Достоевский о финансах и «корнях дуба»

Мы знаем Федора Михайловича Достоевского как писателя и публициста. О деньгах, финансах и ростовщичестве он писал немало. Но и в романах, и в рассказах, и в журнальных и газетных статьях эти «материи» были, как правило, лишь «фоном» для событий и разговоров героев, рассуждавших на другие темы (в первую очередь, о Боге и вообще о «вечном», но также и о политике, литературе, эстетике и других «материях»).

Особое место в творчестве Достоевского занимает «Дневник писателя». Так назывался ежемесячный журнал философско-литературной публицистики Федора Михайловича Достоевского, выходивший в 1876–1877 и 1880–1881 годах. Буквально за месяц до своей смерти (скончался 28 января 1881 года по старому стилю, 9 февраля по новому стилю) Достоевский успел подготовить последний номер журнала (январь 1881 года). И вот что удивительно: большую часть последнего номера, как заявил писатель в самом начале, он решил посвятить теме финансов. Для читателей это было удивительно, поскольку Федор Михайлович, хотя и затрагивал данную тему, но она никогда не была у него центральной. Вот с какого парадоксального введения начинает номер Достоевский: «Господи, неужели и я, после трех лет молчания, выступлю, в возобновленном „Дневнике" моем, с статьей экономической? Неужели и я экономист, финансист? Никогда таковыми не был».

Тогда возникает вопрос: а зачем же Достоевский взялся вроде бы не за свое дело? И писатель отвечает, что он смотрит на тему финансов не «изнутри» как профессионал, а «извне» – как гражданин и болеющий за Отечество русский человек. И видит в финансах то, чего не видят «профессиональные финансисты» (чиновники финансового ведомства или профессора, читающие лекции о финансах). Федор Михайлович обратил внимание на то, что Россию (образованную ее часть) охватила самая настоящая эпидемия так называемого «экономизма». Т. е. неожиданно откуда взявшаяся привычка смотреть на все через экономику и финансы, ставя их во главе всей жизни и оценивая жизнь с их помощью. Кстати, попутно отмечу, что несколько позднее на феномен захватившего Россию духа «экономизма» обратили внимание и другие выдающиеся русские мыслители и общественные деятели: Константин Леонтьев, Константин Победоносцев, Лев Тихомиров, Владимир Соловьев, Сергей Булгаков (будущий священник, известный богослов). Они называли это духом «экономического материализма».

Достоевский говорит, что его, слава Богу, эта эпидемия не захватила, и это дает ему возможность трезво оценить феномен «экономизма»: «Несмотря даже на теперешнее поветрие, не заразился экономизмом, и вот туда же за всеми выступаю с статьей экономической. А что теперь поветрие на экономизм – в том нет сомнения. Теперь все экономисты. Всякий начинающийся журнал смотрит экономистом и в смысле этом рекомендуется. Да и как не быть экономистом, кто может теперь не быть экономистом: падение рубля, дефицит!»

Эпидемия «экономизма» захватила Россию, по мнению Достоевского, после Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, когда страна столкнулась с серьезными экономическими и финансовыми трудностями. Они вышли на первый план, все стали говорить почти исключительно о них, все другие проблемы русской жизни ушли на второй план: «Этот всеобщий экономический вид появился у нас наиболее в последние годы, после нашей турецкой кампании. О, и прежде у нас рассуждали много о финансах, но во время войны и после войны все бросились в финансы по преимуществу, – и опять-таки, конечно, все это произошло натурально: рубль упал, займы на военные расходы и проч.».

Русско-турецкая война действительно дорого обошлась казне. Только прямые военные расходы превысили все доходы Российской империи за пару лет. Частично расходы были покрыты внешними и внутренними займами, но большую их часть пришлось обеспечивать печатным станком. Всего за 11 месяцев боев и походов на рынок выкинули 417 миллионов новых бумажных рублей, на треть увеличив их количество в обращении. Неудивительно, что курс кредитных билетов, как тогда называли бумажные рубли, резко просел по отношению к драгметаллам. Если накануне войны за 1 бумажный рубль давали 87 копеек золотом, то к 1879 году – только 63 копейки, что предопределило ослабление бумажного рубля по отношению к иным валютам. Вполне вероятно, что Достоевский застал еще один из последних указов императора Александра II, подписанный в начале 1881 года: Минфину для восстановления рубля поручалось постепенно выкупить кредитных билетов на сумму 400 миллионов рублей. Планировалось, что государство будет изымать из обращения и уничтожать по 50 миллионов ежегодно. Указ гласил, что такие меры призваны «способствовать постепенному упрочению денежной единицы, без внезапного стеснения денежного рынка…»

Тут на сцену русской жизни вышли те, кого Достоевский назвал «русскими Ферситами». Ферсит (Терсит) – персонаж древнегреческой мифологии, описанный Гомером, самый безобразный из воинов во время осады Трои. Фер-сит – иносказательное обозначение злого хулителя. У Достоевского Ферситами выступают представители русской интеллигенции. Они стали говорить о том, что вступление России в войну с Турцией было «глупостью». Мол, надо было сначала деньги посчитать.

И вот постепенно разговоры о рубле, государственных долгах и дефиците стали переходить в русло разговоров о том, почему в России такая несовершенная финансовая система. Особенно если ее сравнивать с европейской: «.почти везде все на тему: зачем-де у нас все это не так, как в Европе? „В Европе-де везде хорош талер, а у нас рубль дурен. Так как же это мы не Европа, так зачем же это мы не Европа?"»

Но этим разговоры не ограничились. Далее возник следующий вопрос: что надо сделать для того, чтобы у нас финансы были как в Европе? Достоевский пишет: «Умные люди разрешили наконец вопрос, почему мы не Европа и почему у нас не так, как в Европе: „Потому-де, что не увенчано здание"». Здесь «умные люди» имеют в виду, что, мол, начавшиеся Александром II реформы начались, но не завершились. Начались они с Манифеста 19 февраля 1861 года об освобождении крестьян от крепостного права. Да, за этой реформой последовали другие: финансовая, судебная, военная, образовательная, земская, городского управления и др. Вся Россия пришла в движение, стала меняться на глазах. Но, по мнению «умных людей» (под ними Достоевский имеет в виду образованную часть общества, интеллигенцию), реформы надо продолжать. Чтобы «увенчать здание». А «здание» должно быть таким же, как в Европе. Но, как иронично замечает писатель, никакого «здания» нет, а есть небольшая кучка громогласных интеллигентов (он их называет «белыми жилетами»), которые создают иллюзию почти законченного «здания»: «Вот и начали все кричать об увенчании здания, забыв, что и здания-то еще никакого не выведено, что и венчать-то, стало быть, совсем нечего, что вместо здания всего только несколько белых жилетов, вообразивших, что они уже здание…»

И тут, наконец, Федор Михайлович, переходит к изложению своего представления о том, каким может и должно быть «здание» (т. е. модель русского общества): «.если уж и начать его, гораздо пригоднее начать прямо снизу, с армяка и лаптя, а не с белого жилета». Очевидно, что под «армяком и лаптем» писатель имеет в виду крестьянство, которое на начало 1880-х годов составляло не менее 80 % всего населения Российской империи. И при этом, говоря, что «начать надо снизу», писатель имел в виду, что крестьянство составляет не только «фундамент», но и само «здание»: «Ибо, к удивлению Европы, наш низ, наш армяк и лапоть, есть в самом деле в своем роде уже здание, – не фундамент только, а именно здание, – хотя и незавершенное, но твердое и незыблемое, веками выведенное, и действительно, взаправду всю настоящую истинную идею, хотя еще и не вполне развитую, нашего будущего уже архитектурно законченного здания в себе одном предчувствующее». А интеллигенция (она же – «белые жилеты») фундамент и стены этого «здания» не замечают, все свои разговоры сводя к «крыше». Мало того, что не замечают, так еще расшатывают и разрушают имеющееся «здание».

«Белые жилеты» не утруждают себя размышлениями относительно того, каким должно быть «здание» в России. Оно, по их мнению, должно копировать европейские образцы: «Нужна-де только европейская формула, и все как раз спасено; приложить ее, взять из готового сундука, и тотчас же Россия станет Европой, а рубль талером». Главное, что приятно в этих механических успокоениях, – это то, что думать совсем не надо, а страдать и смущаться и подавно».

Но «белые жилеты», по мнению Достоевского, слепы, они не видят уже имеющегося в России «здания» и занимаются непрерывной говорильней. Да, это русское «здание» (русский «дом») надо достроить. Но будет ли место в этом русском «доме» «белым жилетам»? Вот что думает по этому поводу писатель: «А что коли колоссальнейшее большинство белых-то жилетов в увенчанное здание и вовсе бы пускать не надо (на первый случай, конечно), если уж так случится когда-нибудь, что оно будет увенчано? То есть их бы и можно пустить и должно, потому что все ж они русские люди (а многие так и люди хорошие), если б только они, со всей землей, захотели смиренно, в ином общем великом деле, свой совет сказать».

Увы, в русском «доме» барин и интеллигент будут себя чувствовать не комфортно, ведь они не хотят быть вровень с русским мужиком, они хотят им командовать: «Ведь такому барину, такому белоручке, чтоб соединиться с землею, воняющею зипуном и лаптем, – чем надо поступиться, какими святейшими для него книжками и европейскими убеждениями? Не поступится он, ибо брезглив к народу и высокомерен к земле Русской уже невольно. „Мы, дескать, только одни и можем совет сказать, – скажут они, – а те, остальные (то есть вся-то земля), пусть и тем довольны будут пока, что мы, образуя их, будем их постепенно возносить до себя и научим народ его правам и обязанностям». (Это они-то собираются поучать народ его правам и, главное, – обязанностям! Ах, шалуны!)

Раньше мужика закрепощал на земле барин, теперь его хочет закрепостить интеллигент: «Так, ведь… можно… дойти опять до закрепощения народного, зипуна-то и лаптя, хотя и не прежним крепостным путем, так интеллигентной опекой и ее политическими последствиями. – А народ опять скуем!» Да, по большому счету, и живет-то интеллигент за счет этого мужика, которого он воспринимает как «косную массу»: «.в сущности, и народа-то нет, а есть и пребывает по-прежнему все та же косная масса, немая и глухая, устроенная к платежу податей и к содержанию интеллигенции».

С учетом сказанного выше Достоевский признает: «.смотрю на наши финансы совсем не с европейской точки и не верую даже, что ее можно к нам приложить – и именно потому, что мы вовсе не Европа и что все у нас до того особливо, что мы, в сравнении с Европой, почти как на луне сидим. В Европе, например, рабское, феодальное отношение низших сословий к высшим уничтожалось веками, и, наконец-то, раздалась революция; все, одним словом, совершилось культурно и исторически. У нас же крепостное право рушилось в один миг со всеми последствиями.»

Казалось бы, что уничтожение крепостного права должно сделать мужика счастливым и богатым, но в реальности жизнь его стала еще хуже: «…рухнуло крепостное право, мешавшее всему, даже правильному развитию земледелия, – и вот тут-то бы, кажется, и зацвести мужику, тут-то бы, кажется, и разбогатеть ему. Ничуть не бывало: в земледелии мужик съехал прямо на минимум того, что может ему дать земля». И вот теперь в России ломают голову, как же мужика возвысить хотя бы над этим «минимумом»: «.в том беда, что еще неизвестно: найдется ли даже и впредь такая сила (и в чем именно она заключается), чтоб мужик решился возвыситься над минимумом, который дает ему теперь земля, и попросить у ней максимума».

Увы, отмечает писатель, власти делают ставку в экономике не на крестьянина, земледельца, а на «железнодорожников», «промышленников», «миллионеров», «банкиров», а с их помощью русский «дом» не выстроишь: «Как же спрашивать с нас Европы, да еще с европейской системой финансов? Я, например, верю как в экономическую аксиому, что не железнодорожники, не промышленники, не миллионеры, не банки, не жиды обладают землею, а прежде всех лишь одни земледельцы; что кто обрабатывает землю, тот и ведет все за собою, и что земледельцы и суть государство, ядро его, сердцевина. А так ли у нас, не навыворот ли в настоящую минуту, где наше ядро и в ком?.. Вот у нас строятся железные дороги и, опять факт, как ни у кого: Европа чуть не полвека покрывалась своей сетью железных дорог, да еще при своем-то богатстве. А у нас последние пятнадцать-шестнадцать тысяч верст железных дорог в десять лет выстроились, да еще при нашей-то нищете и в такое потрясенное экономически время, сейчас после уничтожения крепостного права!»

Вот и ответ на вопрос, почему российская экономика в целом не развивалась: потому, что ее «ядро» (земледелие и земледелец) угнеталось за счет этого «ядра», и происходил тот же железнодорожный, акционерный, банковский «бум» в железнодорожном строительстве, акционерном учредительстве (грюндерство), банковском деле: «И, уже конечно, все капиталы перетянули к себе именно тогда, когда земля их жаждала наиболее. На разрушенное землевладение и создались железные дороги».

И далее писатель задает риторический вопрос и одновременно выражает удивление и восхищение русским народом: «Как же спрашивать у нас теперь европейских бюджетов и правильных финансов? Тут уж не в том вопрос, почему у нас нет европейской экономии и хороших финансов, а вопрос лишь в том: как еще мы устояли? Опять-таки крепкой, единительной, всенародной силой устояли».

А между тем бум в железнодорожном, акционерном и банковском деле стал иссякать, экономика стала входить в состояние депрессии, бедность нарастала на глазах: «А ход-то дела не ждет, бедность нарастает всеобщая. Вон купцы повсеместно жалуются, что никто ничего не покупает. Фабрики сокращают производство до минимума. Войдите в магазин и спросите, как дело идет: „Прежде, – скажут вам, – к празднику человек по крайней мере полдюжины рубах себе купит, а теперь все по одной берет“. Спросите даже в ресторанах модных – так как это последнее место, где бедность появляется. „Нет, – скажут вам, – уж теперь не кутят по-прежнему, все прижались, много что придет и обыкновенный обед спросит" – и это ведь прежний щеголь, бонбансник (кутила. – В. К.)».

Министр внутренних дел Н. П. Игнатьев в 1881 году следующим образом характеризовал экономическое положение страны: «Промышленность находится в плачевном состоянии, ремесленные знания не совершенствуются, фабричное дело поставлено в неправильные условия и много страдает от господства теории свободной торговли и случайного покровительства отдельных предприятий». Можно еще добавить, что по итогам правления Александра II (1855–1881) госдолг увеличился в три раза.

Чтобы вывести финансы и экономику Российской империи из состояния кризиса, Достоевский предлагает следующую формулу: «Для приобретения хороших государственных финансов в государстве, изведавшем известные потрясения, не думай слишком много о текущих потребностях, сколь бы сильно ни вопияли они, а думай лишь об оздоровлении корней – и получишь финансы». Мысль вроде бы банальная. Но почему-то ее приходилось писателю напоминать, поскольку благодаря шумной активности «белых жилетов» общество сосредоточилось на упомянутом выше «увенчании здания».

Писатель иронично говорит, что, мол, власти и без него помнят о «корнях» и принимают меры по укреплению «корней»: «Видите ли: об оздоровлении корней, конечно, все знают, и какой же наш министр финансов более или менее о них не заботился, а уж особенно министр нынешний (Александр Агеевич Абаза. – В. К.): он прямо приступил к корням, и вот уже соляной налог уничтожен. Ожидаются и еще реформы, и чрезвычайные, капитальные, именно „корневые". Кроме того, всегда, и прежде, и десять лет тому, употреблялись многие средства на оздоровление корней: назначались ревизии, устраивались комиссии для исследования благосостояния русского мужика, его промышленности, его судов, его самоуправления, его болезней, его нравов и обычаев, и проч., и проч. Комиссии выделяли из себя подкомиссии на собрание статистических сведений, и дело шло как по маслу, то есть самым лучшим административным путем, какой только может быть».

То, что власти называют оздоровлением корней, по мнению писателя, есть лишь иллюзия радикального лечения, или паллиатив, до корней они не добираются: «Но я вовсе, вовсе не про то говорить теперь начал. Мало того, не только подкомиссии, но даже и такие капитальные реформы, как отмена соляного налога или ожидаемая великая реформа податной системы, – по-моему, суть лишь одни пальятивы, нечто внешнее и не с самого корня начатое, – вот что я хочу выставить».

Будут здоровые корни – будет и полновесный зрелый плод. Надо заботиться не о «листьях», а о «корнях». Тогда навязываемые России европейскими экономистами-«умниками» разговоры о финансах (их писатель образно называет «плодом») уйдут на второй или третий план: «С самого корня будет то, когда мы, если не совсем, то хоть наполовину забудем о текущем, о злобе дня сего, о вопиющих нуждах нашего бюджета, о долгах по заграничным займам, об дефиците, об рубле, о банкротстве даже, которого, впрочем, никогда у нас и не будет, как ни пророчат его нам злорадно заграничные друзья наши. Одним словом, когда обо всем, обо всем текущем позабудем и обратим внимание лишь на одно оздоровление корней, и это до тех пор, пока получим действительно обильный и здоровый плод».

Конечно, наглядная формула Достоевского, использующая образы «плода» и «корней», даже его современникам уже казалось слишком непривычной и даже безумной. И Достоевский признается, что он специально «поставил мысль ребром», чтобы заставить общество задуматься: «И что же: я, разумеется, понимаю, что все, что я сказал сейчас, покажется диким, что не думать о рубле, о платежах по займам, о банкротстве, о войске нельзя, что это надо удовлетворить и удовлетворять и, по-видимому, прежде всего. Но уверяю же вас, что и я понимаю это. Видите, я вам признаюсь: я нарочно поставил мою мысль ребром и желания мои довел до идеала почти невозможного. Я думал, что именно начав с абсурда и стану понятнее. Я и сказал: „Что, если б мы хоть наполовину только смогли заставить себя забыть про текущее и направили наше внимание на нечто совсем другое, в некую глубь, в которую, по правде, доселе никогда и не заглядывали, потому что глубь искали на поверхности?“ Но я сейчас же готов смягчить мою формулу, и вот что вместо нее предложу: не наполовину забыть о текущем – от половины я отказываюсь, – а всего бы только на одну двадцатую долю, но с тем (непременно с тем), чтобы, начав с двадцатой доли забвения текущего, в каждый следующий год прибавлять к прежней доле еще по одной двадцатой и дойти – ну, дойти, например, таким образом, до трех четвертей забвения. Важна тут не доля, а важен тут принцип, который взять, поставить перед собой и затем уже следовать ему неуклонно… Ведь если только перестать лишь на одну двадцатую долю ежегодно удостоивать его столь болезненно тревожного внимания, как теперь, а обратить это болезненно тревожное внимание, в размере тоже одной двадцатой доли ежегодно, на нечто другое, то дело-то представится почти что и не фантастическим, а совсем даже возможным к начатию, тем более что о текущем (повторяю это), пренебрегаемом на одну двадцатую долю ежегодно, уже по тому одному нечего беспокоиться, что оно все не утратится… само собою преобразится в нечто совсем иное, чем теперь, само подчинится новому принципу и войдет в смысл и дух его, преобразится непременно к лучшему, к самому даже лучшему».

Далее писатель уже уходит окончательно от обсуждения конкретных финансовых и экономических проблем, полностью сосредотачиваясь на «корнях». А «корни» самые разные: земледелие, сельская община, Православная Церковь и ее приходы, монархический строй, сословное устройство общества, артельный труд, монастыри, русское воинство и т. д. Я не буду пересказывать то, что написано об этих «корнях» в последнем выпуске «Дневников писателя». Почитайте сами. Впрочем, об этих «корнях» Федор Михайлович так или иначе писал и во всех других выпусках «Дневника писателя», а также во всех своих романах и рассказах. Отмечу еще, что в последнем выпуске «Дневника» писатель для пущей убедительности того, насколько опасно подрывать «корни» русского мира, приводит басню И. А. Крылова «Свинья под дубом»:

 

Свинья под Дубом вековым

Наелась желудей досыта, до отвала;

Наевшись, выспалась под ним;

Потом, глаза продравши, встала

И рылом подрывать у Дуба корни стала.

Ведь это дереву вредит, —

Ей с Дубу Ворон говорит, —

Коль корни обнажишь, оно засохнуть может. —

«Пусть сохнет, – говорит Свинья, —

Ничуть меня то не тревожит:

В нем проку мало вижу я;

Хоть век его не будь, ничуть не пожалею;

Лишь были б желуди: ведь я от них жирею». —

«Неблагодарная! – примолвил Дуб ей тут:

Когда бы вверх могла поднять ты рыло,

Тебе бы видно было,

Что эти желуди на мне растут».

 

Напомню, что басня была написана Иваном Андреевичем в 1823 году. Почти век спустя (в 1917 году) дерево русской государственности и народного хозяйства «свиньями» было окончательно подрыто и рухнуло. А Федор Михайлович Достоевский наблюдал эту деструктивную деятельность «свиней» и пытался ее остановить. Увы, не получилось.