил глаза.

– А скажи мне, командир, кто из твоей семьи остался в районе? Кто из нее во время налета гитлеровцев был на деревне?

Осетров, сильно простуженный, откашлялся и проговорил:

– Ты же знаешь, Родион, что семьи всех руководителей района, начальников органов НКВД, отдела ГБ, офицеров, воюющих на фронте, были вывезены в тыл по распоряжению первого секретаря обкома партии. Он поручил такой приказ из республиканского ЦК. Зачем спрашиваешь о том, что тебе известно?

– Значит, твоя родня в безопасности. Ну, конечно, все же семья второго секретаря райкома. А вот моя Дарья да сыновья четырех и восьми лет остались в Лозе. Их эвакуировать приказа не поступало, потому как мы простые колхозники. Ты хочешь остановить нас?

– Пойми, Родион, вы сейчас не в колхозе находитесь, а в партизанском отряде, войсковой части, действующей в тылу противника.

– И чего ж такого мы, бойцы действующей части, сделали немцам, что они загубили наши семьи? Мы же еще ни разу не выходили из леса…

Его прервал боец того же взвода Анатолий Березин:

– Нечего попусту лясы точить, Родион. Наши семьи пожгли, а ты устроил не пойми что. Сказано, идем на деревню, значит, идем. И никто тут нам не указ! – Березин резко повернулся к командиру отряда. – Может, прикажете всех нас расстрелять за неповиновение, Павел Дмитриевич? Так отдавайте приказ. Мне интересно будет посмотреть, кто из отряда пойдет в расстрельную команду.

– Чего ты мелешь, Толя? – Командир отряда тяжело вздохнул. – Какой расстрел?

На помощь Осетрову пришел начальник разведки:

– Пусть идут с нами, командир. Все одно мужиков не остановить, а там они, может, и сгодятся. С ними мы тщательнее пожарище осмотрим.

Осетров кивнул.

– Хорошо. Родион, ты старший над мужиками из Лозы, но подчиняешься Лазурину.

– Да брось ты, секретарь, эту бюрократию. До сих пор не понял, что у нас убили семьи? – Голос Коняева сорвался на крик.

– Держись, Родя, не шуми, – сказал Березин. – Командир не виноват в том, что так получилось. Да и все мы. Никто из нас и представить себе не мог, что немцы способны на это.

– Ну да, не способны. А как они стреляют евреев, давят танками таборы цыган? Мы для них не лучше. Ладно, все наши тут?

– Все.

Коняев повернулся к начальнику разведки.

– Когда пойдем, Игнат?

– Да сейчас и пойдем. Мой боец ручной пулемет на всякий случай возьмет да санитарную сумку и двинемся.

Разведчики и мужики из Лозы взяли из табуна лошадей, одну из них запрягли в повозку. С ними стали напрашиваться недавние жители Ясино, Карчехи и Павлинки, но тут уж категорически против выступил начальник разведки. Пришлось людям отстать.

Конный отряд, состоящий из восьми разведчиков и шести жителей Лозы, прошел сторожевой пост и двинулся полем вдоль балки, смещаясь на юго-восток. Ему следовало преодолеть чуть более пятнадцати километров. Лазурин выслал вперед головной дозор из двух всадников.

Вооружение у партизан было слабое – винтовки Мосина да охотничьи ружья. У командира еще пистолет «ТТ» да пара гранат «Ф‐1». Этот недостаток огневой мощи в какой-то степени компенсировал пулемет Дегтярева.

Отряд шел осторожно, оттого и медленно. Немцы ушли, но могли и вернуться, если не затаились где-то рядом, в том же лесу, который находился между дорогами, ведущими на Ясино с Лозой, Карчеху и Павлинку. Но по пути обошлось без происшествий.

Все партизаны издали почувствовали запах гари и еще какой-то, доселе неизвестный, сладковатый. Они подошли с севера, от оврага. Лазурин приказал своим бойцам разойтись и охватить то, что осталось от деревни. Мужиков из Лозы он не тронул, те пошли прямо.

Телега встала на небольшой возвышенности. Возчик приладил к борту телеги пулемет, вставил магазин, приготовился к стрельбе.

От того, что мужики увидели, у них кровь застыла в жилах. Вместо деревушки перед ними лежало одно сплошное пожарище. Все хаты, бани, сараи, овины, хлева были сожжены. Побитый скот валялся по всей Лозе. На околице высился холм из головешек. Это и был тот новый сарай.

Разведчики пошли вокруг деревни, высматривая кого-нибудь в кустах, ямах, мелких буераках. Мужики же отправились на пожарище, шагали по черной земле, по головешкам.

Коняев встал напротив своего подворья. Он смотрел на пепелище, а видел хату с резными наличниками, жену Дарью в красивом сарафане, с венком из полевых цветов поверх густых черных, длинных волос. Рядом, у косилки, во дворе, строили из песка дом их малые сыновья. За хатой цветущий сад, в палисаднике сирень. Перед только что поставленным плетнем молодая березка, которая словно плакала в одиночестве, опустив к земле ветви.

По грубым щекам непроизвольно потекли слезы. Родион смахнул их и огляделся, не видел ли кто. Но плакали и все остальные. Странное и страшное это зрелище – плачущие здоровые, сильные мужики, способные, казалось бы, защитить от любого врага не только себя, но и других людей.

Потом они без какой-либо команды подошли к сгоревшему сараю и встали возле него.

Березин шагнул было к пожарищу, испускающему приторно-сладкий запах, но услышал крик сзади:

– А ну стой! Замри, дурень, или пальну!

Мужики обернулись.

Разведчики бросились к своему товарищу, который кого-то заметил, а он уже вытащил из крапивы паренька лет восьми.

Кровь ударила в голову Коняева.

– Петька! – воскликнул он, без сил опустился на обгоревший столб, когда-то бывший опорой плетня, тут же вскочил, бросился к парню. – Не стрелять! Это сын мой, Петька!

Паренек, измазанный сажей, вырвался из рук разведчика и бросился к отцу.

– Папаня!

Отец подхватил сына на руки, крепко прижал к себе.

– Ты живой, сын!

– Да, папаня. А мамку и Витька с остальными деревенскими сожгли полицаи.

– Знаю, сынок.

– Не дави так, мне больно. Я ребра и ногу зашиб.

Коняев отпустил сына, поставил на землю.

Разведчик, ходивший неподалеку, крикнул:

– Эй, Игнат, тут два трупа. Ба, да это же полицаи, Евдоким Буганов и Николай Шмаров. Оба убиты, похоже, из пистолета.

Начальник разведки подошел, посмотрел и сказал:

– Да. Это Буганов и Шмаров! Их-то кто завалил?

Снова раздался крик неподалеку:

– Еще трупы! Старосты и Фомы Болотова!

Игнат посмотрел на тело Косарева и проговорил:

– А они ведь застрелены из того же ствола, что и полицаи. Ничего не пойму. Их-то кто мог? А ведь сын Родиона что-то сказал о полицаях. Идем.

Разведчики подошли к Коняеву, который стирал с лица сына копоть.

– Родион!

– Ну?

– Петька твой что-то о полицаях говорил. Неподалеку трупы двух местных полицейских, старосты и Фомы Болотова. Дозволь поговорить с пареньком.

– Вы испугаете, я сам. – Он взял сына за руки. – Ты, Петя, чего говорил о полицаях?

– Так это, батя, все они учинили. Людей завели в сарай, закрыли, потом натаскали соломы, облили бензином и подожгли. Немцы только заставили народ собраться. Их старший говорил о евреях, еще о чем-то, чего я не слышал, потому как был не со всеми. Живот прихватило, я и ушел в бурьян. А когда собрали всех и выступил старший немец, отполз далеко в крапиву. Туда никто не полез бы.

Лазурин не выдержал и спросил:

– Но ты хоть видел, что там было?

Паренек не по возрасту разумно ответил:

– А от кого я узнал бы, что полицаи подожгли сарай?

– Тоже верно.

Коняев повернулся к начальнику разведки отряда.

– Ты погодь, Игнат, я сам. – Он посмотрел на мальчика. – Расскажи, что видел, сынок.

Паренек вдруг расплакался.

Отец вновь прижал его к себе.

– Успокойся, Петя, не надо. Ты же у меня взрослый, сильный.

Паренек затих, шмыгнул носом и проговорил:

– Немец выступил, потом народ весь пошел к сараю. Полицаи по сторонам шагали, но ружья держали за спиной.

– Неужто народ сам пошел? – спросил Игнат.

– Да, – ответил сын партизана. – Полицаи людей не гнали. Только рядом шли. А главный их, Калач…

Лазурин нагнулся к нему.

– Как ты сказал? Калач?

– Ну да, я потому и запомнил, что имя простое, Калач. У нас мамка калачи пекла. – Паренек опять заплакал.

Отец опять успокоил его, и Петруха сказал:

– Этот Калач сначала с немцами шел. Там был офицер в черной форме. На воротнике мундира с одной стороны молнии, с другой – три квадрата.

– Гауптштурмфюрер, – сказал Лазурин. – А такой в районе один, командир роты СС. Продолжай, Петя.

– Калач этот потом, когда всех закрыли, командовал полицаями. Они подожгли сарай. А он больше перед немцем, у которого были кинокамера и фотоаппарат, вертелся. У этого Калача еще пистолет был. Такой же, как у нашего участкового до войны. Он часто нам его показывал.

– Участковый носил «ТТ», – вырвалось у Лазурина. – А немец, значит, снимал все на камеру и фотографировал?

– Да. Калач потом отошел, а после я выстрелы слышал, четыре штуки. Хотя нет, еще стреляли из автоматов на околице. Кто-то, наверное, хотел сбежать.

– А потом?

– Потом полицаи стали жечь деревню. Как все загорелось, я больше ничего не видел. Жар был сильный, не смог подползти к сараю, а хотел открыть ворота. – Он опять заплакал, и отец прижал его к себе.

Лазурин взглянул на своих разведчиков.

– Вот, значит, как. Но почему и кто убил старосту и местных полицаев? Наверное, потому, что могли потом рассказать о том, что здесь было. Надо бы узнать, что стало со старостами и полицаями других деревень и села. Но мы туда сейчас не пойдем, иначе и до ночи не вернемся. А налететь на карателей можем легко. Еще раз все осмотрим и уходим!

Повторный осмотр ничего не дал.

Партизаны с Петькой отправились обратно в Осиповский лес.

Когда разведчики и мужики из Лозы вернулись в лагерь, Лазурин провел Коняева с сыном в штабную палатку. Там что-то оживленно обсуждали командир, политрук и начальник штаба, должность которого временно исполнял командир второго взвода лейтенант Образцов.

В августе в Осиповский лес, где формировался отряд, случайно зашла группа красноармейцев, выходившая из окружения. Она состояла из двенадцати человек во главе с этим офицером. Все они остались в отряде. Лейтенант был назначен на должность командира взвода, доукомплектованного восемью местными мужиками. Осетров планировал, что он станет штатным начальником штаба отряда.

Командование отряда смолкло, как только начальник разведки зашел в палатку вместе с Коняевым и его сыном. Взоры устремились на паренька.

– А это кто? – спросил политрук.

– Сын мой, Петруха. Только он и остался в живых в Лозе, – ответил Коняев и передал командирам рассказ сына.

Они выслушали его молча. Лица их помрачнели.

– Вот, значит, как? Полицаи были орудием в руках немцев. А сволочь Калач каков! Это же надо лично угробить стольких людей! Раньше, до войны, он был директором автобазы. Такой примерный, за гаражом следил строго, запчасти сам добывал, в актив района входил, а сейчас? Начальник районной полиции, убийца, насильник. Да, мы многих врагов проглядели, а еще я выступал против арестов. Надо было сажать всех тех, кто попадал под подозрение. Проявили мягкотелость и получили в итоге. Активист и коммунист в прошлом, конечно, тихоня Роденко в бургомистры выбился, Калач – в главные полицаи. К нему подался еще десяток, казалось бы, нормальных советских граждан. И вот что они содеяли! – проговорил Осетров.

Политрук Карасько взглянул на него и сказал:

– Да не вини ты себя, Павел Дмитриевич. Все мы хороши, раз проморгали стольких негодяев, настоящих душегубов. – Он посмотрел на Коняева и спросил: – Значит, Родион, в Лозе всех сожгли?

– Всех. Вот только Петька…

– Да, считай, второй раз родился.

– Мамку с братом вспоминает, плачет. Ему всего восемь лет, а на голове уже седые волосы.

– Ты иди, Родион, будь с сыном, – сказал командир отряда. Передай мой приказ Петра поставить на учет как полноценного бойца и кормить так же, как и всех партизан.

– Ладно. Пошли, сын.

Коняев с сыном вышли из палатки.

После этого начальник разведки спросил у политрука:

– Ты же, Иван Михайлович, был заместителем Калача?

Карасько кивнул.

– Да, был.

– Как же Калач долгие годы маскировался под активиста, советского гражданина?

– Он и был советским гражданином, краснознаменцем, крепким хозяйственником. Но в душу-то ему не заглянешь!

– Отловим и заглянем. – Лазурин перевел взгляд на командира отряда. – Павел Дмитриевич, я как сюда шел, обратил внимание, что бойцов в отряде как бы меньше стало. Мне это показалось?

Осетров вздохнул и ответил:

– Нет, Игнат, не показалось. Восемь человек ушли из отряда, двое из первого взвода и по трое из остальных.

– Как это ушли?

– А так, жены их увели. Такой гвалт подняли. Мол, не желаем, чтобы и нас расстреляли. Целый бунт устроили. Вот мужики и подались по домам.

– Их надо было остановить.

– Как? Их никто не мобилизовал, пришли добровольно, так же и ушли. Остались только те, у кого семей больше нет, и молодые, которые не успели еще ими обзавестись. Есть, правда, четверо бойцов, у которых родные в Павлинке. Те пока в отряде. Но надолго ли?

Тут подал голос кадровый военный лейтенант Образцов:

– Об этом жалеть не стоит. Толку нет от таких вояк, которые оглядываются на свои семьи. Зато те, что остались, биться будут по-настоящему. Отсюда у меня вопрос к командиру отряда.

– Слушаю, лейтенант.

– Как мы отомстим гитлеровцам за их кровавые дела?

Осетров потер виски. От последних событий у него раскалывалась голова.

Он посмотрел на Образцова и проговорил:

– Тебе ли, Геннадий Владимирович, не знать, как мало у нас людей и оружия. В плане, который был передан в райком на случай нападения Германии, значилось, что местному партийному и советскому руководству следует создать партизанский отряд, для чего использовать оружие, имеющееся на складах НКВД. Увы, его там не оказалось. Указывалось место размещения базы отряда – Осиповский лес, перечень населенных пунктов. Это райцентр, село Ясино, деревни Лоза, Карчеха и Павлинка. Оттуда и надо было привлечь мужиков от шестнадцати до шестидесяти лет для вооруженного сопротивления врагу. Срок формирования отряда – до конца сентября сорок первого года. Только после этого, если враг не будет разбит на подходах к району, с нами должны связаться представители центра. Но радиостанции у нас нет. Та, что находилась на складе, неисправна. Да и с кем выходить на связь? Но как-то с нами должны связаться, после чего отряд будет внесен в списки боевых подразделений и обеспечен довольствием, в первую очередь оружием и боеприпасами. Только вот когда все это будет? А имеющимися у нас силами мы мало что можем сделать.

– А если центру не удастся связаться с отрядом? Что тогда? – спросил Образцов.

Командир отряда пожал плечами и ответил:

– Не знаю. Но план имеет силу приказа. Игнорировать его – преступление.

– Значит, мы так и будем сидеть в лесу и ждать, пока Красная армия разобьет гитлеровцев у Москвы, Ленинграда, на последнем рубеже обороны, и перейдет в наступление? Да вот только, зная силу немцев, скажу, что это произойдет не в этом, боюсь, и не в следующем году. За это время от отряда останутся ошметки. Извините, я не хотел вас обидеть, но остался здесь вместе с солдатами не для того, чтобы ждать, когда придут наши. Я должен воевать. Нам придется действовать тем, что имеем, хотим мы этого или нет. Предлагаю разработать план операции, предусматривающей удар всем отрядом по районному центру с локальной задачей уничтожения управления полиции и нанесения урона роте СС. Понятно, что у нас мало сил, но если подойти к райцентру скрытно, то задача вполне выполнимая. Пусть нам даже удастся уничтожить одних только полицаев, это все равно будет успех. Главное не в том, какой урон мы нанесем фашистам, а в самом факте нападения. Жители Гороша увидят, что рядом есть сила, способная противостоять оккупантам. Этой операцией мы, если так можно выразиться, засветим себя перед минским подпольем и нашей разведкой, а через них и перед центром. Тогда нас уже точно не забудут.

Осетров покачал головой.

– Все верно, лейтенант. Ничего другого ты, профессиональный военный, предложить не мог, да еще под воздействием эмоций после злодеяний гитлеровцев. Но пойми, у меня приказ не предпринимать каких-либо действий до полного завершения комплектования отряда и организации устойчивого взаимодействия с центром.

– Тогда я вам вот что скажу, Павел Дмитриевич. Пока вы будете ждать указаний сверху, которые могут и не прийти, я поведу своих бойцов на восток, возможно, выйду к отряду, который готов бить фашистов, а не ждать ценных указаний. Думаю, что совсем скоро на базе останутся только два человека, вы и политрук. Все остальные разойдутся по своим деревням. Когда приказ все-таки придет и с вами выйдут на связь, то окажется, что напрасно. Никакого отряда нет. Я, конечно, перехлестываю, но согласитесь, что без моего неполного взвода отряд будет не боеспособен.

Политрук повысил голос:

– Вы, лейтенант, отдаете себе отчет в том, к чему призываете? Какая может быть операция против немецко-фашистских подразделений, значительно превышающих нас по численности, вооружению и опыту боевых действий? – Он сбавил тон. – Ладно, представим на минуту, что мы нанесем удар по райцентру, у нас что-то получится, отряд сможет отойти без больших потерь. Но что будет дальше? Немецкое командование быстро придет в себя и отправит карателей в Ясино, Карчеху и Павлинку. Эсэсовцы уничтожат всех, кого застанут там, сожгут населенные пункты. Комендант наверняка вызовет армейские подразделения для прочесывания лесов, будет применена и авиация. Не слишком ли дорогую цену мы заплатим за то, что слегка потреплем немцев в Гороше?

Лейтенант кивнул:

– Да, все верно. Я не понимаю лишь одного. За каким чертом формировался отряд, если его командование боится действий противника?

– Подбирайте, пожалуйста, слова! – Командир отряда побагровел. – Дисциплина должна быть на первом месте везде, и в партизанских отрядах тоже.

Образцов усмехнулся.

– Правильно. То же самое в войсках твердили нам политруки. Дисциплина – залог победы в войне. В итоге наш полк, да и не только он… – Лейтенант махнул рукой. – Да что говорить попусту. Я увожу своих подчиненных.

Политрук вновь повысил голос:

– Только попробуйте и пойдете под трибунал!

– Трибунал? Где он? Вы пока не наделены полномочиями командиров частей и подразделений Красной армии. Вот когда свяжетесь с центром, получите оттуда приказы и указания, тогда да, а сейчас вы ничего не сможете сделать.

Осетров поднялся.

– Послушай меня, лейтенант. Мы сейчас все на взводе. Давай не будем торопиться с выводами и принимать необдуманные решения. Подождем немного, успокоимся. Потом, даже если не будет установлена связь с центром, решим, что нам делать.

– Хорошая мысль, Павел Дмитриевич. А вы уверены в том, что немцы не получили сведений о нашей базе и не готовят карательную операцию в Осиповском лесу?

Командир отряда не остался в долгу.

– А вы уверены, лейтенант, что карательная операция немцев не имела целью спровоцировать командование еще не укомплектованного отряда на ответные действия? Может быть, они ждут нас в Гороше?

Но офицер не сдавался.

– А на что нам разведка, Павел Дмитриевич? Она вполне может выйти к райцентру и оценить обстановку там. Для этого можно использовать и обычных бойцов, местных мужиков. Они зайдут в Горош и посмотрят, что предпринимает немецкое командование.

– Хорошо. Разведку провести можно, но давайте договоримся так, лейтенант. Завтра с утра.

– А ночью к райцентру не подойти.

– Значит, договорились?

– Так точно! Извините, если погорячился.

– Мы все погорячились. – Осетров взглянул на Лазурина и распорядился: – Подготовь своих людей, Игнат, и договорись с командиром первого взвода Виктором Вешиным, чтобы дал тебе пару мужиков с повозками. В телеги по мешку муки положить для отвода глаз постов и патрулей. Продавать, мол, едем. Можно и еще какого-нибудь барахла загрузить.

– Сделаю, Павел Дмитриевич.

– И с утра давай к райцентру.

– Есть, товарищ командир!

– Все! На сегодня хватит, иначе голову разнесет.

– Если бойцы будут проситься похоронить убитых, отпустить их? – поинтересовался политрук.

– Ты, Иван, хочешь, чтобы с базы все местные ушли?

– Но ведь надо, Павел Дмитриевич.

– Хорошо. Отпустишь в каждое селение по два человека, не больше. Без оружия, конечно. Лошадей им дай, а то пешком далеко идти.

– Понял.

Вечером того же дня к подворью, где были помещены евреи, привезенные из Лозы, подъехала легковая машина. Вел ее сам командир роты СС гауптштурмфюрер Бонке. Рядом с ним сидел начальник полиции Калач.

Машина встала на Береговой улице. Эсэсовец и полицай вышли из нее, осмотрелись. Народу поблизости не было. Оно и понятно. В Гороше, как и повсюду, действовал комендантский час.

К калитке тут же вышел рядовой полицейский и обратился к эсэсовцу:

– Господин гауптштурмфюрер, разрешите доложить господину начальнику полиции.

Бонке махнул рукой, усмехнулся.

– Докладывай.

Калач прервал подчиненного:

– Ворона, евреи на месте?

– Так точно!

– Все живы-здоровы?

– Да, не жаловались.

– Их кормили?

– Привозил Егор Дыдин еду.

– Надеюсь, вы не всю ее сожрали?

– Как можно, господин начальник полиции. Дали и евреям.

– Судя по твоей сытой роже, им достались крохи.

– Пусть благодарят, что хоть так. Но если прикажете, в следующий раз отдадим все.

– Надеюсь, следующего раза не будет. Где Волков?

– В доме.

– Хорошо. Посмотри за машиной. А лучше загони ее куда-нибудь на пустое подворье. Есть тут такие?

– Есть не одно, только я не умею водить, господин начальник полиции.

– Чего ж не научился?

– Так ведь при Советах мне автомобилем не разжиться было, а при новой власти успею еще выучиться. Но Волков же работал шофером.

– Я пришлю его. Пусть он отгонит и находится при автомобиле, не забывает контролировать улицу и заселенные дома. Где свет загорится, сразу же туда, гасить его вместе с нарушителями режима.

– Слушаюсь, господин начальник полиции!

Гауптштурмфюрер и Калач прошли в дом.

В комнате за столом сидел полицейский Волков.

Завидев начальство, он встал и хотел было начать доклад, но Бонке не позволил ему это сделать.

– Меньше слов! Слушай своего начальника.

Вскоре Волков ушел к Вороне. Послышался скрежет стартера и звук заработавшего двигателя.

Калач толкнул ногой дверь соседней комнаты. Это была спальня бывших хозяев, достаточно большая, чтобы в ней поместились пять человек. Евреи сидели на двух кроватях. На одной муж с женой, на второй дети.

Калач усмехнулся.

– А вот и мы. Один вопрос, Годман.

– Да, господин Калач.

– В доме есть пустые комнаты. Почему вы все тут?

– Так распорядился начальник нашей охраны.

– Вот как. Ну что ж, может, и правильно распорядился. Годман – в соседнюю комнату, остальным сидеть здесь.

Глава еврейского семейства вышел в большую комнату и встал посредине, ожидая допроса. Иначе зачем его вывели бы сюда? Да и обещали эти подонки поговорить с ним. Годман догадывался, что интересует эсэсовца и полицая.

Бонке сел за стол, для чего-то расстегнул кобуру.

Калач подошел вплотную к Годману.

– Я хочу знать, еврей, где в городе ты оставил свое золото и другие ценности, которые не смог взять с собой? Ответишь правдиво – мы завтра же отправим тебя и семью в городское гетто. Попытаешься обмануть – очень пожалеешь. Ну?.. У нас с господином гауптштурмфюрером не так много времени, да и других дел полно. Говори!

Годман скрестил руки на груди:

– Господа, всем святым клянусь, что я отдал вам это все, что у меня было. В городе я ничего не оставлял. Зачем, если не смог бы никогда вернуться?

Калач, не раздумывая, ударил еврея в солнечное сплетение. Годман согнулся пополам, широко раскрыл рот.

Калач нагнулся к нему.

– Дыши глубже, еврей, на пятках попрыгай, полегчает.

– За что?

– За что, спрашиваешь? За неправильный ответ.

– Но я сказал правду.

Удар в переносицу отбросил еврея к стене. Из носа Годмана пошла кровь. Он вытирал ее, но не мог остановить.

Гауптштурмфюрер поморщился.

– Мирон, неужели нельзя обойтись без этого?

– Но вы же видите, господин Бонке, что этот еврей не желает говорить правду.

– Толку от того, что ты изуродуешь его. Нет, я, конечно, не имею ничего против, но время, Мирон!

Калач усмехнулся.

– Я понял вас, господин Бонке. Обойдемся без большой крови. – Он рванул дверь спальни и крикнул: – Дочь Соня, на выход.

Сара Абрамовна вскочила.

– Не пущу! Что вы хотите?

Калач взревел:

– Я сказал, девка в комнату! – Калач достал пистолет. – Или ты хочешь, чтобы я перестрелял детей на твоих глазах?

Калач подошел к кровати, где сидели дети, схватил за руку старшую дочь, рванул на себя, втащил ее в комнату, закрыл дверь спальни на ключ.

Годман побледнел.

– Что вы собираетесь делать?

Калач усмехнулся.

– А ты не догадываешься, Годман? Сейчас сам все увидишь.

Калач схватил девочку и хотел сорвать с нее платье.

– Не делайте этого, – взмолился Годман.

– Говори правду.

– Я все скажу, отпусти ее, Калач.

– Вот как? В тебе проснулось что-то отцовское. Говори – мы послушаем. Если скажешь правду, отпущу твою девчонку.

Годман вытер кровь, вздохнул и проговорил:

– Да, я не смог взять с собой все, что у меня было. Из-за обычной случайности. Человека, которому доверился, банально не было дома, когда я должен был выехать.

– Кто он?

– Вы должны его помнить. Это Лев Борисович Муклер.

– Муклер? – воскликнул Калач. – Опять хочешь обмануть? Он и его семья были расстреляны сразу по приходе в район освободительной армии Германии.

– Не сразу, на следующей неделе. До расстрела я передал ему чемодан. Там то же самое, что и в саквояже, но в меньшем количестве.

– И как найти теперь этот чемодан, если Муклер с семьей расстреляны? Я понял! Ты хочешь запутать нас. Мол, золотишко было, но осталось у еврея, которого расстреляли. Идите, ищите. Так, скотина? – взревел Калач.

– Нет, искать ничего не потребуется. Муклер знал, что из города ему не уйти. Жена третий год на коляске. У него был постоянный поставщик краденых вещей, некто Василий Герасимов, который избежал мобилизации и скрылся не без помощи Льва. Муклер надеялся на его связи в уголовном мире, дабы выжить.

– Напрасно.

– К сожалению, да.

– Ты хочешь сказать, что Муклер доверил твой чемодан вору?

– Герасимов не вор, он скупал краденое и сдавал его в ломбард Муклера.

Гауптштурмфюрер затушил окурок о стол, повернулся к еврею.

– Ты о чемодане говори, Годман.

– Мы договорились, что если над семьей Муклера нависнет опасность, то он передаст чемодан Герасимову.

– Но сделал ли так Муклер? – спросил Калач.

– Это можно выяснить у Герасимова. Он устроился на работу в районную управу, кем-то по хозяйственной части.

– Где живет?

– Минуту, дайте вспомнить. Улица Ворошилова, дом четыре дробь один, квартира… не помню. Первый подъезд, второй этаж налево.

– Достаточно, – сказал Калач. – Я знаю этот дом. Он недалеко от железнодорожной станции, входы в подъезды со двора, на площадке по две двери. Значит, у Герасимова квартира номер три. Найдем.

– Улица не Ворошилова, а Ямская. Надо было запомнить уже. Это касается тебя, еврей. А ты, Мирон, отправляйся по адресу. Водителя возьми с собой. Ведь ты же умеешь управлять автомобилем?

Начальник полиции развел руками.

– Странно, да? Бывший директор автобазы не может водить автомобиль.

– Мне плевать на это. Девку с отцом на место!

– Да, конечно. – Калач поправил кобуру и сказал Годману: – Забирай свою сопливку, идите в спальню. Я все проверю и вернусь. – Он отпер дверь.

Годман привел дочь в чувство, поднял на руки и унес в спальню, где раздался сдавленный женский крик.

– Езжай, Мирон, я подожду здесь. Только быстро, туда-сюда! – сказал гауптштурмфюрер.

– Яволь, господин Бонке!

Калач уехал. Отсутствовал он недолго, примерно час, около полуночи зашел в комнату с чемоданом, улыбаясь во весь рот.

– Значит, не обманул Годман? – спросил немец.

– Нет.

– Что с Герасимовым?

Калач притворно вздохнул.

– Вот ведь какая незадача, господин Бонке, повесился он. И чего ему не хватало? Служба не бей лежачего, неприкосновенность, бабы. Слышал я, пил он много. Может, на этом и свихнулся?

Гауптштурмфюрер усмехнулся.

– Повесился, говоришь? Ну что ж, это его выбор. Чемодан смотрел?

– Так точно! Золота и ценностей там раза в три меньше, чем в саквояже.

Бонке поднялся.

– Вот и решили.

Калач не понял.

– Что решили?

– Я забираю саквояж, ты – чемодан. Это справедливо, не так ли? Учитывая интерес господина коменданта.

Бонке был единственным немцем в Гороше, который не боялся Калача.

– Хорошо. Справедливо.

– Избавляйся от семьи, озадачь своих полицейских, чтобы вынесли трупы и сбросили в реку, и выходи к машине. Я доставлю тебя до управы.

– Яволь, герр гауптштурмфюрер!

Калач вытащил «ТТ», прошел в спальню и расстрелял всю семью Годмана.

Он вышел оттуда, вызвал полицейских и проговорил:

– Там пять трупов. Приказываю вынести их на берег и сбросить в реку. Здесь навести порядок. Хата еще пригодится. Как поняли, Ворона?

– Понял, господин начальник полиции. Но вдвоем тяжело будет.

– Справитесь. За эту работу вас ждет дополнительное вознаграждение.

– Слушаюсь! – ответил Ворона.

– Утром доклад мне.

– Да, господин начальник полиции.

Калач пошел на выход, но остановился, обернулся.

– Да, чуть не забыл. Передайте заместителю Лыкину, чтобы с утра послал сюда наряд. Надо обойти дома, в которых остались жители, порасспросить, не видели ли они чего подозрительного этой ночью. Ворона, понял?

– Так точно, господин начальник полиции!

Калач прошел к машине, бросил чемодан на заднее сиденье, сам устроился на месте переднего пассажира.

Автомобиль пошел к центру поселка.