Наша самостоятельная жизнь началась ранним дождливым утром, когда мы, промокшие до нитки, вылезли после ночи из шалаша и пытались разжечь костер.

Спички и дрова были мокрыми. Единственная надежда была у нас найти в золе хоть одну маленькую искорку.

Осторожно тоненькой палочкой мы стали разгребать глиноподобную золу, и вскоре под толстым пластом на конце обгоревшего сучка мы обнаружили маленький розовый огонечек.

Под нашими губами он то ярко разгорался, то мерк и никак не хотел переходить на сухой мох, найденный в шалаше. Мы с трепетом смотрели на огонек, и наши сердца замирали, когда он потихоньку начинал покрываться матовым налетом.

Наконец микроскопическая искорка поползла по одной из ниточек мха и перескочила на соседнюю.

— Теперь я… один! — вдруг еле слышно скомандовал Владимир Сергеевич и, вытянув губы, стал дуть на мох.

Розовые ниточки все больше и больше расползались по сторонам, и в руках у Владимира Сергеевича вскоре очутилось огненное гнездышко с выгоревшей серединкой.

— Ух, спасены! — вздохнул он и, положив «гнездо» на землю, прикрыл его новым мхом, иголками и листьями. И вдруг над всей кучкой, словно над маленьким чумом, заколебался едкий дымок.

Вскоре мы разложили большой костер, для того чтобы обогреться, и маленький — для кастрюли с водой.

Умывшись на роднике, мы сели завтракать, то есть выпили по стакану горячей воды с брусничным листом.

У меня и у Лешки вода в желудке свободно переливалась, и эти «переливы» были очень хорошо слышны Владимиру Сергеевичу.

— Ну-с, товарищи романтики, — наконец спросил он, — надо завтракать, а чем? Денег и хлеба нет. Но есть желание стать полезными людьми.

— Я предлагаю на завтрак варить топор, — оптимистически сказал Лешка. — Помните, как в одной сказочке солдат топор варил? У нас будет суп из топора, а на второе мы его обсосем, как будто сахарную косточку. Вот проблема и решена!

— Уж лучше тогда ботинки взять, — сказал я, — они из кожи. Это очень вкусно — навар из подметок! А каблуки у нас на жаркое пойдут. С хреном съедим…

— Ну вы, дети! Развеселились! — сказал Владимир Сергеевич. — Я вас серьезно спрашиваю, а вы хиханьки да хаханьки!

— А знаете, — вдруг осветился Лешка, — деньги на хлеб будут! Я думал об этом всю ночь.

— Значит, ты хлеб берешь на себя? — спросил я.

— Беру.

— Чудесно! — сказал Владимир Сергеевич. — А мы с Юркой берем на себя другое съестное. Только, чур, деньги у Зойки не добывать!

— Ну зачем мне Зойка? — улыбнулся Лешка и, взяв кастрюлю и стакан, пошел по направлению к станции.

— Убежит? — спросил я Владимира Сергеевича.

— В Москву? Да нет, не думаю. А убежит — бог с ним! Нам такие люди не нужны.

— А какие нужны?

— Люди дела! Раз постановили — значит, выполняй! А то куда это годится: сегодня скажешь одно, а завтра — другое. Сам себя уважать перестанешь. А это самое страшное на свете.

 

По серому зеркалу Оки расходились миллионы маленьких кружков; мелкий дождик шуршал в кустах ивняка, выбивал на песке рябинки. Зеленые окрестности были задернуты легким туманцем. В природе было что-то такое осеннее и печальное.

«А может быть, и мне поехать в Москву? — думал я. — А ну его… этот шалаш и «самостоятельную» жизнь!»

Сняв брюки, в рубашках — дул холодноватый ветер — мы с Владимиром Сергеевичем начали ловить рыбу… руками.

Я предлагал сбегать в деревню к Сашке Косому за удочками, но Владимир Сергеевич махнул рукой:

— Ладно, обойдемся. На одном конце крючок, на другом дурачок! Рыбу можно по-всякому ловить…

— А правда, что и с помощью борной кислоты ее можно ловить? — спросил я. — У нее вздувается пузырь, и она всплывает!

— Ей бы ты еще на нос люминала насыпал.

Мы подходили в воде к ивовому кустарнику и осторожно шарили под его корнями. Владимир Сергеевич мне сказал, что в дождливую погоду рыба любит стоять в корнях или под корягами. И в подтверждение своих слов он вскоре выкинул на берег маленького окуня. Я выломал прутик с сучком на конце и продел ее сквозь рыбьи жабры и рот.

Я несколько раз чувствовал, как в мои ладони тюкались рыбки, но схватить мне их не удавалось.

— А ты не торопись, медленно, без шума, — погрузившись по горло в воду и еле заметно подбираясь к ивняку, учил меня Владимир Сергеевич, и вдруг — цоп! — в его руке опять блестит рыбка!

За час мы наловили семь рыбок. В конце концов и я поймал одну: серебряной елочкой висели они у нас на прутике и тянули граммов на двести пятьдесят. Как-никак, а завтрак у нас все-таки был.

Я то и дело выскакивал из воды и, посиневший, бегал по берегу. У Владимира Сергеевича лицо было в мурашках, и он отчаянно щелкал зубами.

— Вот бы сейчас стаканчик горячего какао да яичницу с жареной ветчиной! — говорил он, переходя по реке с места на место.

— А может быть, лучше сосиски с пюре на молоке?

— Нет, пельмени с маслом… Эх, каналья, ушла! — горько вздыхал Владимир Сергеевич. — И здоровая была, на полкило. Вот бы поели!

Мы еще с полчаса ходили по реке, но поймать еще какую-нибудь дурную уклейку или зазевавшегося пескаря нам не удалось.

Придя к шалашу, мы рыбу почистили, посыпали солью и уложили в кастрюлю. После чистки рыбки сделались еще меньше, но Владимир Сергеевич не огорчался. Он то и дело подливал в кастрюлю воды.

— Одно ведро воды, — говорил он, — заменяет сто граммов мяса, а два ведра воды — два яйца. И стоит только нам вскипятить три ведра воды, как у нас будет королевский завтрак!

В кастрюле уклейка догоняла уклейку.

Наша «уха» бурлила долго, а Лешки все не было. Без него завтракать мы не могли.

Мы с Владимиром Сергеевичем лишь в порядке пробы съели по четыре ложки ухи. И остались довольны. Мутно-серая эмульсия с костями была приятно солоноватой и имела далекий запах рыбьего жира.

— А Лешка, видимо, все-таки удрал к своей мамочке, — сказал я, вдыхая парок над кастрюлей. — Уже к Казанскому вокзалу подъезжает.

— Ты прав, надо садиться за стол, — сказал Владимир Сергеевич. — Что ж, будем есть без хлеба.

— Слушайте, Владимир Сергеевич, — сказал я, — а может быть, взять нам какой-нибудь крупы и насыпать в кастрюлю? Все-таки сытнее будет.

— А уговор?

— Да бог с ним, с этим уговором!

— А ты, брат, малодушный, — усмехнулся Владимир Сергеевич. — Говорил, надо воспитывать волю, надо закалять характер, а сам? Можешь, конечно, брать продукты. Там, кстати, на веревочках висит и масло и сахар. Я их рюкзаком прикрыл — не промокли.

Он взял ложку и принялся хлебать нашу уху.

Кастрюлю мы уничтожили в пять минут. Но не всю. Мы еще надеялись, что придет Лешка и спросит свою порцию.

Дождь перестал. С неба уходили последние тучи, и лес ежеминутно менял свое освещение: то становился ярко-зеленым от солнечных лучей, то моментально темнел. И миллионы капелек на ветвях, на сосновых иголках, на цветах то вспыхивали, как алмазы, то угасали. И птичий щебет то умолкал, то раздавался с новой силой. Потом вдруг все зазеленело, зацвенькало, засверкало, и к нам в лес пришло ослепительное, жаркое утро.

— Да здравствует шалаш — поели и шабаш! — воскликнул Владимир Сергеевич. — Начинаем трудовой день! Сегодня у нас — разведка: где работа, какая работа? Мы можем пойти на подсобное хозяйство дома отдыха, в колхоз. А то и на Оку. Видел, там баржа с цементом пришла? Станем грузчиками! Лучше помогать от чистого сердца, чем болтаться без дела. Все работы хороши, выбирай на вкус…

Мы прикрыли наш шалаш «дверью», сплетенной из еловых ветвей, предварительно уложив в него все походное имущество, и снова отправились на реку.

Маленькая баржа была причалена к деревянным жиденьким мосткам. Она была уже наполовину разгружена, и цемент в мешках лежал под брезентом на берегу. Около баржи нас встретила женщина-сторож.

— Скажите, тетя, — обратился к ней Владимир Сергеевич, — а чья это баржа?

— Колхозная.

— А разгружать будете?

— Конечно. Тут ребята были, Мишка да Петька, а потом ушли. Говорят, мало платят.

— А сколько платят?

— Рубль за мешок. Вынести из баржи и уложить. А в мешке, чай, килограммов сорок.

Владимир Сергеевич, прищурив глаз, прикинул расстояние от баржи до штабеля мешков и спросил:

— А деньги когда?

— Разгрузите и сразу получите.

— Без ведомостей?! — улыбнулся Владимир Сергеевич.

— Да зачем они, волынку разводить! Мне председатель дал сотню и говорит: рассчитывайся сама.

— Отличная постановка дела! — сказал Владимир Сергеевич и, сняв с себя рубаху и штаны, бросил их на траву.

Эта работа была очень тяжелая. Помогать Владимиру Сергеевичу я не мог. Я только стоял в барже на мешках и пытался за края подцепить их и поудобнее укладывать на его спину.

Шатающиеся мостки прогибались под ногами Владимира Сергеевича, и он ежесекундно мог свалиться в воду. Его черная загорелая спина покрылась цементной пылью, которая смешалась с потом и струилась по ложбинке между лопаток.

Владимир Сергеевич вынес на себе двадцать мешков, а потом лег на траву и закрыл глаза. Я сел около него и молчал. У него высоко вздымалась грудь и на шее пульсировала жилка.

Владимир Сергеевич заработал двадцать рублей. Мы их тут же получили и пошли отмывать рабочий пот.

— Даром деньги никому не даются! — сказал Владимир Сергеевич. — Но главное, честное слово, не в деньгах, а в том, что поработал, сделал дело.

В буфете на станции мы купили батон белого хлеба, бычки в томате и свежих огурцов.

Неподалеку от шалаша, пробираясь через кусты, мы случайно забрели в малинник. Красно-фиолетовые прозрачные ягоды, еще влажные от дождя, словно маленькие китайские фонарики, гирляндами висели на кустах, окруженных крапивой.

— Ну, вот нам и еще дело подвернулось! — подмигнул я Владимиру Сергеевичу.

Малина была сочная, сладковатая. Я сначала, сняв ягодку с ножки, заглядывал в ее беленькое бархатное нутро — нет ли там червяка, — но, не найдя во многих ягодах и намека на его существование, отказался от предварительной проверки и пустил малину в «переработку» с удвоенной энергией.

Но вот около шалаша послышались какие-то женские голоса.

Потом мы увидели, как мимо нас с чайником к роднику пробежал… Лешка. Вот так новость!

Нам захотелось посмотреть на незнакомых пришельцев, и мы решили подобраться к шалашу незаметно.

Первое, что мы увидели сквозь кусты, — это наш стол. На нем на развернутых бумажках лежали колбаса, плавленый сыр, яйца, открытая банка шпрот.

— Мама! — закричал я и бросился к маме, которая на четвереньках вылезала из шалаша. Следом за ней показалась и Тина Львовна.

Обе мамы горячо поцеловали меня, а увидев Владимира Сергеевича, протянули ему руки.

— Владимир Сергеевич, что это значит? — вдруг возмущенным голосом сказала Тина Львовна. — Выходим мы на станцию и вдруг видим — ну, подумайте только! — мой мальчик на перроне. И что он делает? Торгует земляникой! Я его спросила: «Сколько стоит?» А он: «Два рубля стакан!» Держит в руках кастрюлю и торгует! Я прямо заплакала: «Леша, объясни, что это такое?» А он: «Мы так решили!» Скажите, что это значит? Что вы решили? Как вы решили?

Но Владимир Сергеевич что-то промычал в ответ и тут же, улыбаясь, пошел в лес за дровами.

Лешка принес с родника чайник и повесил его над костром на толстой палке. Потом он полез в шалаш и, вытащив оттуда буханку черного хлеба, положил ее на стол и торжественно сказал:

— Вот! Моя! А у вас что-нибудь есть?

Я показал ему пальцем на кастрюлю с «ухой».

Тина Львовна взяла кастрюлю в руки, понюхала ее и брезгливо поставила на стол.

— Ты что даешь? — спросила она меня. — Ты видел, что ты даешь ребенку?

— Это уха, мы тоже ею питались.

— А ты загляни в кастрюлю, загляни!

Я заглянул в кастрюлю и ахнул. В нашей ухе было полно еловых иголок, которые, видно, нападали туда с шалашных веток.

— Подумаешь, иголки! — сказал я. — С ними даже вкуснее. Это витамины.

— Вот ты сам и доедай витамины, а Леша будет питаться по-человечески, — сказала Тина Львовна и принялась делать бутерброды. — И вообще садитесь все за стол. Сначала поедим, а потом пойдем гулять.

Наши мамы в четыре проворные руки быстро вымыли стаканы, ложки, тарелки, поставили сковородку на угли и зажарили яичницу с луком и колбасой. Откуда-то у нас на столе появилась бумажная скатерть и букетик ромашек.

Моя мама то и дело гладила меня по голове. Лешкина тоже не сводила глаз со своего чада и причитала:

— Господи, на кого он похож! Похудел, оборвался, на шее космы… Совсем в папуаса превратился…

Я наблюдал за Лешкой. Он все время поглядывал на стол с богатой закуской, но одновременно не сводил глаз и с нашей «ухи». Его, видно, очень интересовало: а как мы выполнили свой долг? Потом он незаметно от мамы взял в руки ложку и хлебнул нашего варева. Рыбно-хвойный экстракт, видно, был слишком крепок: Лешка тут же выплюнул его и еще с минуту после этой процедуры ходил с открытым ртом, часто-часто дыша и ежесекундно отплевываясь.

— Хороша кашка, да мала чашка! — сказал он.

Пока наши мамы заканчивали приготовления к обильному обеду, мы устроили тайное совещание.

Положение было тяжелое. С одной стороны, мы поклялись жить самостоятельно, а с другой — в этот полуголодный день у нас от снеди ломится стол. Как быть? И тем более, что Лешка ничего не ел.

Мы с надеждой смотрели на Владимира Сергеевича: что он скажет? Мы чувствовали, что он человек твердый. Но неужели в этот «родительский» день он не снимет с нас клятвы?

— Вот, слушайте, ребята! — вдруг произнес Владимир Сергеевич. — Наше слово нерушимо. Однако, если ваши мамы узнают о нашем секрете, нас будут бить. Так что да здравствует на один день колбаса и прочие пампушки!

Мы были готовы расцеловать Владимира Сергеевича и, не дожидаясь маминых приглашений, бросились к столу. После первой чашки чаю Тина Львовна вдруг подняла руку:

— А вы знаете что? Я привезла вам подарок, — сказала она и полезла в кожаную сумку. — Вернее, «вам» вообще, а в частности моему сыну. Вот смотрите…

Хотя я и недолюбливал Тину Львовну, но в этот раз она меня необычайно подкупила: в ее руках я увидел новенький фотоаппарат «ФЭД».

Этот «ФЭД» принадлежал Лешкиному отцу и все время лежал в его столе без дела, но теперь он будет в верных руках! Мы уж тут зафиксируем для потомства всю нашу жизнь!

Еще Тина Львовна привезла Лешке шерстяные носки и ватные… трусики! Да, да, они были с подкладкой, и под ней лежал тонкий слой ватина.

— Ну, шедевр! — сказал Лешка. — А ватной майки ты не привезла?

— Леша, не смейся! — сказала Тина Львовна. — Ты еще обо мне не раз вспомнишь! Вы спите на сырой земле, и очень легко получить радикулит. А наденешь трусики — и тебе сразу станет тепло.

Торжественный приезд наших мам в шалаш был запечатлен на пленке до самых мельчайших подробностей. Мы их сфотографировали и в лесу, и на реке, и спящими в шалаше.

Под конец дня, перед отъездом в Москву, они уже окончательно согласились с нашим цыганским существованием и даже перешли на восклицательные фразы: «Ах, как здесь прелестно! Ах, какой воздух! Ах, как пахнут эти цветы!»

И, слыша эти восклицания, мы были очень счастливы тем, что доставили нашим мамам большую радость.