Мальчик решает сбежать

Волшебная машина. Волшебный летающий «Холден Кингсвуд». Волшебное небо за окном, светло-голубое с розовым. Облако – такое пушистое, большое и причудливое, что является основным кандидатом для придуманной Августом игры «На что это похоже?».

«Это слон, – говорю я. – Большие уши, слева и справа, а между ними хобот».

«Нет, – возражает Август, потому что во сне о волшебной машине он разговаривает. – Это двусторонний топор. Лезвия слева и справа, а рукоять посередине».

Машина поворачивает в небе, и нас сносит в сторону на коричневом виниловом заднем сиденье.

«Почему мы летим?» – спрашиваю я.

«Мы всегда летаем, – отвечает Август. – Но не волнуйся, это ненадолго».

Машина стремительно ныряет в воздухе и падает по дуге в левую сторону через облака.

Я смотрю в зеркало заднего вида и вижу темно-синие глаза Роберта Белла. Темно-синие глаза моего отца.

«Я не хочу больше быть здесь, Гус», – говорю я, вцепившись в сиденье и чувствуя, что желудок вот-вот выпрыгнет через горло.

«Я знаю, – говорит он. – Но мы всегда в конечном счете оказываемся здесь. Что бы я ни делал. Это не имеет значения».

Под нами вода. Но она не похожа на воду, известную мне. Эта вода серебряная, и она светится, пульсирует серебристым светом.

«Что это?» – спрашиваю я.

«Это Луна», – отвечает Август.

Светящаяся серебристая поверхность превращается в жидкость, когда автомобиль врезается в нее и погружается в удушающую зелень подводного мира. Волшебный «Холден Кингсвуд» наполняется водой, и из наших ртов бегут пузыри, пока мы смотрим друг на друга. Август не беспокоится из-за того, что мы под водой, ни в малейшей степени. Он поднимает правую руку, выставляет указательный палец и медленно пишет в воде три слова.

Мальчик глотает Вселенную.

И я тоже поднимаю правую руку, потому что хочу что-то написать в ответ, и пытаюсь вытянуть свой указательный палец, но его больше нет, только окровавленная дырка в костяшке, из которой в море вытекает красная кровь. Я кричу. Затем все становится красным. Дальше чернота.

Я просыпаюсь. Размытое зрение фокусируется на белой стене больничной палаты. Пульсирующая боль в правой руке обостряет все ощущения. Все внутри меня, все мои клетки и молекулы крови, кажется, разгоняются, а затем ударяются о плотную стену тугой повязки на суставе, который когда-то соединялся с моим счастливым указательным пальцем со счастливой веснушкой. Но хотя погодите, боль уже не так сильна. У меня в животе возникает ощущение теплоты. Наплывающее чувство, что-то нечеткое, головокружительное и уютное.

Жидкость из капельницы толчками распространяется от середины моей левой руки. Так хочется пить. Такая слабость. Так все сюрреалистично здесь. Жесткая больничная койка, одеяло на мне и запах антисептика. Занавеска, похожая на старые оливково-зеленые простыни Лины, держится на U-образной штанге, окружающей больничную койку. Потолок из квадратных плиток с сотнями крошечных отверстий в них. Справа от меня на стуле сидит мужчина. Высокий мужчина. Худой мужчина. Тощий мужчина.

– Дрищ!

– Как самочувствие, малыш?

– Воды! – прошу я.

– Сейчас, дружище, – говорит он.

Он берет белый пластиковый стакан с тележки возле моей кровати и подносит к моим губам.

Я выпиваю весь стакан. Дрищ наливает мне еще, и этот я выпиваю тоже; и откидываюсь назад на подушку, ослабевший и измученный от этого небольшого усилия. Я снова смотрю на свой отсутствующий палец. Большой палец, забинтованный сустав и три других пальца торчат из моей правой руки, как разнокалиберные побеги кривого кактуса.

– Мне очень жаль, малыш, – говорит Дрищ. – Все позади.

– Ничего не позади! – вскидываюсь я. – Титус Броз…

Движение отдается сильной пульсирующей болью в моей руке.

– Я знаю, Илай, – кивает он. – Просто лежи спокойно.

– Где я?

– Королевская Брисбенская больница.

– А где мама? – спрашиваю я.

– Она у копов, – отвечает Дрищ. Он опускает голову. – Какое-то время ты ее не увидишь, Илай.

– Почему? – спрашиваю я. И слезы изнутри меня устремляются к глазам так же, как кровь к суставу моего указательного пальца, но для них нет никакой плотины из повязки, и они льются наружу. – Что произошло?

Дрищ придвигает свой стул ближе к кровати. Он внимательно смотрит на меня.

– Ты знаешь, что произошло, – негромко говорит он. – И в любую минуту женщина-доктор по имени Бреннан может войти сюда, и она тоже захочет узнать, что произошло. И тебе нужно решить, что ты ей скажешь такое, чтобы она тебе поверила. Она не верит тому, что ей сказала бригада «Скорой помощи», то есть тому, что им самим сказала твоя мать за несколько минут до прибытия полиции.

– Что она им сказала?

– Она сказала им, что вы с Августом носились вокруг дома с топором. Она сказала, что ты положил одну из своих фигурок из «Звездных войн» на бревно и попросил Августа разрубить ее напополам, и он разрубил Дарта Вейдера вместе с твоим пальцем.

– Топором? – говорю я. – Я только что видел сон про топор. Облако, которое выглядело, как топор. Это было так ясно, что могло быть воспоминанием.

– Имеют ценность только те сны, которые из твоих воспоминаний, – произносит Дрищ.

– А что копам сказал Август?

– Ровно то же, что он говорит всем. Хрен с маслом.

– Почему они увели Лайла, Дрищ? – спрашиваю я.

Дрищ вздыхает:

– Забудь об этом, приятель.

– Почему?

Дрищ вздыхает еще глубже.

– Он заключал собственные сторонние сделки с Бич Данг, – говорит он.

– Сторонние сделки?

– Он проворачивал дела за спиной своего босса, малыш, – поясняет Дрищ. – Он к чему-то стремился. У него имелся целый план.

– Какой план?

– Он собирался уйти от босса. Он называл это «Яйцо в гнезде». Постепенно собрать свою заначку и сидеть на ней год или два. Пусть время и рынок удвоят стоимость. Каким-то образом Титус прознал об этом и отреагировал вполне ожидаемо. Он сейчас разорвал связи с Бич Данг. Он будет теперь использовать Дастина Ванга как поставщика. И когда Бич Данг узнает насчет Лайла и поймет, что Ванг уже переманивает у нее клиентов, на улицах Дарры разразится Третья мировая война.

«Яйцо в гнезде». Третья мировая война. Узнает насчет Лайла. Бляха-муха.

– Бляха-муха, – говорю я.

– Не лайся, мать твою.

Я плачу, утирая глаза рукавом свой больничной рубашки.

– Что такое, Илай?

– Это я виноват, – отвечаю я.

– Что?

– Это была моя идея, Дрищ. Я рассказал ему о рынке. Я рассказал ему о спросе и предложении, о чем мы с тобой говорили, ну, ты знаешь, о спецгруппе «Янус» и всем прочем.

Дрищ достает из верхнего кармана рубашки пачку «Белого быка» и сворачивает себе сигарету, которую положит обратно в пачку и закурит, как только выйдет из больницы. Вот почему я знаю, что Дрищ взволнован – потому что он сворачивает сигарету, когда ее нельзя сразу зажечь.

– Когда ты ему это рассказал? – спрашивает Дрищ.

– Несколько месяцев назад, – отвечаю я.

– Ну, он занимался этим уже полгода, парень, и начал до тебя, так что ты точно ни хрена не виноват.

– Но… это… невозможно… Выходит, он лгал мне?

Лайл лгал мне. Человек, который говорил, что не умеет лгать. Он лгал мне.

– Существует большая разница между тем, чтобы лгать ребенку и не рассказывать ему что-то для его же блага, – говорит Дрищ.

– Что они с ним сделали, Дрищ?

Он качает головой.

– Я не знаю, приятель, – произносит он мягким тоном. – Я не хочу этого знать, да и тебе, наверно, тоже не стоит.

– Нет никакой разницы между ложью и умалчиванием, Дрищ! – рявкаю я. – И то, и то смердит, как моча.

– Но-но, полегче, – предупреждает Дрищ.

Возможно, боль в костяшке, где был когда-то мой палец, вызывает во мне эту ярость, а может, воспоминание о маме, вырубленной в коридоре дома Лины и Аврелия Орликов.

– Они чудовища, Дрищ! Они гребаные психопаты, заправляющие в пригородах. Я расскажу все. Я расскажу все об этом, каждую мелочь. Про Ивана Кроля и все тела, которые он расчленил. Как святоша Титус Броз, «Отвали-Сука» Данг и долбаный Дастин Ванг поставляют половину всего героина на западе Брисбена. Они пришли в наш дом, когда мы ели спагетти, и забрали Лайла. Они просто забрали его у нас, Дрищ!

Я опираюсь на правый локоть, чтобы наклониться ближе к Дрищу, и острая боль вспыхивает в районе костяшек.

– Ты должен сказать мне, Дрищ, – настаиваю я. – Куда они его увезли?

Дрищ качает головой:

– Не знаю, малыш, но тебе не время думать об этом сейчас. Тебе нужно очень тщательно поразмыслить, какие причины были у твоей матери, чтобы выдумать эту историю. Она защищает вас, приятель. Она проглотит это дерьмо ради вас обоих, а вы проглотите это дерьмо ради нее.

Я подношу левую руку ко лбу, прикрывая глаза. Вытираю слезы. Я растерян. Я плохо соображаю. Я хочу выбраться отсюда. Я хочу играть в «Missile Command» на «Атари». Я хочу десять минут разглядывать Джейн Сеймур в мамином «Женском еженедельнике». Я хочу ковырять в своем дурацком носу своим дурацким счастливым указательным пальцем.

– А где Август? – спрашиваю я.

– Копы отвезли его в дом вашего отца.

– Что-что?

– Теперь он ваш опекун, приятель, – говорит Дрищ. – Теперь он будет присматривать за вами, ребята.

– Я не поеду к нему.

– Тебе больше некуда идти, малыш.

– Я могу остаться с тобой.

– Нет, парень. Со мной ты остаться не можешь.

– А почему бы и нет?

Тут Дрищ начинает терять терпение. Он говорит негромко, но веско:

– Потому что ты не мой гребаный сын, приятель.

Незапланированный. Нежеланный. Нежданный. Ненамеренный. Недоразвитый. Недокормленный. Недоделанный. Ненужный. Нелюбимый. Неподохший. И в первую очередь, если ворошить прошлое слой за слоем – «вот если бы да кабы», – никогда вообще не существовавший бы, если бы тот урод не затащил маму в свою машину. Если бы она не сбежала из дома. И если бы ее папаша не сбежал от нее.

Я вижу отца моей мамы у себя в голове, и он выглядит как Титус Броз. Я вижу подонка, который затаскивает маму в свою машину, и он выглядит как Титус Броз с тридцатилетним бритым лицом зомби и выкидным ножом вместо языка. Я вижу своего отца и не могу вспомнить, как выглядит его лицо, так что он тоже похож на Титуса Броза.

Дрищ опускает голову. Вздыхает. Я откидываю голову обратно на мокрую от слез подушку и смотрю на потолочные плитки. Я считаю дырки в плитках, начиная слева. Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь…

– Смотри, Илай, ты сейчас в яме, – говорит он. – Ты понимаешь, что я имею в виду. Это дно. Но отсюда путь только наверх, приятель. Это твой Черный Питер. Только наверх.

Я продолжаю смотреть на потолок. У меня есть вопрос.

– Ты хороший человек, Дрищ?

Дрищ задумывается над этим.

– Зачем ты спрашиваешь?

Слезы бегут из моих глаз и стекают по вискам.

– Скажи, ты хороший человек?

– Ага, – отвечает Дрищ.

Я поворачиваю голову к нему. Он смотрит в окно моей палаты. На голубое небо и облака.

– Я хороший человек, – говорит Дрищ. – Но я и плохой человек тоже. И так со всеми мужчинами, малыш. В каждом из нас есть частица хорошего и частица плохого. Самое сложное – это научиться быть хорошим постоянно, а плохим – иногда. Некоторые из нас понимают это правильно. Большинство из нас – нет.

– А Лайл хороший человек?

– Да, Илай, – отвечает Дрищ. – Он хороший человек. Иногда.

– Дрищ…

– Да, малыш.

– Как ты думаешь, я хороший?

Дрищ кивает:

– Да, ты нормальный пацан.

– Но я хороший? – допытываюсь я. – Как ты считаешь, я буду хорошим человеком, когда вырасту?

Дрищ пожимает плечами.

– Ну, ты хороший мальчишка, – говорит он. – Но я думаю, что быть хорошим мальчиком еще не означает гарантии, что ты вырастешь хорошим человеком.

– Я думаю, мне нужно пройти проверку, – говорю я.

– Ты о чем?

– Я должен проверить себя. Испытать характер. Я не знаю, что у меня внутри, Дрищ.

Дрищ встает и рассматривает надпись на моей капельнице.

– По-моему, они накачали тебя каким-то странным зельем, приятель, – произносит он, садясь на место.

– Я чувствую себя неплохо, – говорю я. – Такое чувство, будто я еще сплю.

– Это от обезболивающих, дружище, – поясняет Дрищ. – Зачем тебе себя испытывать? Почему тебе недостаточно просто знать, что ты хороший парень? У тебя доброе сердце.

– Я этого точно не знаю, – говорю я. – Я не уверен. Я думал о некоторых ужасных вещах. У меня случались очень плохие мысли, которые не могли быть мыслями кого-то хорошего.

– Думать злые мысли и творить злые дела – это две очень разные вещи, – говорит Дрищ.

– Иногда я представляю двух пришельцев, прилетающих на планету Земля, и у них такие морды, как у пираний, и они затаскивают меня в свой космический корабль, и мы летим в космосе, а Земля видна в зеркало заднего вида корабля, и один из пришельцев поворачивается ко мне с водительского сиденья и говорит: «Пора, Илай!», и я кидаю последний взгляд на Землю и говорю: «Давай!», и другой пришелец нажимает красную кнопку, а в зеркале Земля не взрывается, как Звезда Смерти, а просто бесшумно исчезает из пространства – вот она есть, а затем ее нет, как будто она была просто удалена из Вселенной, а не разрушена.

Дрищ кивает.

– А иногда, Дрищ, я задумываюсь: не актер ли ты, и мама тоже, и Лайл, и Гус – о, старче, Гус так прямо лучший актер, который когда-либо жил, – и вы все просто играете свои роли вокруг меня, а те инопланетяне наблюдают за мной в какой-то грандиозной постановке моей жизни.

– Это не зло, – говорит Дрищ. – Это просто бред какающей мыши, слегка эгоцентричной.

– Мне нужна проверка, – упорствую я. – Некий момент, в который мой истинный характер сможет проявиться естественным образом. Если я сделаю что-то благородное, не задумываясь ни на секунду, а просто сделаю это, потому что потребность поступать хорошо заложена во мне – то тогда я точно буду знать, что действительно хорош внутри.

– В конце концов мы все пройдем такой тест, малыш, – говорит Дрищ, глядя в окно. – Ты можешь делать что-то хорошее каждый день, приятель. И знаешь, что должно стать сегодняшним хорошим поступком?

– Что?

– Подтверди версию событий, изложенную твоей матерью.

– Напомни мне, в чем она заключается.

– Август отрубил тебе палец топором.

– Гус хороший, – говорю я. – Я не помню ни одного случая, чтобы он сделал что-то плохое тому, кто этого не заслужил.

– Боюсь, что понятия хорошего и плохого к этому парню неприменимы, – качает головой Дрищ. – Я думаю, что он идет своим путем.

– Куда, как ты думаешь?

– Не знаю, – пожимает плечами Дрищ. – Туда только Гус знает, как добраться.

– Он говорил, Дрищ, – сообщаю я.

– Кто говорил?

– Гус, – поясняю я. – Прямо перед тем, как я вырубился. Он заговорил.

– И что он сказал?

– Он сказал…

Зеленую занавеску, висящую возле койки, отдергивает вошедшая женщина. На ней синий шерстяной джемпер с изображением кукабарры, сидящей на ветке рядом с листом эвкалипта, и темно-зеленые брюки того же оттенка, что и лист на джемпере. Она рыжеволосая и бледная, лет пятидесяти на вид. В руке у нее планшет для бумаг. Женщина сразу заглядывает мне в глаза, и увидев, что я не сплю, подходит ближе к кровати, задвинув занавеску за собой для большей приватности.

– Ну, как тут наш храбрый молодой солдат? – спрашивает она.

У нее ирландский акцент. Я еще никогда лично не слышал, чтобы женщина разговаривала с ирландским акцентом. Только по телевизору.

– У него все хорошо, – отвечает Дрищ.

– Давайте-ка взглянем на эту повязку, – говорит она.

Мне нравится ее ирландский акцент. Я хочу поехать в Ирландию прямо сейчас с этой женщиной и лежать в густой зеленой траве на краю утеса, есть вареную картошку с солью, маслом и перцем; и разговаривать с ирландским акцентом о том, что все возможно для тринадцатилетних мальчиков с ирландским акцентом.

– Меня зовут Каролина Бреннан, – представляется она. – А ты, стало быть, храбрый Илай, молодой человек, потерявший свой особенный палец.

– А откуда вы узнали, что он был особенный?

– Ну, правый указательный палец всегда особенный, – отвечает она. – Это тот, которым ты указываешь на звезды. Это тот, которым ты показываешь девочку на школьной фотографии, которую тайно любишь. Это тот, который ты используешь, чтобы прочитать очень длинное слово в любимой книжке. Это тот, которым ты ковыряешь в носу и чешешь в жопе, верно?

Доктор Бреннан рассказывает, что хирурги этажом выше мало что могли сделать с моим отсутствующим пальцем. Она говорит, что современные операции по приживлению у подростков успешны примерно на семьдесят-восемьдесят процентов, но эти сложные воссоединения довольно сильно зависят от одного ключевого элемента: собственно наличия гребаного пальца, который нужно пришивать. После двенадцати или около того часов, прошедших без реплантации ампутированного пальца, показатель успеха резко падает от семидесяти-восьмидесяти процентов до «прости, грязный сын дуремара, как-то не срослось». Иногда, говорит она, реплантация пальца вызывает больше проблем, чем приносит пользы, и овчинка выделки не стоит, особенно, если это единственный отрубленный палец – указательный или мизинец, но для меня это звучит, как сказать голодающему человеку, плавающему в море на деревянной доске: «Слушай, это, наверно, хорошо, что у тебя нет с собой окорока, потому что он мог бы вызвать у тебя запор».

Ампутации вроде моей, говорит она, у основания пальца – еще более сложны, и даже если мой пропавший палец внезапно проголодается и вернется, как беглый подросток, и появится в ведерке со льдом, то маловероятно, что нервная функция восстановится достаточно, чтобы его можно было использовать для чего-то более полезного, чем засовывать в жаровню с горячими углями в качестве ловкого трюка на вечеринке.

– А теперь вытяни-ка средний палец, – говорит она, покручивая собственным средним пальцем.

Я вытягиваю.

– А теперь засунь его в ноздрю, – продолжает она.

Она засовывает свой палец себе в ноздрю, высоко поднимая брови.

Дрищ улыбается. Я следую ее примеру и засовываю средний палец в нос.

– Видишь? – говорит доктор Бреннан. – Нет ничего такого, что мог бы делать указательный палец и не может сделать средний. Слышишь меня, юный Илай? Средним пальцем можно ковырять даже глубже.

Я киваю, улыбаясь.

Она осторожно разбинтовывает повязку вокруг моей костяшки без пальца, и прикосновение воздуха к обнаженной плоти заставляет меня вздрогнуть. Я украдкой смотрю на свою руку и немедленно отворачиваюсь, запечатлев образ голой белой кости, торчащей из мяса, словно один из моих коренных зубов, засунутый в кусок свиной сосиски.

– Заживает хорошо, – говорит она.

– Как долго он пробудет здесь, док? – интересуется Дрищ.

– Я бы хотела подержать его тут еще два-три дня, как минимум, – отвечает доктор Бреннан. – Просто понаблюдать за ним, чтобы в случае чего выявить инфекцию на ранней стадии.

Она накладывает на рану новую повязку, а затем оборачивается к Дрищу.

– Могу я поговорить с Илаем наедине, с вашего позволения? – спрашивает она.

Дрищ кивает. Он встает, и его старые кости трещат, когда он поднимается со стула. Он кашляет дважды: глухим, противным, хриплым, свистящим кашлем, будто у него в гортани застрял жук-носорог.

– Вы обращались к врачу по поводу этого кашля? – спрашивает доктор Бреннан.

– Не-а, – отвечает Дрищ.

– А почему нет? – недоумевает она.

– Потому что один из вас, умных шарлатанов, может сделать какую-нибуть глупость, например, не даст мне умереть, – поясняет он. Он подмигивает мне, пробираясь мимо доктора Бреннан.

– А Илаю есть куда идти? – спрашивает та.

– Он поедет к своему отцу, – говорит Дрищ.

Доктор Бреннан бросает на меня быстрый взгляд.

– Тебе там будет нормально, Илай? – тревожится она.

Дрищ следит, как я отвечу.

Я киваю. И он тоже удовлетворенно кивает.

Он протягивает мне двадцатидолларовую купюру.

– Когда все закончишь тут, возьмешь такси до своего старика, лады? – говорит он и кивает на ящик под моей больничной койкой. – Я принес тебе обувь и свежий комплект одежды.

Дрищ вручает мне листок бумаги и идет к двери. На бумажке адрес и телефонный номер.

– Адрес твоего старика, – поясняет он, обернувшись. – Я недалеко от вас, ребята, сразу за мостом Хорнибрук. Звоните по этому номеру, если я вам понадоблюсь. Это номер магазина под моей квартирой. Спросите Гилла.

– А дальше что сказать? – спрашиваю я.

– Скажете, что вы лучшие друзья Дрища Холлидея.

Затем он выходит.

Доктор Бреннан смотрит в график на планшете. Она садится на край кровати.

– Дай мне руку, – велит она. Вокруг моего левого бицепса она оборачивает бархатную манжету с прикрепленной к ней черной помпой, похожей на гранату.

– Что это? – спрашиваю я.

– Прибор для измерения давления. Теперь просто расслабься.

Она сжимает «гранату» несколько раз.

– Так значит, тебе нравятся «Звездные войны»?

Я киваю.

– Мне тоже, – говорит она. – Кто твой любимый персонаж?

– Хан. Хотя, возможно, Боба Фетт. – Я делаю долгую паузу. – Нет, Хан.

Доктор Бреннан кидает на меня острый взгляд.

– Ты в этом уверен?

Пауза.

– Люк, – говорю я. – Это всегда был Люк. А кто ваш?

– О, Дарт Вейдер для меня свет в окошке.

Я вижу, к чему она клонит. Ей бы копом работать. Нужно сделать вид, что я заглотил наживку.

– Вам нравится Вейдер?

– О дааа, мне всегда нравились плохие парни, – отвечает она. – Из сюжета много не выжмешь, если в нем нет плохих парней. Не может быть хорошего-хорошего героя без плохого-плохого злодея, верно?

Я улыбаюсь.

– Кто не хотел бы быть Дартом Вейдером? – смеется она. – Кто-нибудь толкается перед тобой, когда ты стоишь в очереди за хот-догами, а ты применяешь к нему старое доброе «тихое удушение Силой». – Она изображает клещевой захват большим и указательным пальцами.

Я смеюсь, изображая такой же захват в воздухе.

– Ваш недостаток горчицы меня тревожит, – говорю я голосом Вейдера, и мы хохочем вместе.

Краем глаза я замечаю мальчика, стоящего в дверях моей палаты. На нем светло-голубая больничная сорочка, как и на мне. У него бритая голова, но длинная коричневая косичка, похожая на крысиный хвост, тянется с его затылка и переброшена через правое плечо. Левой рукой он сжимает стойку передвижной капельницы на колесиках, присоединенной к его предплечью.

– Что такое, Кристофер? – спрашивает его доктор Бреннан.

Возможно, ему лет одиннадцать. Шрам, протянувшийся через верхнюю губу, придает ему вид последнего одиннадцатилетнего мальчика с передвижной капельницей, которого я хотел бы повстречать в темном переулке. Он почесывает свою задницу.

– Раствор опять слишком слабый, – бросает он.

Доктор Бреннан вздыхает.

– Кристофер, там вдвое больше порошка, чем в прошлый раз, – говорит она.

Он недовольно трясет головой и идет прочь.

– Я гребаный умирающий, а вы даете мне слабый раствор? – бормочет он, удаляясь по коридору от двери.

Доктор Бреннан поднимает брови.

– Извини за это, – произносит она.

– А от чего он умирает? – спрашиваю я.

– У бедолаги в мозгу опухоль размером с гору Айерс-Рок, – отвечает она.

– Вы можете что-нибудь с этим сделать?

– Может быть, – говорит доктор Бреннан, записывая цифры моего кровяного давления на листе бумаги в планшете. – А может, и нет. Иногда медицина не имеет к этому никакого отношения.

– Что вы имеете в виду? Вы говорите о Боге?

– О, нет, не о Боге. Я говорю о Гоге.

– Кто это – Гог?

– Он капризный, более нетерпеливый младший брат Бога, – говорит она. – Пока Бог строит Гималаи, несчастный старый Гог помещает опухоли в головы молодых брисбенцев.

– Гогу есть много за что ответить, – предполагаю я.

– Как бы то ни было, на чем мы остановились?

– На Вейдере.

– Ах да, так стало быть, тебе не нравится Дарт Вейдер? – говорит она. – Насколько я понимаю, вы с братом захотели разрубить его пополам топором?

– Мы злились, что он убил Оби-Вана.

Доктор Бреннан смотрит мне в глаза, отложив свою папку на кровать.

– Ты слышал когда-нибудь поговорку, Илай: «Обманщика не обманешь»?

– Дрищ ее обожает, – киваю я.

– Да уж не сомневаюсь. Так вот, я чувствую здесь какое-то дерьмо, – заявляет она, и благодаря ее ирландскому акценту фраза звучит так, словно доктор говорит о прекрасном рассвете. – Я видела и зеленое дерьмо, и желтое дерьмо, и черное дерьмо, и фиолетовое в крапинку, и такое толстое, что им можно тещу убить, если шарахнуть как следует по башке. Я видела, как дерьмо лезет из дыр, о существовании которых ты даже не подозреваешь. Я видела, как дерьмо разрывает задницы и женщин, и мужчин, но я редко видела дерьмо настолько опасное, как та чушь, которая льется из твоего рта прямо сейчас.

На протяжении всей этой речи о дерьме доктор Бреннан говорит с любовью и состраданием, и это заставляет меня фыркнуть от смеха.

– Простите, – говорю я.

– Есть вещи, которые ты можешь сделать, – продолжает она. – Есть места, куда ты можешь пойти и быть в безопасности; есть люди, которым ты можешь доверять. В этом городе еще есть люди, более могущественные, чем полиция. В Брисбене еще осталось несколько Люков Скайуокеров, Илай.

– Героев? – спрашиваю я.

– Не может быть, чтобы на всех этих злодеев, разгуливающих вокруг, не нашлось и нескольких героев тоже, – говорит она.

Дорогой Алекс!

Привет из детского отделения Королевской Брисбенской больницы! В первых строках прошу прощения за неровный почерк. Недавно я потерял свой правый указательный палец (это долгая история на самом деле), но я могу отлично держать шариковую ручку средним, большим и безымянным. Мой лечащий врач, доктор Бреннан, хочет, чтобы я побольше пользовался руками, и она сказала, что написание письма – отличный способ попрактиковаться в этом, а также улучшить кровообращение кисти. Как ты сам, как парни, как ваш кот Треножник? Прости, не могу сообщить вам никаких новостей о «Днях нашей жизни», потому что тут в детском отделении только один телевизор, и он вечно включен на образовательный канал. Ты когда-нибудь лежал в больнице? Здесь не так уж и плохо. Доктор Бреннан очень милая и разговаривает с ирландским акцентом, я думаю, это должно понравиться ребятам из 2-го отряда. На ужин была слегка жестковатая жареная баранина, зато завтрак (кукурузные хлопья) и ланч (бутерброды с курицей) – то, что надо. Я мог бы остаться здесь еще ненадолго, но не могу, потому что у меня есть дело. Видишь ли, я размышлял о героях, Алекс. У тебя когда-нибудь был свой герой? Кто-то, кто спас тебя. Кто-то, кто защищал тебя. Люк Скайуокер не собирался быть героем. Он всего лишь хотел найти Оби-Вана. И тогда он просто решил выйти за пределы своей зоны комфорта. Он просто решил следовать зову своего сердца. Так что, возможно – это все, что требуется, чтобы быть героем, Алекс. Просто следовать зову своего сердца. Сделать первый шаг. Вероятно, ты какое-то время не сможешь получать от меня писем с поддержкой, потому что я ненадолго уезжаю. Я отправляюсь на поиски, в небольшое приключение. Я установил себе цель, и у меня есть воля, чтобы ее достичь. Помнишь, Дрищ всегда говорил о четырех вещах? Время, планирование, удача, вера. Я думаю, что это похоже на жизнь. Я считаю, что так и надо жить. Я напишу тебе, когда смогу, но, если от меня так и не будет никаких вестей, я хочу сказать спасибо за все письма и за дружбу. Так много еще хочется сказать, но придется отложить это на другой день, потому что мой момент почти настал, и мое время ускользает. Как песок сквозь песочные часы. Ха!

Твой друг навсегда,

Илай.

* * *

Дрищ всегда верил в себя и в то, что ему удастся сбежать из тюрьмы. Это было нечто вроде: «Если ты в глубине души убежден, что охранники могут видеть тебя, то они и вправду могут видеть тебя. Но если ты по-настоящему веришь, что невидим, то и охрана поверит, что ты невидимка». Думаю, что именно так он и говорил. Это было что-то об уверенности. Гудини из Богго-Роуд был не столько волшебником, сколько пронырливым и уверенным, а уверенный проныра может творить любую магию. Его первый успешный побег из Богго-Роуд состоялся средь бела дня. В жаркое воскресенье, после обеда, 28 января 1940 года. Дрищ и его собратья по заключению из крыла «Д» шли по главному кольцу в направлении двора номер четыре. Дрищ отстал от группы и поверил, что невидим. И он стал невидим.

Четыре фактора для чистого побега: время, планирование, удача, вера. Время было выбрано правильно, между тремя и четырьмя часами пополудни в воскресенье, когда большинство тюремных охранников охраняли большинство заключенных на молитвенной службе во дворе номер четыре, с противоположной стороны корпуса, в котором находилось крыло «Д». Простой план. Эффективный план. Уверенный план. По пути к Четвертому двору Дрищ просто стал невидимкой, выскользнул из вереницы заключенных и нырнул в Первый двор, примыкающий к крылу «Д»; ближайший двор к его конечной цели – тюремным мастерским.

Затем он поверил, что может перемахнуть трехметровый деревянный забор, и стало так. Он перелез через забор, огораживающий Первый двор для физических упражнений, и спрыгнул на дорожку вниз, в «стерильную зону», которая проходила изнутри вдоль тюремных стен в форме квадрата. Он перебежал по дорожке в зону тюремных мастерских, которую обычно патрулировали охранники, но не во время воскресной молитвы. Вспотевший, разгоряченный, тихий и скрытный, он подбежал к задней части мастерских и, невидимый для охраны, забрался на пристройку, которая позволила ему лезть дальше и подняться на крышу мастерских.

Здесь, уже потенциально заметный охранникам из сторожевых башен, он достал пару украденных и нелегально хранимых кусачек и быстро перекусил проволочную сетку, закрывавшую вентиляционные окна мастерской. Время, планирование, удача, вера. И стройное телосложение. Гудини из Богго-Роуд протиснул свое худое тело через вентиляционное окошко и упал вниз, в сапожную секцию мастерских. Каждая секция мастерской была отделена от остальных проволочной сеткой. Дрищ проделал отверстие и пролез через проволоку из сапожной секции в секцию матрасов, из матрасной секции в плотницкую, из плотницкой в ткацкую, а из ткацкой прямиком в рай – в мастерскую кистей и щеток, где он работал последние недели и в которой прятал свой спасательный комплект.

Здесь и сейчас – самое время для моего собственного побега. Сейчас три часа пополудни в игровой зоне детского отделения – общем пространстве с полированными деревянными полами, по форме напоминающем половинку восьмиугольника. Эта зона огорожена не тюремным забором, а окнами в белых деревянных рамах на шпингалетах, похожими на окна в моей школе. Дрищ совершил свой побег в такое же время дня. Время, когда большинство детей из отделения – всего около восемнадцати человек, возрастом от четырех до четырнадцати лет, борющихся с разными недугами, от аппендицитов и сломанных рук до сотрясений мозга и ножевых ранений пальцев, отрубленных специалистами по искусственным конечностям, – сидят с соками и лимонадами, вынесенными с полдника, а их языки все еще смакуют сладкий вкус крема внутри бисквитов «Монте-Карло».

Дети толкают грузовики, рисуют пальцами бабочек, оттягивают трусы и играют со своими членами. Старшие дети читают книги, а пятеро детей смотрят «Детскую комнату» и надеются, что нежная мисс Хелена внутри телевизора увидит их через свое волшебное зеркало. Рыжий мальчик крутит жестяной волчок, сделанный в форме черно-желтого шмеля. Девочка примерно моего возраста посылает мне полуулыбку на тот манер, каким могли бы улыбаться друг другу фабричные рабочие через конвейерную ленту с крутящимися шмелями. Стены разрисованы экзотическими животными. И Кристофер тоже здесь, вместе с передвижной капельницей. Мальчик с горой Айерс-Рок внутри своей тыквы.

– Ты смотришь это? – спрашиваю я Кристофера.

Он сидит в кресле перед общим телевизором, слизывая апельсиновый крем с бисквита, разлепленного на две половинки.

– Я? Нет! – возмущается он. – Я не смотрю «Детскую комнату». Я просил их переключить на «Различные ходы», но они считают, что здесь больше младших детей, чем старших, и поэтому мы должны смотреть это дерьмо. Херня какая-то, если хочешь знать мое мнение. Эти маленькие поганцы могут хоть всю оставшуюся жизнь пялиться в «Детскую комнату». А я через три месяца стану трупом, и все, что я хочу, – это посмотреть несколько серий «Различных ходов». Но всем же насрать!

Он слизывает языком кусочек апельсинового крема. Его светло-голубая больничная рубаха такая же уродливая и помятая, как и моя.

– Меня зовут Илай, – представляюсь я.

– Кристофер, – откликается он.

– Очень жаль, – говорю я. – По поводу твоего мозга.

– Мне не жаль, – отвечает он. – Мне больше не нужно ходить в школу. И мама покупает мне эскимо с орешками всякий раз, когда я хочу. Она останавливает машину по первому слову, бежит в магазин и приносит мне.

Он замечает мою перебинтованную правую руку.

– Что случилось с твоим пальцем?

Я придвигаюсь ближе.

– Наемный убийца наркобарона отрубил мне его ножом «Боуи».

– Ахренеееть, – говорит Кристофер. – Зачем он это сделал?

– Потому что мой брат не сказал наркобарону то, что тот хотел узнать.

– А что он хотел узнать?

– Даже не знаю.

– А почему твой брат ему не сказал?

– Потому что он не разговаривает.

– А почему они докопались с этим вопросом до того, кто не разговаривает?

– Потому что в конце концов он заговорил.

– И что он сказал?

– «А в конце – мертвый синий крапивник».

– Чегооооо? – переспрашивает Кристофер.

– Забудь об этом, – говорю я, наклоняюсь ближе к его креслу и шепчу: – Слушай, видишь вон того рабочего?

Кристофер прослеживает за моим взглядом до другой стороны отделения, где рабочий пристраивает дополнительную секцию шкафов для бумаг рядом со столом администратора. Кристофер кивает.

– У него возле ног ящик с инструментами, а внутри этого ящика – пачка сигарет «Бенсон энд Хеджес экстра милд» и фиолетовая зажигалка, – говорю я.

– Ну и? – произносит Кристофер.

– Ну и мне нужно, чтобы ты пошел туда и задал ему какой-нибудь вопрос, чтобы он отвернулся от ящика, – объясняю я. – Или устроил отвлекающий маневр, а я подкрадусь и стащу зажигалку из его коробки с инструментами.

Кристофер выглядит озадаченным.

– Что значит – «отвлекающий маневр»?

Это то, что устроил Дрищ в декабре 1953 года, после того, как был приговорен к пожизненному заключению. В матрасной мастерской Отряда № 2 он сложил гору набивочного волокна и ваты, а затем поджег ее. Горящая гора являлась отвлекающим маневром для вбегающих охранников, которые не знали – заниматься пожаром или самым отъявленным заключенным Богго-Роуд, который уже взбирался по лестнице из подручных средств к световому окну мастерской. Однако этот отвлекающий маневр Дрища стал и причиной его неудачи, потому что пламя поднялось почти до самой крыши, где он пытался выбить сетчатое световое окно, прежде чем надышался дымом и сорвался вниз, пролетев пять метров. Но урок остался – огонь заставляет людей чертовски паниковать.

– Действие для отвода глаз, – поясняю я ему. – Смотри на мой кулак.

Я поднимаю правый кулак повыше и размахиваю им по кругу, а зеленые глаза Кристофера послушно следят за кулаком, и он не видит, как моя левая рука дотягивается до его уха и дергает за мочку.

– Вуаля! – говорю я.

Кристофер улыбается и кивает.

– А зачем тебе зажигалка? – спрашивает он.

– Чтобы поджечь книжку «Энн из Зеленых Крыш», которая стоит вон там в книжном шкафу.

– Отвлекающий маневр?

– А ты быстро учишься, – говорю я. – Мозги у тебя пока хорошо варят. Да, достаточно крупная диверсия, чтобы заставить тех медсестер за административным столом кинуться сюда, в то время как я совершу свой триумфальный побег через входную дверь, с которой они вечно не спускают глаз.

– А куда ты собираешься податься?

– В разные места, Кристофер, – говорю я. – Вперед к успеху.

Кристофер кивает.

– Хочешь со мной? – спрашиваю я.

Кристофер на мгновение задумывается над предложением.

– Не, – отвечает он. – Эти тормознутые все еще думают, что могут меня спасти, так что мне лучше задержаться здесь немного подольше.

Он встает и выдергивает иглу из предплечья, соединяющую его с капельницей на металлической тележке.

– Что ты делаешь? – недоумеваю я.

Он уже шагает к телевизору и мельком поворачивает ко мне голову.

– Отвлекающий маневр, – говорит он.

Телевизор стандартного размера, и если его опрокинуть набок, то был бы Кристоферу по пояс. Кристофер наклоняется над ним, хватает левой рукой сзади, а правой под основание, и одним мощным быстрым рывком его тонкие, как проволока, руки вскидывают телевизор выше уровня плеч. Дети, лежащие на животах на радужном коврике и смотрящие «Детскую комнату», с замешательством и неверием в происходящее наблюдают, как мисс Хелена в телевизоре накреняется под острым углом, когда Кристофер поднимает телевизор, яростно сжав зубы.

– Я же сказал, что хочу смотреть «Различные ходы»! – кричит он.

Я медленно отступаю назад к административному столу, а оттуда уже спешат четыре медсестры, окружающие Кристофера испуганным полукольцом. Одна молодая медсестра оттаскивает младших детей от Кристофера, а другая, постарше, приближается к нему, как полицейский переговорщик к человеку, обвешенному динамитом.

– Кристофер… поставь… телевизор… на место… сейчас же.

Я уже возле входной двери, когда Кристофер отшатывается назад с телевизором над головой. Шнур питания туго натянулся и вот-вот выскочит из розетки. Кристофер что-то поет.

– Кристофер! – кричит старшая медсестра.

Он поет главную песню из сериала «Различные ходы». Это песня о понимании, сходстве и различии; о том, что некоторым от рождения дано одновременно и меньше, и больше, чем другим. Это песня о единении. Он пятится на три, четыре, пять шагов, как чудовище Франкенштейна, разворачивает бедро для более сильного толчка и швыряет телевизор с нежной мисс Хеленой, улыбающейся изнутри, прямо через стекло ближайшего запертого окна в белой деревянной раме, и тот улетает в неизвестном направлении. Медсестры хором ахают, а Кристофер оборачивается от окна, взметнув вверх руки с пальцами, сложенными не в букву «О» – «оʼкей, отвлек», а в букву «V» – «победа!». Он торжествующе кричит, и когда медсестры набрасываются на него всей толпой, как-то ухитряется найти меня взглядом возле входной двери среди всего этого отвлекающего безумия. Он весело подмигивает мне левым глазом, и лучшее, чем я могу ему ответить, – это признательно вскинуть кулак, прежде чем выскользнуть через дверь к свободе.

Время, планирование, удача, вера. Планирование. После того как Дрищ в том дерзком побеге 28 января 1940 года методично прорезал проволочную сетку сапожной секции, а затем матрасной, плотницкой и ткацкой, он наконец проскользнул через сетку щеточной, чтобы найти и забрать свой набор беглеца. У Дрища имелось терпение даже в те ранние дни, до его долгих сроков в Черном Питере. Он готовил комплект для своего побега в промежутках между бдительными патрулями охранников, заглядывающими в мастерскую, потому что времени у него было в избытке. Он наслаждался самим процессом планирования, он черпал поддержку в скрытном творчестве, переполняющем его адреналином на пути к свободе. Тайное изготовление и хранение приспособлений для побега доставляло ему радость и помогало отвлечься от мрачного тюремного мира. В промежутках между настороженными взглядами охранников Дрищ месяцами плел веревку длиной девять метров из кокосового волокна – сырья для матов, производящихся в тюремной ткацкой мастерской; материала, из которого был сделан коврик Дрища в холодном, сыром и темном Черном Питере. Примерно через каждые полметра Дрищ навязал на ней двойные узлы в качестве опоры для ног. В его спасательном наборе была и вторая веревка, длиной в три метра, и две деревянные палки от гамака, соединенные вместе в форме креста, который Дрищ привязал к девятиметровой веревке. С этим комплектом в руке он забрался под потолок щеточного цеха, прорезал лаз через сетку потолочного свето-вентиляционного окна и снова оказался на крыше мастерской; на этот раз на позиции, невидимой для охранников с башен, ахиллесовой пяте тюрьмы; в идеальной слепой зоне, которую Дрищ терпеливо вычислял, час за часом вышагивая по тюремному двору, задрав голову к небу и приблизительно рисуя в уме геометрические фигуры между различными точками со сторожевых башен, крышей мастерской и свободой.

Он использовал короткую веревку, чтобы соскользнуть с крыши мастерской, обжигая ладони по пути вниз. Теперь, вернувшись на внутреннюю дорожку, проходящую по периметру тюрьмы, он посмотрел на устрашающую восьмиметровую высоту главной стены Богго-Роуд и вытащил соединенные крест-накрест перекладины от гамака из своего набора беглеца. То, что он держал в руках, было самодельным крюком-«кошкой», привязанным к девятиметровой веревке с узлами-опорами для ног. И он изготовился к броску.

Время, планирование, удача, вера. Неделями в своей одиночной камере Дрищ изучал науку и технику, чтобы понять, как правильно зацепить крюк за высокую стену. Вдоль верхушки тюремной стены Богго-Роуд были углы, где более низкие участки стены стыковались с более высокими. Дрищ потратил несколько недель, набрасывая две спички, связанные крестообразно и прикрепленные к нитке, на грубую, но сделанную с соблюдением масштаба модель внешней стены. Он перебросил крюк через стену и осторожно перемещал тяжелую веревку вбок вдоль верха, пока она не пришлась точно на угол с маленькой ступенькой, где меньший участок стены встречался с большим. И он рассказывал мне, что почувствовал, когда натянул веревку в этом углу и крюк застрял крепко. Дрищ сказал, что это чувство было похоже на рождественское утро в старом приюте при Англиканской церкви в Карлингфорде, когда заведующий пансионом сообщил всем тем тощим сиротам, что у них будет теплый сливовый пудинг с заварным кремом на десерт к рождественскому обеду. И вот что такое свобода на вкус, сказал Дрищ: она как теплый сливовый пудинг и крем. Он карабкался вверх по веревке, отчаянно цепляясь руками и ногами за двойные узлы, пока не уселся высоко на тюремной стене, невидимый в своем прекрасном «слепом пятне», и с одной стороны ему открывался вид на цветущие сады за стенами Первого двора, а с другой – на разбросанные по территории кирпичные постройки тюрьмы, которая на самом деле была его настоящим домом – единственным постоянным адресом, который он когда-либо имел в своей жизни. Дрищ глубоко вдохнул вольный воздух и перевернул крюк так, чтобы теперь тот цеплялся за угол с внутренней стороны стены, в том месте, которое впоследствии станет известным как «Тропа Холлидея». И спустился на свободу.

Мне до свободы – четыре этажа. Я нажимаю кнопку первого в больничном лифте. Первое, что сделал Дрищ после того, как пробрался через сады к окружной дороге Аннерли в роли беглого заключенного, – это выскользнул из своей тюремной одежды. Около 4.10 пополудни, когда надзиратели выкрикивали его имя на дневной поверке, Дрищ как раз перепрыгивал забор в брисбенском пригороде, чтобы украсть новый наряд с натянутых во дворе бельевых веревок. Теперь я Гудини, и вот мой великий фокус: в один миг я стягиваю больничную рубашку, чтобы не выглядеть беглым, и остаюсь в своей обычной одежде, которая надета под ней: в старой темно-синей тенниске-поло, черных джинсах и серо-голубых кроссовках. Я сворачиваю больничную рубашку в комок из голубой материи, который продолжаю держать в левой руке, когда лифт вдруг останавливается на втором этаже больницы. Два врача-мужчины с бумагами в руках входят в лифт, погруженные в беседу.

– …И я сказал папаше ребенка, что, может, раз у него так много сотрясений на поле, вам стоит подумать о более бесконтактном виде спорта, типа тенниса или гольфа, – говорит один из врачей, пока я сдвигаюсь к заднему левому углу лифта, пряча за спиной ком из рубашки.

– И что он на это ответил? – интересуется другой доктор.

– Он сказал, что не может забрать его из команды, потому что приближается финал, – отвечает первый. – Я сказал: «Ну, мистер Ньюкомб, я думаю, все сводится к тому, что для вас важнее: приз пятнадцатого чемпионата премьер-лиги для “Бразерс” или сохранение мозговой функции вашего сына в достаточной степени, чтобы он мог хотя бы произнести само слово “премьер-лига”, а уж вам решать».

Врачи качают головами. Первый доктор оборачивается ко мне. Я улыбаюсь.

– Ты заблудился, приятель? – спрашивает он.

Я готовился к подобному. Я все это планировал. Отрепетировал вчера несколько ответов за ужином из жесткой баранины, который не ел.

– Нет, я просто навещал брата в детском отделении, – говорю я.

Лифт останавливается на первом этаже.

– А твои мама и папа с тобой? – спрашивает доктор.

– Ага, они просто курят снаружи, – отвечаю я.

Двери лифта открываются, врачи выходят направо, а я направляюсь к больничному фойе. По гладким бетонным полам деловито снуют посетители и сотрудники «Скорой помощи», толкающие каталки. Первый врач замечает повязку на моей правой руке и замирает на месте.

– Эй, погоди, малыш…

Просто продолжать идти. Просто продолжать. Уверенность. Ты невидимый. Ты веришь, что ты невидимый и незаметный. Просто продолжай идти. Мимо кулера с водой. Мимо семейства, окружающего девочку с бутылками «Колы» в кресле-каталке. Мимо постера с Нормом – папашей с пивным животом в центре и надписью «Жизнь. Будь в ней» из телевизионной рекламы, которая так сильно смешит Августа.

Я оглядываюсь через правое плечо и вижу, как первый доктор подходит к административному столу и начинает говорить с женщиной за ним, указывая на меня. Теперь идти быстрее. Теперь быстрее. Еще быстрее. Ты не невидимка, идиот. Ты не волшебник. Ты тринадцатилетний мальчик, и тебя вот-вот схватит тот крупный охранник с Тихоокеанских островов, с которым доктор разговаривает сейчас; и тебя отправят жить к отцу, которого ты не знаешь.

Бежать.

Королевская Брисбенская больница находится на Боуэн-Бридж-роуд. Я знаю этот район, потому что ежегодная Брисбенская выставка – «Экка» – проводится каждый август немного дальше по дороге, в старом выставочном центре, где однажды мама с Лайлом позволили Августу и мне съесть все содержимое наших пакетов с рекламными образцами «Милки Вэй», пока мы наблюдали, как пятеро здоровенных тасманийцев яростно рубят топорами лежащие у них под ногами бревна на потеху публике. Мы возвращались домой в Дарру на поезде со станции Боуэн-Хиллз – она тут где-то поблизости, – и в движущемся поезде меня вырвало содержимым моего пакета в «Армейскую боевую сумку» с пластмассовым пулеметом, пластмассовой гранатой, патронташем и камуфляжной головной повязкой, которую я мечтал надеть на несколько совершенно секретных спасательных миссий на улицах Дарры, пока она не утонула в блевотине, состоящей на две трети из шоколадного коктейля и на треть из сосиски в тесте.

Снаружи на небе – дневная луна. По Боуэн-Бридж-роуд проносятся машины. Возле дорожки, идущей от больницы, торчит большая серая трансформаторная будка. Я проскальзываю за эту будку и наблюдаю, как охранник-островитянин выскакивает из раздвижных дверей больницы. Он смотрит налево, направо, снова налево. Наверно, следы мои ищет. Но ничего не находит. Он направляется к женщине в зеленом кардигане и пушистых тапках, покуривающей на скамейке автобусной остановки возле больницы и о чем-то болтающей с городской урной, в которую стряхивает пепел.

Бежать немедленно. Догнать толпу людей, переходящих оживленную главную дорогу на светофоре. Смешаться с ними. Мальчик в бегах. Мальчик одурачил персонал больницы. Мальчик обхитрил мир. Мальчик надул Вселенную.

Я знаю эту улицу. Именно по ней мы шли на Брисбенскую выставку. Мама с Лайлом купили билеты у парня в окошке в бетонной стене. Мы прошли мимо конюшен, навозных куч, козьего стада в сто голов и курятника, полного кур и куриного дерьма. Затем мы спустились с холма и вышли на Ярмарочную аллею. Мы с Августом упросили Лайла отпустить нас на аттракционы – на Призрачный поезд, а затем в Зеркальный лабиринт, где я крутился-вертелся по сторонам, но видел лишь себя. Просто продолжай идти по этой улице. Спроси кого-нибудь, кого угодно. Например, вот этого мужчину.

– Извините, – говорю я.

На нем зеленая армейская шинель, которая ему велика, и вязаная шапочка на голове. Он стоит, прислонившись к бетонной стене, ограждающей выставочный комплекс, и бережно сжимает между бедер большую стеклянную бутылку из-под колы. Бутылка из тех, которые мы с Августом собираем и периодически относим в угловой магазин в Оксли, и старушка, которая управляет магазином, дает нам двадцать центов за наши старания, и мы тут же тратим эти двадцать центов на двадцать одноцентовых карамелек. В бутылке у этого чувака прозрачная жидкость, и я чувствую запах денатурата. Он смотрит на меня, его губы кривятся, глаза щурятся от солнца за моей спиной.

– Не могли бы вы сказать, как пройти на железнодорожную станцию? – спрашиваю я.

– Я Бэтмен, – говорит мужчина, подергивая головой.

– Простите, что?

– Бэтмен! – рявкает он.

– Бэтмен?

Он напевает мелодию из телевизора:

– Нананананананана… Бэтмен! – выкрикивает он.

Он смуглый от солнца и сильно потеет под огромной зеленой шинелью.

– Ага, Бэтмен, я понял, – говорю я.

Он показывает на свою шею. Та сбоку вся покрыта кровью.

– Гребаная летучая мышь укусила меня, – сообщает он. Его голова мотается из стороны в сторону, как качели-лодочки, на которых мы каждую осень катаемся на Брисбенской выставке. Теперь я вижу, что его левый глаз сильно подбит и заплыл.

– Вы в порядке? – спрашиваю я. – Может, вам помощь нужна?

– Не нужна мне никакая помощь, – бормочет он. – Я Бэтмен.

И это взрослый человек. Гребаные взрослые мужчины. Все они психи. Никому нельзя доверять. Долбаные придурки. Уроды. Убийцы. До чего же нужно докатиться, чтобы стать уличным Бэтменом в старом районе Брисбена? Сколько в нем хорошего? Сколько плохого? Кто был его отец? Что сделал его отец? Или чего не сделал? Каким образом другие взрослые мужчины испортили ему жизнь?

– В какой стороне железнодорожная станция? – снова спрашиваю я.

– А? Че? – сипит он.

– Станция где? – говорю я громче.

Он указывает путь дрожащей правой рукой, вялый указательный палец тычет в левую сторону на перекресток.

– Просто продолжай идти, Робин, – бубнит он. – Просто продолжай идти.

– Спасибо, Бэтмен, – говорю я.

Он протягивает мне руку.

– Дай пять! – требует он.

Я инстинктивно хочу пожать ему руку правой, но вспоминаю о повязке на потерянном пальце и нерешительно протягиваю левую.

– Вот хорошо, хорошо, – произносит он, крепко ее сжимая.

– Спасибо еще раз, – говорю я.

И тут он тянет мою руку к своему рту и кусает ее, как бешеная собака.

– Агррррр, – рычит он, обслюнявливая мне ладонь своими губами. Он пытается меня укусить, но во рту у него только кожа, мягкие десны. Я вырываю руку, и он валится назад, безумно хохоча с разинутым ртом. Ни одного зуба в его улыбке.

Бежать.

Быстрее. Еще быстрее. Теперь я бегу, как Эрик Грот, могучий крайний нападающий непобедимых «Параматта Илз», и рядом со мной боковая линия, а линия ворот в восьмидесяти метрах передо мной. Бегу, как будто от этого зависит моя жизнь. Бегу, словно у меня на ногах реактивные ботинки, а огонь в моем сердце – неиссякаемое топливо. Через перекресток. Мои кроссовки меня вынесут. Просто доверься мягкой упругости модели «Данлоп КТ-26», самой дешевой и самой подходящей для бега во всем спортивном универмаге «К-март». Бегу, будто я последний теплокровный мальчик на Земле, в мире, переполненном вампирами. Летучими мышами-вампирами.

Бежать. Мимо автосалона справа и живой изгороди слева. Бежать. Теперь вдоль оранжевого кирпичного здания слева, которое протянулось на целый квартал. На этом здании причудливыми буквами написано название. «Курьер мейл».

Стоп.

Вот где они это делают! Вот где они выпускают газету. Дрищ рассказывал мне про это место. Все авторы приходят сюда и печатают статьи на машинках, а наборщики переносят их на металлические литеры печатных станков в глубине здания. Дрищ говорил, как однажды беседовал с журналистом, и тот сказал ему, что чувствует запах своих статей, когда их вечером печатают типографской краской. Нет прекрасней запаха, сказал журналист Дрищу, чем запах свеженапечатанной завтрашней первой полосы.

Я делаю глубокий вдох, принюхиваюсь и готов поклясться, что чувствую этот типографский запах, наверно, потому, что все сегодняшние дедлайны прошли, и станки уже работают; и я в любом случае собираюсь когда-нибудь стать частью этого места, я просто знаю это, потому что иначе зачем тогда беззубый Бэтмен направил меня сюда, на эту самую улицу, куда криминальные журналисты «Курьер мейл» приходят каждый день, чтобы сдать свои статьи, изменить общество и улучшить мир? Бэтмен, возможно, немножко кусач для актера, но он хорошо отыграл в грандиозной постановке под названием «Необыкновенная и Полная Неожиданностей, Однако Совершенно Предсказуемая Жизнь Илая Белла». Конечно, он послал меня сюда. Конечно, сюда.

Полицейская машина проезжает через перекресток, пересекая дорогу, на которой я стою. В ней два офицера. Тот, который на пассажирском месте, смотрит в мою сторону. Не дергайся. Не привлекай внимания. Не смотри на них. Но там два копа в полицейской машине, и я не могу удержаться. Полицейский пристально разглядывает меня. Машина замедляет ход, но затем продолжает движение через перекресток.

Бежать.

Дрищ провел в бегах почти две недели, прежде чем 9 февраля 1940 года о нем впервые сообщил гражданский. Облава по всему штату распространилась до самой границы с Новым Южным Уэльсом, и полицейские машины выстроились вдоль дорог, ведущих на юг, куда вероятней всего направился бы Дрищ. Но Дрищ держал путь на север, когда в три часа ночи заехал на станцию техбслуживания в Нунде, северном пригороде Брисбена, чтобы заправить машину, украденную в соседнем Клейфилде. Владелец автосервиса, человек по имени Уолтер Уайлдмен, был разбужен звуком бензина, скачиваемого из гаражной цистерны. Он с заряженным двуствольным дробовиком немедленно накинулся на Дрища, возмущенный подобной несправедливостью.

«Стоять на месте!» – рявкнул Уайлдмен.

«Ты ведь не сможешь выстрелить в человека, верно?» – рассудительно сказал Дрищ.

«Еще как смогу! – ответил Уайлдмен. – Я вышибу тебе все мозги!»

Такое признание, естественно, побудило Дрища бежать к водительскому месту украденной машины, что, в свою очередь, побудило Уолтера Уайлдмена дважды выстрелить в Дрища, в попытках вышибить ему мозги, но преуспел он лишь в том, что разбил заднее стекло автомобиля. Дрищ помчался к шоссе Брюс Хайвей, направляясь на север, а Уолтер Уайлдмен позвонил в полицию, чтобы сообщить номер машины. Дрищ добрался до Кабултура, примерно в получасе езды от Брисбена, прежде чем полицейская машина повисла у него на хвосте, устроив захватывающую автомобильную погоню по проселочным дорогам, через кусты, овраги и буераки, которая закончилась тем, что Дрищ разбил машину о проволочный забор. Скрывшийся в кустах пешим порядком Дрищ был очень быстро окружен примерно тридцатью детективами из Квинслендской полиции, которые в итоге и нашли его прячущимся за широким пнем. Полицейские отвезли Дрища обратно в Богго-Роуд и бросили его назад в камеру в Отряде номер два, захлопнули за ним дверь, и Дрищ снова уселся на свою жесткую тюремную кровать.

И улыбнулся.

«Почему ты улыбался?» – спросил я однажды Дрища.

«Я установил себе цель и достиг ее, – ответил он. – Наконец-то этот никчемный сирота и отброс общества, на которого ты, юный Илай, сейчас смотришь, – нашел то, в чем был действительно хорош. Я понял, почему Господь создал меня таким охрененно тощим и долговязым. Это хорошо для прыжков через тюремные стены».

Железнодорожные пути. Поезд. Станция Боуэн-Хиллз. Ипсвичская линия, платформа номер три. Поезд подъезжает, и я бегу вниз по бетонной лестнице. Может быть, здесь пятьдесят ступеней, и я проскакиваю по две за раз, одним глазом глядя под ноги, а другим на открытые двери поезда. Затем один неверный шаг, и моя правая щиколотка подворачивается на последней ступени, правая кроссовка соскальзывает с края, и я лечу лицом вперед на грубый асфальт третьей платформы. Правое плечо смягчает большую часть удара, но правая щека и ухо проезжают по асфальту, как задняя шина моего велосипеда, когда я резко бью по тормозам для разворота с заносом. Но двери поезда все еще открыты, так что я поднимаюсь с земли и ковыляю к ним, запыхавшийся и оглушенный; и тут они начинают закрываться, и я прыгаю вперед так, как никогда в жизни не прыгал, и приземляюсь внутри, где три пожилые женщины в четырехместном отсеке одновременно оборачиваются ко мне и ахают.

– С тобой все в порядке? – спрашивает одна из них, обеими руками вцепившись в свою сумку на коленях.

Я киваю, перевожу дыхание и поворачиваюсь, чтобы идти дальше по проходу. Мелкая асфальтовая крошка прилипла к моему лицу, застряв в ссадинах. Воздух обжигает кровоточащую царапину на лице. Костяшка, к которой когда-то крепился потерянный палец, настоятельно требует внимания. Я сижу, дышу и молюсь, чтобы этот поезд остановился в Дарре.

* * *

Опустевшие пригороды в сумерках. Может быть, конец света уже наступил. Может, в мире остались только я да вампиры, которые пока спят, потому что еще светло. Возможно, я схожу с ума, и мне не следует так долго находиться на солнце, когда больничные обезболивающие уже не действуют, но я понимаю, что это не бред, а реальность, потому что чувствую запах своих подмышек и вкус пота над верхней губой. Я иду вдоль заведений на Дарра-Стейшен-роуд. Мимо ресторана «Мама Пхэм». Мимо пустого пакета из-под бургеров, кружащегося на ветру. Мимо фруктово-овощного рынка. Мимо парикмахерских, социального магазина и букмекерской конторы. Прохожу через парк Дьюси-стрит, где колючие семена паспалума цепляются за низ моих джинсов и за белые шнурки кроссовок. Почти пришел. Почти дома.

Теперь осторожнее. Сандакан-стрит. Я внимательно оглядываю улицу издалека, прячась за раскидистым эвкалиптом, покачивающимся на вечернем ветру. Никаких машин перед нашим домом. Никаких людей на улице. Я осторожно и быстро перемещаюсь между деревьями, зигзагами пробираясь через парк к нашему дому. Небо над домом оранжевое и темно-розовое – наступает вечер. Возвращение на место преступления. Я устал, но и нервничаю одновременно. Не уверен, что этот квест был такой уж хорошей идеей. Но я должен идти туда. Единственный путь из ямы – только наверх. Или же еще глубже, мелькает мысль. Прямиком в преисподнюю.

Я перебегаю через дорогу к калитке, как будто твердо решив, что должен быть здесь, потому что это мой дом, несмотря ни на что, вернее – дом Лайла. Дом Лайла. Лайл…

Через парадную дверь не войти. Иди назад. Если задняя дверь заперта, попытайся влезть через окно Лины. Если и оно заперто, попробуй раздвижное кухонное окно со стороны старого соседа Джина Кримминса – возможно, мама или я забыли вставить кусок металлического карниза в паз, по которому ездит окно, чтобы заблокировать возможный путь злоумышленникам. Злоумышленникам вроде меня. Нежданным гостям с большими планами.

Проверяй по порядку.

Задняя дверь заперта. Окно Лины не двигается с места. Я подтаскиваю к кухонному окну черный мусорный бак, забираюсь на него и берусь за раму. Она сдвигается на пять сантиметров, и меня посещает надежда, но затем рама упирается в положенный кусок карниза, и надежда исчезает. Твою ж мать. На несколько секунд я прихожу в отчаяние. Последнее средство – разбить окно.

Я спрыгиваю с мусорного бака. Уже темнеет, но я пока вижу под домом земляной пол, усыпанный камнями, однако все они слишком малы для моих нужд. О, а вот этот подойдет. Кирпич. Наверно, один из тех знаменитых кирпичей с фабрики дальше по дороге. Кирпич родного города. Кирпич Дарры. Я выползаю из-под дома, кладу кирпич на крышку мусорного бака и начинаю залезать на него обратно, когда за моим плечом вдруг слышится голос.

– Все в порядке, Илай? – спрашивает Джин Кримминс, высовываясь через открытое окно своей гостиной.

Пространство между домом Джина и нашим – всего около трех метров, поэтому он может говорить тихо. В любом случае, он тихий человек, который всегда действовал на меня успокаивающе. Мне нравится Джин. Джин знает, как быть тактичным.

– Добрый вечер, Джин, – говорю я, оборачиваясь к нему и убирая руки с бака. На Джине белая майка и голубые хлопчатобумажные пижамные штаны. Он замечает ссадины на моем лице.

– Черт побери, приятель, что с тобой случилось?

– Споткнулся, когда бежал вниз по лестнице на вокзале.

Джин кивает:

– Не можешь войти?

Теперь моя очередь кивать.

– Твоя мама здесь? – спрашивает он.

Я отрицательно качаю головой.

– А Лайл?

Я качаю головой.

Он кивает.

– Я видел, как те парни тащили его к машине тем вечером, – говорит Джин. – Думаю, они не в кафе-мороженое его везти собирались.

Я качаю головой.

– С ним все в порядке?

– Я не знаю, – говорю я. – Но надеюсь это выяснить. Мне просто нужно попасть внутрь.

– Кирпич для этого?

Я киваю.

– И тебя я не видел, верно? – говорит он.

– Спасибо за понимание, Джин, – отвечаю я.

– Твои руки еще помнят, как ловить крикетный мяч? – спрашивает он.

– Думаю, да.

– Держи! – Он бросает мне ключ, и я ловлю его двумя руками, сложенными в чашу. К нему прицеплен брелок-открывалка в форме кенгуру.

– Это запасной. Лайл просил меня хранить его на всякий случай. Если вдруг будет сильно штормить, – поясняет Джин.

Я благодарно киваю.

– Да, погодка слегка испортилась, Джин, – говорю я.

– Моросит немного, – соглашается Джин.

В доме темно и тихо. Я не включаю свет. Наши тарелки, с которых мы в тот вечер ели спагетти-болоньезе, вымыты и аккуратно сложены в стойке для посуды рядом с раковиной. Кто-то прибрался. Дрищ, наверно. Я подставляю сложенную ковшиком ладонь под кухонный кран и делаю большой глоток воды. Открываю холодильник и нахожу кусок готовой говядины в пластиковой обертке и брикет сыра. Интересно, как Дрищ питался, когда был в бегах. Возможно, пил воду из ручьев, воровал яйца с ферм; крал булочки, когда пекари не смотрят; срывал апельсины с деревьев. Чтобы оставаться сытым и не испытывать жажды – требуется взаимодействовать с людьми; частенько приходится поломать голову, как это лучше сделать. На кухонном столе лежит хлеб в нарезке в целлофане, я чувствую его запах в темноте и тут же понимаю, что он зеленый от плесени. Я отрезаю кусочки говядины и сыра и смешиваю их вместе во рту. Без хлеба не то, но хоть как-то заполняет пустоту в моем голодном желудке. Я беру красный фонарик из третьего ящика под раковиной. И иду прямиком в комнату Лины.

Это комната настоящей любви. Это комната крови. Иисус на стене. Свет от моего фонарика падает на его печальное лицо, и он кажется таким далеким и отстраненным от меня в темноте.

Боль пульсирует в моей правой руке. Сустав указательного пальца горит и наполнен кровью, стремящейся в никуда. Мне нужен отдых. Мне нужно перестать двигаться. Мне необходимо лечь. Я открываю дверь гардероба Лины и сдвигаю ее старые платья, висящие на перекладине. Я нажимаю левой рукой на заднюю стенку шкафа, и она прогибается и со щелчком выскакивает из пазов. Секретная дверь Лайла.

Это должно быть здесь. С чего бы этому быть где-то еще?

Пятно света от моего фонарика, похожее на маленькую Луну размером с теннисный мяч, мечется по грязному земляному полу тайной комнаты Лайла. Я соскальзываю вниз, и мои кроссовки погружаются в грязь. Я освещаю фонариком по очереди каждый угол этой комнаты с кирпичными стенами. Затем шарю лучом по середине комнаты, вдоль стен, по красному телефону. Это должно быть здесь. Должно быть здесь. Зачем ему прятать это где-то еще, кроме своей потайной комнаты, построенной специально, чтобы прятать всякие секретные штуки?

Но комната пуста.

Я наклоняюсь и дотягиваюсь до секретной дверцы, встроенной в стену тайной комнаты. Я поднимаю дверцу и направляю факел в тоннель, выкопанный Лайлом к «бомболюку». Ни пауков, ни змей не видать, тоннель чист. Ничего, кроме почвы и спертого воздуха.

Блин. Сердце бешено колотится. Надо бы отлить. Не хочу туда лезть. Но придется.

Я падаю на живот и протискиваюсь в дыру, работая коленями. Я берегу раненую правую руку и подтягиваюсь вперед на локтях по грязному полу. Грязь попадает мне в глаза, когда я ударяюсь головой о потолок тоннеля. Дышать. Спокойно. Выход уже близко. Мой фонарик светит в глубину тоннеля, и я замечаю что-то, стоящее на полу «бомболюка». Коробка.

Ее вид заставляет меня быстрее ползти по полу. Я как краб. Краб-солдат. Один из таких маленьких, фиолетовых, с телом, как мрамор. Мы с Августом позволяли им сотнями переползать через нас на пляжах острова Бриби, излюбленного места Лайла для однодневного отдыха, в часе езды к северу от Брисбена. Лайл брал в руки двух-трех крабов, цепляющихся клешнями за его пальцы, а затем как бы невзначай клал их нам на головы. Солнце садилось, и на пляже не было никого, кроме нас, мальчишек-рыбаков и пары чаек, смотревших голодными глазами на наши сардины.

Моя голова высовывается из тоннеля в «бомболюк», и луч фонарика освещает коробку целиком. Белая коробка. Одна из прямоугольных пластиковых коробок Бич Данг. Конечно же, он положил это сюда. Конечно, он положил это в «бомболюк».

Я подтягиваю ноги, вылезаю и наклоняюсь с фонариком над коробкой, откинув крышку левой рукой. И там ничего нет. Луч света пробегает по коробке, но сколько бы я ни водил им взад-вперед, внутри ничего не появляется. Пусто. Титус Броз добрался сюда первым. Титус Броз знает все. Титус Броз на один день старше Вселенной.

Я пинаю коробку. Я изо всех сил бью ногой эту гребаную коробку из пластмассы. Бью свою гребаную жизнь, и гребаного Лайла, и гребаного Титуса Броза, и психованного Ивана Кроля, и маму, и Августа, и Тедди-ссыкло, и чепушилу Дрища, который никогда по-настоящему не волновался обо мне, если не захотел взять меня к себе в мой самый темный час. Дрища, о котором я думал, что он единственный из всех людей знает, каково это – быть разодранным жизнью на тряпки и никому не нужным.

Моя правая кроссовка обрушивается на коробку сверху. Куски пенополистирола разлетаются по полу «бомболюка», проваливаясь в опилки, напоминая страны, разбросанные по карте мира. Да что же такое с моими глазами, эта предательская жидкость в них подводит меня в который раз. Слезы переполняют глаза и заливают лицо, и у меня перехватывает дыхание – так много их выходит из меня. Да, именно так. Вот так я и поступлю. Я буду плакать до смерти. Я буду плакать так сильно, что умру от обезвоживания прямо здесь, в выгребной яме. Дерьмовый конец дерьмовой жизни. А Кэйтлин Спайс сможет написать про этот случай в «Юго-западной звезде».

Тело тринадцатилетнего беглеца из больницы, Илая Белла, пропавшего без вести восемь недель назад, было найдено вчера на дне выгребной ямы на заднем дворе его дома. По всей видимости, он уничтожил коробку, которая, как он надеялся, могла бы спасти жизнь единственного по-настоящему дорогого ему человека. Единственный родственник, которого мы смогли найти и попросили это как-то прокомментировать, старший брат Август Белл, ничего не сказал.

Кэйтлин Спайс. Обессиленный, я опускаюсь на пол. Я роняю свою костлявую задницу в опилки и выдыхаю, когда прислоняюсь спиной к грубой деревянной стене «бомболюка». Закрыть глаза. Дышать. И спать. Спать. Я выключаю фонарик и цепляю его на пояс. В этой дыре тепло. И уютно. А теперь спать. Спать.

Я вижу Кэйтлин Спайс. Я вижу ее. Она гуляет на закате по пляжу острова Бриби. Тысячи пурпурных крабов-солдат расступаются перед ней, оставляя тропинку на идеальном квинслендском пляжном песке, и она не спеша шагает по ней, приветствуя трудолюбивых крабов открытыми ладонями. У нее темно-каштановые волосы, они развеваются на морском ветру, и я вижу ее лицо, хотя никогда его раньше не видел. Ее глаза – как омуты, зеленые и понимающие, и она улыбается, потому что знает меня так же, как знает все обо всем. Возле ее ног крабы, на небе заходящее солнце, и ее верхняя губа немножко сморщивается, когда она так улыбается. Кэйтлин Спайс. Самая красивая девушка, которую я никогда не видел. Она хочет мне что-то сказать. «Подойди ближе. Ближе, – говорит она, – я шепну тебе это на ухо». Ее губы шевелятся, и слова такие знакомые. «Мальчик глотает Вселенную», – произносит она.

И она поворачивает голову и окидывает взглядом то, что когда-то было Тихим океаном, но теперь это огромная галактика – и звезды, и планеты, и сверхновые; и тысячи астрономических событий происходят одновременно. Взрывы розового и фиолетового. Вспышки ярко-оранжевого, зеленого и желтого, и все эти сверкающие звезды на фоне вечного черного полотна пространства. Мы стоим на краю Вселенной, и Вселенная начинается и заканчивается здесь, с нами. И Сатурн на расстоянии вытянутой руки. И его кольца начинают вибрировать. «Дзззз-дзззз». И звук этих вибрирующих колец похож на телефонный звонок. «Ринг-ринг».

«Ты не собираешься взять трубку?» – спрашивает Кэйтлин Спайс.

Телефон. Я открываю глаза. Звук телефонного звонка. «Ринг-ринг». Назад! Назад через секретный тоннель, назад в тайную комнату! Секретный красный телефон Лайла звонит.

Я ползу обратно через тоннель. Влажная грязь чвокает под моими сбитыми коленями и исцарапанными локтями. Этот звонок так важен. Этот звонок так точно рассчитан. Я имею в виду – как вам такая вероятность? То, что я здесь, внизу, и что телефон звонит, пока я тут? Я добираюсь до другого конца тоннеля и выползаю в тайную комнату, а телефон все еще звонит. В это невозможно поверить. Старина Илай Белл снова попал в яблочко, именно в этом тайном месте, именно в это непредсказуемое время. Я протягиваю руку, чтобы снять секретную красную трубку с секретных красных рычагов. Погоди, Илай. Подумай об этом замечательном совпадении. Я здесь внизу – а телефон звонит. Необычайно вовремя, если… не знать, что я тут. Однако это не так уж и необычно, если видеть, как я пытался забраться через кухонное окно. Не так уж и необычно, если Джин Кримминс подкуплен Титусом Брозом и на самом деле обманывал меня со всей этой соседской доброжелательностью. Не так уж и необычно, если Иван Кроль ждет снаружи в машине, слушает по радио негромкую музыку и точит свой нож «Боуи».

«Ринг-ринг». К черту все, была не была. Когда звонят с Сатурна, нужно просто ответить.

– Алло! – говорю я.

– Привет, Илай, – произносит голос на другом конце линии.

Тот же голос, что и в прошлый раз. Мужской голос. Типаж – «настоящий мужик». Глубокий и с хрипотцой, возможно, немного усталый.

– Это вы, не так ли? – спрашиваю я. – Тот, с кем я разговаривал, когда Лайл сказал, что я не разговаривал ни с кем, кроме себя.

– Наверно, я, – говорит мужчина.

– Как вы узнали, что я здесь?

– Никак не узнавал, – отвечает он.

– Тогда это чертовская удача, что вы поймали меня, когда я проходил мимо, – замечаю я.

– Не такая уж удача, – говорит он. – Я должен звонить по этому номеру сорок раз в день.

– Какой номер вы набираете?

– Я набираю номер Илая Белла, – отвечает он.

– И какой же это номер?

– 773–8173.

– Это какое-то безумие, – говорю я. – Этот телефон не принимает звонки.

– Кто тебе такое сказал?

– Лайл.

– А это разве не звонок?

– Гхм, да…

– Так что я думаю, он все же принимает звонки, – говорит мужчина. – А теперь скажи мне, где ты сейчас?

– В смысле? Вы о чем?

– На каком этапе своей жизни ты находишься?

– Ну, мне тринадцать лет…

– Да, да, – произносит он нетерпеливо. – Но будь более конкретен. Как далеко до Рождества?

– Чего-чего?

– Ладно, не бери в голову, – говорит он. – Что ты сейчас делаешь и зачем? И пожалуйста, не лги мне, потому что я пойму, если ты солжешь.

– Почему я должен вам что-то отвечать?

– Потому что мне надо сказать тебе кое-что важное о твоей матери, Илай, – отвечает он раздосадованно. – Но сперва нужно, чтобы ты рассказал мне, что недавно произошло с тобой и твоей семьей.

– Лайла забрали некие люди, которые работают на Титуса Броза, – говорю я. – Затем Иван Кроль отрубил мой счастливый палец, и я отключился, а пришел в себя в больнице, и Дрищ сказал мне, что маму забрали в женский корпус тюрьмы Богго-Роуд, а Гуса отвезли в дом моего отца в Брекен-Ридж, и я сбежал из больницы, и сейчас в бегах, как Дрищ в 1940 году, и я пришел сюда, чтобы найти… чтобы найти…

– Наркотики, – продолжает за меня мужчина. – Ты хотел найти тайник Лайла с героином, потому что думал, что мог бы отвезти его Титусу Брозу и обменять наркотики на Лайла, но…

– Он исчез, – говорю я. – Титус добрался до наркотиков раньше меня. Он получил и наркотики, и Лайла. Он получил все.

Я зеваю. Я так устал.

– Я устал! – сообщаю я в телефонную трубку. – Я очень устал. Наверно, мне это снится. Это просто сон.

Мои глаза закрываются от усталости.

– Это не сон, Илай, – произносит мужчина.

– Ну значит, сумасшествие, – говорю я, чувствуя головокружение и смущение. Меня знобит. – Как вы меня нашли?

– Ты взял трубку, Илай.

– Я не понимаю. Я очень устал.

– Ты должен выслушать меня, Илай.

– Ладно, я слушаю, – говорю я.

– Ты действительно слушаешь? – спрашивает мужчина.

– Да, я весь внимание.

Долгая пауза.

– Твоя мама может не пережить Рождество, – произносит мужчина.

– Что? О чем вы?

– Она под надзором, Илай, – говорит он.

– Под каким надзором?

– Под наблюдением, призванным помешать суициду, – поясняет мужчина.

– Кто вы?!

Меня тошнит. Мне нужно поспать. У меня жар.

– Рождество приближается, Илай, – говорит мужчина.

– Вы меня пугаете и мне нужно поспать, – говорю я.

– Рождество приближается, Илай, – повторяет он. – Бубенчики на санях.

– Мне надо прилечь.

– Бубенчики на санях, – твердит мужчина. – Бубенчики на санях!

– Я хочу закрыть глаза.

– Бубенчики на санях, – не унимается мужчина.

Что за рождественскую песню она обычно пела о бубенчиках? О зимней чудесной стране. О бубенчиках на санях, снеге и синей птице. «Ты слушаешь, Илай?»

– Ага, бубенчики на санях, – говорю я мужчине. – А в конце – мертвый синий крапивник.

И я вешаю трубку, и сворачиваюсь калачиком на земляном полу тайной комнаты Лайла, и представляю, что девушка Дрища, Ирен, спит здесь, в этой дыре, со мной. Я ложусь с ней в постель и прижимаюсь сзади всем телом к ее белой фарфоровой коже, и уютно обнимаю рукой ее теплую грудь, и она оборачивается, чтобы поцеловать меня, и у нее лицо Кэйтлин Спайс. Самое прекрасное лицо, которое я когда-либо видел.