Утром 14 сентября было холодно и пасмурно. Однако после полудня, когда Наполеон со свитой въехал на Поклонную гору, стало уже тепло и солнечно. «Вот наконец этот знаменитый город! – воскликнул Наполеон и затем добавил: – Да и пора уж! (il étai temps!)»

Вид чудесного города, озаренного солнцем, оказал на солдат Великой армии магическое действие. «…Мы вдруг увидели тысячи колоколен с золотыми куполообразными главами. Погода была великолепная, все это блестело и горело в солнечных лучах и казалось бесчисленными светящимися шарами. Были купола, похожие на шары, стоящие на шпице колонны или обелиска, и тогда это напоминало висевший в воздухе аэростат. Мы были поражены красотой этого зрелища, приводившей нас в еще больший восторг, когда мы вспоминали обо всем том тяжелом, что пришлось перенесть. Никто не в силах был удержаться, и у всех вырвался радостный крик: “Москва! Москва!!!”» – так писал Лабом, книга которого о Русском походе вышла уже в 1814 г. Ложье из того же 4-го корпуса, склонный к чтению классической литературы, не преминул вспомнить Тассо, который описал армию Готфрида Бульонского, увидевшую башни Иерусалима: «У каждого как бы крылья выросли на сердце и на ногах; как легко стало идти. Солнце лило свои горячие лучи на бесплодные поля, оно дошло до зенита, когда Иерусалим предстал перед нами! Да, это Иерусалим, мы видим его, мы осязаем его, тысячи голосов, как один, звучат в воздухе, приветствуя Иерусалим!»

Да, солдаты чувствовали себя крестоносцами, оказавшимися на границе мира! «Настал наконец день славы, – передавал состояние эйфории, соединенное с ощущением исторического величия минуты, генерал Сегюр, – в наших воспоминаниях он должен был сделаться лучшим, блестящим днем всей нашей жизни. Мы чувствовали, что в это время обращены удивительные взоры всего мира на наши действия и каждое малейшее наше движение будет иметь значение в истории. Казалось, мы шествуем по этому громадному и величественному поприщу, окруженные всеобщим удивлением народов, гордые тем, что мы вознесли славу нашего века выше всех других веков. Когда мы возвратимся на родину… с каким почтительным вниманием, с каким восторгом встретят нас наши жены, наши соотечественники и даже наши отцы! Во всю остальную нашу жизнь мы будем какими-то особыми существами, на которых они будут смотреть с удивлением, которых они будут слушать с любопытством изумления, будут бегать за нами, ловить каждое слово. Это чудодейственное завоевание облечет нас славою; от нас будет веять чем-то дивным и чудесным… В это время были забыты все опасности и страдания. Можно ли купить слишком дорогою ценою высокое счастие во всю жизнь повторять: и я был в войсках, вступивших в Москву».

Солдаты и офицеры словно забыли о всех тяготах похода, страшной Бородинской битве, после которой вся армия не переставая ворчала, обвиняя Наполеона в незавершенности победы. Теперь все, или почти все, убежденные в скором мире, были готовы расценивать битву под Бородином как великую победу, обеспечившую конец кампании. «…Мысль, что мы после стольких страданий, лишений и трудов дожили до этого дня, – думал в те минуты вюртембержец Роос, – что мы в числе первых вошли в эти любопытные стены, – все это заставляло нас забыть о прошлом».

Многие воспринимали вступление в Москву не только как конец войны с Россией, но и как начало всеевропейского мира. Как написал Деннье, чины Великой армии испытали в те часы истинное упоение, «припоминая, что многие только несколько месяцев назад находились при осаде Кадикса. А Москва – это мир! Это славный мир! Действительность казалась этим войскам волшебной сказкой из тысячи и одной ночи. Гений их полководца снова восстал в прежнем блеске; они достигли указанного им конца похода, беспримерного по трудностям, которые они преодолели. Затем последует обещанный мир, спокойствие и слава».

Мира не наступило. Москва была пуста. Су-лейтенант Комб и его друг Паскаль, попав вечером 14-го в Москву, были поражены: «Ни малейшего шума, ни малейшего признака жизни, как внутри домов, так и снаружи: всюду царствовало глубокое молчание, молчание могилы… Мы остановили своих лошадей. Нам было страшно. Великое решение, принятое неприятелем, покинуть город предстало перед нашими глазами, как призрак, угрожающий и ужасный».

В ночь на 15-е начались пожары. «По направлению к Москве видно громадное зарево и огромные столбы дыма, – записал 15 сентября Лоссберг. – Страшно становится при мысли, что этот город постигнет та же участь, как и все другие города, начиная от Смоленска! Что стало бы тогда со всеми нашими пожеланиями!»

В таком противоречивом настроении чины Великой армии обосновывались в Москве. Отгоняя от себя скверные мысли и продолжая тешить себя надеждами на заключение мира, солдаты и офицеры впервые получили время и возможность припомнить и оценить то, что произошло с ними на Бородинском поле. Началась «конденсация» их памяти. Наиболее интенсивно этот процесс рождения памяти проходил в те минуты, когда солдат брал в руки перо и пытался перенести свои припоминания о днях Бородинского сражения на бумагу. Обрывки ощущений и воспоминаний приобретали более отчетливые, чем было в пылу сражения или сразу после него, очертания. Обратимся же к этим бесценным строкам солдатских писем.

Мы располагаем 256 письмами, отправленными из главных сил Великой армии в период со дня Бородинского сражения 7 сентября по 18–19 октября 1812 г., когда армия покинула Москву и начала отступление. Учитывая возможность заметной эволюции в настроениях чинов за этот период, мы разделили его на два этапа – с 7 сентября по 30 октября (97 писем) и с 1 по 18/19 октября (159 писем). Выделив основные тематические единицы и смысловые высказывания, а также распределив письма по социальному статусу их авторов в системе официальной иерархии, мы получили следующие результаты.

Итак, до октября месяца армия была озабочена, прежде всего, потерями, понесенными, главным образом, на Бородинском поле. «Не знаю, сколько мы всего потеряли, но что касается нашей роты, то осталось 24 человека из 140 человек», – сообщает Ф. Пулашо, солдат 21-го линейного из 3-й пехотной дивизии 1-го корпуса. «Наш полк, который постоянно был во главе всех войск, сильно пострадал. У нас многие офицеры ранены или убиты, среди последних три командира батальона из пяти. У меня легкая контузия, которая немного сказывалась в течение 8 или 10 дней…» – пишет домой Ж.-П.-М. Барье, офицер 17-го линейного (1-й дивизии 1-го корпуса), который так же, как и 21-й, боролся за батарею Раевского. О том, что из четырех батальонов 30-го линейного после битвы сформированы два батальона, сообщал старший сержант этого злополучного полка Фуке. «Наш дивизионный генерал Моран, наш командир бригады, наш полковник, наш старший майор ранены, три командира батальона убиты, 16 офицеров убиты, 52 офицера ранены, а сколько солдат…» «Дело в том, мой дорогой, – дипломатично пишет своему другу полковнику Ж.-Ф. Ноосу в Данциг дивизионный генерал Л.-Ж. Грандо, – что мы очень жестоким манером взаимно с русскими поджарили друг друга. Враг очень много потерял, мы тоже, но тише. Все, что я сказал, правда, но это между Вами и мной».

Те части корпуса Даву, которые боролись за Семеновские укрепления, пострадали не меньше. «Я потерял большое количество храбрых бойцов всех чинов моего полка», – скупо напишет генерал Ж.-Л. Шарьер о своем 57-м линейном. «Говорят, что все баталии – Аустерлиц, Иена, Пултуск, Эйлау, Экмюль и Ваграм – не сравнятся с последней битвой 7 сентября. Ты, конечно, прочла изложение этого знаменитого дела в печати, – обращался к любимой женщине м-ль Ж. Бонграс лейтенант 25-го линейного П.-Л. Паради, – но я без преувеличения могу сказать, что поле битвы, которое протянулось на 3 лье, было покрыто мертвыми и ранеными». И хотя Паради заявил, что большинство трупов принадлежало русским, но в конце все-таки добавил: «В этом деле я потерял многих добрых товарищей».

Немало писалось и о больших потерях 3-го армейского корпуса. Генерал Шелер в середине сентября писал королю Вюртемберга, что дивизия Ледрю, в которой было 11 тыс. человек, теперь насчитывает не более 2 тыс., а дивизия Разу, которая менее пострадала в сражении, насчитывает самое большее 3 тыс. По мнению Шелера, к середине сентября в вюртембергской пехоте под ружьем было не более 1197 человек, в кавалерии – 444, в артиллерии – 385. В госпиталях находилось 5289 человек.

О катастрофическом состоянии после сражения 8-го армейского корпуса свидетельствуют чуть ли не все письма, исходящие от его чинов. «Я сейчас (после легкой раны, которую получил 7 сентября у Масии в генеральном сражении от большой пули в правую ногу) здоров и весел, да и рана-то была легкой, через 8 дней я уже мог ходить! Но очень многие из моих друзей поплатились гораздо тяжелее…» – писал домой сержант гренадерской роты 1-го батальона 2-го полка вестфальской линейной пехоты Х. Эрихрат. «7 сентября было третье сражение под Циаско, которое длилось три дня» и «где пули сыпались дождем как горох», – пишет солдат И. А. Вернке из того же корпуса. «Полк насчитывает уже около четырех сотен человек, ибо он вышел из огня…» «Даже не знаю, что на этот раз и написать, кроме того, что вскоре вы увидите многих калек без рук и ног…»

О том, что 7 сентября армия потеряла 1050 канониров и 83 офицера артиллерии разных чинов убитыми, написал домой командир батальона из штаба резервной артиллерии 5-го (польского) корпуса Кобыляньский.

Каковы же были реальные потери Великой армии в Бородинском сражении? Насколько адекватно отразили строки армейских писем реальное положение дел?

Участники сражения с наполеоновской стороны, так или иначе имевшие доступ к данным о потерях по всей армии, называли следующие цифры: Ж. Шамбрэ и К.-Ф. Меневаль – 30 тыс. убитыми и ранеными, Д.-Ж. Ларрей – 22 тыс., Р. Солтык – 18 тыс. и т. д. Сам Наполеон в пропагандистских целях писал о 8 –10 тыс. П.-П. Деннье, занимавший должность инспектора смотров в кабинете Главного штаба, в своей работе, которая, как известно, вышла в 1842 г., уверял, что 21 сентября им для маршала Бертье была подготовлена сводная ведомость по потерям 5–7 сентября, где поименно были названы все убитые и раненые генералы и полковники: 49 генералов (из них 12 убито) и 37 полковников (из них 10 убито). Он же дал цифры и по потерям среди всех офицеров, унтер-офицеров и солдат: 6547 офицеров, унтер-офицеров и солдат убито и 21 453 ранено. Насколько эти цифры поддаются проверке?

Скажем сразу, данных о потерях по отдельным частям и соединениям очень немного. Так, согласно рапортам, кирасирские полки Тильмана потеряли 41 офицера и 552 рядовых (из них саксонцы – 33 офицера и 433 рядовых). Баварская кавалерийская дивизия Прейзинга потеряла 7 сентября 14 человек убитыми и 47 ранеными. Вюртембергская кавалерия в целом потеряла 4 офицеров и 30 рядовых убитыми, 24 офицера и 250 рядовых ранеными и 10 человек пропавшими без вести. Вюртембергская пехота – 1 офицера и 21 солдата убитыми, 14 офицеров, 223 солдата ранеными и 15 пропавшими без вести. Есть разрозненные данные и по ряду других частей и соединений.

Однако пытаться проверить эти данные и соотнести их между собой очень сложно. Подобную операцию мы попытались провести в отношении трех дивизий 1-го армейского корпуса, которые штурмовали Семеновские укрепления и материалы о потерях которых оказались наиболее полными.

Очевидно, что среди них наиболее пострадала 5-я дивизия, и особенно 57-й полк. «Это дело дорого стоило полку, – читаем в рапорте Шарьера. – Генерал, командир бригады, ранен на редуте. Г-н майор Яже… серьезно ранен. Г-н начальник батальона Жерар смертельно ранен в лесу. Г-н Боайе (Boyer), командир батальона, 28 офицеров и 867 унтер-офицеров и солдат были ранены в лесу у редута. Я скорблю о пятерых славных и храбрых офицерах, которые были убиты, и особенно о господах капитанах Виала (Viala) и Левайаре (Levallard), о 108 унтер-офицерах и солдатах, которые также убиты и о 236 пропавших без вести…» В целом, согласно рапорту, общие потери полка составили 1215 человек! Эта цифра явно завышена. Из воспоминаний Дютейе де Ламота следует, что 7 сентября, по его мнению, 57-й потерял примерно 800 человек. При этом данные Мартиньена, который, как известно, опубликовал составленные им по дням поименные списки убитых и раненых офицеров Первой империи, с этой последней цифрой вполне согласуются: 7 сентября в 57-м было убито и смертельно ранено 14 и ранено 26 офицеров. Это может соотноситься с потерей среди рядового состава примерно в 800 человек.

Еще более странно звучат цифры потерь 111-го линейного полка, данные в приложении к полковому рапорту: убито – 1 офицер и 38 солдат, ранено – 6 офицеров и 270 солдат, без вести пропавшие вообще не указаны. По данным же Мартиньена, 7-го полк потерял убитыми и смертельно раненными 7 офицеров и ранеными 19. Это может соотноситься с потерями среди рядового состава примерно в 540 человек. Кстати, Фоссен называет достаточно большую цифру потерь (400 убитых, «в том числе, по крайней мере, 20 офицеров», и множество раненых). Рапорт 61-го о потерях умалчивает, а рапорта 25-го линейного нет вовсе.

Опираясь только на данные Мартиньена о потерях среди офицерского состава (в 25-м убито 2, ранено 5 офицеров; в 61-м убито и смертельно ранено 6, ранено 13), можем предположить общие потери 25-го примерно в 140–150, 61-го – в 400 человек. Итак, общие потери по 5-й пехотной дивизии могли составить более 2 тыс. человек, не включая потери в дивизионной артиллерии.

По дивизии Фриана нам известны подробные данные о потерях 33-го линейного со слов генерала Дедема. По его мнению, полк потерял пятнадцать сотен человек, включая 48 офицеров и 360 солдат убитыми; были ранены полковник Пушлон (Pouchelon), майор Мэр (Maire), 92 офицера и более 900 солдат. Сам Дедем был ранен («в 6 часов перед каре моей бригады»), дважды контужен и потерял 2 лошадей. Его данные совершенно не согласуются с материалами Мартиньена (убито и смертельно ранено 9, ранено 19 офицеров; что соотносится с потерями рядового состава примерно в 560 человек). Если сопоставить цифры Дедема и степень участия 33-го полка в сражении с интенсивностью участия в бою других частей, то становится непонятным, как 2-я дивизия могла на следующий день двигаться в авангарде Мюрата, а затем сражаться за Можайск. Столь же большие сомнения вызывает цифра потерь по 48-му линейному, которая дается в «Историческом рапорте», – 800–900 человек. По Мартиньену, эта часть потеряла 7 сентября убитыми и смертельно раненными 9 и ранеными 22 офицера (то есть примерно 620 рядовых и унтер-офицеров); 15-й легкий – убитыми и смертельно раненными 10 и ранеными 16 офицеров (соотносится с потерей 520 солдат). По двум батальонам полка Жозефа-Наполеона цифры, указанные в записке полковника де Чюди, выглядят вполне достоверно – двое убитых и 34 раненых, среди последних 2 офицера: лейтенант Лавеж (Lavege) и сублейтенант Монтюель (Montuel). Общие потери дивизии Фриана полагаем около 2 тыс. человек, без учета дивизионной артиллерии.

Данные о потерях дивизии Дессэ, во-первых, исчисляем по Мартиньену (85-й линейный: 6 убитых и 10 раненых офицеров; 108-й линейный: 2 убитых и смертельно раненных и 13 раненых офицеров), а во-вторых, проверяем по перекличке 20 сентября (190 офицеров и 4807 солдат в строю). Получается цифра в 600–650 человек. Общая сумма потерь трех дивизий без учета штата артиллерии могла быть примерно 5 тыс. человек или чуть более.

Эта операция, проведенная нами в отношении трех дивизий Даву, выявила две характерные особенности: во-первых, командиры в рапортах, тем более составленных сразу после боя, были склонны весьма завышать потери, а во-вторых, в эти цифры автоматически включались те, кто по тем или иным причинам оторвался от своей части.

Есть ли иные способы просчитать общие потери Великой армии 5–7 сентября? По нашему мнению, их два. Первый из них уже попытался применить А. А. Васильев, сопоставляя ведомости состава армии на 2 и 20 сентября 1812 г. Мы в свое время решились повторить эту операцию, внося, на наш взгляд, необходимые коррективы.

На 20–26 сентября 1812 г. в главных силах Великой армии было 73 775 человек пехоты (вместе со штатом артиллерии) и примерно 22 тыс. кавалерии (также вместе с артиллерией). К этим цифрам мы прибавили численность 8-го корпуса, который, находясь в основном в Можайске, не попал в общую ведомость. Данные о численности этого корпуса после Бородина противоречивы (максимальное число бойцов могло быть 5,7 тыс. пехоты и 470 человек кавалерии), поэтому мы взяли условно 6 тыс. человек. Вычли силу пехотных дивизий Пино и Делаборда (примерно 11 тыс.), присоединившихся сразу после сражения, а также 2 тыс. кавалерии из числа маршевых полков. Вычли также боевые потери с 8 по 20 сентября. Только в авангардных боях главной колонны за 8 –13 сентября могло выбыть из строя до 2 тыс., а то и более (эта цифра была рассчитана по потерям среди офицеров – было убито и ранено 54 пехотных и 113 кавалерийских офицеров; все они были строевыми). Вычли также небоевые потери с 8 по 20 сентября (по 500 человек в сутки) – 6,5 тыс. человек. Получилось, что на утро 8 сентября в строю гипотетически могло быть 97 275 человек. Поэтому общие потери Великой армии за 5–7 сентября, по нашим прошлым подсчетам, могли составить 32–34 тыс. человек.

Однако мы понимали, что принятый нами способ подсчета имел явные недостатки. Помимо того, что мы вынуждены были оперировать рядом округленных цифр, мы не были в состоянии учесть тех, кто, будучи легко ранен или контужен во время сражения, к 20 сентября уже стал в строй. Так, Уртуль привел интересные цифры по 30-му линейному. По исследованным Уртулем документам в битве при Москве-реке в этом полку был убит 21 и ранен 31 офицер. При первой перекличке в Москве 15 сентября в строю было только 37 офицеров, но при повторной перекличке 1 октября их число возросло до 68. Из них определенно 27 офицеров – это те, кто был ранен в сражении, но возвратился в строй, остальные – это «пропавшие без вести» (впрочем, как отмечает и сам французский историк, полк мог получить и какое-то пополнение).

Работая над книгой «Наполеон в Москве», мы попытались максимально привлечь для подсчета численности «московской группировки» Великой армии на конец сентября 1812 г. сохранившиеся документы в фондах архива Исторической службы министерства обороны Франции. Анализ этих документов показал, что численность бывших в строю в реальности была заметно выше, чем в сводной таблице, представленной императору в конце сентября 1812 г. В этой связи предложение, высказанное Шамбрэ о необходимости уменьшить показанное в сводных данных число комбатантов на 5–6 тыс. человек, вряд ли может быть поддержано.

Обратимся к варианту подсчета потерь на основе поименных списков убитых, смертельно раненных и раненых офицеров Великой армии, предложенных Мартиньеном. Начнем с генералов. При сопоставлении поименных списков убитых и раненых генералов, опубликованных Деннье и Фэном, вариант Мартиньена оказывается явно более предпочтительным. Так, у Деннье в перечень убитых и раненых за 5–7 сентября попал дивизионный генерал Бельяр, раненный 8-го, дивизионный генерал Пажоль, раненный 9-го, бригадный генерал Грасьен, раненный еще под Смоленском… Список Фэна, наоборот, выглядит явно неполным.

Приведем вариант Мартиньена. За 5–7 сентября 1 маршал (Даву) был контужен; 3 дивизионных генерала убито (Монбрён и О. Коленкур) или смертельно ранено (Тарро, умерший 26 или 27 сентября 1812 г.); 11 дивизионных генералов ранено (Компан, Дессе, Фриан, Груши, Лагуссе, Латур-Мобур, Моран, Шампьон де Нансути, Рапп, Сен-Жермен, Шелер, Сокольницкий); 8 бригадных генералов убито (Компер, Дама, Юар, Ланабер, Марион, Плозонн) или смертельно ранено (Лепель, умерший 21 сентября 1812 г., и Ромёф, умерший 9 сентября 1812 г.); 26 бригадных генералов ранено (Альмера, Бессьер – брат маршала, Бонами, Бордесуль, Борестель, Буайе де Ребеваль, Брюни, Дюплен, Хлопицкий, Шуар, Домманже, Дюфур, Жангу (Gengoult), Брейнинг – умер 30 октября 1812 г., Легра, Руссель д’Юрбаль, Хаммерштайн, Викенберг, Красинский, Кёно (Queunot), Мурье, Сюберви, Тест, Тири, Триэр, Бюрт, д’Энен, Каттанео). В этот список, составленный по Мартиньену, А. А. Васильев и А. И. Попов внесли важные коррективы. По их мнению, бригадный генерал Г. Ю. Хлопицкий был ранен только 10 сентября у Крымского, а бригадный генерал И.Б.И. фон Викенберг, по-видимому, в сражении вовсе не участвовал. Иногда в список раненых под Бородином (5 сентября) бригадных генералов включают Симера, но он получил генеральский чин только 8 октября 1812 г. Почти аналогичная ситуация была и с вестфальским генералом Хесбергом, который умер от ран, полученных при Бородине, но на время сражения был в чине полковника.

Таким образом, мы можем согласиться с А. А. Васильевым и А. И. Поповым, что 5–7 сентября из состава Великой армии был убит и ранен 51 генерал (включая 1 маршала).

Данные Мартиньена по убитым, смертельно раненным и раненым офицерам за 5–7 сентября представим в виде таблицы. При этом отметим, что в 2011 г. А. А. Васильев взял на себя труд перепроверить наши подсчеты и, обратившись к дополнительному тому Мартиньена, предложил обновленный вариант цифр, что мы и пытаемся учесть в данном издании.

Очевидно, что данные Мартиньена нельзя считать абсолютно точными, на что уже не раз указывали исследователи. Уртуль даже попытался вновь обратиться к первичным архивным материалам, значительно корректируя Мартиньена. По мнению Уртуля, в сражении при Москве-реке среди офицеров было убито и смертельно ранено: из Квартиры императора – 3 человека, в 1-м армейском корпусе – 148, в 3-м армейском корпусе – 80, в 4-м армейском корпусе – 48, в 8-м армейском корпусе – 15, в резервной кавалерии – 48. Однако очевидно, что, во-первых, Уртуль сам мог допустить неточности, располагая не совсем идентичным комплексом документов тому, которым воспользовался Мартиньен, во-вторых, он отказался от подсчета потерь по 5-му армейскому корпусу, в-третьих, оставил читателей в неведении по поводу того, были ли включены в его цифры данные по артиллерии, понтонерам, обозу, морякам и т. д. В этой связи и общая цифра потерь, предложенная Уртулем (из расчета соотношения между убитыми офицерами и солдатами в пехоте как 1 к 10–15, ранеными как 1 к 20–30; соотношение по кавалерии просто не указано), между 4 и 6 тыс. убитых и приблизительно 20 тыс. раненых выглядит более чем странной и, в сущности, ни на чем не основанной.

Основываясь на цифрах Мартиньена и исходя из средней пропорции между потерями офицерского и солдатского состава в наполеоновской армии в рамках 1:17 (пропорция 1:20, предложенная нами еще ранее как один из возможных вариантов, представлялась явно завышенной), мы предположили потери Великой армии усредненно в 35,5 тыс. убитыми и ранеными. При этом мы отметили, что немалое число бойцов, несмотря на раны, продолжало оставаться в строю, в том числе надеясь на награждение. В то же время не меньшее количество солдат было рассеяно, находясь вне своих частей, и только постепенно смогло к ним присоединиться.

Как мы отметили выше, в ходе работы с материалами архива Исторической службы министерства обороны Франции при подсчете численности «московской группировки» на конец сентября 1812 г. мы пришли к выводу о необходимости отказаться от предложения Шамбрэ уменьшить количество комбатантов, указанное в сводной таблице, на 5–6 тыс. человек. Это заставляет нас сейчас поставить под сомнение и цифру в 35,5 тыс. человек в качестве итоговой цифры потерь Великой армии в сражении при Бородине в сторону ее уменьшения. Полагаем, что потери убитыми и ранеными могли составить примерно 30 тыс. человек.

В целом, какие бы варианты подсчета ни использовали исследователи, они дают только приблизительные цифры. Очевидно только, что кровавые потери Великой армии под Бородином оказались очень большими.

Цифры потерь, понесенных под Бородином, французское командование тщательно скрывало, но реальная ситуация в частях и подразделениях была настолько очевидной, что об этом достаточно откровенно писали домой многие солдаты, офицеры и чиновники Великой армии.

В этом постоянном возвращении в мыслях к потерям, которые понесла под Бородином Великая армия, солдат неизменно сопоставлял их с потерями противника. «Наши потери значительны, но потери врага неизмеримы. Я объехал поле боя, и мы насчитали, что русские потеряли в 6 раз больше, чем мы», – писал отцу капитан 1-го полка гвардейских тиральеров Ван Бёкоп. «…Бог, который помогал нам весь этот день, сотворил великое чудо, так как я сам насчитал 20 мертвых русских на одного француза!» – воскликнул хорошо нам известный лейтенант 25-го линейного Паради. «…Враг, разбитый и рассеянный на всех пунктах, потерял, без преувеличения, более 40 тыс. человек убитыми и ранеными, которые стали пленными», – отписал жене Ж.-П.-М. Барье, командир батальона 17-го линейного. «14-го вступили в Москву. Взяли в городе много пленных. Их армия больше не существует. Их солдаты дезертируют, не желая сражаться, все время отступая и видя себя битыми во всех случаях, когда они решаются противостоять нам», – сообщает Ф.-Ш. Лист, капитан конной артиллерии императорской гвардии. «Русская армия совершенно деморализована… В битве 7 сентября она потеряла более 50 тыс. человек», – писал генерал Ж.-Л. Шарьер.

Однако то, что враг потерял до 50 тыс. человек, в штабах Великой армии стали понимать не сразу. Осознание истинных масштабов потерь, как своих, так и чужих, приходило постепенно. 8 сентября Наполеон писал Марии-Луизе, что русские потери оцениваются в 30 тыс. В тот же день или на следующий капитан гренадеров Старой гвардии Фантен дез Одар заметил, что потери русских убитыми и ранеными – от 30 до 40 тыс. В следующие дни Наполеон во многом в пропагандистских целях пишет австрийскому императору Францу и утверждает в 18-м бюллетене о потерях врага в 40–50 тыс. С этого времени цифра русских потерь в 50 тыс. входит не только в мемуарную литературу, но и в дневниковые записи.

Между тем чинов Великой армии чрезвычайно удивляло, каким образом при таких огромных потерях врага русских пленных оказалось такое ничтожное количество: «несколько сотен» (Фосслер), «очень мало» (Фантен дез Одар), «800» (Кастелан), «менее 800» (Сегюр). Максимальная цифра, которую упоминали, была 1 тыс. человек (Рёдер). Среди оказавшихся в плену был больной генерал П. Г. Лихачев и раненый полковник, командир Новгородского кирасирского полка Б. С. Соковнин. Многие считали своим долгом упомянуть среди пленных и «князя Голицына», забывая, правда, добавить, что Г. Я. Голицын был всего-навсего в чине корнета. Не было взято ни одного знамени (впрочем, и русские не взяли ни одного неприятельского орла). Максимальное число захваченных русских орудий, которое называли, – 100. Но эта цифра фантастична. Реально захваченных орудий было значительно меньше – не более двух десятков, подбитых, с поломанными лафетами. В целом, по словам Пеле, были взяты «только одиночные солдаты, раненые, и пушки, бывшие в укреплениях».

Как же все-таки соотносились представления французов о кровавых потерях русской армии с потерями реальными? К сожалению, спор о точной цифре русских потерь под Бородином не может считаться законченным. На протяжении почти двухсот лет многие историки претендовали на то, чтобы поставить в этой проблеме точку, и всякий раз оказывалось, что решение этого вопроса еще ждет своего часа. В 1988 г. Н. А. Троицкий, опровергая Л. Г. Бескровного (тот говорил о 38,5 тыс. выбывших из строя) и ссылаясь на документ, хранящийся в фондах РГВИА, в котором поименно названы якобы все убитые и раненые генералы и офицеры (633 человека), а также указано число выбывших из строя нижних чинов (45 тыс.), выразил уверенность, что общее число потерь, таким образом, составляло 45,6 тыс. человек.

Д. Г. Целорунго, опираясь на архивные (в основном формулярные списки) и опубликованные материалы, выявил такое количество убитых и раненных в Бородинском сражении русских офицеров, численность которых почти вдвое превзошла приведенную Троицким цифру! В этой связи представляется, что многолетние изыскания по данному вопросу, предпринятые С. В. Шведовым, выглядят на сегодняшний день наиболее убедительными. По его версии, высказанной в 1987 г., за 7 сентября русские потеряли 42 тыс., за 5 сентября – 5,3 тыс. человек. Однако позже, продолжив исследования, автор пришел к еще большей цифре – около 53 тыс. человек. Из этого числа общее количество потерь среди строевых чинов составило около 50 тыс. При этом потери кавалерии составили 8 тыс. (40 %), пехоты – 39 тыс. (47 %), артиллерии – 3 тыс. (26 %). В любом случае, представляется, что оценки французами русских потерь оказались, в конечном итоге, достаточно точными!

Чем же все-таки объясняется столь значительная разница в потерях русской и европейской армий, тем более что наполеоновские войска были атакующей стороной, а русские, располагаясь на укрепленной позиции, обладали к тому же еще и перевесом в количестве орудий? Попытаемся вначале обратиться к «техническим причинам», так сказать, объективного свойства.

Во-первых, бросается в глаза высокая эффективность действий французской артиллерии. Дело было не только в ее техническом состоянии, вряд ли превосходящем состояние русской артиллерии, а в несравненно лучшей организации на поле боя. По одним сведениям (Деннье со ссылкой на Ларибуазьера), французская армия израсходовала (надо понимать, за 7 сентября) 60 тыс. снарядов, по другим (Гурго) – 91 тыс. артиллерийских зарядов (надо полагать, за 5–7 сентября). Шамбрэ вообще указывает 99 тыс. артиллерийских зарядов. В бюллетене Наполеон написал о 60 тыс. выпущенных снарядов. Полагаем, что артиллерия Великой армии за 5–7 сентября выпустила явно более 90 тыс. снарядов; вероятнее всего, как указал Шамбрэ, 99 тыс. Между прочим, это вполне соответствует тому количеству артиллерийских зарядов (96 тыс.), которое использовала французская армия при Ваграме, сопоставимом по масштабам с Бородином. Русская армия израсходовала значительно меньшее количество зарядов. По свидетельству П. Х. Граббе, «только 20 тыс.».

Во-вторых, солдаты Великой армии более эффективно, чем русские, использовали и ружейный огонь, в том числе прицельный. По мнению Деннье, опять же со ссылкой на Ларибуазьера, за 7 сентября было израсходовано 1 млн 400 тыс. ружейных зарядов. Шамбрэ, который, видимо, более прав, говорил, что расход составил примерно 2 млн патронов. Исследования Д. Г. Целорунго по ранениям офицерского корпуса русской армии при Бородине убеждают, что до 65,3 % офицеров, раненных при Бородине, получили ранения и контузии от стрелкового оружия! Русские солдаты были обучены ведению стрелкового огня значительно более слабо и нередко вместо стрельбы предпочитали использовать холодное оружие. Вообще, взаимодействие артиллерийского и стрелкового огня и удара во французской армии, как справедливо подчеркнул в свое время М. С. Свечников, отличалось большой гибкостью.

В-третьих, русская армия включала большое количество неопытных новобранцев, тогда как подавляющую массу солдат Великой армии составляли опытные, а то и многоопытные воины.

В-четвертых, резервные русские линии были расположены весьма близко к передовым позициям. Это обстоятельство, объяснение которому уже давно нашли отечественные историки, тем не менее не могло не привести к очень значительным потерям русской стороны. Особенно большие потери несли русские из-за густоты построений в последний период боя, когда ожидание неприятельской атаки заставляло открыто оставаться длительное время под огнем.

Без особого труда можно было бы найти и ряд других причин «объективного» порядка (в том числе связанных и с отказом русского командования от активной обороны, и с откровенными просчетами или неэффективной организацией управления войсками на поле боя и т. д.), объясняющих слабую сопоставимость потерь противоборствующих армий. Однако сердцевиной всех этих «частностей» является один непреложный момент, вытекающий из факта столкновения на Бородинском поле не просто армий, но двух, нередко противоположных, социокультурных миров, по-разному организованных применительно к характеру использования «человеческого материала». При всем цинизме в отношении «пушечного мяса» европейской армии нельзя не признать, что его использование было более эффективным, чем у русских.

И вместе с тем очевидность для французов страшных людских потерь противника под Бородином в соединении с поразительно малым числом пленных и с готовностью русских продолжать борьбу далее вызвала в солдатах Великой армии, как видно из их писем и дневников, сильное внутреннее беспокойство. Беспокойство еще более стало разрастаться после занятия пустующей Москвы и начала ее страшного пожара.

Тема московского пожара, все более разрушавшего надежды на скорый мир, заняла, как мы видели, второе место среди тем, к которым обращались солдаты наполеоновской армии в своих письмах из России. Командир батальона Кобыляньский писал, что «Москва сожжена» и «вряд ли можно надеяться на мир. Придется зимовать в Киеве». В Москве, которая на 3/4 сгорела, зимовать будет невозможно, вторит ему некто Пико. Так как пламя уничтожило город, мы «должны будем покинуть Москву», – пишет адъютант Ларибуазьера Плана де ла Файе.

На кого наполеоновские солдаты возлагали ответственность за пожар русской столицы? Варианты были самые разнообразные. Лейтенант 25-го линейного Паради утверждал, что поджигателями были 10 тыс. русских, которым заплатил император Александр I. Интендант Проспер полагал, что организовал поджог губернатор, но не исключал, что инициатива исходила от русского императора. Солдат Маршал уверял, что это сделали «английские агенты», переодевшиеся в русское платье и наводнившие столицу. Солдат 21-го линейного Пулашо полагал, что пожар был делом рук самих наполеоновских солдат, которые всюду, где бы ни проходили, сжигали все: «…войдя в Москву, мы сожгли этот старый город». Генерал Шарьер, не говоря о ком-либо персонально, был убежден, что все было организовано русскими войсками: «Русские варвары сожгли этот величественный и очень большой город. Все жители осуждают тиранию правительства, которое заставило всех покинуть его… И они сожгут, по-видимому, и Санкт-Петербург в тот момент, когда [наша] армия приблизится». Самый замысловатый вариант предложил Г.-Ж.-Р. Пейрус, казначей в администрации Главной квартиры. По его мнению, план заманивания французов в Москву с последующим ее сожжением предложили англичане. Исполнителями стали русская императорская квартира, штаб русской армии и гарнизон города. Наиболее ревностно стремился к осуществлению этого плана Барклай-де-Толли. Александр I, желая предотвратить это варварство, вручил командование армиями Кутузову, оттеснив таким образом Барклая. Но Кутузову все же не удалось помешать реализации зловещего плана, так как в дело вмешался московский губернатор. При поддержке великого князя Константина и некоторых высокопоставленных лиц он уничтожил город.

И все же в большинстве писем ответственность возлагалась без каких-либо уточнений просто на «русских варваров», которые, дескать, по определению являются преступниками. Этот момент симптоматичен. Французы, уверенные, что сам факт вступления в Москву делал их бесспорными победителями при Бородине, теперь столкнулись со своего рода природными стихиями. Первой стихией стало «русское варварство», не признающее цивилизованных форм борьбы и уничтожившее собственную столицу.

Второй стихией, как уже начинали понимать сидевшие в Москве французы, будет зима. «…Впереди необходимость возвращения во Францию, – писал 15 октября военный комиссар 1-го класса, состоявший при императорской гвардии, Ж. Доксон (Dauxon), – мы под угрозой… крайней нужды. Русские сражаются вяло… они надеются на то, что станут победителями благодаря своему жестокому климату». «Природа напоминает осень в нашей стране, – сообщал в тот же день жене генерал Маршан. – Но снег уже начался, и я слышал, что он будет в течение 6 или 7 месяцев».

Действительно, в первой половине октября тематика писем из Великой армии заметно меняется. Адресанты все более говорят о наступлении холодов (в 11,97 % писем в период с 1 октября по 18/19 октября 1812 г.), строки о ранах и болезнях (в 11,34 % писем того же периода) также стали занимать большое место, а воспоминания о понесенных боевых потерях отходят на второй план.

Обращает на себя внимание, что в основной массе писем авторы вообще предпочитали не касаться выделенных нами «смысловых единиц» – все большее число писем, от начала до конца, оказывалось посвященным сугубо частным делам! Армия устала от войны! Награды и жажда подвигов уже не будоражили кровь великих завоевателей. Им хотелось домой… С началом отступления тема усталости в письмах заметно усиливается (в 24,65 % писем с 20 октября по 30 ноября 1812 г.). Следующей по важности является тема холода. «Этот климат более опасен, чем русские», – восклицает генерал Бараге д’Илье 4 ноября.

О том, что Бородинское сражение само по себе не нанесло смертельного удара по моральной стойкости солдат Великой армии, но стало только одним из факторов (хотя и очень важным), подорвавших силы нашествия, свидетельствует и анализ писем наполеоновских солдат на предмет их эмоционального настроя. Всего мы привлекли 615 писем, написанных в период до Бородина (23 письма), между 7 сентября и 30 сентября (93 письма), 1 октября и 18/19 октября (162 письма) и между 20 октября и 30 ноября (337 писем) 1812 г. Значительное число писем, отправленных на завершающем этапе войны, читается с большим трудом или не читается вовсе. Поэтому результаты последней части таблицы 5 (с 20 октября по 30 ноября) следует принимать как во многом условные. В скобках указано число писем из общего числа, принадлежавших немцам, голландцам, полякам. Остальные письма принадлежали предположительно французам. Распределение писем по трем категориям эмоционального настроя (бодрый, ровный (уравновешенный), подавленный (угнетенный)) взято нами из практики русской армейской цензуры времен Первой мировой войны и работ Н. Н. Головина.

Несмотря на спорность репрезентативности (что автор хорошо осознает) приведенных данных, они, в целом, не противоречат материалам других источников. Великая армия достаточно долго сохраняла свою боеспособность, а ее чины, несмотря на обрушившиеся испытания, стремились поддерживать в себе бодрость духа и надежду на конечный успех.

Великая армия считала, что только природная стихия, воплотившаяся вначале в образах «русских варваров», поджигающих свою столицу, а затем в жестоких морозах Севера, заставила ее отступить. Несопоставимость представлений русских и французов о Бородинском сражении хорошо отразил диалог Мюрата и Милорадовича, произошедший на аванпостах возле Тарутина 4 октября: «Армия Франции все время побеждает», – заявил Неаполитанский король. «Но мы не проиграли битву при Бородине», – ответил русский генерал. «Эта победа открыла нам ворота Москвы», – резонно возразил тогда Мюрат.