В древней Элладе в эпоху великих ораторов Демосфена и Эсхина бытовало правило, согласно которому ни один некогда принятый закон нельзя было ни презреть, ни отвергнуть. Нарушивший его карался изгнанием или смертью. Это не значит, что нельзя было принимать новые законы. Принимались законы новые, лучшие старых, однако старые всегда соблюдались и исполнялись, пока новые не входили в обиход. После этого, как правило, прежние законы блекли и исчезали сами по себе, а новые занимали свежеприготовленное для них место. Было ли сие из уважения к предкам, прежним законодателям, или ввиду боязни мятежа при быстрой смене старого и нового, в это углубляться не станем.

Нечто схожее имело место с Новым Заветом в отношении к Завету Ветхому — когда Христос спустя тридцать лет со дня Своего рождения ответил Иоанну Крестителю: Оставь [это] теперь, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду (Мф. 3, 15). Он имел в виду формальную правду ветхозаветного Закона. И как еще во чреве Своей Матери загодя усвоил впоследствии преподанное [Им Самим] учение: Отдавайте кесарево кесарю (Мф. 22, 21) — и отправился в Вифлеем на перепись, так и новорожденным Младенцем исполнил Он «правду» законников, дав обрезать Себя в восьмой день и отнести в храм в день сороковой, для «очищения» Его Матери и «освящения» Его Самого (Лев. гл. 12).

Все это было совершенно излишне — как для Него, так и для Его Матери. Не требовалось ни Ему обрезание и освящение, ни Его Матери — очищение. Обрезание и вправду было не чем иным, как будущим знаком отличия еврейского народа от других племен и языков. [Знаком] не большим и не меньшим, чем татуировка у японцев. Для Авраама же лично обрезание знаменовало собой печать праведности чрез веру (в серб.: печать правой веры. — Пер.), которую имел он в необрезании (Рим. 4, 11). Ибо вся слава Авраама заключалась в его вере в Бога прежде обрезания. Другими словами, само по себе обрезание есть ничто. Во Христе Иисусе не имеет силы ни обрезание, ни необрезание (в серб.: Во Христе Иисусе нисколько не помогает ни обрезание, ни необрезание. — Пер.) (Гал. 5, 6).

Равно как не нужно было для Христа и освящение в Иерусалимском храме, ведь Он больше храма (Мф. 12, 6). Ни Святой Деве Марии не требовалось очищение. Ибо в то мгновение, когда, по благовестию Архангела, вошел в нее Дух Святой, Она зачала Святого святых, и не было в Ней ничего такого, от чего бы Она должна была очищаться (по нормам ветхозаветного Закона. — Пер.).

Все это для новорожденного Мессии было ненужным и неважным, однако должно было осуществиться. Весь Ветхий Завет служил прообразом новозаветной Церкви, и как таковому ему подобало исполниться, пока в конце концов завеса в храме не разорвалась сверху донизу и не вступила в силу новая реальность древней символики, благодаря чему тайное стало явным. Однако пока эта символика имела силу закона, преступление против нее каралось смертью. Так и несовершение обрезания подпадало под смертную казнь (ср.: Быт. 17, 14). А когда Христова Благодать заменила Моисеев Закон, этот обряд стал излишним и смеха достойным, [причем] смеялись [над ним] и апостолы еврейского происхождения (Флп. 3, 2).

Так, следовательно, и Человеколюбец Господь, обязан был подвергнуть себя этому излишнему обряду, то есть должен был принять обрезание. Ведь если бы Он этого не сделал, то те, кто в дальнейшем называл Его самарянином (Ин. 8, 48), придумали бы для него и худшее имя.

Как видится, при обрезании Господа не было никакого торжества, никакого пиршества, какое имело место при обрезании Иоанна Крестителя. Ибо, как вещает святой Лука, соседи и родственники Елисаветы радовались с нею, а в восьмой день пришли обрезать младенца (Лк. 1, 58. 59). Однако тот же Евангелист не говорит ни о каком торжестве, или собрании, или застолье по случаю обрезания Иисуса. Лишь отмечает, что в восьмой день Он был обрезан и что дали Ему имя Иисус, то есть Спаситель (Лк. 2, 21). А отсутствие всякого празднества объясняется, во-первых, тем, что Сам Иисус, Который есть сущая истина и явь, не придавал [для Себя] никакого значения этому прообразовательному чину, который впоследствии Он заменит крещением (Кол. 2, 11–12); а во-вторых, тем, что обстоятельства Его жизни были другими, более стесненными и опасными, чем в случае с Иоанном, пребывавшим в привольном доме своих родителей.

Ибо знает вечный Художник, как нечто важное во всей непостижимой канве событий украсить второстепенным [сопутствующим]. Важное же во всем этом церемониале — появление двух необыкновенных личностей в ту минуту, когда Дева Мария вошла в храм со Своим Сыном. Таковыми были старец Симеон, нарицаемый Богоприимцем, и старица-пророчица Анна, дочь Фануилова.

Славный врач, евангелист Лука не хочет поведать нам всего того, что знает он о старце Симеоне. Оставил он это Преданию. А Предание говорит о сем неординарном старце, что был он одним из семидесяти толковников, переводивших в Александрии книги Ветхого Завета с еврейского языка на греческий. И что, отчасти усомнившись в словах пророка Исаии, предвещавшего рождение Мессии от Девы, получил он от Бога заверение, что будет жить, пока воочию не увидит явленного Мессию. И что в то время, когда явился он в храме на Сретение, то имел за плечами столько лет, сколько дней в году. Представляем мы его степенным старцем, здоровым и свежим, одетым в широкий драгоценный кафтан с полами до земли, с головой, утопающей в «белом облаке» длинных седых волос и бороды. Совершенно замкнутый в себе, не ведал он иного смысла своей жизни, как только дождаться обетованного Мессии, утешения Израилева (Лк. 2, 25). Точно подле какой-то неподвижной скалы текла река жизни под его окном. Одно поколение сменялось другим. Смотрел он на это течение бытия, но не принимал в нем никакого участия и не проявлял к нему интереса. Не было у него ровесника, с кем мог бы он перемолвиться словом, и вообще не находил он удовольствия в разговорах с людьми — ведь они лишь мешали его беседе с Богом. Да и что могли бы люди сказать ему, о чем не уведал он из своего многовекового опыта. Совершенно уединившийся и погруженный в безмолвие, он, напрягая внимание, только ждал и ждал издревле Чаемого. Вперил он свой взор в горизонт человеческой истории и жизни, уповая лицезреть явление желанной звезды. И дождался-таки. В один из безсчетных серых дней Дух Божий потряс ему душу словами: «Иди в храм — и узришь Ожидаемого» (Лк. 2, 27).

Придя в храм, старец увидел Марию и Младенца у Нее на руках. И тотчас все ему открылось. В Иисусе узрел он солнце, озаряющее его сумрачный горизонт. И взял он Его у Матери себе на руки. Безмерная награда за его долгое терпение и ожидание! И весь потрясенный, со слезами на глазах, воззвал он к Богу, причем голос его эхом отдавался во всех уголках пустого храма:

Ныне отпушаеши раба Твоего, Владыко,

По глаголу Твоему, с миром:

Яко видесте очи мои спасение Твое,

Еже ecu уготовал пред лицем всех людей;

Свет во откровение языком (в серб.: Свет к осиянию языков. — Пер.),

И славу людей Твоих, Израиля (Лк. 2, 29–32).

Эти досточудные и пророческие слова, изреченные Симеоном, повторяются на каждой вечерне во всех христианских храмах на протяжении двух тысяч лет. А Иосиф и Мария выслушали эти слова с удивлением (Лк. 2, 33) — не потому, что старец поведал им нечто новое, что не было возвещено им ранее с небес, а потому, что видели они человека незнакомого, раскрывавшего тайну, которую знали только они.

Впрочем, старец не остановился на реченном, но добавил и такое предсказание: Се, лежит Сей на падение [тех, кто не уверует в Него] и на восстание [тех, кто в Него уверует] многих в Израиле и в предмет пререканий [из века в век будут слышны голоса как за, так и против Него]. А Марии он предрек: И Тебе Самой оружие пройдет душу [то есть когда увидишь, как висящему на кресте Твоему Сыну пронзают ребра] (Лк. 2, 34–35).

И сказав, и предвестив все это, сей почтенный старец еще раз поклонился Сыну и Матери, а затем ушел в свое уединенное жилище, возлег на одр и предал дух свой Богу. Дивный и благословенный старец Симеон, память которого Церковь отмечает в попразднество Сретения.

Но и этим все не окончилось. Пока два голубя испекались на жертвеннике, появилась в храме и необычная старица, Анна, дочь Фануилова, достигшая глубокой старости, проживши с мужем от девства своего семь лет, вдова лет восьмидесяти четырех, которая не отходила от храма, постом и молитвою служа Богу день и ночь (Лк. 2, 36–37). Иссохшая старица — скорее дух, чем плоть — увидев и услышав все происходившее в храме, прославила Бога, а затем пошла и — как женщина — разгласила эту весть по всему Иерусалиму. Докатилась сия новость и до ушей царя Ирода. Доносчики сообщили ему, что слышали от старицы о происшедшем в храме. И Ирод донельзя разъярился. Это был сороковой и последний день, когда Иосиф обязан был исполнить наказ Ангела: Встань, возьми Младенца и Матерь Его и беги в Египет (Мф. 2, 13). Больше нельзя было медлить ни минуты. И они спешно отправились из Иерусалима в Египет по прямым и объездным дорогам, [спасаясь] от уже занесенного меча Ирода.

А этот царь Ирод, нареченный «великим» за свою «культурную» деятельность, заслонявшую его злодейскую натуру, был уже старым и больным. Чувствовал он, что никто и ничто не может избавить его от близкой кончины — ни римский цезарь, которому посылал он богатые подарки, ни иудеи, для которых обновил он храм в Иерусалиме, ни сказочно красивый дворец в Иерихоне, ни скопленные богатства, ни горячие купальни на берегу Мертвого моря, устроенные им для лечения мучившей его подагры. И когда уразумел он, что все это не сильно спасти его от смерти, то, по сатанинскому наущению, захотел погубить всех, кто обрадовался бы его уходу из жизни — начиная с собственных домочадцев и кончая новорожденным Царем в Вифлееме. Взбесившийся от досады, что мудрецы-звездочеты обманули его, а сверх того, услышав о событии, имевшем место в храме, отправил он палачей — и те перебили тысячи детей от двух лет и ниже в Вифлееме и во всех его окрестностях. Тогда сбылось реченное чрез пророка Иеремию, который говорит: «Глас в Раме слышен, плач и рыдание и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет» (Мф. 2, 17–18).

И мы плачем вместе с ней. Но [и] радуемся, что не опустился меч Ирода на Того, на Кого был занесен.

Ни один из Иродов не был человеком добропорядочным. И никто никогда не захотел носить это имя.