Вероятно, все беды накликал Владимир Сергеевич. И оттого, что уж слишком хорошо он разбирался в народных приметах.

Как-то раз поутру, проснувшись и крикнув в лес свое любимое «Э-ге-гей!», он сказал:

— Дело пахнет керосином. К дождю! Хорошая слышимость звуков.

И действительно, через полчаса начался дождь, долгий и нудный. Но стоило ему иссякнуть под вечер, как Владимир Сергеевич опять сообщил:

— Ласточки летают над землей, гоняются за низко летящими насекомыми. К дождю!

И среди ночи я проснулся оттого, что мне на нос капала вода: кап, кап, кап.

Я Владимиру Сергеевичу сказал: «Да бросьте вы каркать, честное слово!», — но он опять наутро свое: «Уж больно трава сегодня пахнет сильно и лягушки квакают. К дождю!»

Короче говоря, из-за того, что в природе, видно, началась подготовка к всемирному потопу, на нас обрушилась целая серия дождей: проливных, обложных, грибных и моросящих. Они были с молниями и без молний, с ужасными ударами грома и еле-еле слышными.

Земля и вода в реке стали холодными. Ботинки и тапочки у нас не просыхали.

Мы с Лешкой решили подсушить наши ботинки на костре — нацепили их на палки и стали вертеть, как шашлык, над углями, — и через полчаса они у нас так скрючились, что на ногу надеть их уж было невозможно. Теперь пришлось нам ходить босиком.

В такую погоду бегать к реке и умываться нам не хотелось, и наши руки и лица от вечной возни с костром покрылись толстым слоем сажи. От дыма и грязи у нас воспалились глаза и стали слезиться.

Я стал кашлять трубным голосом, а у Лешки так из носа потекло, что Владимир Сергеевич шутил над ним: «Нашего Лешеньку подключили к водопроводу!»

И ко всему этому у нас болели спины и шеи, обожженные раньше на солнце.

А вскоре к нам пришла еще одна напасть: мы дружно начали болеть животами. И в этом виноват был я.

Однажды, когда Владимир Сергеевич и Лешка отправились ловить рыбу, а я остался дежурить, мне пришло в голову сварить настоящий лесной обед. Может быть, я бы и не стал этого делать, но выбора не было: подмокший рис у нас протух, стал желтым и противно вонючим, а гречневая крупа разбухла и чуть ли не проросла.

Я все-таки остановился на гречке. Решил сделать кашу. Но пока я ходил за хворостом, перекладинка, на которой висела кастрюля над сильным огнем, перегорела, и вся моя каша упала в костер, и алюминиевые ручки кастрюли расплавились.

Я стоял над костром озадаченный: шутка ли сказать, какая ж в костре была температура, если стал плавиться металл? Эге, тут надо быть осторожным!

Но через час я опять оплошал. Я приготовил суп, в который бухнул все то, что у меня находилось под ногами: грибы, крапиву, щавель, лопухи, укроп, добавил в воду три завалявшиеся картошки — и стал варить это волшебное снадобье.

Сколько раз я видел на кухне, как мама готовит обед, но так и не удосужился спросить, а как узнать, готов ли суп, сварилось ли мясо. Я видел, что мама то и дело тычет в жарящиеся котлеты вилкой, а зачем это она делает, я не спрашивал. И зря.

Я так долго варил свой суп, что он у меня… пригорел. Это было, вероятно, уникальное событие в истории поварского дела. Суп — и пригорел!

Мои друзья, вернувшись с речки, продрогшие и голодные, накинулись на еду и стали ругать меня на чем свет стоит. Но так или иначе, а есть было нечего, и мы все-таки уничтожили мой несчастный суп.

А через час первым в кусты стрелой метнулся Лешка.

Ночами в шалаше нам было очень холодно, и мы теснее прижимались друг к дружке.

И вот когда Лешка вспомнил свою маму. Он ложился спать в ватных трусиках и надевал шерстяные носки. А мы с Владимиром Сергеевичем в наши носки набивали теплую золу и засовывали ноги в рюкзаки.

По-честному говоря, нам с Лешкой было очень тяжело. Бывало, вечером пройдет по Оке пароход «Москва — Горький», весь сияющий, весь в разноцветных огнях, с музыкой на палубе, и мы долго-долго глядим ему вслед, и нам обоим очень понятно, о чем в эту минуту думает каждый.

Но Владимир Сергеевич не унывал. Он то и дело мурлыкал себе под нос веселую песенку:

Правда, вскоре после того, как мы по предписанию Зойки начали пить отвар из черники, животы наши прошли. Перестали болеть также и спины, которые мы регулярно стали смазывать раствором крепкого чая. («В чае есть танин!» — оказала Зойка.)

Вместе с нашими хворостями улетучились и дожди.

Но тут ждали нас новые испытания.

Владимира Сергеевича свалила ангина.

Я еще ночью в полусне, прижимаясь к его теплому боку, почувствовал, как он сильно дрожит. Мне показалось, что это от утреннего холодка, и поэтому я уделил начальнику Кара-Бумбы кусок одеяла. Но дрожь у Владимира Сергеевича не прекратилась даже и тогда, когда в шалаш вполз удушливо-жаркий полдень.

Лицо у Владимира Сергеевича сделалось мертвенно-бледным, глаза впали.

Владимир Сергеевич вышел на самый солнцепек. Он пил, обжигаясь, стоградусное кофе. Но температура не падала.

Мы сидели около нашего вождя, опустив руки, и не знали, как помочь человеку. И вообще с чего начинать день? Чем заняться?

— Это у меня частенько бывает, — сказал Владимир Сергеевич. — Проклятье!

— А может быть, достать лошадь и в деревню вас перевезти? — спросил я.

— Не надо. Пройдет. Идите работенку искать.

— А вы как же? — спросил Лешка.

— Я тут один… полежу…

— А вдруг вам плохо будет? — запротестовал я.

— Хуже этого не будет, — ответил Владимир Сергеевич и добавил: — Я сейчас записку Зойке напишу. Она, наверное, уже на пляже. Отнесет ее Лешка. Только там не купаться!

И Владимир Сергеевич написал:

«Зоя! Я вас очень прошу, достаньте немножко пенициллина. Я.»

Когда мы отошли от шалаша, Лешка спросил:

— Ну, что порешим? Его ведь нельзя одного оставлять! И вообще ничего себе положеньице: денег нет, мы голодные… Вот дураки, взвалили на себя какую-то идиотскую клятву, а теперь как медведи лапу сосем!

— А может, нам опять снять запрет с продуктов? Только для Владимира Сергеевича?

— И заодно и для нас… — Лешка заискивающе поглядел мне в глаза. — В виде исключения, а?

— Ну что ты! С Владимиром Сергеевичем каши не сваришь! — сказал я. — В общем пока. Я в колхоз!

— Будешь коров доить?

— Как придется. А ты со мной?

— Нет, я сначала на пляж. К Зойке. А потом в дом отдыха. Я уже решил.

Дом отдыха стоял над рекой, на крутом взгорье. Это было красивое ослепительно белое здание с колоннами, балюстрадами и грибовидными беседками, в которых всегда сидели старушки. В лесу мы часто встречали медленно шествующих мужчин с толстыми и лоснящимися лицами. Обычно они ковырялись во мху своими тростями: искали грибы. А те, кто был помоложе, с утра до вечера играли в теннис или лежали в голубой купальне на плоту, закрыв лицо газетной треуголкой.

По вечерам дом отдыха был освещен яркими фонарями и казался волшебным дворцом, парящим над землей. Когда ветер дул в нашу сторону, до шалаша с танцевальной площадки долетали звуки аргентинского танго «Не покидай меня!». Музыка то затухала, то нарастала. От грустной мелодии почему-то щемило сердце, и мне, например, в этот момент очень хотелось увидеть Зойку.

Мы лежали в темноте на хвое и очень хорошо представляли себе желтый блестящий паркет, сияющие люстры и молодых людей, которые танцуют с красивыми девушками.

Лешка мне как-то таинственно сообщил, что после танцев все отдыхающие расходятся по аллеям и начинают целоваться. И тут же он спросил:

— А ты бы Зойку… поцеловал?

Я трижды смачно сплюнул на землю и передернулся:

— Охота была пускать слюни!

— А я бы поцеловал! — убежденно сказал Лешка. — Том Сойер целовался с Бекки Течер? Целовался! Ну, а я рыжий, что ли?..

Может быть, Лешка и был честнее меня в своем откровении, но мне не хотелось посвящать его во все свои думы о Зойке. А я иногда даже мечтал жениться на ней. Вот вырастем большие, по утрам будем делать вместе физзарядку. Потом уедем из Москвы куда-нибудь в тайгу, как геологи. Построим там шалаш. Зойка будет варить обеды, а я буду с ружьем добывать дичь. А потом мы там откроем какую-нибудь руду.

Лешка пошел к дому, отдыха, размахивая «ФЭДом». Оставить фотоаппарат в шалаше он побоялся. «Еще, чего доброго, заснет Владимир Сергеевич, и фотоаппарат кто-нибудь свистнет!»

Я смотрел ему вслед и долго колебался: а не пойти ли вместе с ним? Ну, приду в колхоз, ну, скажу, что мне хочется поработать. А дальше что? Там, конечно, спросят: «А что ты умеешь делать?» Я отвечу: «Ничего!» — «Ну, и до свиданья!» — скажут. И пойдешь не солоно хлебавши…

В страшном душевном смятении я направился в правление колхоза.

Около правления — кирпичного дома с широкими окнами — стояла новенькая «Волга». Об ее передний буфер терся поросенок. Над шиферной крышей дома возвышалась алюминиевая телевизионная антенна. На доске объявлений висело: «Товарищи колхозники! Организуется экскурсия на один день в Ленинград! Полет на «ТУ-104». Записываться у Кукушкиной».

На ступеньках дома остановился. Из раскрытого окна вылетал стук счетных костяшек и чей-то голос: «Райфо! Райфо! Это Коляскин говорит! Плохо слышно!»

Над чайной, которая была по соседству с правлением, плавал запах гуляша с картошкой.

Я стоял в полном смысле слова на пороге новой жизни. За дверями была РАБОТА. Та, за которую платят деньги и на которые можно будет купить тарелку гуляша. Об этой работе говорят во всех семьях взрослые: «Ну, как ваша работа? А где вы работаете? А по душе ли нашли работу?»

Но, по-честному говоря, меня сейчас очень мало интересовали деньги. Я знал, с голоду не пропаду. У нас есть продукты. Владимиру Сергеевичу, конечно, не нужны наши заработки. Он просто хочет заставить нас заниматься делом, А помогать я буду колхозу от души, бесплатно!

Я вошел в правление.

В светлой комнате, оклеенной зелеными обоями, за столом сидел какой-то одноглазый мужичок.

Я с ним поздоровался и спросил:

— А можно ли видеть председателя колхоза?

— А зачем он тебе? — спросил мужичок и стал оглядывать меня своим мутным и красным глазом.

Я замялся, а потом прямо сказал, что пришел устраиваться на работу.

— На работу-у?! — удивился мужичок и даже привстал со стула. — И как, значит, за деньги или за трудодни?!

— Могу и бесплатно.

Мужичок вдруг хихикнул и полез в карман за кисетом. Свернув цигарку и пыхнув в меня едким дымом, он сказал:

— А губа у тебя не дура, я гляжу. Папка с мамкой тебя кормят-поят, а ты, значит, на лисипед хочешь подзаколотить?

— А я теперь сам себя кормлю.

Лицо у одноглазого вытянулось.

— А, ты сирота, что ль?

Что отвечать? О нашем уговоре — хлебнуть самостоятельную жизнь — рассказывать мне не хотелось. И я вздохнул:

— Может быть, и сирота…

— Знаешь, пацан, идит-ко ты отсюда, пока я тебе кузькину мать не показал. А к кому намедни матеря в шалаш приезжали, и вы там чаи распивали, а? Я все знаю!

Красный глаз у мужичка недобро сверкнул, и я понял, что никакого председателя колхоза мне тут не видать. Мне хотелось зайти в соседнюю комнату, в которой какой-то Коляскин настойчиво вызывал по телефону райфо, но, кто знает, может быть, и там меня на смех поднимут. Ведь действительно смешно: пришел незнакомый мальчишка и требует работу!

Я вышел из правления. Село в этот жаркий полдень было словно вымершее. Куры лежали в серой придорожной пыли. Под плетнем в тени, полузакрыв глаза и разбросав точеные ножки, валялся жеребенок. А из людей только одна девчонка в красном платье крутила колодезный ворот.

Где-то в поле тарахтел трактор. В кузнице звенела наковальня. Чей-то женский голос кричал: «Эй, Манька-а, идем полоть!»

Везде шла работа.

А настроение у меня было неважнецкое.

Меня уже по-настоящему стало задевать: неужели мне, мальчишке, очень трудно найти для себя настоящее дело?

И вдруг я увидел, что неподалеку от пруда строится дом. Я подошел поближе к строительной площадке и стал смотреть на то, как двое молодых рабочих в узкой траншее в земле укладывали огромные куски белого камня и заливали их цементным раствором.

Широкоскулый парень в голубой грязной майке — его звали Петька — говорил:

— Сегодня обязательно мы должны все забутить. А то Коляскин даст нам жару!

— Пускай людей дает, тогда лучше будет. Взвалил такое дело на двоих и пошел щи хлебать! — отозвался Мишка, краснолицый и небритый паренек. — А ты что, малец, рот разинул? — вдруг рявкнул он на меня.

— Да ничего, — ответил я.

— А ты нам дёру на рубль купишь в сельпо?

— А что такое «дёр»?

— Вот подойди сюда поближе, узнаешь…

Я подошел к Мишке, и вдруг под хохот своего приятеля он схватил меня за ухо и начал его трепать!

Я в один миг вывернулся и с размаху дал Мишке ногой под зад и отскочил в сторону.

— О, вот это мне нравится! — обрадовался Петька. — Теперь оба узнали, что такое дёр! А я тебя видел. В лесу живешь?

Тон у Петьки был миролюбивый, и Мишка уже тоже смотрел на меня без злости, которая на секунду загорелась в его глазах после моего удачного удара. И потому я, улыбнувшись, ответил:

— В лесу.

— Эх, хорошая житуха: лежи и плюй себе в небо!

— Ага, — согласился я, — а оттуда все на тебя опять летит!

— А ты что ж, недоволен? — спросил Мишка.

— Доволен. Только делать нечего.

— Ох, смехотура! «Делать нечего!» Да вот, пожалуйста, бери лопату и ковыряйся с нами от зари до зари. Хочешь? — И Петька шутя протянул мне лопату.

— Спасибо, — сказал я. — А что копать?

— Ну вот хоть яму под стояк: два метра на метр.

Я подошел к указанному месту и нажал ногой на лопату.

Парни непонимающе переглянулись.

В обед Петька и Мишка из принесенных из дому свинины и картошки сварили себе на костре гуляш. Вернее, варил его я: начистил картошки, нарезал свинины с луком и положил в кастрюлю с водой. Теперь у меня уже был опыт.

У ребят третьей ложки не оказалось, и я ел свой первый трудовой гуляш широкой щепкой с заостренным концом. Лопаточкой я подхватывал картошку, а на острие насаживал мясо.

Петька дал мне большой ломоть хлеба, но я его разделил на две части и одну половинку спрятал под бревна. А из трех широких лопухов, скрепленных между собой тоненькими щепочками, я соорудил плошку, и Петька наполнил ее густым гуляшем — для Владимира Сергеевича.

О нем я помнил все время. Как он там один? Как чувствует себя?

Когда мы, сидя по-турецки вокруг кастрюли, «навалились» на гуляш, Мишка случайно обернулся, посмотрел вдоль улицы и прошептал:

— Кажись, моя любовь идет! Коляскин!

— А кто он у вас тут? — спросил я.

— Председатель колхоза, — ответил Петька и стал газеткой обтирать свою ложку.

К нам подходил высокий человек в синей сатиновой рубахе, подпоясанной узким кавказским ремешком. Лицо у него было морщинистое, черное от загара. Он шел быстро и тоненькой хворостинкой охлестывал свои пыльные сапоги.

Мишка и Петька встали. Я тоже.

Коляскин остановился около четырехугольной траншеи и молча осмотрел ее.

— Значит, на точке замерзания? — наконец сказал он.

— Нет, почему же, Иван Спиридонович… — ответил Петька. — Вон мы уж сколько заложили. Сегодня закончим забутовку, а завтра уж цоколь начнем гнать.

— Да что ты меня завтраками кормишь? — вдруг вскипел Коляскин и с силой хлестнул хворостинкой по сапогу. — По договору уже клуб должен стоять, а у вас?

— И будет стоять! — сказал Мишка. — Людей вот не хватает.

— А ты что, не знаешь, где люди? В поле! Я вас специально освободил, а вы? То у тетки Ефросиньи на крыше подхалтурили, то у Тимофея сарайку поправили…

— Ну, просит же народ… Мы ведь после работы… — опустил голову Петька.

— Я видел, как после работы. Чуть председатель в район, так они уж пошли налево! И цемент бросили из баржи разгружать?

— Да ладно тебе, Иван Спиридоныч, — попытался улыбнуться Мишка. — Сделаем — сам похвалишь за ударный труд. Вот садитесь с нами обедать.

— Не буду! — сердито сказал Коляскин.

Петька огорченно бросил свою ложку в кастрюлю, и она черенком воткнулась в гуляш.

Председатель повернулся и быстро зашагал от нас.

— Товарищ Коляскин! Товарищ председатель! — крикнул я и побежал за ним.

Иван Спиридонович оглянулся.

— Здравствуйте, — вежливо сказал я. — Вот у вас людей не хватает, возьмите, пожалуйста, меня, а? И у меня еще двое приятелей есть! Они тоже могут!

— А ты сам-то откуда? — прищурив глаза, спросил председатель.

— Из Москвы!

— Из дачников, что ль?

— Да вроде бы, — почесал я себе затылок. — Мы… в шалаше…

— А-а… слыхал. А какие документы у тебя?

— Могу привезти из дому школьный дневник, достаточно?

— Если паспорта нет — достаточно. А что умеешь делать? — Иван Спиридонович пощупал у меня мускулы на руке.

— Да я… куда пошлют!

Председатель усмехнулся и, вертя в воздухе хворостинкой, задумался. Потом сказал: «Идем!» — и пошел обратно к стройплощадке.

— Вот что, вы, работяги! — обратился он к Петьке и Мишке. — Назначаю к вам ученика. Парня не обижать. Ясно? А ты, одним словом, — он повернулся ко мне, — будешь помогать им, что скажут…

Я кивнул головой.

— А на шалашное пропитание, — продолжал он, — я тебе сейчас дам записку, и ты получишь аванс. Картошку там, кислой капусты, огурцов. В общем с голоду у меня не помрешь. А там под конец — полный расчет…

Когда председатель ушел, Петька хлопнул меня по плечу:

— Вот как у нас люди растут! От горшка два вершка, а уже строительный рабочий.

У меня было очень радостно на душе. Назначение на работу произошло так быстро, словно по мановению волшебной палочки. И даже аванс уже можно получить! Так это на каждые летние каникулы можно в колхоз выезжать! И кормежка будет! Красота!