Поздно вечером 23 июня 1812 г. Наполеон приказал переходить русскую границу. То утро, когда началась война, Деннье, инспектор смотров при штабе Бертье, вспоминал так: «24-го числа небо освещает огромное пространство, которое омывает Неман и над которым возвышается площадка с биваком императора. Сейчас 6 часов: уже достигнут противоположный берег; уже просматриваются все наши линии, и они дефилируют мимо Него [Наполеона] своими бесчисленными батальонами; крики “Да здравствует император!” стоят в воздухе и достигают самых отдаленных рядов. Своей блестящей униформой выделяется Генеральный штаб. Польская кавалерия, вооруженная длинными пиками, на которых развеваются маленькие флажки всевозможных цветов, отличается как своей силой, проворством лошадей, так и изяществом своей национальной униформы. Медленно движутся кирасиры, похожие на стальные стены, на которых играют солнечные лучи. Батальоны линейной пехоты маршируют с музыкой, сопровождаемые своей прекрасной артиллерией и прочерчивают на равнине темные и непрерывные линии. Наконец, императорская гвардия, Старая и Молодая, прекрасная, как на параде в Тюильри, замыкает этот внушительный марш».

Куда двигалась вся эта громада людей, собранных со всех уголков Западной, Южной и Центральной Европы? Куда вел ее Наполеон? При всей очевидности политических целей войны, призванной заставить Россию неуклонно следовать в фарватере политики французского императора (мы сознательно оставляем в стороне все нюансы в трактовке этого тезиса), вопрос о военно-стратегических планах Наполеона ясен не до конца. Появление целого ряда блестящих работ в последние 30 лет, написанных отечественными историками, казалось бы, окончательно подтвердило вывод о планировании Наполеоном быстротечной войны, не связанной с глубоким проникновением в глубь Российской империи и предполагавшей разгром русских армий вблизи их собственной границы. Однако обращение к трофейным документам Великой армии, содержащим всевозможные статистические, географические и военные сведения французской разведки о России, вызывает сомнения в правильности столь категорического утверждения. Эти сведения, по крайней мере, в потенциале, создавали возможность для политического и военного руководства Франции, а в значительной степени и других стран, готовившихся к вторжению, не только представить картину основных коммуникаций западных регионов Российской империи, общий состав и дислокацию ее вооруженных сил, но и особенности этнонационального, сословного, административного и социокультурного состояния страны и общества. Так, были собраны и подвергнуты анализу многочисленные бумаги, начиная от знаменитого «Завещания Петра Великого», аналитических записок времен Людовика XV и Людовика XVI по поводу внешней политики и внутреннего состояния России до обширного мемуара 1809 г. (?) о переменах в организации казачьих войск и подробных планов укреплений Крондштадта и «русской Финляндии», подготовленных батальонным командиром инженерных войск Ш. Ф. Де Понтоном. Обращает на себя внимание разнообразие и подробный характер сведений о географии Российской империи. Если аккумулирование сведений о западных губерниях Российской империи легко объяснить планированием в этих регионах военных операций, то обширные материалы о Московской губернии и, в особенности, о Кавказе, Крыме и даже Урале вряд ли можно связывать с предположением о непосредственной встрече здесь с русскими войсками. В этом плане чрезвычайный интерес представляет массивный рукописный фолиант, озаглавленный «Статистический очерк Российской империи», оказавшийся в числе трофейных бумаг в наших архивохранилищах. В фондах Архива Исторической службы министерства обороны Франции нами были обнаружены подготовительные материалы для этого «Статистического очерка», которые содержат, в том числе, обширный список источников, привлеченных для его составления. Список охватывает 11,5 листа большого формата, на которых убористым почерком перечислены сотни изданий, карт и рукописей на французском, русском и немецком языках. Это дало возможность составителям дать точные сведения практически обо всех регионах Российской империи.

Разумеется, все это может свидетельствовать лишь о стремлении Наполеона как можно полнее узнать своего противника и о надеждах французского императора возродить известный проект похода в Индию. Однако множество иных свидетельств говорит о размытости военных планов Наполеона и на ближайшую перспективу. В марте 1812 г. состоялась беседа Наполеона с архиканцлером Ж.-Р. Камбасересом. Император отметил, что задуманное им «предприятие» (война с Россией) трудно для осуществления и война будет отнюдь не скоротечной, «порывистой», как прежние войны, и что она будет «по крайней мере делом двух кампаний». Наполеон заявил, что он не собирается сразу «погрузиться в дикие равнины, которые, вероятно, еще и разорены», чтобы «отдать себя во власть нужды и холода»; что «в этот год» он продвинется самое большее до Двины и Днепра, после чего займется обустройством захваченной территории, организацией ее защиты и созданием громадных магазинов. Вероятно, только через год после этого он сочтет целесообразным двинуться далее вглубь, чтобы нанести по России смертельный удар.

Но вместе с этим, в начале 1812 г. (судя по воспоминаниям тогдашнего министра иностранных дел Австрии К. В.Н.Л. Меттерниха) Наполеон не раз развивал и идею о том, что война начнется переходом русской армии в наступление. Когда же Меттерних пытался возразить императору и даже высказал предположение о готовности русских отойти в случае французской атаки, Наполеон отверг это, указав на некие «стратегические причины и ссылаясь на образ мышления и действия царя, которые он успел постигнуть вполне». Чуть позже, в мае 1812 г., мнение Наполеона было уже другим. «Победа достанется наиболее терпеливому, – заявил император тому же Меттерниху. – Я открою кампанию переходом Немана. Эта кампания закончится в Смоленске и Минске. Это будет тем пределом, у которого я остановлюсь. Я укреплю эти два пункта, сам же займу Вильну, где будет размещена в течение следующей зимы главная квартира; займусь реорганизацией Литвы, которая сгорает от нетерпения избавиться от ярма России». Далее Наполеон заявил, что «Александр накормит мою армию за счет своей страны». В ответ на вопрос Меттерниха, что император будет делать в случае, если император Александр все же, несмотря на оккупацию Литвы, не согласится пойти на мир, Наполеон ответил: «В этом случае я продвинусь в следующем году до центра империи, и я буду ждать [мира] в 1813 г., как я ждал в 1812 году. Это дело, как я уже сказал, является вопросом времени». И все же – в те же месяцы перед вторжением – Наполеон не раз излагал и иные варианты своего плана. В разговоре с аббатом Д. Прадтом император заявил, что пойдет на Москву и «в одно или в два сражения закончит кампанию», а в беседе с генерал-адъютантом Л. Нарбонном, прибывшим из Петербурга, начал даже размышлять о более отдаленных планах похода через Россию в Индию: «Так или иначе, но ведь длинный путь – это тот же путь в Индию. И Александру (Македонскому. – В.З.) предстояло пройти расстояние не меньшее, чем оттуда до Москвы, чтобы добраться до Ганга… Теперь же мне придется с окраины Европы взяться за Азию с другой стороны, чтобы ударить по Англии».

Вряд ли столь разноречивые свидетельства могут быть связаны только с попытками Наполеона дезорганизовать своих противников и воздействовать на не очень верных друзей. Скорее это говорит о неопределенности общих планов самого императора. К тому же Наполеон был сам явно удивлен грандиозностью перспектив, которые открылись бы перед ним в случае удачного исхода русской кампании. Следует всегда помнить о бессмысленности пытаться измерять планы Наполеона мерками прагматичного и приземленного политика. Сколько раз его проекты приобретали форму истинных фантасмагорий! Последнее великолепно уловил А. Вандаль, размышляя о планах Наполеона при вторжении в Россию: «В Москве он вторично подошел бы к Востоку, к тому миру, к которому не так давно приблизился с другого конца и от которого у него осталось глубокое и неизгладимое впечатление».

Да и сама Великая армия оказалась тогда, на берегах Немана, просто зачарована фантастичностью предпринимавшегося похода в полуазиатскую, сказочно-далекую Московию. «В нашем предприятии, – писал позже участник похода генерал А.-А. Жомини, пытаясь передать настроения, царившие в Великой армии при переходе русской границы, – было что-то гигантское, поражавшее нас самим изумлением. Казалось, мы, как титаны, шли на приступ неба…» «Сперва мы вступим в Россию, где нам придется немножко подраться, чтобы проложить себе путь дальше, – писал своим родителям один гвардейский фузилер. – Император, должно быть, уже приехал в Россию, чтобы объявить ему – тамошнему маленькому императору – войну. О! Мы живо разделаем его под белый соус! Если бы мы были одни, и то было бы достаточно. А! Отец, и как же здорово готовятся к войне. Наши старые солдаты говорят, что никогда не видели ничего подобного. И это правда, ибо ведут сильное и огромное войско, но мы не знаем, для России ли оно. Кто говорит, что пойдем в Ост-Индию, кто в Египет; не знаешь, кому верить. Мне лично решительно все равно. Я хотел бы, чтобы мы пошли на край света». Конечно, так думали и рассуждали далеко не все, но многие, и их эмоциональный подъем на время заражал и остальных.

Какой план будет избран в конечном итоге – остановится ли армия в Смоленске и Минске, либо же пойдет дальше, то ли к Москве, то ли к Санкт-Петербургу, – император в дни перехода через Неман окончательно не решил. Пока перед ним стояла задача как можно скорее разбить западные русские армии. Главным стратегическим направлением была дорога на Вильно.

Первым событием, глубоко взволновавшим Наполеона и заставившим его задуматься о возможном провале всего начатого предприятия, стал случай, произошедший накануне перехода через русскую границу. Ночью с 23 на 24 июня, когда император заканчивал последнюю рекогносцировку, из-под ног его лошади по имени Фридланд выпрыгнул заяц. Лошадь испугалась, отскочила, и Наполеон упал наземь. Чины штаба, и среди них А. Коленкур, подробно описавший позже этот случай, внутренне содрогнулись. Бертье произнес: «Мы сделали бы гораздо лучше, если бы не переходили через Неман. Это падение – дурное предзнаменование». Наполеон был глубоко потрясен случившимся; он пытался шутить, отгоняя дурные мысли, но получалось очень искусственно. Генералы хранили молчание. «Каждый думал об этом падении, и на лицах чинов штаба можно было прочесть, что римляне, верившие в предзнаменования, не перешли бы через Неман». Вскоре перестал шутить и Наполеон; в течение всего дня 24-го он оставался очень серьезным и озабоченным. После обеда император все же решился спросить у Коленкура, что говорят об этом происшествии в ставке. Величественное зрелище переправы Великой армии через Неман и опьяняющий энтузиазм войск помогли Наполеону развеять дурное настроение и заставили забыть о несчастном происшествии.

Французские солдаты были переполнены энтузиазмом. Дурные мысли, как писал позже Тирион, старший вахмистр 2-го кирасирского, «нас тогда, на берегах Немана, не тревожили; полные сил и надежд, гордые принадлежностью к великой нации, гордые мундиром, мы мечтали о славе, о движении по службе и победах…». Энтузиазм французов заражал и иностранцев Великой армии. «На этом походе царит радость и веселье; итальянским войскам присуще в высшей степени самолюбие, рождающее чувство собственного достоинства, соревнование и храбрость», – писал Ложье, адъютант полка велитов итальянской гвардии. Убежденность в своем могуществе снова возвращалась к Наполеону. Полный азарта, он устремился к Вильно.

Каждую минуту, двигаясь к Вильно, и в течение нескольких дней после того, как Главная квартира уже вступила в этот город, Наполеон и вся армия были в ожидании генерального сражения. 30 июня Брандт с полком Легиона Вислы был возле Вильно. «…Ее окрестности, – вспоминал он, – представляли теперь какую-то пустыню… Дождь продолжал лить как из ведра». «Говорили, – продолжает он, – что неприятель в виду и что ожидают сражения». «Дождь все продолжал идти, небо заволокло темными, беспросветными тучами. Вдруг из окружавшей нас завесы дождя показался Наполеон. Задний отворот его треуголки был отогнут назад, вода ручьями стекала с его серого походного сюртука. Он ехал на небольшой серой лошади с хлыстом в руке, которым он нахлестывал по своим высоким ботфортам; время от времени он подносил к глазам подзорную трубу, хотя вряд ли можно было что-нибудь разглядеть при таком ливне. “Какой ужасный дождь!” – промолвил император, обращаясь к Бертье, который, сердитый и нахмуренный, ехал рядом с ним». Сражения ждали все: Наполеон, польский офицер Брандт, вестфальский солдат Рункель… Сражения не произошло.

Причины военного характера, предопределившие неудачу Виленской операции, достаточно хорошо известны. Обратим внимание только на два момента. Во-первых, уже с первых дней кампании стало сказываться недостаточное знание командованием Великой армии театра военных действий, сил и возможностей противника. Войска Даву и Жерома, которые должны были перехватить 2-ю Западную армию П. И. Багратиона, двигались словно на ощупь, безвозвратно теряя драгоценное время. Во-вторых, крайне остро стало ощущаться расстройство тылов из-за дурной администрации, а главное, из-за небывалых масштабов проводимых операций. Начался массовый падеж лошадей. К 30 июня окончательно завязли большие корпусные парки. Солдаты терпели нужду во всем. «Теперь мы должны учиться терпеть голод и жажду», – писал 16 июля солдат-вестфалец Рункель.

Но была и еще одна важная причина, повлиявшая на исход Виленской операции, которую точно подметил Д. Чандлер: у Наполеона стал проявляться недостаток «физической энергии». 7 июля, в Вильно, адъютант Нарбонна Кастелан сделал запись: «Его величество проявляет меньше жизни; он разжирел; садится на лошадь с большим трудом. Главный шталмейстер должен был ему помогать руками сесть в седло».

В Вильно Наполеон ведет разговоры с посланцем Александра I генерал-адъютантом А. Д. Балашевым, тщетно ожидая мирных предложений русского императора, и там же он заявляет своим генералам: «Я не перейду Двину. Хотеть идти дальше в течение этого года – значит идти навстречу собственной гибели». Но стоило 16 июля только замаячить на горизонте миражу решающего сражения, как Наполеон отбросил все свои сомнения и помчался вперед, надеясь перехватить русские армии и навязать им бой. Несколько раз, с 16 по 24 июля, Наполеон меняет военные комбинации, стремясь «ухватить» противника и заставить его сражаться. Наконец, возле Витебска показалось, что сражение обязательно состоится.

К этому времени армия была уже физически сильно измотана и катастрофически быстро уменьшалась. Между Ковно и Витебском, по подсчетам М. Дюма, было потеряно 20 тыс. лошадей. Кавалеристы и артиллеристы с тяжелым сердцем покидали своих лошадей, умиравших на дороге. Но тогда солдаты еще не теряли бодрости духа. «Счастье, которое столько лет баловало нас, – вспоминал о тех днях лейтенант из резервной артиллерии 3-го армейского корпуса Н. Ж. Соваж, – поддерживало в нас мужество, и по мере того, как солнце поднималось к меридиану, блистая своими лучами на наших колоннах, и мы удалялись от этой страшной картины, наши предчувствия испарялись подобно утренней росе, и воспоминания о победах затмевали всякие признаки опасности. Великий полководец нас настолько приучил побеждать, что нам казалось, что, пока нас ведет его гений, ничто не в состоянии нам сопротивляться». Все считали, что сражение непременно положит конец всем страданиям и неопределенностям.

25 и 26 июля произошли тяжелые бои на подступах к Витебску – у местечка Островно и у д. Какувячина. Русский арьергард был отброшен к р. Лучёсе. В ночь на 27-е Наполеон приказал ускорить движение всех корпусов и артиллерийских резервов. «…Были пущены в ход все средства, – писал А. Коленкур, – в надежде, что завтра или самое позднее послезавтра состоится генеральное сражение – предмет всех желаний и упований императора. Его величество часть ночи оставался на лошади, подгоняя и ускоряя движение воинских частей и ободряя войска, которые были полны воинственного пыла. Неаполитанский король уверял, что все маневры неприятеля указывают на подготовку к сражению. Император и вся армия слишком сильно желали этого сражения и поэтому тешили себя надеждой, что великий результат близок». С утра 27-го начались упорные кавалерийские сшибки, которые задержали развертывание французских войск (в тот день особенно отличились 8-й гусарский и 9-й линейный полки). Наполеон, убежденный в готовности русских дать генеральное сражение, решил не торопиться и, подтянув и развернув все войска, напасть 28 июля. Вечером 27-го «император был весел и уже сиял лучами славы, – до такой степени он верил в то, что померяется силами со своими врагами и добьется результата, оправдывающего его поход, который завел его уже слишком далеко». «Завтра в 5 часов взойдет солнце Аустерлица!» – заявил он Мюрату. У него под рукой против русской 1-й Западной армии был 4-й армейский корпус Богарне, три дивизии 1-го корпуса, императорская гвардия и вся кавалерия Мюрата (за исключением 3-го корпуса Груши). Наутро выяснилось, что русская армия, стоявшая накануне напротив французских войск, исчезла (французы нашли только одного русского солдата, спавшего в кустах). Наполеон понял свою ошибку: он, отсрочив на один день сражение, дал русской армии возможность полностью отойти. Память об этом событии заставит Наполеона позже, под Бородином, нервно дожидаться утра 7 сентября, отказавшись при этом от любых обходных маневров.

Тогда же, утром 28 июля, Наполеон, узнав об отходе русских, поразмыслив более часа, вполне уверенно произнес: «Возможно, что русские хотят дать бой в Смоленске. Багратион еще не присоединился к ним. Надо их атаковать». В ту минуту император не сомневался, что пойдет дальше, в Смоленск. Более того, есть основания предполагать, что еще до Витебска Наполеон уже решился двигаться не только до Смоленска, но до Москвы. Однако в любом случае предстояло подтянуть войска и тылы, дать отдых солдатам. 29 июля Наполеон рекомендовал войскам Нея построить хорошие бараки. Император, таким образом, не исключал и возможности остановить армию в Витебске, не двигаясь дальше в глубь России. Наступила вынужденная пауза, во время которой Наполеон стал взвешивать самые разные варианты своих дальнейших действий.

Днем 28-го, выехав в половине второго из Витебска, император проехал вперед, по направлению к Суражу, к войскам авангарда, стараясь уяснить обстановку и понять, куда же отступили русские. К вечеру он остановился возле Агапоновщины и приказал разбить бивак. Вечером 28-го здесь, в палатке, которую окружило каре итальянской гвардии, произошло знаменитое совещание с участием Мюрата, Бертье и Богарне (вероятно, в совещании участвовало еще несколько человек, среди которых был А. Коленкур, но достоверные сведения об этом отсутствуют). Совещание началось с того, что Наполеон сделал выговор собравшимся за то, что они не принимают достаточных мер к захвату пленных, бывших в те дни фактически единственным источником информации о противнике. Тогда Мюрат вынужден был напрямую доложить о катастрофическом состоянии конского состава, который был совершенно измотан, из-за чего, собственно, кавалеристы и не были способны активно преследовать русских. Император, казалось, пропустил это мимо ушей, но затем неожиданно пустился в рассуждения о ходе всей кампании и под конец заявил: «Здесь остановимся! Я должен собраться с силами… Кампания 1812 года закончена…» Наутро Наполеон возвратился в Витебск и развернул бурную деятельность с целью привести войска, тылы армии и дела всей империи в порядок.

А. Коленкур и Сегюр, наблюдавшие Наполеона в дни его пребывания в Витебске, попытаются позже описать то, как император в конце концов должен был изменить первоначальное решение – и вновь двинуться вперед в тщетных попытках сразиться с русскими. Однако описания Коленкура и Сегюра далеко не всегда убедительны. Оба автора (в особенности Коленкур) представили Наполеона человеком, оказавшимся во власти своих собственных иллюзий и заблуждений. Все попытки окружения отговорить его от дальнейшего продвижения в глубь России вызывали якобы только раздражение со стороны опьяненного фантазмами и славой императора. Попытаемся взглянуть на этот вопрос менее предубежденно. Проанализируем характер той информации, которая поступала в дни витебской стоянки к Наполеону, и то, как она влияла на его решения.

От Немана до Витебска Великая армия заметно уменьшилась. По подсчетам А. Н. Попова и П. О. Смоленского, она лишилась более 150 тыс. человек, из которых только 15 тыс. можно было отнести к числу боевых потерь. Дальнейшее пребывание на разоренной территории, изначально обладавшей ничтожным потенциалом для обеспечения нужд армии, могло бы обернуться дополнительными, и очень немалыми, небоевыми (а фактически бесполезными) потерями.

В то же время оставшихся сил было вполне достаточно, чтобы заставить русских принять большое сражение и выиграть его. Было совершенно ясно, что воспрепятствовать соединению двух западных русских армий теперь уже не удастся. П. И. Багратиону в районе Могилева удалось ускользнуть от Даву. Последний располагал только двумя из трех своих пехотных дивизий и 3-м кавалерийским корпусом Груши (Вестфальский король Жером, командовавший до середины июля 8-м армейским корпусом, откровенно саботировал приказы французского маршала, а войска Понятовского еще не подошли) и поэтому просто не мог остановить 2-ю Западную русскую армию. Тем более что французское командование постоянно путалось в подсчетах русских сил, ошибочно полагая, что 6-й пехотный корпус входил в состав 2-й Западной армии Багратиона. 3 августа две русские армии соединились.

Какими же сведениями о противнике располагал Наполеон? Благодаря трофейным французским документам и материалам, опубликованным Фабри, вполне можно воссоздать общую картину. К началу военных действий сведения о русских армиях были более или менее точными, по крайней мере, давали возможность принимать рациональные решения. Э.-Л.-Ф. Лелорнь д’Идевиль, в обязанности которого входило обобщение разведывательной информации и представление ее Наполеону (уже в ходе войны Лелорнь д’Идевиль займет формальную должность секретаря-переводчика, хотя фактически будет возглавлять разведывательное бюро при Главной квартире), составлял сводные таблицы как по отдельным корпусам русской армии, так и в целом по армиям. Учитывалась боевая сила, места дислокации, возможность пополнения, качество командного состава и т. д. С началом военных действий Лелорнь д’Идевиль, как и сотрудники других разведывательных подразделений, пытался отслеживать перемещения русских войск и вычислять их потери. Но информация оказывалась очень фрагментарной и путаной. Почти вся она базировалась на основе допросов перебежчиков (главным образом, из числа поляков и литовцев) и не очень многих пленных. Причем пленные из числа солдат и унтер-офицеров знали, как правило, только фамилию своего ротного командира, не более. 31 июля Наполеон раздраженно потребовал от Даву прояснить наконец ситуацию с составом армии Багратиона: «Вообще, сколько дивизий (у Багратиона. – В.З.): три, четыре или шесть?» 23-й дивизии, утверждал он, во 2-й армии не может быть, «так как она здесь», в 1-й армии. Только к началу августа удалось более или менее точно выяснить общую ситуацию в отношении численности и состава войск противника. 1 августа Лелорнь д’Идевиль составил обновленное расписание русской армии и, вероятно 2 августа, представил эти сведения императору. На основе дополнительных данных, поступивших в последующие несколько дней, была составлена следующая картина: силы 1-й Западной армии предполагались не более чем в 150 тыс., 2-й – примерно в 75 тыс., 3-й – примерно в 40 тыс., в армии адмирала П. В. Чичагова, которая после ратификации мира с Турцией должна была передвинуться к театру военных действий, – до 50 тыс. Корпус генерала Ф. Ф. Эртеля включал 20 тыс. О перемещениях Александра I, великого князя Константина Павловича, о настроениях в русских столицах и глубинке информация продолжала оставаться очень отрывочной и противоречивой. Нередко она приходила в ставку только окружным путем, через Вильно.

Важными были сведения, которые приходили с фланговых группировок Великой армии. 2 августа император узнал о сражении под Кобрином 27 июля, когда 3-я Западная русская армия нанесла поражение войскам 7-го (саксонского) корпуса Ж. Л. Ренье. На следующий день Наполеон приказывает австрийскому корпусу К. Ф. Шварценберга двигаться на помощь Ренье. От прежнего намерения подключить австрийцев к войскам центральной группировки пришлось отказаться. Часть войск Шварценберга совместно с польской дивизией Я. Г. Домбровского действовала против 2-го русского резервного корпуса Ф. Ф. Эртеля. Тем временем и с левого фланга стали приходить сведения о столкновениях войск 2-го корпуса Н.-Ш. Удино с корпусом П. Х. Витгенштейна. Пришлось подкрепить Удино 6-м корпусом Гувион Сен-Сира.

Информация о военных действиях на флангах накладывалась на политические новости: в Витебске Наполеон узнал о ратификации мирного договора России с Турцией, подписанного еще 28 мая, а также получил текст договора России с Англией. Эти события, отметил Сегюр, «сделали победу еще более необходимой как никогда». Следовало ожидать появления на севере русской Финляндской армии, а на юге – Дунайской! Многочисленные дела империи (особенно в Испании), о которых также приходилось думать, находясь в Витебске, еще больше убеждали Наполеона не затягивать войну с Россией, но окончить ее как можно скорее. Не мог не видеть Наполеон и то пагубное состояние, в котором все больше и больше оказывалась его армия, находясь в бездействии на разоренной территории, катастрофически быстро утрачивая свой энтузиазм, жажду победы и славы. «Настроение у нас было далеко не веселое», – писал о тех днях Брандт. Дабы поддержать дух армии, Наполеону приходилось ежедневно проводить парады, смотры («Сплошные парады!» – записал в своем дневнике Кастелан 3 августа) и производить назначения. Все попытки прекратить мародерство, наладить регулярную раздачу пайков и привести в порядок медицинскую часть (именно к этому времени относится резкое выяснение отношений по поводу виновности в плохом состоянии медицинской части между Ларреем и Дюма, о чем мы писали выше) оказывались тщетными. Административные перестановки (как, например, введение новых должностей помощников начальника Главного штаба по пехоте и кавалерии – ими стали генерал-адъютанты Ж. Мутон и А.-Ж.-О.-А. Дюронель – или назначение комендантом Главной квартиры решительного и честного О. Коленкура) мало что давали.

Ко времени витебской стоянки относятся и первые серьезные беспокойства по поводу поведения местных крестьян, ставших нападать на мародеров.

Все говорило о том, что Наполеону был необходим немедленный успех. Успех могло дать только сражение. «Как это бывает с людьми его натуры, – писал о пребывании императора в Витебске Сегюр, – бездействие было тяжело для него, и он предпочитал опасность скуке ожидания…» «Он верил в сражение, – заметил Коленкур, – потому что желал его, и верил, что выиграет его, потому что это было необходимо. Он не сомневался, что русское дворянство принудит Александра просить у него мира…» По свидетельству Фэна, в начале августа Наполеон уже совершенно определенно говорил своим соратникам о готовности двигаться к Смоленску, а затем к Москве. Он был уверен, что перед тем или другим городом русские обязательно дадут генеральное сражение. Времени, считал Наполеон, чтобы продолжить активную фазу кампании и добиться решительных результатов, оставалось еще вполне достаточно. «…Мой план кампании, – резюмировал император, – связан с сражением, в результате которого вся моя политика увенчается успехом».

8 августа произошло серьезное столкновение возле Инково. Русские войска атаковали кавалерию генерала О.-Ф.-Б. Себастиани. Надежды Наполеона на скорое сражение немедленно оживились. Все свидетельствовало о том, что русские собираются наступать. Наполеон, не дожидаясь подтверждения сведений о том, что русские действительно перешли к решительным действиям, приказывает общее наступление. 12 августа Друо, командующий гвардейской пешей артиллерией, полный воодушевления, как и вся армия, пишет во Францию: «Господь желает доставить нам в конце концов счастье встретиться с этими русскими, которых мы преследуем уже столь долгое время!» В час ночи 13 августа император выехал из Витебска. Тогда же выступила и императорская гвардия.

Как известно, русское командование действительно намеревалось первоначально осуществить наступление (точнее, выдвижение вперед), однако, опасаясь обхода, вскоре отдало приказ войскам возвратиться к Смоленску. Тем временем Наполеон, оставив возле Инкова только прикрытие, спешно вышел к переправе через Днепр у Расасны. Проведя там в палатке ночь с 13-го на 14-е, он переправил на левый берег Днепра свои главные силы и бросил кавалерию Мюрата на Красный, стремясь обойти 1-ю и 2-ю русские армии с юга, тем самым отрезав их от Смоленска. Историкам еще предстоит подробно исследовать все перипетии драматических событий возле с. Красного, где 14 августа дивизия Д. П. Неверовского смогла предотвратить трагедию всей русской армии. Предстоит также окончательно решить задачу: осуществлял ли Наполеон, двигаясь через Красный к Смоленску, заранее разработанный план выхода к городу раньше русских армий, либо же, как об этом пишет Коленкур, он просто не знал, где находятся главные силы русских, хотя и прошел рядом с ними.

15 августа, в день своего рождения, когда прямо на марше был устроен смотр, Наполеон был у стен Смоленска. Однако решительного штурма ни в тот день, ни 16 августа не последовало. Деннье, как правило человек исключительно осведомленный о том, что происходило в Главном штабе и Главной квартире, писал: «Мы все были уверены, что неприятель покинул город. Сам император разделял это убеждение…» Хотя ему докладывали, что русские держатся в городе и, по всей видимости, намерены его оборонять, «император был настолько уверен, что защита Смоленска не могла быть серьезной и что русские не намеревались там удержаться, что он не придавал никакой веры рапортам…»

В этой связи закономерен вопрос: движение Наполеона к Смоленску было связано исключительно с надеждами дать русским генеральное сражение или же было частью осуществления более серьезного общего плана движения на Москву? Первоисточники дают на этот счет противоречивую информацию. Коленкур, к примеру, раскрывает этот вопрос следующим образом. Вечером 16-го «император не знал, что думать, и заранее злился при мысли, что придется идти еще дальше, чтобы настигнуть эту армию, которую он принудил бы к сражению, если бы атаковал ее 48 часами раньше». В тот миг Коленкуру показалось, что император вдруг принял наконец решение остановиться у Смоленска. «Я обоснуюсь в Витебске. Я поставлю под ружье Польшу, а потом решу, если будет нужно, идти ли на Москву или на Петербург», – заявил он. Радостный Коленкур немедленно сообщил о решении императора Бертье. Князь Невшательский, лучше знавший Наполеона, сразу выразил сомнения в том, что эти идеи «удержатся после взятия Смоленска». В ночь с 17 на 18 августа, когда уже весь город был объят страшным пожаром, император, вдруг хлопнув обер-шталмейстера по плечу, радостно произнес: «Это извержение Везувия! Не правда ли – красивое зрелище, господин обер-шталмейстер?» – и чуть позже добавил: «…труп врага пахнет всегда хорошо». Коленкур и Бертье переглянулись. Они поняли, что Наполеон продолжит наступление.

О том, что если какие-то колебания у Наполеона в те дни в отношении похода на Москву и были, то они были недолгими, говорят и воспоминания Раппа. Во время беседы с ним Наполеона, видимо, 20 августа, последний говорил об этом, как о деле давно решенном. «Ваше величество только что сказали мне о Москве. Армия не ожидает этого похода». – «Стакан наполнен, я должен выпить его», – ответил император. О планах Наполеона, созревших еще до Смоленска, отнюдь не останавливаться в этом городе, но идти дальше на Москву, свидетельствует многое, в том числе передвижения и действия Великой армии во время Смоленского сражения и сразу после него: авангард продолжал энергично теснить русских, а император подтягивал войска, тылы и приводил в порядок различные службы для дальнейшего движения вперед. Все это выглядело так, как если бы решение о походе на Москву было уже ранее принято, и если какие-то сомнения у императора на этот счет все же возникали, то они оказывались мимолетными (связанными в том числе и с тем, куда именно – на Петербург или Москву – будут отступать главные силы русских). Даст ли русская армия генеральное сражение перед сдачей Москвы или нет – этого Наполеон с абсолютной точностью сказать не мог. Но он полагал, что скорее всего сражение должно будет произойти. И в этом случае взятие русской столицы, наряду с разгромом войск противника, неминуемо должно будет завершиться окончанием войны и миром. В том, что Великая армия одержит победу в генеральной битве, Наполеон ни минуты не сомневался, но все же было важно, чтобы сражение произошло как можно раньше. Этим было бы выиграно время, сразу значительно прояснились бы общие перспективы войны и, главное, – чем скорее произошла бы генеральная баталия, тем большими силами обладала бы французская армия и меньшими – русская. Великая армия, двигаясь в глубь России, должна была бы оставлять на своих коммуникационных линиях гарнизоны, уменьшая численность передовой группировки, в то время как русские, сближаясь с Москвой, наоборот, получали бы все новые и новые подкрепления.

Надежда на то, что русские войска решатся на генеральное сражение у Смоленска, была, но не очень большая. Когда русские армии оставили город, Наполеон приказал войскам 3-го корпуса преследовать их, атаковав у Валутиной горы русский арьергард. Сам же император, отдав приказания, к вечеру 19 августа возвратился в город. Неожиданно для французского командования бой у Валутиной горы приобрел ожесточенный характер. Становилось ясно, что значительная часть войск русской 1-й Западной армии еще не вышла с Петербургской дороги на Московскую и могла быть легко отрезана. На помощь Нею поспешила пехотная дивизия Ш.-Э. Гюдена из 1-го корпуса, а Жюно получил приказ ускорить свое движение с целью обхода русской позиции. Жюно, пройдя с. Покровское, переправился в районе Прудищево через Днепр и попытался выйти на Московскую дорогу. То, что реально произошло с 8-м корпусом, какую роль в срыве его намерений сыграли действия русских, особенности местности, усталость самих вестфальских войск, неожиданная нерасторопность Жюно, подвергшегося в те часы приступу психической болезни, – до сих пор не ясно. Участник тех событий Лоссберг попытался в последующие после этого дни выяснить для себя причины неудач 8-го корпуса, взвешивая все за и против, но, поддавшись в конечном итоге общему настроению, стал злиться только на своего начальника корпуса.

Наполеон, только спустя несколько часов после начала боя поняв, что в его руках была вся 1-я русская армия, ночью на 20 августа прискакал на поле боя. Но шанс был уже упущен. Всю вину Наполеон возложил исключительно на Жюно, и его негодованию не было предела.

На следующий день на поле боя при Валутиной горе, еще покрытом трупами, император устроил смотр и награждения отличившихся. «Надо было превратить поле битвы в поле триумфа», – заметил в этой связи Сегюр. Наполеон чувствовал необходимость поддержать боевой дух армии – впереди была тяжелая дорога на Москву и генеральное сражение.

Действительно, события в Смоленске и у Валутиной горы произвели на солдат Великой армии тяжелое впечатление. «Единственными свидетелями нашего вступления в опустошенный Смоленск являются дымящиеся развалины домов…» – вспоминал Ложье. Повсюду были обгоревшие трупы русских раненых, покинутых в городе на «жестокую смерть». Они «лежали здесь кучами, обугленные, едва сохраняя человеческий образ, среди дымящихся развалин и пылающих балок, – вспоминал Комб. – Я дрожал от ужаса при виде этого зрелища, которое никогда не исчезнет из моей памяти». Позже, уже в октябре, солдат вестфальского корпуса И. А. Вернке вспоминал в письме к родителям о тех днях у Смоленска: «Теперь, дорогие родители, я буду вам жаловаться на мое положение, как было дело в трех сражениях: 16 августа перед крепостью Смоленском, второе было 19-го снова в двух милях от Смоленска… где мне пришлось видеть многих соотечественников, которые лежали без ног и без рук, как я видел лежащим маленького Зельтера на поле битвы». Врач Руа, пытаясь позднее понять, почему именно тогда, в Смоленске, вид убитых, больных и раненых произвел на него столь неизгладимое впечатление, объяснял тем, что «это происходило, так сказать, в начале кампании; впоследствии же, когда душу раздирающие сцены и картины успели притупить чувствительность нервов, моя восприимчивость была несколько понижена, благодаря привычке к подобным зрелищам».

Наполеон был убежден, что поколебленный дух армии можно было поддерживать только неуклонным стремлением вперед и постоянными успехами. «…Моральный дух ее и самый состав, из двадцати разноплеменных народов, – писал позже как бы от имени императора Жомини, – требовали, чтобы я поддерживал ее деятельность наступлением, одним словом, что мне не оставалось другого средства, как вести войска к Москве».

Не оставляли Наполеону другого варианта, как идти на Москву, и дела империи. 20 августа он получил первые известия о сражении под Арапилами в Испании. Новости были неутешительными. В результате этой битвы французы были вынуждены оставить Мадрид.

Почти одновременно, 19 августа, император был информирован о сражении у Полоцка. Войска Гувион Сен-Сира отбросили генерала П. Х. Витгенштейна за р. Дриссу. В случае, если бы Наполеон двинулся к Москве, он мог бы быть на какое-то время спокоен за свой северный фланг. Тем временем продолжался интенсивный сбор сведений о противнике. Лелорнь д’Идевиль скрупулезно фиксировал данные о том, какова боеспособность участвовавших в Смоленском сражении войск, как ведут себя взятые в плен офицеры и солдаты и какой именно они части. Тревогу вызывали материалы, почерпнутые из русских газет: они сообщали о консолидации дворянства, о формировании из рекрутов новых полков, сколачивании ополчения, писалось также о благодарственных молебнах, идущих по случаю успехов у Кобрино… Практически вся информация, поступавшая в те дни к Наполеону, торопила его с наступлением на Москву. В беседе с раненным и плененным у Валутиной горы русским генералом П. А. Тучковым он заявил, что занятие Москвы станет бесчестием для русских. Это предназначалось для ушей Александра I.

Многочисленные смотры войск, перегруппировка сил, организация тылов и дела империи оставляли Наполеону совсем немного времени для размышлений о жене и маленьком сыне. Письма императора домой были, как всегда, лаконичными и отрывистыми, но неизменно полными любви. В Смоленске Наполеон получил миниатюрный портрет Орленка, написанный м-ль Эме Тибо, о котором мы уже писали во 2-й главе. Наполеон немедленно написал письмо: «Я только что получил прелестное изображение маленького Короля… Я нашел его очень похожим и прелестным. Поцелуй его от меня дважды. Мое здоровье отлично, мои дела идут хорошо, жара сильная. Прощай, моя дорогая. Держись и не сомневайся, Твой Наполеон». Перед самым выступлением из Смоленска, получив 24 августа письмо Марии-Луизы от 11-го, император, измученный жарой, напишет: «Кажется, что в Париже не так жарко, как сейчас здесь; сегодня у нас температура была 26 градусов, такая жара стоит уже месяц». Утром того дня, 24 августа, Наполеон уже принял решение покинуть на следующий день Смоленск. Он был уверен в скором сражении. В этом его убеждали сведения, приходившие от авангарда.

В течение 20–21 августа главные силы французского авангарда, осторожно двигаясь по Московской дороге, не доходя Днепра у Соловьевой переправы, были встречены огнем русского арьергарда. До 22 августа Мюрат, поддержанный пехотой Даву и Нея, не очень-то напирал на войска русского арьергарда, которые смогли спокойно переправиться через Днепр и уничтожить мосты через него. Только 22 августа, когда Наполеон отдал более ясные приказы на движение войск, французский авангард активизировался. Вначале перешла Днепр у Соловьевой переправы французская кавалерия, а затем, спешно соорудив два моста, и пехота. В том же направлении, стараясь двигаться параллельно Московской дороге, с юга шли войска Понятовского, а с севера – Богарне. 5-й корпус двигался на Белкино, в двух лье от авангарда Мюрата, 4-й – по дороге на Духовщину. Позже принц Евгений сойдет с духовщинской дороги и двинется на Дорогобуж, перейдет р. Вопь и 25-го окажется в Заселье, в одном дне пути от Дорогобужа. Во взаимодействии с Богарне и в одном направлении с ним действовал 3-й кавалерийский корпус Груши. 5-й корпус Понятовского «подпирался» 4-м кавалерийским корпусом Латур-Мобура, шедшим через Мстиславль и Ельню. У Мюрата создалось впечатление (и не без оснований), что русские наконец-то собираются дать сражение и за р. Ужей, впереди Дорогобужа, готовят позиции. Мюрат немедленно известил об этом Наполеона.

24 августа гвардия, находившаяся в Смоленске, с 8 утра была под ружьем, за исключением дивизии Молодой гвардии Делаборда, готовая выступить. Приказ о выступлении был отдан в 7 вечера. Ночью на 25-е (примерно в полночь) из Смоленска выехал и Наполеон. Какими силами он располагал, намереваясь напасть на русскую армию? В свое время Шамбрэ на основе документов военного министерства достаточно точно подсчитал численность комбатантов. Согласно расписанию на 25 августа, императорская гвардия (включая дивизию Клапареда), 1, 3, 4, 5 и 8-й армейские корпуса, 1, 2, 3 и 4-й кавалерийские корпуса (не считая дивизии Думерка и кавалерийской бригады, прикомандированной к войскам Домбровского) составляли 136 278 человек пехоты (вместе с артиллерией) и 23 697 человек кавалерии (вместе с артиллерией). Однако, если учесть легкую кавалерию, приданную пехотным корпусам, и вычесть дивизию Делаборда, оставленную в Смоленске, то реальная картина выглядела так: 123 978 человек в пехоте и 31 697 человек в кавалерии. Но в любом случае количество находившихся в строю вряд ли могло превышать 160 тыс. человек.

Между тем русская армия тоже готовилась к генеральному сражению. Вначале Барклай-де-Толли полагал дать его на р. Уже, впереди Дорогобужа. Однако, испытывая большие сомнения в отношении удобства позиции, а также вследствие активных действий французского авангарда 22 и 23 августа (особенно из-за боязни обхода 4-м корпусом Богарне русских войск с северо-запада, а 5-м корпусом Понятовского – с юга), приказал отходить к Вязьме. Задерживать французов должны были три арьергарда – К. А. Крейца на северном крыле, М. И. Платова и генерал-майора Г. В. Розена в центре и генерала И. В. Васильчикова (затем – К. К. Сиверса) на южном. К вечеру 23-го пехота центрального русского арьергарда заняла с. Усвятье и готовилась к отражению неприятеля. Основные силы 1-й и 2-й Западных армий во второй половине дня 23-го и в ночь на 24-е отошли к Дорогобужу.

Вечером 24-го французский авангард начал осторожно наседать на русские арьергардные части. Отряд Розена отступил от р. Ужи и стал в 7 верстах не доходя до Дорогобужа, части Платова остались на Уже. Однако утром 25-го, боясь обхода с севера войсками 4-го корпуса Богарне, Платов, приказав Розену пройти Дорогобуж и остановиться за р. Осьмой, решился и сам отступить к городу, а затем, миновав его, сдать французам. Кавалерийские части Мюрата, пехота 1-го корпуса Даву и 3-го Нея немедленно вступили в Дорогобуж. Майор 85-го Ле Руа видел, как горят строения городского базара и магазины. Город был пуст. Французская кавалерия и пехота, не останавливаясь, прошли через город и двинулись дальше, испытывая очень слабое сопротивление русского арьергарда. На смену армейским частям в Дорогобуж вступила императорская гвардия.

Между тем император, выехав ночью в карете из Смоленска, проехал Пнёво и вскоре, позавтракав в лесу, двинулся дальше на Дорогобуж. В одном лье от города он сел верхом на Эмира, проехал город и осмотрел берега р. Осьмы. К тому времени Платов уже сжег мост через реку и отступил на несколько верст от Дорогобужа, а отряд Розена двигался к Болдино и далее к Славкову. Наполеон перебрался через Осьму по только что наведенному французскими инженерами мосту и проехал дальше вперед, рекогносцируя местность. В 5.30 вечера он возвратился в Дорогобуж.

Так как город очень сильно пострадал, Наполеон разместился справа от города, где рядом с Московской дорогой возвышался «крепкий дом». По словам Фэна, в этом строении раньше «укрывались старые инвалиды». Здесь ночью с 25-го на 26-е, а также значительную часть дня 26-го император интенсивно работал. В комнате первого этажа здания он собрал своих адъютантов и тех из секретарей, которые успели приехать (возможно, был только один Фэн), и начал им диктовать. Император дал инструкции Гувион Сен-Сиру продолжать сдерживать Витгенштейна силами двух корпусов, которых было вполне достаточно, чтобы нанести русским на этом направлении ощутимый урон. Одновременно маршал Ж.-С. -Ж.-А. Макдональд с 11-м корпусом должен был начать важную операцию в бассейне Двины – осаду Риги. Одновременно Шварценбергу было приказано более интенсивно теснить Тормасова. Помимо обеспечения безопасности на своих флангах, Наполеон должен был быть уверен и за свои центральные коммуникации. К.-П. Виктор с 9-м корпусом должен был двигаться из Восточной Пруссии на Вильно. Имея Вильно своей основной базой, герцог Беллюнский (Виктор) смог бы контролировать коммуникации до Смоленска, и оттуда – до Москвы. Кроме того, Виктор должен был стать своего рода резервом как для фланговых группировок, так и для центральной группировки. «Быть может, я не найду мира там, куда я за ним иду. Но тогда, имея за собой сильный, в надежном месте расположенный резерв, отойду безопасно, и ничто не заставит меня ускорить отступление», – писал Наполеон. Последняя фраза достаточно ясно говорит о том, что император в те дни не исключал и самого неблагоприятного для него варианта развития событий, когда русские, сдав Москву, а может быть, и потеряв армию, будут все-таки отказываться от заключения мира.

Наполеон предписал маршалу П.-Ф.-Ш. Ожеро, который располагал 56 тыс. солдат, находиться на Одере, обеспечивая таким образом второй эшелон резерва. О своих ближайших планах император сообщил Маре: «Говорят, что враг решился ждать в Вязьме. Мы располагаем, таким образом, несколькими днями. И мы окажемся тогда на полпути из Смоленска в Москву, думаю, в 40 лье от Москвы. Если враг примет сражение, то ничто не сможет спасти эту великую столицу, и я предполагаю, что это произойдет около 5 сентября». Местом концентрации войск центральной группировки 26 августа Наполеон, таким образом, избрал Вязьму. Князь Понятовский получил приказ обеспечить правый фланг, направив для разведки вправо часть своей кавалерии; Мюрат – приказ выдвинуться на лье перед Славковом, куда должен был прибыть корпус Нея; Богарне – двигаться совместно с корпусом Груши к Вязьме слева от армии (за войсками 4-го корпуса должны были спешно следовать пехотная дивизия Пино и кавалерийская дивизия Пажоля, отделившиеся для обеспечения безопасности от отряда Ф. Ф. Винценгероде).

В 2 часа утра 26-го Наполеон успевает набросать несколько строк Марии-Луизе. Он пишет о том, что его авангард уже в 40 лье от Москвы, что жара стоит чрезвычайная, но он здоров и вспоминает, как год назад они гуляли вместе в саду Трианона и наблюдали чудесную иллюминацию.

Ночь с 25-го на 26-е многим солдатам, особенно тем, кто бивакировал в поле, показалась холодной. Однако день 26-го выдался теплым, а к полудню стало нестерпимо жарко, как это было в дни накануне. Французский авангард, оттеснив казачьи посты, быстро занял правый берег р. Осьмы и стремительно двинулся вперед. Сбив несколько сотен казаков у Болдина, кавалерия Мюрата быстро достигла Славкова и в 3 часа дня обрушилась на основные силы Платова. Платов отошел на 8 верст. Эти события заставили Барклая-де-Толли преждевременно закончить дневку у Семлево и немедленно выступить к Вязьме. 2-я Западная армия отходила к Сколеву и Быкову.

События развивались все более стремительно. Наполеон постоянно торопил свои войска. Солдаты 8-го корпуса, например, встав было на бивак и уже окончив варку пищи, неожиданно были спешно подняты и брошены вперед, как пишет Лоссберг, «усталые и голодные». Но тяжелее всех, конечно, приходилось кавалерии и артиллерии – лошади были на пределе физических возможностей.

Испытывая всевозможные лишения и двигаясь очень быстро вперед, не ощущая сколь бы то ни было сильного сопротивления со стороны русского арьергарда, наполеоновские солдаты все более заражались уверенностью в полной деморализации противника. Этими иллюзиями все более тешил себя и Наполеон. 26-го в 3 часа дня он сел верхом на Куртуа, проехал разграбленный и догорающий город, выехал на противоположный от Дорогобужа берег р. Осьмы, провел смотр 93-го линейного полка из дивизии Разу 3-го корпуса, сделал многочисленные производства и в 5 часов снова возвратился в свою квартиру. После 11 часов вечера он сел на почтовой станции в кале и выехал по направлению к Славкову. Лоссберг видел той ночью, как императорский экипаж проехал между бивачных огней 8-го корпуса, расположившегося по обеим сторонам Московской дороги. Рано утром (по данным Кастелана – в 5 утра, по Коленкуру – в 3 утра), проехав 40 верст, Наполеон прибыл в Славково и здесь, то ли в господском доме, то ли в здании почты, остановился.

Пока утром 27-го император, как и все чины Главной квартиры, отдыхал (Кастелан отметил в дневнике, что весь генералитет, находившийся при Главной квартире, в том числе Нарбонн, Лористон, Рапп, Дюронель и Сегюр, отправился в ригу, чтобы немного поспать на соломе), силы авангарда вступили в бой с русскими на р. Осьме, которая, петляя, очередной раз возле Рыбков (или Рубков) пересекала дорогу между Дорогобужем и Вязьмой. Не только французская кавалерия, но и пехота атаковали русских казаков и егерей на противоположном берегу реки. Русские ожесточенно защищались. Их артиллерия, установленная на более высоком берегу, вела огонь очень удачно. Спустя несколько часов ожесточенного боя Мюрату не оставалось ничего другого, как попытаться обойти русские позиции с южного фланга. На этот раз удача сопутствовала французам. 4-й шеволежерский полк дивизии Дефранса атаковал подразделения русских егерей и, захватив небольшое количество пленных, заставил их отойти. Ближе к вечеру Платов приказал центральному арьергарду отступить к Семлеву.

В тот же день силы южной колонны Великой армии атаковали русский арьергард Сиверса возле с. Лужки и заставили его отойти к с. Монино. Войска 4-го корпуса на севере теснили Крейца. Двигаясь по дороге на с. Благово, солдаты 4-го корпуса видели вокруг себя обработанные поля, красивые «греческие церкви» и, что особенно обрадовало их в тот день, местных жителей, многие из которых остались в своих селениях. Понятовский 27-го двигался на Бражино и Лужки, наседая на арьергард Сиверса, который отходил к с. Афанасьево.

Вплоть до позднего вечера 27-го Наполеон оставался в Славкове, где получал рапорты и отдавал приказы. Было очень жарко и пыльно, и поэтому имело смысл дождаться ночной прохлады, чтобы двигаться дальше. Император поторапливал Мюрата, предписав 5-й пехотной дивизии Компана следовать вместе с кавалерией авангарда, а остальным войскам корпуса Даву, несмотря на усталость, находиться от кавалерии так близко, как только возможно. Северная и южная колонны должны были двигаться на уровне главного авангарда. В тот же день Наполеон послал Виктору инструкции, подтверждавшие и уточнявшие те указания, которые были отосланы днем ранее. Генерал Гувион Сен-Сир, обеспечивший своей победой под Полоцком безопасность северного фланга, был произведен в маршалы Империи. Вечером Наполеон написал письмо Марии-Луизе. Накануне он получил от нее письмо, помеченное 13 августа, в котором императрица сообщила о легком недомогании сына. Наполеон пытается успокоить жену и сетует на то, что ему все еще приходится двигаться по направлению не к ней, а от нее.

В 6 вечера вперед в с. Рыбки (или Рубки) был выслан генерал Сегюр вместе с офицерами; они должны были подготовить местный господский дом к размещению императора и Неаполитанского короля. В 11 – начале 12-го вечера император покинул Славково. Он жаждал как можно скорее настигнуть русских, дать им сражение и вступить в Москву. Те же настроения испытывала и вся армия. Лоссберг, будучи под впечатлением от вида разграбленного и полусожженного Дорогобужа, написал в те часы: «Только решительное сражение может привести к миру, почему все солдаты, будь то французы, пруссаки, итальянцы, поляки, португальцы, голландцы или рейнские союзники, так сильно желают этого».

Рано утром («Дорожный дневник» Коленкура указывает 3 часа, а дневник Кастелана – 5 утра) 28-го император в карете прибыл в Рыбки. Чуть позже вперед двинулся и авангард. Все походило на то, как это было в предшествующие дни. В голове авангарда Мюрата шла легкокавалерийская дивизия, перед которой двигался эскадрон, предшествуемый одним пелотоном и несколькими застрельщиками. Вскоре, возле Семлева, выстрелы тиральеров объявили о столкновении с русскими, и колонны тотчас же развернулись в многочисленные линии. Еще через какое-то время стала видна неприятельская легкая артиллерийская батарея, за которой стояли ряды кавалерии. Французы развернули свои орудия. Начались канонада и кавалерийские атаки.

Утром 28-го Платов, которого накануне отстранили от командования арьергардом и назначили вместо него генерал-лейтенанта П. П. Коновницына, быстро оставил Семлево, отошел к Полянову, а затем и еще дальше – к Вязьме. Сиверс, не извещенный об отступлении центрального арьергарда, продолжал еще некоторое время держаться на прежней позиции. Крейц, под давлением войск Богарне, ведя непрерывный бой, отступал к Вязьме. Основные силы русской 1-й Западной армии отходят от Вязьмы к с. Федоровскому, а 2-й – к с. Максимовка.

Наполеон оставался в Рыбках до 2 часов пополудни. Скорее всего здесь (но не исключено, что в Семлеве) в его присутствии произошла крупная ссора между Мюратом и Даву. Неаполитанский король ставил в вину маршалу Даву, что его пехота не прибыла вовремя на помощь кавалерии, заставив и так измотанную конницу взять на себя всю тяжесть боя с русским арьергардом.

В 2 часа дня император сел верхом на коня и двинулся вперед вдоль Московской дороги. Дюмонсо, офицер гвардейских шеволежеров, вспоминал, как войска, завидев Наполеона, закричали: «На Москву, на Москву!» В течение оставшегося дня Наполеон двигался на фланге идущей по дороге колонны войск и к 9 вечера остановился в трех лье, не доходя до Вязьмы, где в стороне от дороги на холме были раскинуты палатки его Главной квартиры.

Вечером подул ветер, поднялась пыль, а ночью пошел дождь. Все три колонны главных сил Великой армии приблизились к Вязьме вплотную и готовились рано утром 29-го вступить в город.

В 5 утра, когда в Вязьме оставались только казачьи патрули, туда ворвалась французская кавалерия во главе с комендантом Главной квартиры О. Коленкуром. Коленкур еще смог увидеть, как отходившие казаки зажигали горючие материалы в различных местах, пытаясь уничтожить оставшиеся склады. Французы бросились тушить пожары. Два батальона 25-го линейного из дивизии Компана специально были отряжены для этого дела. Благодаря предпринятым мерам солдаты спасли некоторые запасы зерна, муки, соленой рыбы и водки. Находясь на высотах перед городом, Наполеон отдал ряд приказов. Они как касались обеспечения коммуникаций от Смоленска, так и содержали требования к Богарне, Даву и Мюрату продолжать теснить неприятеля уже за Вязьмой.

Наполеон въехал в Вязьму в час пополудни 29-го, когда все пожары были уже потушены, а оставшиеся дома уже несколько часов как подвергались разграблению. Император, видя вокруг себя страшный беспорядок и заметив группу мародерствующих солдат, в бешенстве направил на них своего скакуна Эмира, стегая их стеком и расшвыривая. Одного из солдат он схватил и приказал подскакавшему эскорту немедленно его расстрелять.

Наполеон был еще на лошади, когда к нему подъехал начальник штаба Мюрата Бельяр и сообщил, что сразу за Вязьмой неприятель, заняв хорошую позицию, возможно, изготавливается к битве. Император немедленно переехал через р. Вязьму, которая пересекала город, и проехал вперед по дороге на Москву, где авангард уже сбил русские арьергардные части и заставил их отступить дальше, в сторону с. Фёдоровского. Из отчета генерала Бельяра следовало, что Мюрат и Даву не только никак не могли добиться должной координации в действиях пехоты и кавалерии, но в решающий момент чуть было не передрались друг с другом. Мюрат, чья кавалерия еще утром вступила в дело, потребовал от Даву поддержки со стороны пехоты. Не дождавшись ее, Неаполитанский король сам стал во главе частей 1-го армейского корпуса и двинул их вперед. Тогда Даву бросился наперерез, остановил пехоту и прямо перед строем стал порицать Мюрата за его действия, а затем приказал генералам не повиноваться Неаполитанскому королю. Мюрат был взбешен! Возмущению Наполеона, узнавшему об инциденте, тоже не было предела. По его мнению, Даву не только забыл о дисциплине, но и нарушил основные принципы имперской иерархии, позволяя себе третировать зятя императора! Бертье было поручено подготовить приказ о передаче 5-й пехотной дивизии Компана, которая являлась предметом стычки военачальников, под командование Мюрата.

В 7.30 вечера император возвратился в город. Он устроился в большом пустующем доме (возможно, что дом находился где-то рядом с городом). С задней стороны дома был ухоженный сад, в глубине которого стояла небольшая элегантная ротонда с колоннами, представлявшая копию некоего греческого храма. Возможно, именно здесь император и набросал письмо Марии-Луизе, помеченное 29 августа. Он написал, что получил от нее письмо от 14-го, из которого увидел, что маленький король уже избавился от простуды. Он сожалел, что Марии-Луизе это доставило беспокойство, но радовался, что все так быстро и благополучно закончилось. Он просил как можно скорее сообщить, что мальчик уже полностью здоров. О своих делах писал кратко. Писал, что они идут хорошо и что дождь, который был прошлой ночью, наконец-то «прибил» пыль, которая очень всех раздражала. От размышлений о доме Наполеон возвратился к военным делам. Он был обеспокоен за свои тылы и фланги и поэтому торопил прибытие резервов в Ковно и Смоленск, а своего тестя, австрийского императора Франца, просил увеличить корпус Шварценберга на 3 тыс. кавалерии и 6 тыс. пехоты. Недавние надежды на то, что враг остановится у Вязьмы, будет разбит и очистит дорогу на Москву, не сбылись. Жесткий и несправедливый выговор, который император сделал днем 29-го Даву за отказ поддержать Мюрата, во многом был связан с раздражением, которое Наполеон испытал из-за невозможности навязать неприятелю сражение как можно скорее. Правда, была и обнадеживающая весть: стали поступать сведения о том, что главнокомандующим русскими армиями назначен М. И. Кутузов и что еще 28-го он вступил в командование. Эти перемены могли свидетельствовать только о том, что русская армия должна была со дня на день переменить свою тактику и наконец-то дать сражение. Наполеон был полон решимости как можно быстрее идти к Москве, наседая на врага и вынуждая его к битве. Погода и русский климат, казалось, более не волновали Наполеона. «Идет небольшой дождь, который “прибил” большую пыль, мешавшую армии, – говорилось в 16-м бюллетене, продиктованном в Вязьме, скорее всего, самим Наполеоном. – Погода сейчас очень хорошая, говорят, что она продержится до 10 октября, то есть еще 40 дней кампании».

Тем временем, когда Наполеон предавался этим размышлениям, Мюрат все еще пребывал в ярости от стычки с Даву. Уйдя в штабную палатку (раскинутую, вероятно, где-то впереди Вязьмы, в тылу авангарда), он долго кричал Бельяру о том, что его публично оскорбили и что он вызовет Даву на поединок. Бельяр, как мог, пытался его удержать, напоминая, какой пример тот должен подавать своим войскам. Даву же, тоже находясь в своей палатке, где-то недалеко от Мюрата, казался совершенно спокойным и, убежденный, что император сделал ошибку, писал жене: «Мы продолжаем наступать на Москву… Сомнительно, чтобы враг пустил нас туда без сражения; в любом случае, мы получим желанный для нас шанс, и это может решить войну, как, впрочем, взятие Москвы это решит определенно».

Весь день 30 августа императорская квартира продолжала пребывать в Вязьме, а сам император без устали объезжал окрестности, рекогносцируя местность и отдавая приказы на движение войск. Армия находилась в ожидании скорого сражения. После Смоленска солдаты увидели вокруг себя «хорошие почвы, луга, многочисленные реки». «Все это, – писал Лоссберг, – а в особенности вид обработанных полей, оказал благотворное влияние на настроение наших солдат…» Сама Вязьма, не сильно пострадавшая от пожаров, показалась европейцам очень милым городом. «Хороший город, – записал в дневнике Фантен дез Одар, – сады, много церквей, возвышающихся многочисленными куполами, большими и маленькими, которые выкрашены в прекрасный зеленый цвет, и все это придает Вязьме чудесный вид. Небольшая речка, мост через которую погиб в огне, течет по городу, который замечателен некоторыми элегантными каменными строениями». О подобных впечатлениях от Вязьмы поделились Деннье и Лабом. Понравилась Вязьма и Наполеону, о чем он написал 30-го Марии-Луизе.

Далеко не все чины Великой армии имели возможность восхищаться красотами города и его окрестностей. Трудности, связанные с быстрыми маршами, жаркой погодой и страшным разорением обширной местности, продолжали угнетать большинство солдат. Каждый полк, отделяя от себя подразделения для поисков продовольствия, как заметил в те дни Ле Руа, «выедает район в 5–6 лье». «В тылу – ужас!» – воскликнул 30-го Лоссберг. Все было забито повозками, кибитками, стадами скота, массой отставших, «из которых многие были близки к смерти». Все солдаты были обеспокоены тем, что местные жители, за исключением редких случаев, покидали свои селения. Армия двигалась словно в безвоздушном пространстве, нередко без всяких проводников, наугад.

Ночью с 30 на 31 августа Наполеон отдает последние приказы из Вязьмы. Авангард Мюрата должен был продолжить движение вперед и к концу дня 31-го быть уже в 8 или 9 лье от Вязьмы, возле Гжатска. Головные части Богарне и Понятовского должны были следовать почти на одном уровне с Мюратом, имея возможность, в случае необходимости, совершить обход вражеского фланга. 31-го в 9 утра император сел верхом и двинулся из Вязьмы по Московской дороге в Величево. Следом выступила гвардия.

Еще 29-го, во второй половине дня, в Царево-Займище, где располагались обе русские армии, прибыл новый главнокомандующий Кутузов. Осмотрев выбранную ранее позицию для сражения, он признал ее негодной и приказал отступить к Гжатску, куда 30-го должен был прибыть с резервами генерал от инфантерии М. А. Милорадович. 31 августа русские армии отошли за Гжатск и остановились у д. Ивашково. Коновницын, который теперь командовал всеми тремя арьергардами, должен был сдерживать противника на западных подступах к городу.

Весь день 31-го части Великой армии двигались вперед, вслед за отходившими русскими, и не встречали сколь бы то ни было серьезного сопротивления. Ближе к вечеру, когда авангард Мюрата уже приближался к Гжатску, Наполеон прибыл в Теплуху, осмотрев по дороге оставленный русскими войсками лагерь возле Царево-Займища. В 5.30 вечера он был в Величеве, где остановился в красивом господском доме вблизи озера.

4-й корпус Богарне сделал в тот день марш от с. Новое до с. Покровское. В Покровском вице-король остановился на ночь в господском доме, расположенном среди красивого сада с хорошо устроенными дорожками и беседками. Вся обстановка усадьбы была уже разорена, осколки чудесного фарфора валялись по саду, а обрывки картин, выдранных из рам, носил ветер. Корпус Понятовского, как и ранее, двигался южнее Большой дороги.

Немного отдохнув вечером 31-го, Наполеон ночью возобновил работу. Продолжая неукоснительно следовать тактике беспрестанно наседать на врага, Наполеон в час утра 1 сентября продиктовал приказ Мюрату выступить в 5 утра, подойти к Гжатску и взять его, даже если враг окажет сопротивление. Богарне, Понятовскому, Даву и Нею было приказано следовать за Мюратом вперед. Наполеон жаждал сражения. «Возможно, что в течение нескольких дней у меня будет сражение, – писал он Маре, – и если враг его проиграет, он потеряет Москву». После этого император набрасывает письмо жене. Он пишет, что был рад узнать, что болезнь сына уже прошла; просил, чтобы Мария-Луиза не беспокоилась, если в течение двух или трех дней не будет от него известий (можно было понять, что из-за занятости ввиду подготовки к сражению, а также из-за быстрого продвижения вперед). О здоровье писал, что оно у него хорошее, погода немного холодна, так как уже осень, и просил поцеловать «маленького короля» от него в обе щечки.

Утром 1 сентября французские войска пришли в движение. Напирая на арьергард Коновницына, Мюрат заставил его отойти в Гжатск и, не останавливаясь, спешно пройти город. В полдень Крейц с Иркутским драгунским и одним казачьим полками, пытаясь сдерживать неприятеля, подходившего с севера, и дать возможность арьергарду беспрепятственно миновать Гжатск, а главное, мост на р. Гжати, был опрокинут. Так как одновременно с юго-запада в пригороды Гжатска вступила кавалерия Мюрата, два полка Крейца с трудом избежали полного уничтожения и, пробравшись полями, отошли к селению Машкову. Мост через Гжать русские, вероятно, уничтожили не полностью. Помимо того, что французы не дали им времени, почти весь день шел дождь, тушил начинавшиеся пожары, и все попытки отступавших казаков поджечь городские склады не увенчались успехом. Поэтому французский авангард быстро прошел вслед за русскими город и двинулся дальше по Московской дороге. Части Мюрата остановились где-то в двух лье слева, в д. Павлово, 5-й корпус – в двух лье справа, по направлению к Будаеву. 1-й и 3-й армейские корпуса – частью в городе, а большей частью вне его, справа и слева. Гвардия частью вступила в город, а частью, как и корпус Жюно, была в арьергарде.

Утром 1 сентября, когда уже рассвело, Наполеон сел в экипаж и выехал, вслед за войсками, в направлении Гжатска. В 10 утра, когда до города оставалось 10 верст, он пересел в седло. Вероятно, где-то в это время к императору доставили двух пленных – одного казака, под которым была убита лошадь, и одного негра, занимавшегося мародерством в какой-то деревне перед Гжатском, заявившего, что он повар атамана Платова. Коленкур в своих мемуарах, а за ним Тьер в своей «Истории» подробно воспроизвели содержание разговора императора с двумя пленниками. Они подтвердили известия о прибытии два дня назад к русским армиям Кутузова, который сменил Барклая. «Узнав о прибытии Кутузова, – писал Коленкур, – он тотчас же с довольным видом сделал отсюда вывод, что Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжать отступление; он, наверное, даст нам бой, проиграет его и сдаст Москву… Он расхваливал ум Кутузова, он говорил, что с ослабленной, деморализованной армией ему не остановить похода императора на Москву. Кутузов даст сражение, чтобы угодить дворянству, а через две недели император Александр окажется без столицы и без армии…»

В 2 часа дня император въехал в Гжатск. Он проехал город, посетил здание госпиталя, сделал распоряжения о скорейшем восстановлении мостов через Гжать, проехал вперед, рекогносцируя ближайшие окрестности, и только в 9 вечера возвратился обратно в город. Помимо тех сведений, которые сообщили Наполеону пленные казак и негр-повар, днем 1 сентября, а также ночью на 2-е стала поступать и другая информация, определенно подтверждавшая готовность русской армии принять сражение в ближайшее время. Хотя вместе с тем стало известно о прибытии в русскую армию подкреплений во главе с Милорадовичем (император оценивал эти подкрепления в 30 тыс.), это нисколько его, уверенного в победе, не смущало. Предстоящее сражение настолько радовало императора и штаб, что никто не счел нужным даже держать эти новости в секрете. К вечеру 1-го даже в арьергардном корпусе Жюно, заночевавшем возле Теплухи, офицеры без устали обсуждали прибытие Кутузова в русскую армию и скорую баталию. Однако умный Лоссберг в этой связи подумал: «Прибытие Кутузова доказывает также, что его армия, сражавшаяся против турок, тоже в скором времени станет против нас». Было ясно, что в предстоящем сражении на карту будет поставлена судьба всей кампании, а может быть, и судьба Империи.

1 сентября, вероятно к вечеру, Наполеон отдает приказ освободить дороги от багажных фургонов и повозок, дабы дать возможность артиллерии и санитарным экипажам двигаться вперед беспрепятственно. Все повозки, не относящиеся к артиллерии и медицине, должны были идти в самом хвосте, а в случае нарушения приказа, начиная с 3 сентября, немедленно сжигаться. Таким образом, к вечеру 1-го Наполеон решил, что 2, а то и 3 сентября армия останется в Гжатске и будет готовиться к предстоящему сражению. Остановка была тем более необходимой, что непрекращающийся дождь быстро размыл все дороги. «Армия не может больше двигаться, лошади обоза скользят, падают… Почва в этой части России одна из самых дурных», – записал вечером 1 сентября в свой журнал Кастелан. Ночью с 1-го на 2-е его жутко донимали клопы. «Мы жалеем сами себя… в связи с размерами и обилием клопов; они доставили нам ужасную ночь. Деревянные дома способствуют их размножению. Я не представляю, как русские могут спать в такой компании», – отметил капитан Кастелан.

Рано утром 2-го, задолго до рассвета, Наполеон возобновил работу. В 3 часа утра он послал приказ Даву, в котором предложил ему позаботиться о лучшем, чем это было ранее, порядке продвижения 1-го корпуса. Четырьмя утра помечен другой приказ, отправленный принцу Евгению. Наполеон предлагал Богарне доложить о результатах рекогносцировки в сторону Твери, где ранее были замечены скопления живой силы противника. Император предположил, что это могло быть «простое стечение крестьян». Генерал Пино со своей дивизией должен был поторопиться в своем марше на соединение с корпусом Богарне. Немного позже император распорядился произвести в течение 2 сентября смотр всех войск основной группировки. В 3 часа пополудни должна была состояться перекличка, имевшая целью определить число людей, готовых к сражению, орудий, артиллерийских и ружейных зарядов, повозок амбулансов и т. д. Предписывалось объявить солдатам о предстоящем сражении и подготовиться к нему. Бертье должен был обеспечить, чтобы к 10 вечера все сведения о числе людей, орудий, их калибре, боеприпасах и состоянии амбулансов были у Наполеона. Император хотел также знать, какое число людей могло присоединиться к частям в течение «2 или 3 дней». Наполеон особо подчеркнул, что подсчет следует произвести «с большим вниманием, так как от этих результатов зависит мое решение». Одновременно Мюрат должен был «выровнять свою позицию», продвинув части авангарда на несколько верст вперед; Понятовский и Богарне также должны были осуществить соответствующий маневр, ориентируясь на войска центрального авангарда. Выполняя приказ, 2 сентября войска Богарне, которые несколько продвинулись вперед, чтобы встать в линию с Мюратом, выдержали стычку с казаками. Последние, впрочем, не проявили стремления к упорному сопротивлению и отошли.

Несмотря на чрезвычайную занятость подготовкой к сражению, Наполеон нашел время написать утром несколько строк Марии-Луизе. Он уведомил ее, что только что получил ее письмо от 17 августа, из которого узнал, что «маленький король» вполне поправился и что в Париже началась жара. «Здесь же сейчас осень», – кратко отметил он, имея в виду непрекращавшийся дождь и размытые дороги. «Я думаю о Тебе, и мне доставит большое удовольствие снова увидеть Тебя и подарить Тебе любовный поцелуй», – так закончил Наполеон свое письмо.

Вероятно, где-то к полудню Наполеон в экипаже, сопровождаемый небольшим эскортом, съездил вперед, к войскам авангарда Мюрата. Затем, возвратившись назад, в 6 вечера сел в седло и шагом проехал к берегам Гжати, где осмотрел, как его инженеры сооружали несколько мостов. Его сопровождали Богарне, Мюрат и Даву. В 7 вечера он уже снова был в ставке.

Трудно с абсолютной точностью определить час, когда именно во время стоянки в Гжатске произошли серьезный спор и ссора между Наполеоном и Бертье. Скорее всего, это было в первой половине дня 2 сентября, когда не было еще никаких признаков того, что дождь, размывший все дороги, скоро прекратится. Начальник Главного штаба стал убеждать Наполеона отказаться от дальнейшего движения на Москву, что могло привести армию, и так находившуюся в критическом состоянии, к полной дезорганизации. На это Наполеон, для которого уже все было решено, резко заявил Бертье: «Поезжайте, я не буду удерживать вас… Возвращайтесь во Францию…» Бертье отверг это предложение: «Когда армия видит перед собой неприятеля, вице-коннетабль не может покинуть свой пост, он берет ружье и становится в ряды своих солдат». Несмотря на то что инцидент с Бертье вроде бы завершился, однако чуть позже столь же настоятельно стал убеждать императора не двигаться далее вперед и маршал Ней. Согласно Деннье, Наполеон ответил: «Если дождь будет продолжаться весь день, завтра мы отступим к Смоленску». Однако к вечеру 2-го погода прояснилась. Стало очень холодно, но дождь прекратился.

Большую часть дня 2-го солдаты приводили в порядок свою амуницию, готовили к бою ружья и тесаки, пополняли заряды. Был проведен подсчет личного состава. Офицеры пытались возвратить в строй как можно большее число людей, заставляя их покидать обозы или возвращаться из «фуражировки». Ситуация, как стало еще более очевидным из проведенной 2-го переклички, была далеко не блестящей. Не только кавалерийские, но и многие пехотные части и соединения сильно ослабли и уменьшились. 25-я пехотная (вюртембергская) дивизия, к примеру, настолько уменьшилась, что ее, состоявшую ранее из двенадцати батальонов, пришлось свести в три!

Вечером 2-го все сведения о количественном состоянии армии легли на стол Наполеону. В строю налицо было 97 073 человека пехоты и 29 425 человек кавалерии, включая в эти цифры и штат артиллерии. По расчетам штабов, в течение пяти дней к частям должно было еще присоединиться 6003 пехотинца и 1318 кавалеристов. Таким образом, можно было исходить из общей численности армии в 133 819 человек.

Стремясь использовать все возможные ресурсы для увеличения и быстрейшего сосредоточения войск, Наполеон отдал два приказа, в одном из которых, возмущаясь царившими на марше беспорядками, напомнил приказ от 1 сентября о сжигании лишнего багажа, а в другом распорядился о мерах по ускорению движения маршевых частей из Витебска и Смоленска.

В разгар всех этих событий 2 сентября, связанных с окончательным решением о движении на Москву и подготовкой к генеральной битве, пришло крайне тревожное сообщение о крупной неудаче в Испании. Длинное и беспокойное письмо, отправленное Наполеоном 2 сентября сразу после известий об испанских событиях военному министру Кларку, явно свидетельствовало о появлении нового и очень важного компонента, влиявшего теперь на все решения, которые будет принимать император. По стилю отправленного Кларку письма видно, что Наполеон был очень рассержен тем, что из сообщения о битве при Саламанке (или, как чаще его называли, при Арапилах) совершенно нельзя было понять, что же в действительности там произошло, а значит, какие последствия можно было ожидать в результате этого проигранного сражения. Наполеон потребовал от Кларка более ясных сведений и написал, что с нетерпением ждет «приезда генерал-адъютанта», который бы их доставил.

Уже поздно вечером, совершенно устав от дел и тех волнений, которые он пережил, а еще более от тех, которые его ожидали, Наполеон пишет краткое письмо Марии-Луизе (уже второе за один день!). Он радуется тому, что жена и сын чувствуют себя хорошо, что план художника Денона проиллюстрировать его военные кампании ей понравился. «Ты находишь, – писал он далее, – что я подвергался большим опасностям. Вот уже 19 лет, как я даю сражения и провожу осады в Европе, Азии и в Африке. Я стремлюсь закончить эту [войну] с тем, чтобы увидеть Тебя и доказать Тебе те чувства, которые Ты внушаешь».

После холодной ночи со 2 на 3 сентября утром солдаты увидели белый иней. Было очень холодно. 3 сентября Наполеон не покидал Гжатска, но, судя по всему, совершил поездку по городу. Во время ее он встретил много частных экипажей, передвигавшихся рядом с артиллерийским обозом. Так как с 3-го вступил в силу приказ, отданный 1-го и подтвержденный 2-го, о сжигании экипажей, которые нарушали установленный порядок передвижения, император распорядился конным егерям своего конвоя задержать несколько и первый из них сжечь. Генерал-адъютант Нарбонн вступился было за экипаж, сказав, что из-за этого какой-нибудь офицер лишится всего необходимого, а завтра ему, может быть, оторвет ногу. Наполеон был неумолим. Но когда две коляски охватил огонь, император сразу ускакал, явно предоставив возможность загасить только еще начинавшееся пламя.

Весь день 3-го армия отдыхала и продолжала готовиться к битве. Тем солдатам, которые были в Гжатске, город даже стал нравиться. «…Приятный маленький город, напоминающий собой немного городок в Восточной Пруссии», – отметил капитан Дюмонсо. «Гжатск – маленький город, регулярной застройки, некоторая часть [домов] в котором из камня, что редко в России», – вспоминал сержант Бертран. «Гжатск имеет от 8 до 10 тыс. жителей, там много каменных и кирпичных зданий; несколько колоколен и несколько полотняных заводов, – повествовал 17-й бюллетень Великой армии, помеченный 3-м сентября и составленный, возможно, самим Наполеоном. – В этом районе большое развитие получило сельское хозяйство. Картофель, зелень и капуста в изобилии, риги полны, сейчас осень, и здесь такое же время, как во Франции в начале октября». Впрочем, Гжатск, оставшийся без жителей (Кастелан, вступая в город, отметил, что в нем «был найден только один человек, раб»), ожидала участь всех остальных городов России, в которые вступала Великая армия. Брандт из Легиона Вислы, который 3 сентября был в Гжатске, отметил, что город «до этого времени каким-то чудом уцелел от пожара». «…После нашего ухода, – продолжал Брандт, – в нем выгорела вся главная улица».

Между тем 3 сентября во многих частях, расквартированных в Гжатске, продолжали проходить инспекторские смотры. 30-й линейный, например, осматривал сам император. Он сказал солдатам перед строем, что пришел час генерального сражения и чтобы они были к нему готовы. Солдаты в ответ кричали: «Да здравствует император!»

Несколько приказов Наполеона от 3 сентября, дошедших до нас, свидетельствуют, что император продолжал энергично, но, видимо, с малой результативностью, бороться с дезорганизацией тылов и боевых частей. Он сетовал на то, что армия каждый день теряет много людей, оторвавшихся от своих частей и становящихся жертвами крестьян и казаков; требовал решительных мер против беспорядков, царивших в армии; без устали распекал военную администрацию. Кроме того, император предложил Маре написать князю К. Ф. Шварценбергу, командующему австрийским корпусом, что А. П. Тормасов, командующий 3-й Обсервационной армией, не пойдет на Киев, а двинется на Москву. Наполеону было важно не распылять свои силы, а также побудить австрийцев действовать более решительно. В том же письме Маре предлагалось известить турок о том, что Смоленск взят и французская армия приближается к Москве.

Лелорнь д’Идевиль представил в тот день доклад императору о состоянии русской армии. Хотя сохранилось только упоминание в бумагах Лелорнь д’Идевиля о таком докладе, но вполне можно предполагать, что французская разведка исходила из численности войск противника в 120–130 тыс. человек. Моральное состояние войск противника Наполеон, судя по всему, оценивал не очень высоко, полагая, что отступающая армия, да еще приближающаяся к своей столице, была подвержена все большей и большей деморализации. Об этом, казалось бы, свидетельствовала и смена командования русских сил. Поздно вечером Наполеон рассылает приказы командующим авангардами с требованием начать рано утром 4 сентября продвижение вперед «до первой почтовой станции на дороге из Гжатска на Москву». Император успевает еще набросать письмо Марии-Луизе: «После этой ночи я двинусь по направлению к Москве. Здесь сейчас осень. У нас была такая же погода, как тогда, когда мы ездили в Фонтенбло». О делах написал, что они идут нормально, о здоровье – что оно хорошее, и просил поцеловать маленького короля в обе щечки.

Наступила холодная ночь с 3 на 4 сентября. Кастелан, измотанный за день разъездами, потерявший перчатки и с жалостью рассматривавший свою размокшую шляпу с обвисшими полями, залез в хлебный амбар, чтобы, не встречаясь с русскими клопами, хоть немного отдохнуть накануне предстоявших для армии тяжелых испытаний.

Утром 4-го, когда главные силы русской армии выходили на бородинскую позицию, войска Великой армии двинулись вперед. Вскоре возле д. Твердики авангард Мюрата натолкнулся на арьергардные части Коновницына. Завязался бой, который не прекращался весь день 4-го. Коновницын, усиленный 1-м кавалерийским корпусом, пытался задержать французов вначале у Твердиков, а во второй половине дня – у Гриднева. Но, находясь под угрозой флангового обхода с севера, вынужден был отойти. К вечеру 4-го ему пришлось занять новую позицию у Колоцкого.

Сопротивление, правда не очень сильное, ощутила при своем продвижении вперед и группировка Богарне. Начав движение утром, как и войска Мюрата, солдаты 4-го корпуса «все время слышали вправо от себя сильную канонаду и видели густые облака дыма, поднимающегося к небу». Уже поздним утром 4-й корпус встретил на своем пути русскую кавалерию, тщетно пытавшуюся задержать его продвижение дальше. Вице-король приказал 3-му итальянскому конноегерскому полку атаковать. При его приближении русские попытались контратаковать, но после краткой схватки все же отошли. Столь легкий успех вызвал в рядах корпуса Богарне военный азарт. Солдаты рукоплескали 3-му конноегерскому, который вышел победителем из схватки. Дальнейшее продвижение вице-короля сдерживалось только слабым огнем русской артиллерии и пехоты. К вечеру Богарне остановился на одном уровне с войсками Мюрата на линии восточнее Гриднева. Корпус Понятовского оказался на той же линии, но южнее авангарда Мюрата.

Почти одновременно с авангардными частями вперед двинулись и другие корпуса Великой армии. Императорская гвардия, выступив в 6 утра из Гжатска и пройдя небольшое расстояние, была остановлена, чтобы дать возможность подойти 1-му и 3-му армейским корпусам. Когда это произошло, первым при движении главных сил оказался корпус Даву, вторым – Нея, потом – дивизия Клапареда, прикомандированная к Молодой гвардии, за ней – императорская гвардия. В арьергарде шел корпус Жюно. Кавалерия и артиллерия шли по самой дороге, слева и справа от нее тянулась пехота.

Наполеон, задержавшись утром в Гжатске, отдавая приказы и поджидая, пока главные силы пройдут некоторое расстояние, в час дня сел верхом на коня по имени Моску (имя которого должно было напоминать Наполеону о цели, к которой двигалась армия), догнал гвардейские части и далее двигался верхом шагом (один раз сменив лошадь) вместе с ними до Гриднева. К вечеру войска 1-го и 3-го армейских корпусов и гвардия оказались сконцентрированными вокруг и к западу от двух небольших близлежащих деревень у Московской дороги – Гриднево и Прокофьево. Было холодно. Императорские палатки были раскинуты на холме возле почтовой станции у Гриднева. Вокруг, защищая императорский ночлег, расположилась гвардия. Остальные части бивакировали подальше, по обе стороны дороги, большей частью в направлении Гжатска. Тем вечером Кастелан, расположившись на ночлег в какой-то риге возле Гриднева и ежась от холода, записал в дневнике: «Наша армия походит на Вавилонскую башню; нельзя приблизиться к биваку без того, чтобы не услышать речь на немецком, французском, итальянском, испанском, португальском, польском, фламандском и т. д.». Вдалеке он слышал, как постреливали орудия авангарда. К ночи биваки погрузились в непривычную тишину. Она напомнила капитану Дюмонсо тишину на кладбище. Ожидание приближавшегося сражения, соединенное с неопределенностью, наполнило чувства солдат предельной сосредоточенностью. На следующий день им предстояло увидеть Бородинское поле.

Подведем итоги. Идея генерального сражения в стратегии Наполеона, вступившего в войну с Россией, играла особую роль. В условиях отсутствия у Наполеона ясного военного плана борьбы с Россией решающая битва выглядела первоначально как некая самоцель, после достижения которой общая стратегическая ситуация должна была стать более определенной. Однако крах надежд на быстрое военное поражение противника автоматически выводил на первый план другую важную задачу, которая подспудно, но тоже достаточно ясно присутствовала в головах солдат Великой армии, от простого рядового до главнокомандующего, – захват Москвы, второй русской столицы. Разрешение этой задачи связывалось не только с надеждой заставить русскую армию дать сражение ради защиты города, но и с намерением добиться политического и морального эффекта самим фактом падения Москвы. Последнее представлялось даже не менее важным, чем полный разгром неприятельской армии.

На протяжении всего начального этапа кампании, от Немана до Бородина, Наполеон неизменно владел военной инициативой. Он энергично, не переставая, как только позволяла обстановка, теснил русских. При этом давление было таково, что оно несколько раз становилось причиной отказа русских от генерального сражения, которые просто не имели возможности закрепиться на избранной позиции и должны были отступать вплоть до Бородина. До известной степени, можно даже утверждать, что и под Бородином русских вынудили принять сражение в связи с тем, что дальнейшее отступление и спокойный поиск наиболее благоприятной для боя местности были уже просто невозможны как с военной, так и с политической точки зрения.

Ко времени Бородинского боя Наполеон еще располагал достаточными силами и средствами для достижения решительной победы. Однако соотношение их с силами и средствами противника приблизилось к точке равновесия. Бородино должно было стать таким столкновением, в котором случайность, а точнее говоря, инициатива, воля, всплеск энергии у главнокомандующего, начальников и отдельных бойцов могли иметь решающее значение для исхода великого исторического события. Бородино стало, как любят говорить поклонники синергетики, «точкой бифуркации», предопределяющей течение истории по тому или иному руслу.