Он задержал чашку в ладонях, словно оценивая встроенными в коже сенсорами ее подлинность.

– Наше правительство, – сказал он, повышая голос, – кровно заинтересовано, чтобы все было под его контролем! А это противоречит нравственным законам…

– Любое заинтересовано, – напомнил я.

– На Западе общественность не позволяет…

Он сделал наконец первый глоток, сенсоры явно сказали ему, что чашке в самом деле полтора века, приятно, жаль только, такие мелочи не повлияют на его позицию, разве что их наберется вагон и маленькая тележка.

Я развел руками.

– Но как резко забуксовал Запад из-за этого «не позвалям!». Даже Иран обогнал в высоких технологиях, кто бы мог подумать?.. Нужно вовремя менять коней демократии на автократичных. Это всего лишь метод повышения скорости на финишной прямой, все оправданно…

– Финишной прямой к чему? – уточнил он. – Кстати, хороший кофе. Марка «Эда Медера»?

– Она самая, – подтвердил я. – Старая фирма с хорошей устоявшейся репутацией.

Он сделал глоток, прислушался к ощущениям, но произнес все тем же напористо-наступательным тоном:

– Общественность, чье мнение выражаем, уже не просто встревожена, а разъярена!.. И готова к действиям. Кое-где уже произошли нежелательные эксцессы…

Я пробормотал:

– Намекаете на захват власти на Урале?.. Это уже не просто эксцесс, а уголовно наказуемое вообще-то…

– Цветочки, – сообщил он зловещим тоном. – Вот-вот такое по всей стране!.. А всю не накажешь. Потому нужно срочно менять курс, чтобы простой народ, которому мы служим, успокоился. Иначе рухнем в кровавое средневековье! Разве вы этого хотите?

– Как и вы, – ответил я. – Никто не жаждет резни… кроме простого и очень даже простого народа. Этих простейших, я бы сказал!.. Однако я полагаю, что стоит отдать часть своих личных свобод, хоть и не хочется, за безопасный мир. Вы же видите, насколько все ужесточилось! Ярость и недовольство копились слишком долго… А тоталитарный контроль дает безопасность.

– Нет, – отрезал он упрямо. – Ценности демократии и личная свобода превыше всего!

Я смолчал. Когда на твои «дважды два четыре» отвечают лозунгами, спорить как-то нелепо. Хотя лозунги правильные, но политика управления обществом должна быть гибкой. Длинные промежутки времени – демократия, короткие рывки – тоталитаризм и ограничение свобод.

Он счел мое молчание за колебание, произнес с мягким укором:

– Простые люди всегда были в центре внимания культуры!

– Не совсем так, – напомнил я мягко, не желая тыкать носом в очевидное. – Все века и даже тысячелетия писали, говорили и рисовали только великих правителей, полководцев, ученых, писателей! И даже ставили им памятники и статуи. О простом человеке впервые заговорил то ли Достоевский, то ли еще кто-то в его время… Так что это мы традиционалисты, Всеволод Роландович!.. Мир все-таки развивают и двигают личности…

– Но вы забыли о нуждах простого человека!

– Он был простым, – ответил я с неохотой, – а сейчас вообще простейший… Да, уже простейший. Бесплатные блага развратили этого простого и даже очень простого, опустив ниже плинтуса… Кто думал, что благородная идея бесплатного базового дохода подействует так развращающе! Им мало всех удобств, хотят еще и указывать всему миру, как жить и на каком боку лежать на диване.

– На диване? – отпарировал он. – А кто на улицах с протестами?

– С протестами, – согласился я. – А создавать что-то могут? Или только ломать, жечь и бить витрины?.. Лучше бы лежали. Они даже не понимают, что такое мирный протест!.. Это если бы учителя вышли со своими требованиями или медработники, протест был бы мирным и ни одна витрина бы не пострадала.

Он поморщился.

– Простой народ иногда перебарщивает.

– Иногда? – уточнил я. – А когда начнутся массовые поджоги и убийства, остановить сумеете?

– Не начнутся, – заверил он. – Они же люди!

– В том и дело, – согласился я, – всего лишь люди. А люди хищники, сдерживаемые лишь законами и воспитанием. А тех, что уже на улицах, что-то сдерживает?.. Или только объединяет в хищные стаи?

Он допил кофе, тяжело вздохнул; я видел, как ему нелегко вести со мной разговор, понимая правоту и моей позиции, однако будучи старше и опытнее, чаще бывал бит жизнью и обстоятельствами, успел повидать черных лебедей.

– Дорогой Гарольд Анатольевич, – сказал он, впервые обращаясь ко мне так доверительно, – вы должны остановиться. Нет, не совсем! Я не призываю остановить мгновение насовсем, это тупик, застой и деградация, понимаю. Но снизить скорость прогресса в ваших силах. У вас лично влияния намного больше, чем вы думаете! Нужно успокоить народ. Дать ему то счастье, которое требует и жаждет. Хотя бы на одно-два поколения!

– Ого, – сказал я.

– Это нужно, – сказал он настойчиво. – Вы же футуролог, разве не чувствуете, вторая волна протеста будет мощнее! Даже я это вижу. Если народ в слепой ярости победит, цивилизацию отшвырнет в Средние века! Народ этого не понимает, но мы же видим, что будет?

– А разве мы не народ? – ответил я. – Сейчас общество расколото на полезников и бесполезников.

– Гарольд, – произнес он с укором, – это же оскорбительно…

– Мы не на трибуне, – напомнил я. – Это так, мое частное мнение, можно занести в минус репутации.

– Уже занесено, – ответил он со вздохом. – У вас на той чаше весов столько тяжелых проступков, что даже не знаю, как тросики не оборвались.

Его тон становился все доверительнее, даже амикошонское обращение по имени не царапнуло слух, все-таки на этом уровне знакомства предпочтительнее обращаться друг к другу по имени-отчеству, но здесь он изо всех сил старается сблизиться, как бы опуская, что для сближения нужно хотение двух сторон, а для разрыва достаточно желания одной.

– Всеволод Роландович, – сказал я, – думаете, мне не обидно, что мою любимую Европу, совсем недавний локомотив науки и хай-тека, обогнали десятки стран, которых и на карте не сразу найдешь!.. Европа слишком заигралась в демократию.

Он отшатнулся, во взгляде мелькнуло подозрение.

– Гарольд Анатольевич, вы разве против демократии?

– Я за, – сообщил я мирно, – но на данном этапе демократия погубит мир. Да-да, всю цивилизацию. Без жесткого контроля за всеми не выжить!.. Сейчас на некоторое время важнее тоталитаризм, а потом снова нужно к демократии.

Он смотрел пытливо, я понял по выражению его лица, что сперва хотел язвительно заметить насчет схватки автократов за власть, никогда не отдадут добровольно, но потом вспомнил, что не только Франко возродил в стране демократию, а потом передал ей бразды, но и в других странах при переходе от автократии умели обходиться без большой крови.

По его глазам видно, что и он достаточно ясно прочел мое эмоции и невысказанные доводы, при всей его демократичности и приверженности вечным ценностям не отказал себе в современных гаджетах, вон просматриваются прикрытые волосами, а в ухе торчит педерастическая клипса, он из тех, кто хочет пасторальный «домик в деревне», но чтоб в том домике было все как в суперсовременном городе.

Мы даже могли бы общаться на ментальном уровне, но Краснокутский из тех, кто даже для близких не расширит сознание. Для демократа это последнее личное пространство, на которое посягают технологии, а те вдруг да окажутся в руках злодейских по самой своей сути спецслужб.

– Жаль, – сказал он с печалью, – что не удалось вас убедить…

Я ответил тоже невесело:

– Всеволод Роландович, я понимаю, вы сейчас не просто зашли ко мне пообщаться. Вас послали, так ведь?.. Не отрицайте, я тоже хорошо читаю интонацию, взгляды, жесты. Движение «Свобода свобод»?

Он нехотя кивнул.

– Не то чтобы послали, меня никто никуда не пошлет, я нигде не служу и ни на кого не работаю. Просто просили поговорить с вами.

– Передайте им мое глубокое уважение, – ответил я. – Они прекрасные и чистые люди, преданные высоким нравственным целям. Жаль, во время войны такие гибнут первыми. И вообще… не выживают. Ни с одной стороны, ни с другой.

– Сейчас война? – спросил он угрюмо.

– Война, – подтвердил я. – Нового типа. Как гонка на римских колесницах, когда победитель получит все, а отставшие… их судьба на милости взявшего приз. И победит в этой гонке тот, кто лучше всех сумел сконцентрировать в кулаке все ресурсы общества!.. Потому люблю демократию и предан ей, но история показала, что на Тяньаньмэне власть поступила хоть и жестко, но единственно верно.

Он поднялся, взял шляпу.

– Да сядьте вы, – сказал я и с удивлением ощутил, что в самом деле чувствую себя даже умнее этого человека, что уже был профессором, когда я только-только поступил на первый курс.

Он посмотрел пытливо и со шляпой в руках присел на стул.

– Передумали?

– Есть доводы, – сказал я, – да и цель у нас с вами одна. Вы знаете насчет опасностей для человечества, что множатся, как лавина.

– Преувеличение!

– Все открыто, – напомнил я. – Любой может проверить все данные, расчеты, составить заново графики и оценить с помощью своих экспертов. Цифры не врут.

– Интерпретация, – возразил он. – Профессор Клименко и его школа не считают, что хотя бы один из астероидов из указанных в числе угрожающих Земле в течение двухсот лет пройдет даже близко!.. И ряд крупнейших ученых поддерживают его выводы! То же самое и с техногенными катастрофами, терроризмом и прочим-прочим. Более умелая политика позволить нивелировать…

– Какая? – спросил я. – Нет другой политики, какая есть. А угрозы появляются из каждой кухни, где любой грамотный, а завтра уже просто школьник, может с набором хакера «Сделай сам» создать вирус, что погубит все человечество!.. Да-да, это гены человека менять сложно и затратно, а вирус – как два пальца… о стену!.. И какая политика может спасти, кроме как тотальное наблюдение и жестокая кара?.. Всеволод Роландович, мы не отказываемся от демократии, мы временно отступаем в тоталитаризм… назовем его периодом военного времени!..

Он спросил резко:

– Ого, это еще круче! Период военного времени? Жесткая диктатура? И до какого времени?

– До сингулярности, – ответил я. – Она вот-вот. Максимум – три года. Но мы рассчитываем достичь еще в этом. И тогда демократия будет такая, нынешним мечтателям и не снилась!

Он желчно улыбнулся.

– Да-да, еще помню мечты и даже планы насчет победы коммунизма. Но было только ужесточение автократии. Тот, кто захватит власть, уже не упустит.

– Ни одна автократия не уцелела, – помнил я. – Либо автократы сами отказывались в пользу демократии, либо такую власть сметали, тоже хорошо помните. А что такое расчеловечивание? В человеке девяносто девять процентов от животного с его скотскими инстинктами убивать, насиловать и захватывать власть!

Он прервал:

– Но признайте, без этих звериных инстинктов человека не будет!..

– Не будет, – согласился я. – Весь прогресс, наука и даже все гуманитарное – продолжение звериных инстинктов познавать мир и расширять территорию кормовой базы. Но никто из трансгуманистов не собирается вот так разом отказаться.

– А как?

– Осторожно и потихоньку, – сообщил я. – И не отказываться даже, а усиливать то, что присуще именно человеку. Контроль над эмоциями, способность рассуждать глубже и шире, умение видеть не только свои интересы, но и наконец-то интересы человечества!

Он сказал зло:

– Вас несет с горы, вы не видите, что впереди!.. Как только появится возможность стирать какие-то черточки, вроде гнева или злости, тут же уберете, даже не думая, что без гнева и злости человек не вышел бы из пещер и не создал цивилизацию!

Я смолчал, он вообще-то прав, людям свойственно торопиться, жизнь коротка, но вот теперь, когда начался процесс замедления старости вплоть до полной остановки, человек мог бы притормозить.

Нет, не притормозит. Мы все-таки люди с прежним генофондом. Нужно, чтобы сменилось три-четыре поколения, чтобы люди поверили, что будут жить столько, сколько захотят, потому можно сперва все тщательно обдумывать, а не сразу действовать, а потом смотреть, что получилось.

– Мы не сумасшедшие, – сказал я осторожно, – и не самоубийцы. И будем сверять каждый шаг…

Он уже видел, как в моей защите одна за другой появляются трещины и бреши.

– Сверять? – уточнил с сомнением. – Вы все стараетесь обогнать один другого!.. Потому все научные центры спешат. Проверять результаты некогда, всех подгоняет страх оказаться позади!

И то верно, сказал я себе тоскливо. Как хорошо, если бы он во всем не прав, а у меня вот, такого замечательного, что ни слово – то золотая истина, однако оба правы, что хреново и тягостно.

– Будем сотрудничать, – предложил я. – Мы оба заинтересованы в безопасности и прогрессе.

Он повысил голос:

– Для безопасности нужно немедленно, сегодня же остановить все ваши изыскания!.. Возможно, уже поздно и мы катимся в пропасть, но может быть, есть шанс человечеству уцелеть… Не хотите остановиться? Тогда мы вас остановим сами!

Я вздрогнул, откинулся на спину кресла. Он выпрямился, злой и напряженный, уже сообразил, что в запальчивости сболтнул лишнее.

– Все настолько серьезно? – спросил я тихо.

Он ответил мрачно:

– Серьезней некуда. Я в курсе, что вторая волна куда намного мощнее первой. И погибнет народу втрое больше.

– Даже на порядок, – уточнил я невеселым голосом. – Человечество слишком долго не воевало, злости немерено. Все должно выплеснуться, это у нас в инстинктах. Человеческий род утонул в болезнях и теперь жаждет почиститься, еще не понимая, что мы уже почистили и подлечили… Я все это знаю. Не знал только, что вы на той стороне… настолько.

Он некоторое время сверлил меня острым взглядом, я сохранял бесстрастное лицо, наконец он ответил хмуро:

– Я всегда был над схваткой, помните?.. Но когда на горизонте Армагеддон, пришлось выбрать сторону. Я хочу, чтобы человечество осталось!.. Да-да, можете не отвечать, знаю ваши доводы. Уточню, я хочу, чтобы человечество осталось человечеством!

– Мы, как и Лютер, – сказал я примирительным тоном, – в трудных случаях обращаемся к Библии. Там сказано: «…ибо тленному сему надлежит облечься в нетленное, и смертному сему облечься в бессмертие». Это о наступающей сингулярности, где обретем бестелесные тела в силовых полях, наконец-то освободившись от бренной плоти животного мира. Думаю, исполнение заветов Библии… в духе чаяний человечества? Как видите, мы еще те традиционалисты.

Он резко поднялся, злой и уже собранный, словно перед схваткой.

– Человечества? Вы сами называете его постчеловечеством!..