Среди многочисленных легенд, которые память русских породила о Бородинском сражении, была легенда о том, что неприятель вечером 7 сентября покинул поле боя и отошел на прежние позиции. Это дало возможность многим историкам и писателям, начиная с А. С. Шишкова и заканчивая авторами 80-х и 90-х гг. ХХ в., утверждать о несомненной победе русского оружия под Бородином. В основе этого мифа лежало, во-первых, вполне понятное стремление Кутузова, кстати, убежденного, что битву он все же не проиграл, изобразить результаты сражения в наиболее благоприятном для себя свете, а во-вторых, реальные ощущения солдат русской армии, выстоявших в небывало ожесточенном бою. Все это, казалось, находило подтверждение в официальных бумагах. «…Мы остались хозяевами поля боя, – сообщалось в официальных известиях из армии от 8 сентября. – На следующий день генерал Платов был послан для его [неприятеля] преследования и нагнал его арьергард в 11 верстах от деревни Бородино». Позже А. Н. Муравьев будет даже писать, что ночью после сражения он «спал на батарее Раевского».

Если отвлечься от чисто пропагандистских целей многих документов, составленных в квартире Кутузова, и от особенностей человеческой памяти, способной спустя многие годы вводить в искреннее заблуждение даже самого беспристрастного участника события (как в примере с А. Н. Муравьевым), то и в этом случае оказывается, что некоторые партии разведчиков, посланных ночью на поле боя русским командованием, дали искаженную информацию. В свое время А. Н. Витмер попытался объяснить, почему это произошло. Разведчики «слышали впереди полную тишину, были усталы, измучены физически и нравственно», поэтому и доложили, что прошли, дескать, версту и неприятеля не встретили: «Должно, ушел к себе». Рассвет же застал нашу армию уже в полном отступлении, и было, конечно, не до того, чтобы разбираться, правильными ли были ночные депеши или нет. «С течением времени легенда пустила глубокие корни и вошла в историю особенно потому, что она, конечно, льстила нашему народному самолюбию», – завершал свои размышления Витмер.

В 1988 г. Н. А. Троицкий, попытавшийся окончательно разрешить этот вопрос, сославшись на ряд широко известных французских материалов (работы Сегюра, Шамбрэ, Деннье и др.), пришел к выводу, что Великая армия ночевала на поле сражения, хотя многие части и отошли «от главных пунктов кровопролития» с намерением просто «отдохнуть не на трупах своих товарищей». Соглашаясь с Троицким в целом, определим более точно места ночевки основных соединений Великой армии и попытаемся воссоздать эмоционально-психологическую атмосферу ее бойцов.

Итак, вечером 7 сентября пошел дождь, подул холодный порывистый ветер. Солдаты корпуса Даву, штурмовавшие Семеновские укрепления, устраивали свой бивак прямо на поле боя, там, где застал их конец сражения, среди мертвых и умирающих тел. 2-я дивизия заночевала на возвышенности перед лесом, в который отступил неприятель. 33-й линейный построился даже в каре, боясь неожиданного нападения. Где-то недалеко от южной «флеши» заночевали оставшиеся в живых бойцы 57-го. Остальные полки 5-й и 4-й дивизий бивакировали, вероятно, возле Семеновского оврага.

Севернее их расположились части корпуса Нея. «3-й корпус остался на той местности, которую захватил накануне», – писал Пельпор. Это подтверждает дневник Бонне, а также мемуары Зукова, который вспоминал, что бивак был «на поле чести среди мертвых товарищей».

«Всю ночь напролет, – вспоминал Фоссен, – мы провели на поле сражения. Стоны несчастных раненых было жалостно слушать, о каком-либо уходе за ними или уборке их куда-либо нечего было и думать; не было даже сколько-нибудь воды вблизи. Те, которых 7 сентября пощадила коса смерти, питались мясом убитых лошадей с можжевеловыми ягодами; у некоторых еще оставалось немного свалявшейся муки для похлебки, о хлебе нечего было и думать». Время от времени со стороны русских доносились крики или редкие орудийные выстрелы.

Все вспоминали эпизоды страшного дня, оплакивали товарищей и залечивали раны. Дютейе де Ламот из 57-го подсчитал, что получил за день три сильные контузии пулями в левую руку и удар штыком в бедро; пять шальных пуль пробили ему амуницию. Фоссен из 111-го оплакивал своего лучшего товарища старшего сержанта Вергелла, который уже поздним вечером, составляя список уцелевших солдат, был на глазах Фоссена убит пулей в голову. Сам Фоссен был задет двумя пулями: одна попала в патронную суму, другая пробила кивер.

Лейтенант 25-го линейного Паради сожалел вечером о потере «очень хороших товарищей». Самому Паради во время боя в лесу пуля попала в грудь, в область сердца, и он упал навзничь. Не зная твердо, жив он или мертв, солдаты попытались все же унести его подальше от места боя. Неожиданно для них лейтенант, собрав все свои силы, воскликнул: «Храбрые мои дети, это все пустяки!» Когда Паради возвратился к вечеру в свою часть, он с большой радостью снова увидел «радостные лица всех своих храбрецов».

Вероятно, где-то недалеко от д. Семеновское майора Ле Руа разыскал его сын, сержант того же полка. Они радовались, что оба остались живы. Рядом с ними кружком стояли офицеры 85-го, и каждый торопился рассказать о своих подвигах. Вдруг майор Ле Руа почувствовал толчок в спину. К счастью, из-за небольшого дождя он был в плаще, и удар был ослаблен. Это была «пуля, которая пролетела более четверти лье» и была уже на излете. Ле Руа подумал, что «если бы она попала в висок», то он был бы мертв.

Впереди д. Семеновское нашел свой 15-й легкий капитан А. Кудрё (Coudreux); он был ранен под Смоленском, но, не желая расставаться со своим полком, преодолел огромное расстояние за шесть дней и все-таки не успел к началу сражения. Ему оставалось только слушать рассказы однополчан о своих подвигах 7 сентября.

Те, кто был ранен серьезнее и кого, к счастью для них, вынесли с поля боя, встречали конец того дня в амбулансах. Капитан Гардье из 111-го, раненный пулей в левую ногу, был доставлен в амбуланс на лошади. В ночь на 8-е его посетил полковник. «…Утешения, которые он мне расточал, – записал Гардье в дневнике, – и интерес, которые он проявил к моему положению, стали для меня значительной поддержкой, укрепившей меня». Гардье не стал долго задерживаться в амбулансе, где, по его словам, царил ужас, и уже утром 8-го поспешил присоединиться к полковым экипажам. Более серьезно был ранен генерал Тест. Он оказался в одном бараке с раненным чуть раньше его Компаном. Главный хирург 5-й дивизии Трасту, оказав Тесту первую помощь, занялся другими ранеными офицерами, которые все время прибывали; среди них был и славный майор Яже из 57-го. К вечеру их в бараке набралось четырнадцать человек, сильно стиснутых на маленьком пространстве. Когда на следующий день в барак пришел главный хирург французской армии, он обнаружил 12 трупов; живыми оставались только Тест и Компан.

Вечером, еще в день сражения, чувствуя в себе силы, Компан продиктовал одному из адъютантов свой рапорт о действиях 5-й дивизии утром 7 сентября, а после – письмо жене. Поведав ей о храбрости дивизии и посетовав на многочисленные потери, в конце письма Компан смог сам написать супруге несколько строк.

Когда раненый Дессэ был доставлен своими адъютантами в тыл, хирурги в один голос стали советовать ему немедленно ампутировать руку. Убеждал его в этом и знаменитый Ларрей. Дессе категорически отказался и оказался прав. Руку ему удалось сохранить. Впрочем, раненый Дессе оказался в хороших условиях. Когда Жиро де л’Эн покидал его, возвращаясь в сражение, за генералом уже ухаживали два его брата, доктор, прислуга и лейтенант Маркье. Вечером Жиро де л’Эн, благодаря судьбу за то, что пули не задели его самого, нашел генерала «среди своих товарищей терпеливо переносившим боль от раны». Дессэ поручил Жиро де л’Эну составить рапорт на имя маршала Даву, после чего подписал его левой рукой.

Пожалуй, среди генералов 1-го корпуса менее всех повезло Ромёфу. Наскоро перевязанный на поле боя, он был перенесен «в ту же деревню, куда был доставлен генерал Монбрён» (Ларрей). Полагаем, что это была д. Шевардино. Известие о тяжелом ранении Ромёфа огорчило многих. 8 сентября Даву написал жене, что его начальник штаба «сильно контужен ударом ядра, и это заставляет опасаться за его жизнь».

Еще в день сражения, поздним вечером, когда старшему другу Ромёфа генералу Дюма удалось покинуть палатку императора, он немедленно отправился в главный амбуланс, где ему, вероятно, сообщили о местонахождении его товарища. Дюма отправился в деревню, находившуюся «приблизительно в полулье от поля битвы», и нашел там умирающего. «Ромёф, уже сильно ослабевший, показал мне гарду своей шпаги, которую ядро сплющило на его бедре: контузия была страшной; мой обожаемый друг сохранял присутствие духа, но хирурги не оставляли никакой надежды; он умер немного позже того, как я его покинул. Я сказал также последнее «прощай» храброму Монбрёну, который умер под той же крышей». Подробнее о характере раны Ромёфа пишет Ларрей. Он не смог посетить раненого в день битвы и отправился к нему только на следующий день. Ядро, как свидетельствовал главный хирург, поразило генерала в правое бедро и в область поясницы и, как ни странно, не оставило никакого следа снаружи его тела. Ларрей сделал разрез кожи в месте удара и открыл «пространство внутреннего поражения. Мышцы были разорваны и превращены в кашу, тазобедренная кость и поясничные кости поломаны. Представьте, каким было сотрясение, если внутренние органы низа живота были перемешаны. Генерал Ромёф умер той же ночью».

Понемногу приходил в себя после контузий Даву. Правда, на следующий день в письме к жене маршал уверял ее, что контузии были незначительные. Но из следующего письма, помеченного 20 сентября, узнаем, что дня через два или три маршал если и мог ехать на лошади, то с большим трудом.

Бок о бок с солдатами Даву бивакировали вестфальцы 8-го корпуса. «Сражение выиграно, – записал в 8 часов вечера 7 сентября Лоссберг. – Мы сражались до наступления темноты, и, вследствие некоторых передвижений, нам придется ночевать в получасе хода влево, на местности, которую русские обороняли целый день…» «Куда и в каком состоянии отступили русские, – тревожно продолжает он, – нам совершенно неизвестно». На следующий день Лоссберг описал события предшествующей ночи: «Прошедшая ночь была отвратительна; как я ни устал, все же я не мог закрыть глаз благодаря раненым, лежащим по всем окружающим кустам. Многие из них были убраны людьми оставшихся на поле сражения корпусов. В настоящее время принесли русского офицера, найденного гренадерами моего батальона; я дал ему чашку кофе, которая, вероятно, будет последней, т. к. полковой врач уверяет, что ему остается жить лишь несколько часов. Он красивый, крепкого сложения, молодой человек, но не говорит ни на немецком, ни на французском; меня очень обрадовало, что гренадеры мои не взяли у него ни денег, ни шарфа, когда же я их похвалил за это, они мне ответили: “Кто знает, каково нам еще будет в этой стране?”»

Подобно вестфальцам, недалеко от Утицкого леса провели ночь кирасиры 1-го кавалерийского корпуса Нансути. Тирион из 2-го кирасирского вспоминал, что люди и лошади изнемогали от усталости и голода. «Мы стали биваком на самом поле сражения. И печальная же была пища для наших коней!.. Что могли они найти на местности, на которой в течение 3 суток толпилось 300 000 лошадей!.. Тяжелая ночь эта прошла, наши лошади поели древесных листьев, мы – конины, в которой не было недостатка, и, скажу больше, никогда еще ни одна баталия не была столь богато снабжена мясом».

Те кавалерийские части, которым пришлось сражаться в районе Курганной высоты (2, 3 и 4-го кавалерийских корпусов), были отведены в тыл. Так, бригада Тильмана, когда уже совсем стемнело, получила приказ покинуть позицию у «большого редута» и отойти на то место, где был бивак в предшествующую ночь. Утомленные, голодные и подавленные, возвращались оставшиеся в живых саксонцы к Шевардинскому редуту. Пока они двигались по полю, слева и справа из темноты до них доносились крики раненых с мольбой о помощи. Что касается раненых из бригады Тильмана, то часть их была размещена у опушки леса рядом с биваком, а большая часть осталась на поле боя, и только на следующий день оставшихся в живых забрали их товарищи.

Карабинеры Дефранса к Шевардинскому редуту не возвратились. Пройдя кустарник за «большим редутом», они расположились у него в тылу. Ночь показалась очень долгой. Всадники провели ее под дождем, среди своих лошадей, не имея возможности найти ни охапки сена или соломы. Особенно плохо было тем карабинерам, которым было приказано всю ночь оставаться возле «редута». Только на следующий день стали подсчитывать потери и делать смотр оставшимся в живых.

Дивизия Ватье, возможно, расположилась биваком не так далеко от карабинеров. Кавалеристы Пажоля, простояв всю вторую половину дня у Семеновского ручья, там же и заночевали.

Отойдя на несколько сотен метров от передовой линии, заночевали кавалеристы Груши. Где именно – сказать трудно. Комб пишет, что «перед Бородином», Гриуа – «вблизи от первой позиции, которую мы взяли утром». Пытаясь отвлечь себя от грустных мыслей и холода, артиллеристы Гриуа рассказывали друг другу истории, случившиеся с ними за день, и так постепенно заснули.

Что касается частей Морана и Жерара, то они тоже отошли, вероятно, в район Семеновского оврага. Сержант Бертран вспоминал, как той ночью полковник Ж.-Ф. Ром во всеуслышание, в присутствии многих офицеров хорошо отозвался о нем, а на следующий день сообщил, что генерал Жерар представил его к кресту Почетного легиона. Бертран получит его только в следующем году.

Ночь после сражения капитан 30-го линейного Франсуа провел в главном амбулансе в Колоцком монастыре. Еще днем, войдя в определенную ему комнату, Франсуа застал там лежащими на соломе 27 офицеров, семеро из которых были с ампутированными конечностями и нуждались абсолютно во всем. Вечером несколько легкораненых солдат 30-го полка посетили своих товарищей в Колоцком монастыре. Один солдат из роты Франсуа, увидев его, радостно воскликнул: «А! Мой капитан, а говорили, что вы убиты…» Той же ночью 7 офицеров в комнате, где был Франсуа, умерли. Через 8 –10 дней после сражения умерло три четверти всех находившихся в монастыре раненых. Франсуа, благодаря заботам своих товарищей, выжил.

Части Итальянской гвардии заночевали где-то у Колочи. Но и там вокруг были мертвые, стонущие и умирающие раненые. По словам Ложье, есть было совершенно нечего; трудно было и напиться, так как Колочь была запружена трупами, а вода окрасилась кровью. Погода к ночи сделалась сырой и холодной; костры разрешили разжечь только в полночь. «Все были потрясены и подавлены», – напишет Ложье.

Перед полночью вице-король, который с 4 часов утра почти не слезал с лошади, попытался было найти свою палатку, чтобы как следует отдохнуть. Однако его люди вместе с палаткой блуждали неизвестно где. Богарне и его штаб были вынуждены принять предложение генерала Лекки расположиться на биваке итальянской гвардии. Похлебав одного супа, без хлеба, вице-король залез в крытую повозку и там уснул. Так пишет Лабом. Роос же утверждает, что Богарне спал в ту ночь прямо на захваченном «редуте». Странное дело! Некоторые русские утверждали, что и они в ту ночь спали там же!

Рано утром Богарне будет разбужен – ему принесут письмо и какой-то «чудесный подарок» от жены. Когда рассветет, Богарне будет уже стоять на Курганной высоте вместе со своими адъютантами, греясь у костра, разведенного из лафета опрокинутой русской пушки.

Если о ком-то с абсолютной уверенностью и можно сказать, что он провел ту ночь на «редуте» или рядом с ним, так это Брандт со всем Легионом Вислы. Наполеон, видя полное расстройство армейской пехоты, именно Молодой гвардии поручил «охранять поле сражения», строго запретив переходить «овраг, отделяющий их от неприятеля». Расставив впереди «редута» форпосты, Легион Вислы расположился сразу за разрушенным укреплением. Не имея ни дров, ни воды, ни съестного, поляки стали обшаривать ранцы русских солдат; в некоторых из них оказалось «довольно хлеба и муки, а во фляжках – водки». У многих русских ранцы оказались так же пусты, как и у французов. Сбегав к Колочи и набрав воды, поляки развели костры из обломков лафетов и повозок и стали варить суп и жарить конину. Привлеченные светом костров, со всех сторон потянулись раненые, нередко напоминая собою тени умерших. Многие, сидя у костра, скоро затихали, «устремив неподвижный взгляд на огонь».

Той ночью капитан Брандт оказался в составе четырех рот Легиона, которые были определены для службы на аванпостах. Бригадный генерал Ю. Хлопицкий сам определил места таким образом, чтобы левым флангом они упирались в ручей Стонец, а правый был бы размещен, видимо, где-то на уровне, но значительно восточнее, «большого редута».

К 10 часам вечера все стихло – не было слышно не только русских, огни которых светились очень тускло, но и своих. Около 2 ночи поляки услышали тяжелый шаг лошадей. Они тотчас же схватились за оружие. Чуть позже отряд казаков, действительно, попытался атаковать, но, встреченный огнем, ускакал. Наступила полная тишина. Брандт выслал вперед «несколько сильных патрулей»; они возвратились около 3 часов и доложили, что русские биваки впереди пусты. Брандт доложил об этом генералу Хлопицкому, а сам, используя огарок свечи, стал составлять рапорт. На этой позиции поляки оставались, покуда не наступил день 8 сентября.

За исключением Легиона Вислы, императорская гвардия заночевала в районе Шевардинского редута. Впрочем, разоренная местность и валявшиеся вокруг еще с 5 сентября трупы, а также стонущие раненые придавали окрестностям Шевардинского редута вид поля боя. Это и дало основания офицерам императорской гвардии в письмах и дневниках писать о том, что их бивак был прямо на поле битвы. Кастелан, например, бывший при Главной квартире императора и заночевавший, как и гвардия, возле Шевардинского редута, оказавшись той ночью под открытым небом (как уже упоминали, одна из императорских палаток, обычно отдававшаяся офицерам Квартиры, на этот раз была предоставлена Мюрату), вынужден был вместе с товарищем положить два русских трупа один на другой, чтобы те «послужили стулом вокруг огня».

Где-то там же, возле императорских палаток, ожидал поздним вечером свой скромный ужин полковник Лежен. В его памяти одна за другой пробегали картины великого сражения. Будучи живописцем, он особенно запомнил картину взятия «большого редута»: «Очень эффектно, – вспоминал он, – выделялись столбы пыли и серебристого дыма. Вот осколок гранаты разбил бочонок с дегтем, которым русские смазывали оси орудий и повозок, и немедленно багровое пламя полилось по земле, извиваясь, как раскаленная змея, и поднялось вверх, сливаясь с облаками и отбрасывая на землю темные пятна». Позже Лежен запечатлеет на полотне, похожем на огромную икону, все то, что потрясло его воображение в тот день: смерть бедного Фердинанда Ларибуазьера, атаку храброго Мюрата, вручение шпаги Лихачеву (на полотне ее почему-то вручает Бертье, и русский генерал, униженно согнувшись, все-таки берет оружие из рук благородных французов) и, конечно, последнюю атаку «большого редута». Но помимо живописных сюжетов, Лежен думал еще об одном: он, как и многие вокруг, был разочарован результатами сражения, обвиняя в этом Наполеона. В 3 часа утра Лежена разбудят и отошлют к русским линиям посмотреть, что делает неприятель.

Гвардейская кавалерия, в отличие от пехоты, оказалась в более выгодном положении, расположившись на опушке леса. Дюмонсо, капитан полка гвардейских шеволежеров-лансьеров, подкрепившись скромным ужином, состоявшим из сваренной крупы и куска сахара, растянулся на подстилке из мха и сена, удобно прислоненной к стволу дерева. Его слуга Жан приготовил лежанку таким образом, чтобы, прикрытая с одной стороны деревом, с другой она была открыта пылающему костру.

Наполеон провел в своей палатке ужасную бессонную ночь. Его лихорадило, он метался в постели, вздрагивал… Много раз он восклицал, ворочаясь в постели: «Что за день! Что за день!»

Что же русские? К ночи полковник К. Ф. Толь донес Кутузову о «невозможности» защищать позиции с оставшимися 45 тыс. солдат, «особенно когда у Наполеона целый гвардейский корпус не участвовал в сражении». Русский главнокомандующий дал приказ об отходе. Действительно, только несколько полков русской армии понесли незначительные потери и не были расстроены: пять егерских полков, два полка гвардейской пехоты (Преображенский и Семеновский) и, как иногда в этом ряду называют, Псковский пехотный. В совокупности это составляло около 8–9 тыс. регулярных войск. «Иные полки почти совершенно исчезли, и солдаты собирались с разных сторон. Во многих полках оставалось едва 100 или 150 человек, которыми начальствовал прапорщик», – вспоминал будущий декабрист Н. М. Муравьев.

К утру русская армия, не ощущая даже попыток преследования со стороны неприятеля, отступила по Новой Московской дороге. Ее отход прикрывал арьергард Платова в составе четырех егерских полков, 1-го кавалерийского корпуса, одной роты конной артиллерии и нескольких казачьих полков.

Ряд историков считал отказ Наполеона от преследования русских войск в ночь после сражения ошибкой. Особенно последовательно проводил эту мысль польский исследователь Кукель, полагавший, что в противном случае полный разгром русской армии был бы неизбежен. Так ли это? По-видимому, какие-либо активные действия Наполеона в ночь после сражения были просто невозможны. Во-первых, потому что уже в ходе сражения император склонялся в пользу политических выгод от «можайского сражения» в ущерб военным. Во-вторых, ночные боевые действия, да еще на незнакомой местности, были сопряжены с чрезмерным риском и потому были в ту эпоху вообще большой редкостью. В-третьих, к вечеру 7 сентября Наполеон, видя упорное сопротивление противника и фактическое отсутствие пленных, явно недооценивал размеры его потерь. В-четвертых, армейские соединения Великой армии понесли значительные потери, а решиться на использование императорской гвардии, бросив ее в огонь, было бы теперь просто безумием.

Бойцы Великой армии дожидались утра, надеясь, что с рассветом остатки русских войск будут разбиты. «Если переживем эту ночь благодаря императорской гвардии, – писал в 9 часов вечера 7 сентября уже упоминавшийся неизвестный полковник Д. интенданту Пюибюску, – мы надеемся, что завтра они не смогут отступить, проскользнув со своей артиллерией и остатками своей армии между нашими руками. Наши силы остаются равными силам врага, разгром будет нанесен императорской гвардией, которая еще не использована». Однако к утру 8 сентября Великая армия оказалась все еще не в состоянии преследовать отступившего ночью неприятеля.

Наступило утро 8 сентября. Констан, первый лакей императора, описал, каким было то раннее утро для Наполеона. После беспокойного отдыха император испытывал большой упадок сил и энергии. Время от времени Констан слышал, как Наполеон повторял в каком-то конвульсивном движении: «Москва! Москва!» Часто приказывал Констану выходить из палатки и смотреть, что происходило снаружи; раз встал сам, вышел за Констаном и смотрел через его плечо. Когда лакей возвратился уже после четвертого такого выхода наружу, неожиданно раздался крик караула: «К оружию!» «Трудно описать, – продолжает Констан, – с какой быстротой батальон образовал каре вокруг палатки. Император быстро вышел; через мгновение вновь возвратился за шпагой и шляпой». Солдат-гвардеец, бывший в карауле у входа в палатку, услышав крик «К оружию!», проверил крышку замка на ружье и, вновь взяв ружье на плечо, сказал с неподражаемым спокойствием: «Ладно, пусть приходят; уж мы их угостим!» Император, услышав это, развеселился и велел вручить усачу-гвардейцу стакан своего шамбертена. Веселость императора, как полагаем, во многом была вызвана тем, что тревога оказалась ложной.

Наполеон набросал Марии-Луизе несколько строк: «Мой добрый друг. Я пишу Тебе на поле Бородинской битвы. Я вчера разбил русских, вся их армия в 120 тыс. человек была здесь. Сражение было жаркое; к двум часам дня победа была наша. Я взял у них несколько тысяч пленных и 60 пушек. Их потеря может быть исчислена в 30 тыс. человек. У меня тоже много убитых и раненых. Коленкур, начальник пажей, убит, я вручил ему командование дивизией. Я лично не подвергался всем этим опасностям. Моя кровь хороша, погода немного свежая. Нансути слегка ранен. До свидания, мой дорогой друг. Всего хорошего. Твой Наполеон».

Между тем биваки частей Великой армии тоже стали оживать. Солдаты с трудом, словно в каком-то полусне, поднимались и пытались согреться возле слабо горящих костров. «Никакое бедствие, никакое проигранное сражение не сравняется по ужасам с Бородинским полем, на котором мы остались победителями. Все потрясены и подавлены. Армия неподвижна; она теперь больше походит на авангард», – писал Ложье из 4-го корпуса. «Было очень скверно, – заметил в своем дневнике капитан Бонне из 18-го линейного 3-го корпуса Нея, – холод стал сильным, и подул северный ветер».

Рано утром Солтык отправился к императорским палаткам, где был разведен большой костер, возле которого грелись дежурные офицеры. Мюрат, ночевавший в одной из императорских палаток, подошел к этому костру погреться; «он справился о здоровье императора и о том, можно ли его видеть. Несколько минут спустя приехал маршал Ней. Оба героя сражения дружелюбно поздоровались друг с другом, и король сказал маршалу: “Вчера был жаркий день, я никогда не видел сражения, подобного этому, с таким артиллерийским огнем; при Эйлау не меньше стреляли из пушек, но это были ядра. Вчера же две армии были так близко друг от друга, что почти все время стреляли картечью”. “Мы не разбили яйца, – отвечал маршал, – потери врага громадны, и нравственно он должен был быть страшно потрясен; его надо преследовать, чтобы воспользоваться победой”. “Однако он отступил в хорошем порядке”, – отвечал король. “Я не могу поверить, – отвечал маршал, – как это могло быть после такого удара?”» В этот момент разговор был прерван, так как император пригласил к себе Нея. Трудно сказать определенно, о чем именно была беседа императора с маршалом Неем, но достаточно точно можно предположить, что в разговоре с Мюратом, который состоялся чуть позже, Наполеон, осведомившись о состоянии кавалерии, распорядился сформировать авангард из резервных кавалерийских корпусов и пехотной дивизии Фриана (сейчас ею командовал Дюфур), двинуться вперед, овладеть Можайском и расположиться в нескольких километрах за ним. Официальный приказ Мюрату вручил Бертье в 10 часов утра.

В тот же час Наполеон приказал подать лошадь, сел на Тори и начал осмотр поля битвы. Вначале его путь лежал «к маленькой дотла сожженной деревне», где вся «земля была сплошь покрыта убитыми» (Солтык). «Поле битвы представляло собой омерзительное зрелище, – вспоминал Пельпор, командир 18-го линейного полка, остатки которого в тот момент были рядом с сожженной деревней. – Небо было мрачным, шел дождь, дул ветер, и всюду были обезображенные тела. Какая картина! Трудно было сохранить какие бы то ни было иллюзии». От Семеновского император отправился к Курганной высоте, проехав «вдоль высот, где была выстроена русская армия. Они тоже были покрыты трупами» (Солтык). Сегюр, который ехал сзади Наполеона, видел, как и император, что «вокруг орлов прогуливалось ровно столько офицеров, унтер-офицеров и солдат, сколько требовалось для охраны знамени. Их одежды были изодраны в пылу битвы, закопчены пороховым дымом, обагрены кровью…» Среди убитых лежали раненые. Лошадь Сегюра наступила на одного из них, который громко закричал. «Сир, это только русский», – сказал один из адъютантов Наполеону. «После победы, – резко бросил император, – нет врагов, есть только люди». Он приказал оказать раненому помощь. Вообще, Наполеон исполнил долг гуманности по отношению к русским раненым. «…Он сам указывал, кого из них следовало перенести, по мере того как он их находил или до него доносились их стоны. Постепенно он разослал всех офицеров своего штаба, чтобы ускорить дело и оказать этим раненым быструю помощь».

Брандт видел, как Наполеон, «выглядевший бледным и мрачным», прибыл к восточным скатам Курганной высоты и приказал офицеру своей свиты отправиться с несколькими конными егерями к «большому редуту». Егеря и офицер образовали своего рода каре, и каждый на определенном пространстве вокруг себя сосчитал мертвые тела. Операция была повторена многократно. «Как мне сказали, – вспоминал Брандт, – эту операцию проделывали в разных местах, чтобы сосчитать убитых». Император оставался возле «большого редута» некоторое время, иногда поглядывая в подзорную трубу в сторону Можайска. Время от времени к нему подводили русских пленных, «не в очень большом количестве, и которые имели скорее вид усталых людей и оставленных в тылу; он спрашивал их, требуя сказать, какого они корпуса и много ли потеряли их полки».

Ближе к полудню Наполеон возвратился в ставку, желая, помимо всего прочего, лично понять причину тревоги, всполошившей войска в районе Шевардинского редута. Об этом событии писало несколько очевидцев – Кастелан, Боссе, Булар, Шамбрэ, Гардье. Но наиболее точную картину дал Дюмонсо, непосредственный участник происшествия. Утром половина полка «красных улан» (2-го гвардейского шеволежерского) была отправлена искать фураж и произвести под командованием второго майора ван Хассельта рекогносцировку. «Красные уланы» двинулись вправо – в места боев 5-го корпуса, дошли до совершенно разоренной деревни (определенно Утицы) и, найдя там немного фуража, расставили вокруг посты. Неожиданно услышав где-то впереди себя «ура», они должны были выслать взвод солдат во главе с лейтенантом Зигелем-сыном, чтобы произвести разведку. Около полудня этот взвод, скача во весь опор, внезапно появился у бивака, извещая громкими криками о том, что следом за ним идут казаки. Повсеместно поднялась тревога, раздавались призывы: «На лошадей!», «К оружию!», «К палаткам императора!» Крики мешались с нестройными звуками труб. Котелки с пищей были опрокинуты, огонь перебросился на подстилки, лежавшие вокруг костров… Испуганные лошади брыкались, вырывались и убегали… Только появление хладнокровного маршала Бессьера смогло навести порядок. Солдаты наконец-то построились, и лейтенант Зигель сообщил маршалу, что при выходе из леса на него неожиданно напали и погнались многочисленные казаки. Бессьер приказал одному эскадрону отправиться в разведку. Через некоторое время тот возвратился, не найдя ни малейших признаков неприятеля. Был дан отбой, и гвардейцы вернулись на бивак. Наполеон, вернувшийся из рекогносцировки, когда солдаты еще были построены, сказал перед фронтом 2-го полка гвардейских улан «беззаботным тоном», обращаясь к герцогу Истрийскому (Бессьеру): «Ба! Ба! Это не к лицу».

Примерно через час Наполеон вновь, сопровождаемый штабом, продолжил объезд поля сражения. Бывший с ним в этой поездке Боссе видел, что «русские полки целыми рядами лежали распростертыми на окровавленной земле и этим свидетельствовали, что они предпочли лучше умереть, чем отступить хоть на один шаг». Иногда Наполеон приказывал определить, чем именно были убиты солдаты и какие части были на том или ином участке фронта. Император пытался точно понять, как действовали русские войска и сколько они могли потерять. Общим мнением было, что по всей линии в общем на одного убитого француза приходилось три, а то и более русских. Кастелан, например, уверял, что «было 6 мертвых русских против одного француза». В 18-м бюллетене, написанном рукой Наполеона, значилось: «Из 6 трупов было по одному французу и 5 русских». «…Я сам насчитал 20 мертвых русских на одного француза», – написал офицер 25-го линейного Паради.

Участник этой поездки адъютант Нарбонна Кастелан записал в своем дневнике впечатления об увиденном: в одном месте тремя рядами мертвых и умирающих четко были обозначены каре русской гвардейской пехоты. Наряду с предварительным подсчетом потерь Наполеон, как и во время первой поездки, продолжал проявлять заботу о раненых. Кастелан оставил нам историю, как один из наполеоновских солдат, раненный в голову, подбежал к императору с просьбой сделать ему перевязку. Наполеон, приказав дать ему водки и сделать перевязку, спросил, из какой тот страны. «Из Флоренции», – был ответ. Кастелан, слышавший это, неожиданно для себя был поражен мыслью о странности судьбы, которая привела флорентийца умирать в качестве французского конскрипта под стены Москвы. Между тем хирург императора барон Ивон с недовольным видом слез с лошади и сделал солдату перевязку. Догнав через несколько минут Наполеона и свиту, он пожаловался на то, что император уже истратил на раненых весь запас корпии, предназначенный для него самого. Но как это могло помочь такому количеству раненых?

Напомним, что, согласно только неполным данным Деннье, Великая армия потеряла в Бородинском сражении 21 453 ранеными. Если даже принять во внимание большое количество легкораненых, все же трудно представить, как медицинская служба, испытывавшая нужду во всем уже в Вильно и Смоленске, могла помочь такому числу нуждающихся.

Хирурги, оперировавшие в те дни и ночи, невольно отмечали, что почти все раненые французы «обнаруживали спокойствие и терпение, и многие умирали от тяжелых пушечных ран, прежде чем очередь перевязки доходила до них» (Роос). «Наоборот, вестфалец, – отмечал Роос, – лишившийся правой руки, ругался и проклинал Наполеона и его брата и жалел, что не сможет отомстить».

Но, пожалуй, то, как вели себя русские раненые, удивляло и французов. «Никто не проявляет большего стоицизма, чем покинутый русский солдат. Если он не волочится в поисках помощи, он заворачивается в свою шинель и встречает смерть безропотно», – писал капитан пеших гренадеров Старой гвардии Фантен дез Одар. Массы искалеченных и окровавленных русских скапливались в оврагах, пытаясь хоть как-то укрыться от пронизывающего ветра. Особенно много их скопилось в овраге за батареей Раевского (во второй половине дня их видел там Дюмонсо, проезжая на Новую Смоленскую дорогу). Они ни о чем не просили и, ни на кого не надеясь, кроме как на Бога, сжимали в руках крестики или нательные иконки, тихо шепча молитвы. Так, один наполеоновский офицер, найдя в воронке от снаряда раненого унтер-офицера русской артиллерии, привел к нему врача Рооса. «…Сам русский относился к ране безразлично, но обнаруживал сильное присутствие духа, мужественно перенося мучения». Раненый был обречен. Все, что офицер и Роос могли сделать, – это накрыть его плащом, «обещав навестить его рано утром». Другой офицер-француз императорской гвардии Вьонне де Марингоне оставил для раненых, среди которых было много русских, костер, который разожгли для него солдаты. Топливо на поле боя было таким дефицитом, что поступок офицера можно назвать самоотверженным. С одним из раненых русских Вьонне де Марингоне пытался говорить. Это был русский сержант с оторванными ногами, который не только был свидетелем свидания в Тильзите, но и пленником во Франции. Но что в целом могли сделать французы, чтобы помочь русским раненым, когда не хватало самого необходимого и для своих?! Гриуа прямо свидетельствует, что амбулансы оказывали предпочтение французам.

Получив в 10 утра приказ о выступлении авангарда, Мюрат немедленно стал стягивать резервные кавалерийские корпуса и пехоту Дюфура к Новой Смоленской дороге. Те, кто подошел быстро к указанному месту сбора, как, например, дивизия Пажоля, были вынуждены некоторое время поджидать остальных. Среди поджидавших частей напротив Смоленской дороги был и 3-й вюртембергский конноегерский полк. «Это было то самое место, где артиллерия действовала так ужасно, что трупы лежали прямо рядами, – вспоминал Роос. – Тем временем солдаты ходили и обшаривали мертвых. Их недовольство найденным вызывало в нас смех; до того забавно было выражение их лиц, когда они находили медные монеты». Наконец, когда появился Мюрат, как всегда «неустанно деятельный, вечно неустрашимый», авангард двинулся вперед. Некоторые авангардные части, например 3-го кавалерийского корпуса, задержались еще некоторое время и присоединились позже.

Почти сразу, вступив на тракт и войдя в большой лес, через который шла дорога, солдаты авангарда увидели группу казаков, которые, появляясь, быстро исчезали среди деревьев. В голове колонны, заметно выдвинувшись вперед, шел 11-й конноегерский. Генерал Пажоль, который лично вел полк, приказал двум эскадронам провести впереди и по сторонам дороги фуражировку, а сам двигался по дороге с оставшимся третьим эскадроном. Неожиданно полк был атакован «тучей казаков». Так как люди и лошади 11-го конноегерского были совершенно вымотаны, солдаты сразу поняли, что не смогут оторваться от казаков. Два эскадрона, занимавшиеся фуражировкой, были спешно собраны и «встретили врага огнем из карабинов». Но это не помогло. Казаки опрокинули их на ехавший по дороге третий эскадрон полка, с которым находился сам Пажоль. В этой толчее какой-то казачий унтер-офицер прорвался к генералу с тыла, пытаясь поразить его пикой. Однако бригадир Юару (Huaru) 5-го гусарского, который сопровождал Пажоля, успел нанести казаку смертельный удар. Через несколько минут головная часть дивизии Пажоля, уведомленная о том, что происходит, показалась скачущей галопом по дороге. Казаки моментально «испарились». Авангард медленно двинулся дальше.

Еще перед тем как въехать в лес, наполеоновские солдаты увидели остов деревянного сооружения. 7 сентября там был «русский амбуланс». Всю землю вокруг покрывали «груды отрезанных рук и ног». По обеим сторонам дороги солдатам видны были свежие могильные холмики с импровизированными деревянными крестами. Фантен дез Одар, который прошел со своим полком гвардии спустя несколько часов после авангарда по этой дороге, с нескрываемым удивлением и восхищением записал в журнал: «Несмотря на расстройство и стремительность отступления, русские смогли похоронить в течение последующей ночи всех своих раненых, которые умерли по дороге. Эти люди, которых мы называем варварами, весьма заботятся о своих раненых и считают долгом похоронить своих мертвых, в то время как мы, французы, гордые нашей цивилизацией, оставляем людей погибать без помощи и не утруждаемся погребением трупов до тех пор, пока зловоние не будет вызывать неудобство». Часть умерших по дороге раненых русские похоронить все-таки не успели. Солдаты французского авангарда не брезговали обшаривать их. Иногда в мешках и ранцах находили сухари и соль, а кто-то из полка Рооса обнаружил «мешочек с мускатными орехами».

Выехав из леса на открытое пространство, авангард Мюрата прошел полусгоревшую деревню Кукарино, расположенную в двух верстах от Можайска. Ее дома, переполненные к ночи после сражения ранеными, загорелись. «Несколько домов обращено было в пепел. Вблизи них, – писал Роос, – показали обгорелые, черные, обуглившиеся скелеты и разрозненные кости этих несчастных жертв вчерашнего дня, которые сначала истекали кровью под Бородином, среди мучений доставлены сюда и, наконец, пожраны были пламенем, казалось, для того, чтобы испытать до конца муки иногда столь горькой геройской смерти».

Следом за авангардом, часа в три – начале четвертого, двинулась Молодая гвардия с Легионом Вислы в голове колонны. Затем – весьма потрепанные части корпуса Даву. Наконец, двинулась и Старая гвардия. Рядом ехал Наполеон со штабом. Корпуса Нея и Жюно остались на поле боя собирать оставшихся без присмотра раненых и брошенное оружие.

Примерно в 4 часа выступили войска Богарне. Все утро занимаясь приведением в порядок своих войск и объезжая поле битвы, Богарне был информирован о подходе 15-й дивизии Пино, которая должна была в значительной степени восполнить понесенные 7-го числа потери. 4-й корпус Богарне, двинувшись по Большой Московской дороге и миновав Горки, свернул влево, направляясь вдоль Колочи. Вскоре корпус поравнялся с Масловскими укреплениями. Полковнику Бурмону было поручено их разрушить. Задача, поставленная корпусу Богарне, заключалась в том, чтобы двигаться слева от авангарда Мюрата и действовать по обстановке. Корпус Понятовского, выступивший примерно в то же время, что и войска Богарне, шел южнее Большой дороги.

Вскоре после выхода из леса авангард Великой армии увидел русский арьергард, выстроившийся на подступах к Можайску. Начальник арьергарда М. И. Платов, получив от главнокомандующего М. И. Кутузова приказ «оборонять город до последней крайности», ввел в него всю свою пехоту, состоявшую из четырех егерских полков, а кавалерию расположил впереди и с южной стороны города. Между французами и русскими «расстилалось обширное пространство, изрезанное оврагом с ясно обозначенным скатом» в сторону Можайска (Гриуа). Русские орудия открыли огонь первыми. Французы еще не успели изготовиться к атаке, как одно из ядер поразило начальника штаба Мюрата генерала Бельяра и его лошадь. Хотя ядро совсем слабо затронуло икру ноги генерала и рана была признана неопасной, но самостоятельно он передвигаться не мог в течение нескольких недель.

Мюрат, получивший ранее от императора приказ взять Можайск в тот же день и пройти некоторое расстояние дальше, поспешил атаковать русских. Несколько раз его кавалеристы ходили в атаки, поддержанные огнем артиллерии и действиями пехоты Дюфура. Русские постепенно отступали, но не собирались сдавать город. Их пехота, построившись в каре, встретила кавалерию Мюрата у пригородов Можайска. Кавалерийские атаки неизменно отражались огнем русской пехоты и артиллерии почти в упор. К вечеру четырем вольтижерским ротам Дюфура удалось закрепиться в предместье и открыть непрерывный ружейный огонь. Но русские, тем не менее, город сдавать не спешили. Потеряв в ходе боя 76 человек, французская пехота с наступлением темноты решила ограничиться только беглым огнем своих вольтижеров.

Между тем Наполеон, который намеревался перенести штаб-квартиру в Можайск уже 8 сентября, приказал своим экипажам двигаться вперед. Недалеко от аванпостов экипажам императора пришлось остановиться. Сегюр, двигавшийся вместе с ними и намеревавшийся подыскать в городе достойное место для императорской Квартиры, увидел Мюрата, который был в сильном негодовании на вверенные ему войска, которые не могли войти в город. Сегюр повернул обратно. По дороге он повстречал маршала Мортье, и они пошли вместе. «Разговаривая, мы заметили, что к нам приближается русское ядро. “Посторонитесь, Сегюр, – сказал маршал, – уступим дорогу тому, кто более спешит”». Неожиданно Сегюр заметил знакомую фигуру, идущую пешком по другую сторону дороги по направлению к Можайску. Главный квартирьер быстро пересек дорогу и остановил Наполеона, предупредив, что впереди небезопасно и идет бой. Медленно подняв голову, император произнес: «Итак, русские все еще в Можайске?» Сегюр указал на многочисленные огни по крайней мере 40-тысячной армии, блестевшие на высотах за Можайском, и прибавил, что вход в город защищает сильный арьергард.

Ночь с 8 на 9 сентября Наполеон провел в Кукарине, в двух верстах от Можайска, по-видимому, в несгоревшем господском доме (principale maison). Несколько сохранившихся приказов, помеченные императором лагерем перед Можайском 8-м и утром 9 сентября, свидетельствуют, что Наполеон все же ожидал отхода русских от города. Вместе с тем он не исключал, что под стенами Москвы придется выдержать новое сражение. Русская армия, испытав 7 сентября страшное потрясение, все еще не была разбита. Если бы Кутузов решился на новый бой, не было ясно, когда и где это произойдет. Если бы армия противника все же продолжила отступление, отказавшись от сражения, то по какой дороге она бы отступила? Наконец, Наполеон спрашивал себя о том, насколько быстро только что состоявшееся сражение и взятие Москвы могли бы подвигнуть Александра на переговоры о мире? Для того чтобы быть совершенно уверенным в скором начале таких переговоров, следовало заставить Кутузова принять еще один бой и окончательно разбить его. Но Наполеон, понимая необходимость нового сражения, теперь сам все более его боялся.

То, что Можайск не был взят с ходу, свидетельствовало о нескольких вещах: о том, что русская армия была отнюдь не деморализована, о том, что, задержав Великую армию у Можайска, Кутузов получил известную свободу маневра, о том, что военная инициатива стала переходить к русским. Было еще одно обстоятельство, последствия которого Наполеон хотя и предугадывал, но изменить что-либо был уже не в состоянии. Благодаря задержке Великой армии у Можайска русское командование смогло представить результаты битвы под Москвой как, во многом, успешные для русского оружия, а Александр I усилил у подданных это впечатление, внешне восприняв Бородино как очевидную победу.

Как только стало светать, бой за Можайск возобновился. Русская орудийная батарея, «замаскированная на кладбище», открыла огонь по бивакам французской пехоты. Дивизия Дюфура, быстро построившись в две колонны, пошла вперед, поддерживаемая огнем артиллерии и четырех вольтижерских рот, с вечера закрепившихся в предместье. Части русского арьергарда, вероятно по приказу Платова, стали стремительно отступать. Колонны французской пехоты, войдя в город около 7 часов, там соединились, получив «славный трофей» – большой магазин водки, из-за которого среди победителей немедленно началась борьба. Офицеры штаба маршала Бертье потребовали сохранить магазин для императорской гвардии, но генерал Дедем, чьи солдаты его захватили, поступил по-своему, нарушив принятое правило, и распределил водку среди различных частей армии.

Между тем «туча казаков вертелась вокруг площади» города, прикрывая отступление основных сил арьергарда. Французская пехота, задержавшись в Можайске на некоторое время, возобновила движение и, выйдя на восточные окраины города, увидела в полулье русский арьергард, готовый, казалось, возобновить бой. Однако русские стремились только задержать марш пехотинцев Дюфура, чтобы дать возможность всему обозу арьергарда выехать из города. Все убеждало в том, что неприятель не собирается давать возле Можайска второе сражение, но приводит свои войска в порядок, казалось, для боя под стенами Москвы. Дезертиры, допрошенные начальником штаба 3-го кавалерийского корпуса штабным полковником А.-П.-Ж. Шапель де Жюмильяком, аристократом высокомерного вида, это подтвердили.

Авангард Мюрата в течение всего дня 9 сентября продолжал напирать на арьергардные части русской армии. Французская пехота была развернута в линию; кавалерия заняла места в ее интервалах. Правый фланг двигавшихся вперед французов долгое время был прикрыт оврагом и не подвергался атакам русской кавалерии. Зато левый фланг, прислоненный к еловому лесу, должен был свернуться в каре. Во время одной из русских контратак 2-й батальон 33-го линейного, бывший под командованием капитанов Колье (Callier) и Сабатье (Sabatier) и составлявший крайний левый фланг, был совершенно окружен неприятельской кавалерией, которая располагала конными орудиями. Французам было предложено сдаться, но батальон, в котором было всего 176 человек, ответил огнем. Благодаря стойкости батальона и подошедшей поддержке русская кавалерия была отбита.

Вюртембержцы конно-егерского полка «герцога Людвига», двигаясь в тот день по «огромному ровному полю», обнаружили места, где был в минувшую ночь бивак противника. Немецкие солдаты «нашли здесь две недавно отрубленные лошадиные головы», и это стало поводом для того, чтобы начать рассказывать друг другу страшные истории про башкир, которые вместо варки кладут конину «на полдня или на день под седло и, когда она от этого станет мягче, съедают ее».

С утра 10 сентября французский авангард возобновил военные действия. Пехота русского арьергарда пыталась сдерживать французов, но, увидев угрозу обхода с севера, решила отойти.

Бой, и очень ожесточенный, возобновился ближе к вечеру, около 4 часов пополудни, когда два батальона полка Жозефа-Наполеона, один батальон в 300 человек 33-го линейного и отряд легкой кавалерии под командованием генерала Б.-Н. Кастекса, двигавшиеся в голове авангарда, стали подходить к с. Крымское. Начальник русского арьергарда генерал Милорадович решился в этот раз оказать сильное сопротивление, так как главные силы русской армии располагались всего в четырех верстах за р. Нарой и отход арьергарда имел бы самые серьезные последствия. Поэтому головная часть французского авангарда была, при поддержке пехоты, энергично атакована кавалерией Уварова и казаками. В течение двух часов испанским и французским пехотинцам приходилось отбивать атаки кавалерии. Только когда уже стало быстро темнеть, на помощь им подошел 15-й легкий пехотный полк и 3-я легкая кавалерийская дивизия. Бой закончился к 10 часам вечера. Потери обеих сторон были значительными (по свидетельству генерал-майора Г. В. Розена, русские потеряли до 2 тыс. человек; полагаем, что потери французов были примерно такими же).

Французам, по-видимому, удалось только несколько оттеснить русские войска (французская пехота на всю ночь осталась под ружьем). Злые языки говорили, что столь ожесточенный, но, в сущности, бесполезный для французов бой авангард Мюрата вел только ради того, чтобы захватить «очень приятное шато, которое весьма подходило для Неаполитанского короля» и который хотел там заночевать. Как бы то ни было, ночевка действительно состоялась в Крымском.

Когда французы вступили в Можайск 9 сентября, он являл собой страшное зрелище. Помимо того, что часть домов уже сгорела или была полуразрушена, многие здания были переполнены русскими ранеными. Множество раненых и мертвых покрывало площадь Можайска; некоторые раненые еще брели и ползли вдоль улиц, ища хоть какую-нибудь помощь. Их было, по разным данным, от 6 до 10 тыс. человек. Ларрей сделал все, что было в его силах, чтобы облегчить участь обреченных. С помощью солдат императорской гвардии он организовал раздачу воды и небольшого количества сухарей. Все неперевязанные раненые были перевязаны. Так как еще живые лежали вперемешку с мертвыми, тела умерших были удалены – их пришлось выбрасывать прямо в окна. Ужас ситуации усугублялся тем, что в Можайск стали прибывать раненые французы, и их тоже надо было разместить в домах и оказать помощь. Хотя часть русских раненых оставили в домах, многих из них стащили в сады и огороды, где они были брошены на произвол судьбы и могли есть только капусту, росшую там, и мясо своих умерших товарищей!

Наполеон въехал в Можайск 9 сентября в середине дня. Каменный купеческий дом, выходивший фасадом на площадь, возле спуска с крутой горы, на которой высился недостроенный Никольский собор, был немедленно приспособлен под Главную квартиру императора. Хотя дом был либо не достроен, либо уже разорен проходившими войсками, он был, по крайней мере, лучше палатки, в которой Наполеон провел четыре холодные и дождливые ночи. Наскоро устроившись, он возобновил работу Кабинета, отложенную на пять дней. Совсем потеряв голос, император прибегнул к перу, что было «серьезным нарушением привычки» (Фэн). Скрипя пером, Наполеон быстро покрывал листы бумаги своими каракулями. Для того чтобы их разбирать и переписывать, Наполеон задействовал не только своих обычных секретарей, Меневаля и Фэна, но также и начальника топографического кабинета штабного полковника Бакле д’Альба, барона Мунье и одного из штабных полковников Главного штаба. Графу Дарю и Бертье также пришлось взять на себя часть дела. С огромным трудом расшифровывалась каждая строчка наполеоновских набросков, а тем временем император, заканчивавший новый приказ, стучал по столу, чтобы забрали уже накопившиеся наброски. Почти весь день прошел в этой немой работе, когда был слышен только скрип перьев и стук по столу Наполеона, требовавшего забрать очередную бумагу.

Наполеон, хотя и потеряв голос, снова был прежним – деятельным, полным энергии и вдохновения. Даже сохранившиеся бумаги, составленные им в те дни в Можайске, поражают своим количеством и разнообразием затронутых вопросов: Наполеон распорядился произвести рекогносцировку окрестностей Можайска, построить редут для прикрытия дефиле, соорудить два моста через р. Москву; принцу Евгению было послано не менее пяти приказов – о движении к Рузе, а затем к Звенигороду, о строительстве мостов и сборе скота и т. д.; маршалу Нею – о подтягивании его войск к Можайску; Жюно – о пребывании на поле боя, а затем о занятии Можайска; Понятовскому – о продвижении в с. Фоминское и защите дороги на Калугу… 10-го Наполеон составил бюллетень о сражении под Москвой, распорядился отправить циркуляр епископам, чтобы те провели по всей империи службы по случаю победы. Много внимания уделил возобновлению боеприпасов (видимо, к 12 сентября ситуация в этом плане была уже вполне удовлетворительной, так как еще до сражения из Смоленска двинулось до 800 артиллерийских повозок с боеприпасами), защите коммуникаций. При этом Наполеона сравнительно мало волновало положение на северном и южном флангах театра военных действий. Он полагал, что они достаточно хорошо прикрыты и главная цель, как и прежде, заключалась в том, чтобы «поразить врага в сердце». Однако поступавшие к Наполеону сведения, в том числе информация об упорном бое у Крымского 10 сентября, заставили императора всерьез думать о возможности второго сражения под Москвой.

Нашел Наполеон время и для того, чтобы 11 сентября написать Марии-Луизе: «Мой дорогой друг, я получил Твое письмо от 26-го. Ты находишь Трианон очень веселым, это прекрасный сезон. Это заставило меня подумать, как хорошо нам было в прошлом году. Здесь жар прекратился, холодно. Моя кровь хороша, между тем небольшой насморк, который у меня был, закончился. Мои дела идут хорошо, обними маленького короля от меня дважды. Напиши своему отцу и отправь с курьером, он мне сказал, что беспокоится, не получая от Тебя вестей. До свидания, моя дорогая. Всего хорошего».

После боя у Крымского русские продолжали отходить на Москву. Теоретически, и этого Наполеон исключить не мог, Кутузову было бы разумнее отступать к Калуге или, наоборот, на север, прикрывая Петербург. Тогда Наполеону, возможно, пришлось бы двигаться не на Москву, а за русской армией. Но это было возможно только теоретически – после Бородина русская армия сократилась до 50–55 тыс. и, имея перед собой все еще почти 90- или 100-тысячное войско Наполеона, могла идти только к Москве.

Но и французская армия неузнаваемо изменилась. 12 сентября, в день, когда Наполеон покидал Можайск, чтобы двигаться дальше на Москву, Фезенсак, ранее служивший адъютантом у Бертье, принимал возле с. Кубинское 4-й линейный из корпуса Нея. «…Я был поражен вымотанностью войск и их малочисленностью», – напишет он позже. «Никогда еще мы не несли столь тяжкие потери; никогда еще моральное состояние армии не было столь потрясено. Я не видел признаков былой веселости солдат. Мрачное молчание сменило песни и шутки, которые в свое время заставляли забывать усталость долгих маршей. Сами офицеры выглядели озабоченными; они служили теперь только из чувства долга и чести. Это уныние, обычное для армии, потерпевшей поражение, было странным после решающего сражения, победа в котором открыла для нас ворота Москвы».

Вновь возобновилась, затихшая было, грызня между высшими начальниками Великой армии. Подобно тому как в конце августа, командование было раздражено длительным отказом русских от генерального сражения, теперь, когда сражение уже состоялось и, казалось бы, было выиграно, стычки между Мюратом и Даву начались снова.

В течение 11 сентября авангард Мюрата оставался возле Крымского, не решаясь двигаться дальше, пока не выяснится ситуация на флангах. Богарне в это время через Рузу направлялся в Звенигород. Южнее Мюрата, на ощупь, пробирался вперед Понятовский, намереваясь перекрыть Калужскую дорогу.

Утром 12 сентября Наполеон, полагая, что Богарне уже занял Звенигород, приказал Мюрату начать движение дальше, на Москву. По сведениям, которыми располагал Наполеон, главные силы неприятеля могли быть в 25 верстах от Москвы, перед Перхушковом, где, по данным разведки, было сооружено «18 батарей». Авангард Мюрата пришел в движение. Однако в тот день никаких стычек с русскими не произошло. «12. День моего рождения, 28 лет, – записал вечером в свой дневник капитан Бонне из корпуса Нея, – мы спокойно маршировали в течение 8 часов без того, чтобы слышать ружейный выстрел…» Главные силы русских в тот день приближались уже к Мамоновой, располагавшейся всего-навсего в 10 верстах от древней столицы.

В полдень 12 сентября Наполеон, сев в коляску, покинул Можайск и к 6 вечера остановился, не доезжая с. Таторки (во французских документах – Tatarki), в помещичьем доме справа от дороги, примерно на половине пути из Можайска в Москву. «Император расположился в дурном шато, – записал Кастелан. – Мы в риге; было очень холодно». Вечером Наполеон продиктовал Бертье приказ для авангардов: Мюрат должен был на следующий день выдвинуться к Перхушково, принц Евгений – двинуться от Звенигорода дальше, с намерением перекрыть дорогу из Москвы на Петербург, а Понятовский – дорогу на Калугу.

Наполеон был почти уверен, что русская армия отступает к Москве. Однако его беспокоило отсутствие сведений, это подтверждавших. Армия двигалась как бы в безвоздушном пространстве, словно заманиваемая в ловушку. «Если неприятель не находится перед вами, – писал 13-го из Таторок Мюрату по поручению Наполеона Бертье, – то надо опасаться, не перешел ли он вправо от вас, на Калужскую дорогу. В таком случае очень возможно, что он бросится на наш тыл. Неизвестно, что делает Понятовский, который должен находиться в двух лье вправо от вас. Прикажите ему двинуть свою конницу на Калужскую дорогу. Император остановил здесь корпуса Даву и Нея до тех пор, пока не получит от вас известий о том, где находится неприятель. Его Величество с нетерпением ожидает известий о том, что происходит на вашем правом крыле, т. е. по дороге из Калуги в Москву».

13 сентября в 9 утра кавалерия Мюрата двинулась к Перхушкову. Русской армии там не было. В тот день она вышла из Мамоновой и вплотную подошла к Москве, расположившись в двух верстах впереди Дорогомиловской заставы.

Мюрат, миновав Перхушково, пошел дальше. Главная квартира императора из Таторок была перенесена в с. Вязёмы, имение князя Б. В. Голицына. «Мы прошли два с половиной лье к месту обитания князя Голицына, расположенному на берегу озера в одно лье, – записал вечером 13-го Кастелан. – Это первый действительно прекрасный дом и с большими службами, единственное настоящее шато, встретившееся после нашего вступления в Россию; солдаты авангарда, по своему обыкновению, немного все “перевернули”; ткань на мебели они искромсали». Сам Наполеон расположился также в Вязёмах и имел там ночлег. Мюрат к вечеру 13-го был уже «в виду Филей» и передавал, «что враг укрепил Воробьевы горы, а также еще одну гору». Наполеон не знал, и не мог знать, что Москву русские уже решили оставить без боя.

В то время, когда утром 14 сентября авангард Мюрата завязал перестрелку с арьергардом Милорадовича у Фарфоровых заводов и стал быстро теснить его к Москве, Наполеон вместе с Бертье пересаживались из кареты, в которой они выехали на рассвете, в седла. Мост, перекинутый через глубокий овраг, был сожжен. Наполеон, не желая дожидаться, пока инженеры возведут новый мост, поскакал верхом.

В 10 утра примерно в 12 верстах от Москвы Наполеон был встречен Мюратом. Здесь, прохаживаясь по церковному двору, он и узнал из уст Неаполитанского короля, что русские отказались от мысли дать под Москвой второе сражение. Позавтракав, Наполеон в сопровождении двух дежурных эскадронов неторопливым аллюром поскакал к Москве.