Нетерпеливому историку, изучающему военные события наполеоновской эпохи и обратившемуся с этой целью к дневникам и воспоминаниям солдат, может показаться странным, с какой дотошностью авторы фиксировали на бумаге или в сознании чисто бытовые, казалось бы, малозначимые вещи. Но для участника событий тех лет именно вопросы куска хлеба или глотка воды, хорошего или дурного ночлега, стоптанных башмаков или порвавшегося мундира были главными, не только определявшими физическое состояние, но нередко составлявшими вопрос жизни и смерти.

Первое, что должно нас заинтересовать в этой связи, – это характер и качество питания наполеоновского солдата 1812 г. В идеале простой деревенский парень или парень из городского предместья, попав в армию по конскрипции, сразу должен был ощутить огромную разницу в пище, которую он ел раньше и ест теперь. При этом следует помнить, что к началу XIX в., говоря словами Ф. Броделя, «биологический старый порядок» еще был прочен. Даже в нормальные времена народ питался очень плохо. Мясо, особенно на севере Франции, люди ели редко, а голод был совершенно обычным явлением. Если нормальным потреблением энергии для взрослого человека считается 3 тыс. ккал в день, то реально, скажем, в Провансе в начале XIX в. крестьянин получал 1,5–2 тыс. ккал. Причем если при тяжелом физическом труде человеку необходимо как минимум 4–5 тыс. ккал в день, то это означает, что ощущение голода было для французского крестьянина постоянным явлением. К этому следует добавить почти полное отсутствие в пище сахара, недостаток витаминов и высокий удельный вес алкоголя.

В армии ситуация была иной. Командование строго следило, чтобы у солдата было два приема пищи в день: первый – в 10 утра, состоявший из супа, сваренного из говядины или баранины с овощами и так называемым «суповым хлебом» (белым хлебом, клавшимся перед окончанием варки сверху в суп); второй – ближе к вечеру, представлявший собой либо тоже суп, либо вареный картофель, заправленный луком, в сливочном масле. Пил солдат водку, смешанную с водой (1 часть водки и 6–7 частей воды), дешевый коньяк, пиво, вино. 4 мая 1809 г. Наполеон закрепил перечень продуктов, которые солдат должен был получать каждый день. В зависимости от времени года, погоды, климата, страны, в которой пребывали войска, меню могло меняться. Даву, например, накануне Русского похода постоянно учитывал это.

Вообще, прием пищи играл и важную социальную и социально-знаковую роль. Если в эпоху Старого порядка каждый социальный слой потреблял определенный сорт хлеба и народные массы питались черным и серым, а высшие слои – белым, то теперь армия постоянно давала солдату, вчерашнему крестьянину или подмастерью, белый хлеб (как мы уже упоминали, так называемый «суповой хлеб»). Сам прием пищи, осуществлявшийся в идеале регулярно, являлся символом порядка и заботы власти о своем солдате. Обычно 5–8 человек ели из одного котелка, черпая из него попеременно своими ложками, и эта маленькая группа, капральство, или, как ее еще называли, «котелок», была своего рода первичной социальной ячейкой армейского организма. Индивидуальная посуда (тарелки или миски) была только у гвардейцев, выделяя их из общей армейской массы.

Когда солдат уходил в поход, он должен был получать ежедневный пищевой рацион, тоже определенный военным законодательством. Стандартный рацион солдата включал в себя: 550 г хлеба (на 3/4 пшеничного, на 1/4 ржаного; обычно такой «походный» хлеб выпекался круглой формы, чтобы его удобнее было носить), 30 г риса, 60 г сухих овощей, 240 г рыбы, 200 г соленого мяса, 16 г соли, 1/4 литра вина, 1/16 литра коньяка, 1/12 литра уксуса. Лейтенанты получали 1,5 рациона, полковники – 3, маршалы – 24. Энергетическая ценность такого рациона была (без учета спиртного) примерно 8 тыс. ккал, и этого было более чем достаточно для взрослого человека, занятого тяжелым физическим трудом. При этом, так как сухари были чрезвычайно непопулярны у французов (в то время как немцы их неохотно, но ели), командование особое внимание традиционно уделяло сооружению полевых печей для хлебопечения. Небольшая команда, состоявшая из четырех мастеров и четырех помощников, могла соорудить стандартную армейскую печь за 12–14 часов. После двух часов просушки в ней можно было печь. Если запасы топлива были достаточны, то 40 таких печей могли произвести в день хлеба для 100 тыс. человек. Однако условия русской кампании не позволяли организовать постоянную централизованную выпечку хлеба. Поэтому многие солдаты пытались печь сами. Не имея к этому навыков и осуществляя хлебопечение в крестьянских домах, они зачастую устраивали пожары.

Немаловажной проблемой стал также помол зерна. Предполагая, с какими трудностями в этом плане столкнется армия, Наполеон приказал организовать производство и раздачу небольших ручных мельниц, с помощью которых можно было намолоть 30–40 фунтов муки в час. Они не только отличались несовершенством, но и раздача их была произведена поздно, в основном уже перед отступлением, когда молоть, собственно говоря, было нечего. Поэтому солдаты мололи зерно нередко между камней, а то и попросту бросали немолотое зерно в суп.

Растянутость коммуникаций и серьезное расстройство администрации заставили Наполеона еще задолго до Бородинского сражения начать уменьшение официально установленных рационов. 9 июля в Вильно, планируя дальнейший бросок вперед за ускользавшей русской армией, он распорядился установить следующий рацион: 330 г хлеба, 60 г риса, 450 г мяса; о других продуктах не было сказано ничего. Причем сухари император приказал попридержать до «двух последних дней пути», когда рацион должен был составить 270 г сухарей, 60 г риса и 450 г мяса.

Но каково было реальное положение дел? Еще до начала кампании обеспечение продовольствием выглядело крайне тревожным. Особенно туго приходилось французским союзникам, магазины для которых при вступлении в Польшу оказались закрыты. Поэтому союзным контингентам не оставалось ничего другого, как скорейшим образом осваивать французскую систему грабежа местного населения. Перед началом движения к Неману командование приказало создать для каждой части продовольственный резерв. К примеру, 30 мая Ней распорядился собрать до 2 июня 800 голов скота для вюртембергского корпуса, при этом «сохраняя строгую дисциплину». Несмотря на последние слова приказа о дисциплине, все это выглядело в разоренной местности как прямое поощрение к грабежу. Даже за хорошие деньги купить что-либо из съестного было тяжело.

И все же к началу кампании ситуацию с продовольствием вряд ли можно было назвать катастрофической. Солдаты боевых частей вполне сносно питались. В корпусе Даву, например, дабы не быть в зависимости от перебоев централизованного обеспечения, была предусмотрена автономность существования солдата в течение 15 дней! В ранце каждого пехотинца 1-го корпуса было 4 больших сухаря, около 5 кг муки в холщовом мешке, в сумке через плечо – два хлеба по 1,5 кг каждый.

Однако к концу июня проблемы с продовольствием начались даже в гвардии. К 27 июня запасы выпеченного хлеба закончились в гвардейской артиллерии, части Молодой гвардии прикончили хлеб и сухари к 29-му и вынуждены были перейти к муке. Армейские части к тому времени испытывали, конечно, бóльшие трудности. Г. Роос, главный хирург 3-го вюртембергского конноегерского полка, утверждал, что уже к Вильно не только хлеб, но мука и водка стали большой редкостью. Надежды на то, что в Вильно удастся захватить русские запасы продовольствия, не оправдались. И дело было не только в том, что припасы были своевременно вывезены или уничтожены русскими, но также и в том, что начались все более заметные трения среди чинов наполеоновского командования. Перед вступлением в Вильно командир 2-го кавалерийского корпуса Монбрён получил приказ от императора как можно скорее войти в город и захватить продовольственные магазины, еще не уничтоженные отходившими русскими. Однако Мюрат, командующий резервной кавалерией, оскорбленный тем, что Монбрён получил приказ через его голову, помешал его выполнению. Магазины были сожжены. Вся эта история закончилась совсем уже необычно для Великой армии, когда Мюрат попытался свалить вину на Монбрёна, а генерал, оскорбленный до глубины души, допустил уж совершенно невообразимую вещь, бросив шпагу и заявив, что готов сражаться последним волонтером.

В июле трудности с продовольствием не могли не усилиться еще больше. «…Солдаты без хлеба, лошади без овса», – записал 8 июля адъютант Нарбонна Кастелан. «Поставленный хлеб так плох, – писал на родину 16 июля из Гродно вестфальский солдат Рункель, – что его невозможно есть, а стоит очень дорого, за один хлеб нужно платить 8 больших грошей, а испечен он из муки грубого помола, да еще не выпечен как следует, так что ложится в желудок, как свинец… мясо тоже очень дорого, наполовину испорченное, и все же вынуждены есть – другого ничего нет». Конечно, нельзя сказать, что централизованное снабжение войск продовольствием совершенно отсутствовало: припасы привозились из тыла, кое-что удавалось захватывать на русских складах. Но этого было очень мало.

Вся эта ситуация выглядит на первый взгляд совершенно непонятной. Наполеон осуществил перед походом на Россию небывалые ранее приготовления, сосредоточив недалеко от русской границы огромные продовольственные запасы и значительно увеличив военный обоз (общее число батальонов военных экипажей только с начала 1812 г., создав 9 новых, император довел до 23). Четыре тома документов, собранных и изданных в конце XIX – начале ХХ в. Л. Маргероном о подготовке к русской кампании, неопровержимо свидетельствуют о том, что Наполеон отдавал себе отчет в трудностях предстоящей войны и пытался исключить любые случайности. Что же произошло? Произошли три вещи.

Во-первых, эффективность администрации Великой армии 1812 г. оказалась необычайно слабой. Причины этого скрывались как в углублении внутренних, часто невидимых, факторов распада военного организма имперской Франции, о чем мы уже писали выше, так и в чрезмерном увеличении численности группировки вторжения. Уровень развития транспортных средств и коммуникаций еще не давал административных и технических возможностей для осуществления такого рода операций. Во-вторых, нельзя сбрасывать со счетов и совпадения многочисленных привходящих факторов, чаще всего связанных с природными явлениями и оказавшихся психологически неожиданными для Наполеона, его офицеров и солдат. Ж. Морван верно подметил, что, отправляясь в поход, старые солдаты пренебрегли припасами, помня о беззаботности прежних кампаний, а конскрипты нередко следовали их примеру из чувства подражания и надеясь избавить себя от чрезмерной поклажи. Наконец, в-третьих, и это, пожалуй, являлось главным, Наполеон в планировании всей кампании исходил из порочной идеи быстрого военного решения конфликта с Россией путем разгрома русских армий в западных областях империи.

Итак, к 25 августа, к началу марша на Москву от Смоленска, весь расчет Наполеона мог строиться только на скором поражении русской армии в генеральном сражении, стремительном вхождении в Москву и быстром заключении мира.

Как же питались солдаты, бросившиеся 25 августа вдогонку за русской армией и оказавшиеся на Бородинском поле? Нехватка хлеба была уже обычным явлением. Система армейских пекарен могла обеспечить только тыловые части или войска на флангах, но не главные силы, идущие к Москве. Поэтому солдаты сами пытались печь хлеб, используя разные способы, но в условиях биваков чаще всего зажаривая тесто на угольях и в пепле. Иногда муку, если она была, просто засыпали в воду и варили, либо делали из муки и воды шарики и бросали в суп. Такое варево, иногда с добавлением хлебных зерен и свечного сала, называли «пульта». Те же хлебные припасы, которые удавалось захватить у русских, чаще всего состояли из ржаных сухарей («biscuit russe»), и французы, правда в отличие от немцев, есть их не могли. Столь же разочаровывали ранцы и сухарные мешки убитых русских солдат, где обычно обнаруживались только черствые и горькие на вкус сухари. Обычной пищей стала конина. Лошади, валявшиеся по сторонам Московской дороги, умиравшие или уже умершие, становились добычей голодных бойцов. Особенным предпочтением пользовались печень и сердце животного, а также еще не остывшая кровь. Другие же части лошадиной туши, приготовленные в спешке, французские солдаты ели с трудом. Конину либо варили, либо зажаривали на угольях или на вертеле. Без соли такое блюдо шло очень плохо, и солдатам приходилось заменять соль ружейным порохом, содержащим селитру. Главным неудобством было то, что порох, брошенный в воду, все окрашивал в черный цвет (язык и рот у многих после такого блюда становились черными). Селитра тонула, а уголь и сера плавали на поверхности, давая большую пену. Хотя селитра делала до известной степени конину сносной, но была едкой и горькой, вызывая изжогу и поносы. Особую проблему составляла вода, которая вплоть до Семлева встречалась редко. Та вода, которую все же находили, была плохого качества и приводила к расстройству желудка. Но иногда не было и ее. Очевидцы наблюдали, как обезумевшие солдаты пытались пить лошадиную или человеческую мочу. Попытки фильтровать воду, взятую из луж или грязных ручьев и речушек, слабо помогали. Пытались копать колодцы, но и это было не выходом – на их дне обнаруживали только грязную желтую воду.

Потребление алкоголя в ходе русской кампании было в целом велико. Но солдаты получали, главным образом, шнапс или русскую водку, к которой французский или итальянский желудок совершенно не был приспособлен. Главный хирург Ларрей оценивал ее действие исключительно как наркотическое. Водка на время снимала усталость и возбуждала, но вскоре вызывала полный паралич организма уставшего и голодного солдата. Многие молодые конскрипты стали жертвами этого напитка.

Конечно, так питались далеко не все. Часть генералитета не терпела вообще никакой нужды. Довольно неплохо питались и офицеры Главной квартиры. Кастелан написал в журнале, что в Главной квартире он неизменно мог получить «хлеб, полбутылки вина, суп и рагу». Об обычном своем питании он сделал следующую запись: «Я давал, время от времени, по 20 франков одному курьеру, который готовил нам завтрак и обед. Каждый вечер он клал ко мне в карман небольшой кусок белого хлеба, и я понемногу его ел, когда был голоден; это мне обеспечивало белый хлеб к кофе, который также был со мной». Следующей категорией, не терпевшей такой нужды, как большинство солдат, была гвардия, прежде всего Старая и Средняя, продолжавшая регулярно получать свои рационы, хотя и заметно уменьшившиеся. Наконец, командование некоторых частей, изначально систематически заботившееся о пропитании солдат, смогло обеспечить им сносную пищу. Примером тому может служить хотя бы 3-й линейный вестфальский полк. Находясь возле Смоленска, офицеры не только организовали доставку продовольствия из тыла, но, скосив хлеба, обмолотив их и перемолов на местных водяных и ветряных мельницах, сделали запас муки. В полку был также запас соли и квашеного теста (дрожжей). Поэтому ко времени генерального сражения в этом полку большой проблемы с питанием не было. Утром 7-го солдатам было выдано 2 фунта хлеба и удвоенная порция водки. Через день после сражения запасы полка вновь были пополнены: часть нагнал офицер, отправленный накануне с командой для поиска припасов; он привез 8 тыс. фунтов хорошо выпеченных хлебов. 11 сентября один из полковых фуражиров раздобыл даже деликатесы: икру, семгу, консервированные фрукты и вино.

И все же этот полк выглядел исключением. В других полках того же 8-го корпуса ситуация с питанием была тяжелой. «Дорогие родители, – писал домой вестфальский солдат И. А. Вернке, – теперь я должен сообщить вам о нашем последнем сражении, перед которым мы три дня голодали и находились на марше днем и ночью. В 4 утра мы пошли в бой с одной капустной кочерыжкой в желудке и так до 10 часов вечера. Тут мы опять ничего не получили и от усталости не могли ничего есть. Потом пришел маркитант, у которого был еще шнапс, у меня было всего три цвангера, которые я ему и отдал за маленькую шнапса, и тогда я снова вернулся к жизни, а то и меня не было бы на свете». О почти полном отсутствии съестного и воды среди солдат и офицеров 4-го армейского корпуса накануне и после сражения писал Ложье. О том, что солдаты, «не получая никакой пищи в течение нескольких дней, были изнурены трудом и голодом», сообщил Пюибюску «один из главных чиновников армии». Почти умирающим от голода встретил Кастелан после сражения генерала Дедема из дивизии Фриана. «Я дал ему кусок хлеба, за который он был очень благодарен, и выпил с ним кофе…»

Конечно же, изобилие продуктов у штабных и части генералитета на этом фоне выглядело вызывающим, разрушая еще остававшиеся у кого-то иллюзии о всеобщем братстве в Великой армии. Во время Бородинского сражения лейтенант К. Зуков оказался прикомандированным к штабу маршала Нея. В разгар боя маршал, повернувшись к одному из своих слуг, приказал: «Завтрак!» «В мгновение ока стол был накрыт – он состоял из большой льняной скатерти, раскинутой на земле, и включал такие аппетитные вещи, как масло, сыр, хлеб и прочее. Всевозможные спиртные напитки были в изобилии». Столь же чудесным образом завтракал на лесной поляне примерно в тот же час генерал Жюно. Позже, в Можайске, где умирали от голода тысячи раненных под Бородином французских солдат, Жюно будет проводить время за столом, уставленным бутылками и всевозможными яствами. Даже во время отступления, когда случаи каннибализма стали не редкостью, Жюно брюзжал по поводу отсутствия хорошего вина и деликатесов. Потерявший свой багаж, он был пригрет в Смоленске генералом А.-Ф.-М. Шарпантье. «…Но у него неважные вина и повар, а потому ты можешь представить себе, что я не доволен подобного рода гостиницей», – отпишет Жюно своей жене.

И все же под Бородином голод, который испытывали многие солдаты Великой армии, сыграл удивительнейшую и парадоксальнейшую роль. В известном смысле солдат был поставлен перед выбором – победить или умереть, и это делало его восприятие императорского воззвания, слов командиров и их призывов к победе уникальным. Как ни странно, но голод объединил и сплотил многих солдат, сделав их одновременно склонными к различного рода аффективным действиям. Только необычностью протекания психических реакций у многих солдат Великой армии 7 сентября, обусловленной во многом высокой степенью их возбудимости и раздражительности из-за голода, можно объяснить целый ряд эпизодов Бородинского сражения.

7 сентября под Бородином наполеоновский солдат сражался на пределе своих физических и психических сил. Он был убежден в скором заключении мира и завершении своих страданий. Этим и следует объяснять тот небывалый разгул грабежей, который начался в Москве. Впрочем, корни мародерства, которое разложило Великую армию, были более глубокими. Армия, рожденная в годы революции, ввела в практику обеспечение своих нужд за счет страны-противника. Вначале это практиковалось как «стихийное» мародерство, а затем Наполеон превратил его в официальный и хорошо организованный официальный грабеж при сохранении, если было возможно, дисциплины на низшем, солдатском, уровне. Но уже при подготовке к походу на Россию «стихийное» и «официальное» ограбление населения стали сливаться. Со стороны французских частей мародерство в отношении населения союзных государств вновь стало делом обычным. Советский историк Раткевич, работавшая с документами «вестфальского архива», выявила массу примеров того, как французы, проходя Вестфалию, не только грабили население, но и почти свободно громили королевские продовольственные склады, а в одном из городов даже стреляли в мэра. В этом отношении союзные контингенты вели себя не в пример более сдержанно. Немецкие и даже итальянские части стремились сохранить высокую дисциплину. Вестфалец Лоссберг свидетельствовал, что, когда в Польше один офицер 3-го линейного вестфальского полка грубо потребовал у хозяина дома, куда он был определен на постой, отдельной кровати, он был наказан. Однако после перехода русской границы ситуация с продовольствием деморализующе подействовала и на союзников, которые были вынуждены усвоить практику французских солдат. Уже у Вильно Брандт из Легиона Вислы видел целые толпы мародеров и то, как по всем дорогам тянулись обозы всевозможного награбленного добра. Ко времени марша от Смоленска на Москву грабили уже все. «Наши войска, – писал Лоссберг о своих вестфальцах 31 августа в Вязьме, – конечно, тоже (как вступившие ранее французские части. – В.З.) занялись тушением пожара, а больше всего грабежом». Нельзя сказать, что командование не боролось с мародерством, боясь прежде всего его разлагающего воздействия на войска. Расстрелы мародеров имели место в Вильно, Минске и других местах.

При движении от Смоленска грабежи только усилились. Наполеон, въезжая в Вязьму и оказавшись свидетелем беспорядков, направил свою лошадь в группу грабивших солдат и разогнал их. Он немедленно приказал расстрелять одного из грабивших, которого удалось поймать, но… позже остыл и отменил приказ. В Гжатске, готовясь к генеральному сражению, командиры корпусов безуспешно пытались хотя бы на несколько дней остановить мародерство. Богарне в приказе озабоченно отметил, что число пленных из числа отлучившихся из частей солдат, которых враг берет каждый день, достигает уже многих сотен! Но что можно было сделать? Уже давно сами армейские части были заняты организацией партий мародеров, которые должны были действовать в радиусе 10, а то и более километров. «Голод научит всякому промыслу», – был вынужден философски заметить добродетельный Роос, видя, как солдаты его полка обшаривают трупы.

Начиная с Гжатска, французские солдаты стали обворовывать своих офицеров. Впрочем, солдаты соблюдали известную «порядочность»: они воровали у «чужих» офицеров, то есть не из своих полков. Один из таких случаев описал Кастелан в своем дневнике. В Гжатске он приобрел 6 бутылок вина за 48 франков и поставил их на подоконник в своей комнате, не обратив внимания на то, что форточка была открыта. Удалившись на 5 минут и возвратясь обратно, он увидел, как «дьявольская рука берет мою последнюю бутылку». «Мой слуга, – повествует он далее, – быстро выбежал отрезать отход этому солдату; я от него потребовал возвратить мое вино, он мне ответил, что взял только одну бутылку и что его товарищ уже все унес. Я не отставал и сильными ударами сабли плашмя заставил его открыть ранец; я обнаружил еще две бутылки. Этот собрат по оружию хорошо знал, что вино принадлежит офицерам, но не офицеру его полка; поэтому все было вполне легально». Кастелану пока повезло, однако позже в Можайске, 11 сентября солдаты все-таки смогли обобрать его седельные сумы.

Но настоящее мародерство со всеми вытекающими из него последствиями для дисциплины и духа войска началось в Москве. Солдаты говорили, «что теперь настало время отдохнуть и вознаградить себя за все пережитые лишения. Теперь стало уже немыслимо поддерживать порядок». «В этом до сих пор так прекрасно дисциплинированном войске, – продолжает Брандт, – беспорядок дошел до того, что даже патрули украдкой покидали свои посты». Разгул солдатского грабежа, без сомнения, стал одной из важных причин великого московского пожара. «…Везде, где мы проходим, мы сжигаем страну, – написал домой 27 сентября солдат 21-го линейного полка Филиберт Пулашо, – войдя в Москву, мы сожгли этот старый город…» Командование тщетно, даже спустя две недели после вхождения в Москву, пыталось прекратить грабежи. В приказе на день 29 сентября Бертье беспомощно пытался заставить командиров корпусов удерживать солдат в пределах частей их квартирования. «Солдаты, в отношении которых будет доказано, что они продолжают грабеж, будут преданы, начиная с завтрашнего дня, т. е. с 30 сентября, воинским комиссиям и осуждены по строгости законов», – гласил приказ. Но остановить внутренний развал армии было уже невозможно. Эпидемия грабежей и торговли ворованным захватила и гвардию. Армейцы стали называть теперь гвардейцев не иначе как «московскими купцами» или «московскими евреями». Организм Великой армии стал интенсивно распадаться.

Тяжелая ситуация с продовольствием, которая, в свою очередь, способствовала массовому мародерству, была не единственным фактором, подорвавшим физические и моральные силы наполеоновского солдата. Необычайно изматывающими оказались марши. «Войска больше убивают маршами, усталостью, нежели оружием врага», – так выразился в письме, отправленном жене из Москвы, начальник штаба 4-го армейского корпуса генерал А.-Ш. Гильемино.

В идеале марш представлял собою следующее. Он начинался в 5–6 утра и заканчивался к полудню, когда войска проходили определенную дистанцию (в среднем по 30 км). Расчет обычно исходил из того, что пехотинец делал 76 шагов в минуту с 5-минутными перерывами в конце каждого часа. При движении разных родов войск в параллельных колоннах кавалерия, которая поднимала много пыли, обычно шла с подветренной стороны. Артиллерию с тактической точки зрения командование старалось располагать справа от дороги. Каждая дивизия (если двигалось меньшее соединение, то оно тоже) высылала за несколько часов до начала марша передовую партию, состоявшую из фурьеров и адъютанта. Она заранее определяла место биваков. Отставшие во время марша солдаты собирались потом в небольшие депо вдоль коммуникационной линии. Там их сбивали во временные подразделения и отправляли вслед за их частями. Но даже марш, проведенный в идеальных условиях, требовал большого искусства и напряжения физических и нравственных сил его участников.

Но каково было делать марши в условиях военных действий, да еще в России! Часто на очень длительные расстояния, без должного продовольственного и прочего обеспечения, нередко по дурным дорогам, в зной или под проливным дождем. Особенно часто вспоминали участники кампании марш на Смоленск, который проходил под раскаленным солнцем. По дорогам стояла такая страшная пыль, что не видно было в нескольких шагах. Люди задыхались от пыли и, испытывая острую нехватку воды, клали в рот листья березы, чтобы хоть как-то облегчить жажду. «Пыль эта была так густа, что ее, казалось, можно было резать ножом», – писал Брандт. «Но самое неприятное для нас было то, – писал в те дни Лоссберг, – что правее и левее нас по широкой дороге шли части всех родов войск и повозки. Хотя от полка, еще до прибытия на бивак, были высланы квартирьеры и отряды фуражиров… но все же солдатам пришлось поздно ложиться спать, так как вода была найдена в расстоянии около 1 1/2 часа». Такого рода марши заканчивались для многих солдат плачевно. Каждый день были слышны выстрелы по сторонам дороги. «Докладывали, – вспоминал лейтенант Зуков, – что это кирасир, гусар или пехотинец, француз или союзник, который только что застрелился». «В течение сегодняшнего дня, – докладывал генерал Делаборд, командир дивизии Молодой гвардии, 30 июня, – 3 тиральера и 6 вольтижеров остались мертвыми по дороге». Даже лучшие части и соединения приходили в расстройство от таких маршей. Так, в конце июля возле Орши солдаты лучшего из армейских 1-го корпуса Даву передвигались без строя, малыми группами, многие на лошадях верхом или на русских телегах.

Особенно сильно эти марши расстраивали кавалерию и артиллерию. Массовый падеж лошадей катастрофически быстро уменьшал боевую силу кавалерийских частей, тем более когда происходило передвижение больших корпусных масс резервной кавалерии. Что касается кавалерийских обозов, то Наполеону долго казалось, что выход состоял в широком использовании в упряжках волов. Но на практике этого не получалось. Н.-Ж. Соваж, лейтенант из резервной артиллерии 3-го армейского корпуса, вспоминал, что когда солдаты артиллерийского обоза согнали волов и запрягли их в зарядные ящики, то оказалось, что 10 волов едва могли тянуть одну упряжку. Тогда капитан Гудар, начальник Соважа, предложил способ «перепряжки»: партии лошадей и волов перевозили часть зарядных ящиков до определенного пункта, а затем, возвратившись назад, перетаскивали остальные. Это с неизбежностью приводило к отставанию обозов от артиллерии.

От Смоленска до Бородина главные силы двигались тремя колоннами. Центральная колонна, во главе с Наполеоном, шла по Большой Московской дороге практически одной массой. Сама дорога была занята артиллерией и экипажами, по сторонам от нее шла пехота в дивизионных колоннах, то есть примерно по 80 человек по фронту! Далее, за пехотой, двигалась кавалерия. С 26 по 31 августа, вплоть до Гжатска, войска испытывали страшную нужду в воде и невыносимо страдали от пыли, которую поднимали марширующие колонны в знойный день. Солдаты закутывали головы платками, мастерили самодельные респираторы, оставляя только щелку для глаз. Не видя ничего вокруг себя, марширующие прислушивались к звуку барабана, который двигался в голове батальона, и шли за ним. «Почти каждые 100 шагов по сторонам дороги валялись павшие лошади или другая убитая скотина; их внутренности лежали тут же на дороге и распространяли страшное зловоние», – писал Лоссберг.

В Гжатске удалось немного передохнуть. Почва пошла более плодородная, встречалось много лугов, воды стало больше. В преддверии генерального сражения император приказал войскам подтянуться, всем начальникам поставить в строй тех, кто сопровождал повозки, а главное – избавиться от «лишних» экипажей и груза. Хотя жандармам был дан приказ сжигать все небоевые повозки, мешавшие движению войск, но реально этого сделать не удалось. Командиры загоняли повозки в середину строя и оберегали их. Многие мемуаристы передают рассказ о двух повозках генерал-адъютанта Нарбонна, которые попались на глаза императору и которые тот приказал для острастки сжечь. Но как только император ускакал, солома, обложенная вокруг повозок, была немедленно потушена. Каждый теперь думал не только о том, чтобы беспрекословно выполнять приказания императора, но и о том, чтобы выжить. Все надеялись на то, что эти ужасные марши вскоре закончатся. Генеральное сражение, за которым должно было последовать вступление в Москву, казалось концом всех испытаний. Мало кто думал, что изнурительные летние марши будет невозможно сравнить с теми, которыми пойдут остатки Великой армии при отступлении 1812 г.

В дни войны, когда солдат оказывается в так называемой «пограничной ситуации», между жизнью и смертью, ежедневные бытовые занятия наполняются особым смыслом. С одной стороны, быт также приобретает необычный характер, пропитываясь духом экстремальной ситуации, но с другой – солдат привыкает к необычности своего существования и превращает бытовые занятия в сферу физического и душевного отдохновения.

Второй после пищи главной проблемой для солдата был, конечно, ночлег. В походе прочные стены и крыша казармы сменялись открытым небом или в лучшем случае шалашом. Наполеон не одобрял палаток, полагая, что по ним враг может легко определить численность войска, потому что они требовали больших усилий при транспортировке и потому что они не давали возможности солдату обогреться теплом костра. Палатки, считал император, нужны только для старших офицеров, работающих с картой и готовящих письменные приказы. Действительно, солдаты и большинство офицеров наполеоновской армии обычно спали у костров, часто сооружая из подручных материалов какой-либо навес. Обычно это был шалаш из веток, открытый в сторону костра. Но иногда в дело шло все, что попадалось, как, например, парниковые рамы, которые использовали солдаты Легиона Вислы возле Вильно. Конечно, если стоянка ожидалась длительной, строились казармы или более основательные укрытия. Как это часто бывает, солдат быстро привязывался к такому жилищу, проникаясь ощущением своего дома. На одном из писем, отправленном неизвестным офицером из России в 1812 г. и не попавшем на родину, мы увидели рисунок одного такого временного жилища, похожего то ли на палатку, то ли на сарай, с выходом, завешанным шкурой, с окном, «диваном» и даже «библиотекой»! С какой теплотой описывал офицер это пристанище, стараясь, без сомнения, сохранить память о каждом уголке своего военного дома.

Большим счастьем для солдата считалось переночевать в каком-либо доме или на сеновале. Нередко последнее оказывалось даже предпочтительнее, так как русские избы были обычно переполнены другими постояльцами – клопами. Дневники и воспоминания французских и немецких офицеров пестрят пометами об этих «избяных зверях». Однако с приходом холодных ночей европейцы становились покладистее. Впрочем, за исключением ужаса перед клопами, не только солдаты, офицеры, но и генералы наполеоновской армии были в отношении ночлега достаточно неприхотливы. В дневнике Кастелана, к примеру, постоянно упоминается о том, как высший генералитет Великой армии спит то в риге, то под лестницей «греческой церкви» на соломе, то в хлебном амбаре. Рисунки с натуры А. Адама повествуют нам о биваках вице-короля Италии Богарне: он отдыхает под кустом, набросив на голову платок, спит на соломе возле костра, лежит на телеге… Только на рисунке, помеченном 6 сентября, изображена, наконец, палатка вице-короля. Очень немногие отличались требовательностью к хорошему ночлегу. Одним из них, например, был Мюрат, который проявлял истинную страсть ночевать в хороших «шато» (русских помещичьих усадьбах). Дело доходило до того, что вечером по его приказанию авангард специально ввязывался в бой, чтобы захватить «хорошенькое» жилище. Среди солдат это получило название «la guerre de château».

Остановившись на бивак (а порядок его разбивки для каждого подразделения, конечно, специально определялся командованием, дабы можно было быстро изготовиться к отражению нападения или же двигаться дальше) и разведя костры, солдаты, прежде всего, погружались в хлопоты о еде и ночлеге. В каждой роте должно было быть 8 больших чайников, 4 топора, 4 кирки и 4 лопаты. Ротный наряд обычно назначался в 15 человек во главе с капралом. Поварами могли быть попеременно члены наряда. Старшие офицеры, конечно, питались отдельно. Генералы для обеспечения своего быта имели обширный «персонал». В распоряжении дивизионного генерала Компана, к примеру, был метрдотель Луи, лакей Деваль, 2 кучера, 4 жандарма. Его обоз состоял из 5 лошадей для экипажа, множества верховых лошадей, около 30 грузовых лошадей, большого количества фургонов, колясок и экипажей!

Быт же большинства чинов Великой армии был очень нехитрым. Весь «персонал» рядового солдата мог состоять в лучшем случае из какой-нибудь прибившейся собаки. Эти животные были обычными спутниками солдат наполеоновской армии. На о. Св. Елены Наполеон вспоминал, как однажды в Италии ночью он объезжал поле битвы и увидел убитого солдата, рядом с которым стоял его верный пес. Много собак было с французами и в России. Р. Вильсона, британского военного комиссара при русской армии, особенно поразил один случай возле Вязьмы, имевший место во время отступления Великой армии, который он описал так: «Пятьдесят французов были схвачены и сожжены заживо. Собака одного из сих несчастных каждый день приходила из французского лагеря на могилу своего хозяина. Крестьяне боялись, как бы все не открылось, но только через две недели они смогли убить верное животное».

Война оказалась жестокой и по отношению к другим животным – лошадям. При вступлении в Россию конский состав Великой армии был великолепен. «Никогда мир не видел лучшей кавалерии, бóльшего наличного состава и лучшего конского ремонта!» – вспоминал Тирион, в 1812 г. старший вахмистр 2-го кирасирского. Однако сразу после Немана начался массовый падеж лошадей. Причин этого было много – от изменений в пище и воде, что для лошадей всегда имеет большое значение, до чрезмерно изнурительных маршей и честолюбия кавалерийских начальников. В последнем случае особенно неразумно, впрочем, при сознательном попустительстве со стороны императора, вел себя начальник всей резервной кавалерии Мюрат. Сохраняя огромные кавалерийские массы вдоль больших дорог и не утруждая себя выяснением реального состояния конского состава, Мюрат губил кавалерию. Однажды командир 1-го кавалерийского корпуса Нансути в ответ на безрассудный приказ Мюрата заявил, что «лошади не имеют патриотизма» и если солдаты могут воевать без хлеба, то лошади без овса не могут.

С большой болью расставались кавалеристы со своими павшими лошадьми. Много лет спустя они будут вспоминать о своих «боевых товарищах», погибших от вражеского снаряда, а чаще всего от отсутствия фуража и невыносимых маршей. «Утром у каждого передка, – вспоминал лейтенант Н.-Ж. Соваж из парков резервной артиллерии 3-го армейского корпуса, – можно было видеть по два или по три из этих несчастных животных, в упряжи, с постромками на вальках, в борьбе со смертью или уже без движения. Конюхи и обозные солдаты, со слезами на глазах, старались не смотреть на эту тяжелую картину». О тех лошадях, которые возвратились из Русского похода, рассказывали потом легенды. Одной из них был конь по кличке Кадет. Рядовой драгун Меле из императорской гвардии ездил на нем с 1806 г., участвуя в прусской, польской, испанской, австрийской кампаниях. Во время отступления из России он постоянно заезжал ночью в русские линии, чтобы захватить фураж для Кадета. Они были вместе и в 1813, и в 1814 г. Только под Ватерлоо драгун был ранен, а его верный товарищ убит.

Биваки перед Бородинским сражением запомнились многим. Ложье с 4-м армейским корпусом в ночь с 5 на 6 сентября оказался «среди песков, с длинными рядами ив и кустарников по сторонам». Остро ощущался недостаток топлива, костры лишь слабо мерцали, было мокро и сыро. «Наши огни, – вспоминал Ложье, – распространяют вокруг нас облака густого черного дыма и обрисовывают во мраке лишь бледный отсвет. Одни стараются как-нибудь устроить себе шалаши из листвы, т. к. погода суровая. Другие сидят вокруг котлов и присматривают за своим скромным ужином. Те, у кого есть ржаная мука, готовят род теста, который зовут, не знаю почему, пульта. Около полуночи начинает накрапывать мелкий холодный дождь при сильном ветре, и очень скоро наш лагерь становится сплошной топью». Кое-кому повезло. Кастелан, например, «провел ночь очень хорошо, на прекрасной соломе, в маленьком доме (вероятно, в Валуеве. – В.З.)». 6-го, когда стало известно, что русская армия не ушла и будет битва, все занялись приготовлениями к сражению. «…Некоторые чистили ружья и иное орудие, другие делали бандаж для ран, другие писали свои завещания, а третьи пели или спали в совершенно индифферентном состоянии», – вспоминал Бургонь из Молодой гвардии. Известный нам Кастелан провел бóльшую часть дня 6 сентября в Валуеве. Солдаты в поисках припасов и других «полезных вещей» обшарили не только дома, но и огороды. «Днем, в доме, – записал в дневник Кателан, – мы не находили посуды; кирасир сказал мне: “Посмотрим в саду”. Он обшарил землю саблей и нашел тарелки и кастрюли». Некоторые части, например из 4-го кавалерийского и 8-го армейского корпуса, подошли на поле только к ночи. «Уже наступили сумерки, – записал Лоссберг, – когда мы после перехода через ручей (вероятно, р. Колочь. – В.З.), текущий вдоль большой дороги и вправо от нее, остановились на месте нашего нового ночлега. Уже наступила совершенная темнота, когда мы расположились на ночлег, воткнувши около себя срубленный кустарник для защиты от холодного осеннего ветра». Кастелан намеревался провести в Валуеве комфортно и эту ночь. Не тут-то было. «Я остановился во дворе деревни, – повествует его дневник, – вблизи моих лошадей, и провел очень дурную ночь. Я замерз. Неожиданно раздался сильный шум; это шеволежерский офицер обронил свою пику, ворча о том, что не ел хлеба последние три дня… Затем были отосланы лошади; конюхи, после ушли гусары; спать было невозможно…» Еще хуже пришлось Ложье из 4-го корпуса, который провел ночь на сырой земле, без огней. «Дождливая и холодная погода, – вспоминал он, – резко сменила жары. Внезапная перемена температуры вместе с необходимостью обходиться без огня заставила нас жестоко страдать последние часы перед рассветом. Кроме того, мы умирали от жажды, у нас недоставало воды, хотя мы и лежали на влажной земле».

Таким для многих солдат оказался последний бивак… Те, кто выжил 7 сентября, были убеждены, что страдания их наконец закончились. Все предвкушали вступление в Москву. «Ничто не может быть забавнее, – писал Лоссберг, – чем те желания, которые теперь проявляются. Среди офицеров некоторые уже предвкушают ухаживания своего хозяина, справляющегося, какое он любит вино, предпочитает ли он матрац или пуховую перину. Другой мечтает найти в своей будущей квартире немцев и, особенно, любезных и музыкальных дам. Третий мечтает о театре, четвертый о балах, и т. д. до бесконечности. Солдаты высказывают больше материальных интересов и говорят о хорошей еде, о вине, пиве и водке».

Теперь никто и ничто уже не могли сдержать природных инстинктов… Еще совсем недавно эстетствующий военный чиновник А. Бейль, остановившийся недалеко от Вязьмы рядом с биваком гвардейской кавалерии, был оскорблен, когда в тридцати шагах от него «в подветренной стороне мамелюки Наполеона расположили свою уборную». Теперь же, в Москве, охраняя Кремль, гвардейцы будут оправляться вообще где им заблагорассудится. «Обер-гофмаршал (Дюрок. – В.З.), – читаем мы в приказе на день по дивизии Старой гвардии от 23 сентября, – оживленно сетовал на то, что, несмотря на повторные запреты, солдаты продолжают отправлять свои нужды во всех углах и даже под окнами императора».

Это был распад армии. Агония произойдет при отступлении. Письма французов, отправленные домой из занесенного снегом Смоленска, полны перечислением того, что они потеряли, какого добра, награбленного или благоприобретенного, лишились: «кале, четверых лошадей», «коляску, лошадей, провизию, багаж и много чудесных вещей…», «карету, лошадей, багаж, слуг»… После Смоленска биваки выглядели просто страшными. 13 ноября Вильсон занес в дневник один из ужаснувших его эпизодов: «Несколько голых мужчин с обмороженными спинами, греющие переднюю часть тела, сидя перед пылающими остатками хижины. Все еще чувствительные к холоду воздуха, они поворачивались, когда загоралась их обмороженная плоть, отчего вся поверхность спины покрыта была твердой пригорелой кожей».

Подобно тому, как повседневные бытовые детали играли жизненно важную роль для рядового солдата Великой армии 1812 г., ночлег, питание и способ передвижения так же не могли не сказаться на мыслях и решениях французского главнокомандующего накануне, во время и после Бородинского сражения.

В 1812 г. Наполеон был уже не молод. Еще под Аустерлицем в 1805 г. он как-то сказал, что для войны нужен определенный возраст: «Я оставляю себе еще 6 лет, после чего даже я должен буду остановиться». Наблюдавшие его в 1812 г. отмечали, что верховая езда начинала утомлять его, он стал более сонлив, менее подвижен. «Его величество проявляет меньше жизни, – записал 7 июля Кастелан, – он разжирел; садится на лошадь с большим трудом. Главный шталмейстер должен был ему помочь садиться в седло».

Медики и историки не раз обращались к изучению тех заболеваний, от которых Наполеон особенно страдал в 1812 г. Их можно суммировать следующим образом. Во-первых, геморрой, который серьезно мешал императору ездить верхом, сопровождаемый болями и запорами. Во-вторых, уремия, проявлявшаяся в задержке мочеиспускания. Современные медики склонны считать, что это было заболевание, которое сегодня обычно называют дизурией и которое у Наполеона было связано либо с психическими перегрузками (хирург Ивон отмечал, что на эмоциональные перегрузки организм Наполеона реагировал спазмами желудка и мочевого пузыря), либо с шистосоматозом, обусловленным специфической инфекцией, занесенной еще в Египте. В-третьих, с 1811 г. у Наполеона начал развиваться нейроэндоктринный синдром, проявлявшийся в ослаблении энергии, в усталости, снижении веры в себя. Стоит ли поэтому удивляться, что малейшие детали, ухудшавшие повседневный быт Наполеона, самым серьезным образом отражались на его поведении как главнокомандующего?

Персонал, обслуживавший в 1812 г. Главную квартиру и Главный штаб, был огромен. Только «первый эшелон» сопровождало 5 вагонов с палатками и их оборудованием, один вагон для амбуланса, 5 вагонов для продовольственных припасов и т. д. Со «второй партией» двигались более крупные палатки для императорского лагеря, 1 тыс. «рационов» сухарей, риса и спиртного, затем – еще «резерв» из 2 тыс. «рационов». «Тяжелый» багаж одного только императора имел 24 повозки, включая большой наполеоновский «берлин» и 240 лошадей. Однако Наполеон с Бертье двигались обычно с малой передовой партией, налегке, перевозя с собой только 4–5, а то и только две небольшие палатки. Однако и они употреблялись только тогда, когда не было удобных зданий. Если такое здание находилось, первой заботой было устроить кабинет в одной из его комнат. Немедленно вносились портфели с бумагами, карты, 2–3 коробки, разделенные на ячейки, в которых была часть походной библиотеки императора. Любой стол, а иногда и дверь, положенная горизонтально, становилась его рабочим столом. В соседней комнате раскидывалась небольшая железная кровать под пологом, ставился его несессер… Однако найти в России удобное строение для императора было не всегда возможно, тем более что особый ужас у французов вызывали русские клопы, не дававшие по ночам сомкнуть глаз, а нередко и тяжелый душный запах, стоявший в комнатах.

С 4 сентября, когда Наполеон в преддверии генерального сражения покинул Гжатск, четыре ночи подряд он вынужден был спать только в палатке. Что она собой представляла? В течение своей карьеры Наполеон использовал несколько палаток, в чем-то отличавшихся друг от друга. Те, в которых (или в которой?) он ночевал в 1812 г., по всей видимости, были из холста с белыми и светло-синими полосами, имевшими две большие «комнаты». Польский офицер Жозеф-Игнасий Тадеуш Грабовский, поступивший в конце 1812 г. на службу к генералу М. Сокольницкому, описал такую палатку, увиденную им в 1813 г. Перед палаткой стояли на посту два гренадера. Войдя в проход, Грабовский увидел идущий справа и слева от себя своего рода коридор, окружавший два главных помещения. Ночью в коридоре находились первый лакей императора, мамелюк и несколько офицеров-ординарцев. В первой «комнате» стоял большой стол, на котором были разложены карты, утыканные булавками с разноцветными – красными и черными – головками, обозначавшими перемещение своих и неприятельских войск. Сбоку от этого стола стоял другой, предназначенный для секретарей и для работы императора. Вторую «комнату» Грабовский не увидел: это была спальня, отделенная от «кабинета» холщовой перегородкой. В спальне размещалась небольшая железная кровать под балдахином, на походный столик ставился знаменитый императорский золотой несессер, который Наполеон в 1821 г. завещал своему сыну, особо отметив, что тот был при нем в битве при Москве-реке. Здесь же был оборудован походный клозет. Рапп описывает, как 26 августа у Дорогобужа Наполеон, мучимый запором, из-за занавески, отделявшей «спальню» от «кабинета», диктовал своим адъютантам «с индифференцией, но достаточно громко» инструкции для герцога Беллюнского. «Кабинет» же служил еще для двух целей – в нем император обедал (чаще всего с Бертье, за исключением тех нескольких дней в начале сентября 1812 г., когда начальник Главного штаба, оскорбленный одной из выходок своего сюзерена, в знак протеста ел у себя; совместные обеды возобновились только в Можайске), а когда уходил спать, там располагались на ночлег дежурный адъютант и секретарь.

Уже первая ночевка после Гжатска в такой палатке возле Гриднево с 4 на 5 сентября, дала себя почувствовать. В ту ночь заметно похолодало, а к утру 5-го на траве появилась изморозь. Две следующие ночи, проведенные в палатке возле Валуева, совсем расстроили здоровье императора. Помимо сырой, холодной и ветреной погоды свою роль сыграло еще и то, что приближалось осеннее равноденствие, когда Наполеон всегда чувствовал себя плохо. Ночь после тяжелейшего дня сражения тоже пришлось провести в палатке, к западу от Шевардинского редута, и тоже в условиях чрезвычайно плохой погоды. Только вечером 8-го император наконец-то оказался под крышей деревенского дома д. Кекувячино. К тому времени состояние его здоровья было совсем плачевным – к простуде и обострившейся уремии добавился ларингит. Когда 9 сентября Наполеон въедет в Можайск и разместится в каменном купеческом доме, он уже не сможет, как обычно, диктовать приказы и письма. Наполеон будет царапать их своей рукой на листках бумаги, передавая затем секретарям, адъютантам и другим чинам Главной квартиры. Последние, с трудом разбирая каракули, будут их переписывать.

Для передвижения Наполеон использовал две кареты. Одна представляла собой большой «берлин», другая же была более легким экипажем. Прочно сделанная, хорошо оборудованная и выкрашенная в зеленый цвет, эта вторая карета использовалась Наполеоном в 1812 г. чаще всего. Она имела только два места для пассажиров, одним из которых был Наполеон, а вторым, как правило, Бертье. Император и начальник Главного штаба могли работать в ней одновременно, не мешая друг другу. Там же можно было есть, а «превратив» одно из сидений в кровать, – и спать. Однако начиная с 4 сентября, когда Наполеон сел в Гжатске в час дня верхом на коня по имени Моску, и вплоть до второй половины дня 8-го, когда император впервые за несколько дней залез в экипаж, он неизменно передвигался только верхом. В его распоряжении было множество лошадей разной масти – белых, серых, чубарых и гнедых. Большей частью это были арабские лошади, но были лошади и других, в том числе русских, пород. Во время кампании 1812 г. обер-шталмейстер Коленкур каждый вечер педантично заносил в свой журнал имена лошадей, на которых ездил император, и расстояние, им преодоленное. Благодаря этому нам известно, например, что одного из коней звали Моску (le Moscou, Москва), а того, который у Ковно сбросил Наполеона, – Фридланд (le Fridland). Во время верховой езды Наполеон, как правило, через несколько часов менял лошадей. Так, утром 7-го Наполеон отправился от своей палатки к Шевардинскому редуту на коне Люцифере, а в 4 часа дня он выехал от командного пункта на рекогносцировку на Эмире, затем пересев на Куртуа. Во время таких поездок верхом сопровождавшие его специальные лица должны были везти все, что ему могло понадобиться в дороге: мамелюк вез флягу с коньяком, редингот и запасной мундир, свернутыми у седла; паж, помимо подзорной трубы, имел в седельных сумах носовые платки, пару перчаток, небольшой запас бумаги, перьев, чернил, карандашей и сургуча, а также пару циркулей; хирург (под Бородином это был знаменитый А.-Ю. Иван) – свои инструменты и бандаж, в то время как два специально выделенных лакея, ехавшие чуть подальше, – транспортировали другие медицинские припасы; двигалась бригада запасных лошадей и т. д.

И все же в 1812 г. работа служб, призванных обеспечить быт и работу главнокомандующего Великой армией, не всегда была на высоте. Сказывались обширность пространств, особенности дорог (не всегда столь восхитительных, как главные тракты), масштабы проводимых операций и слабое представление о театре действий. Наконец, нельзя игнорировать такие важные и естественные для любого человеческого организма вещи, как влияние на самочувствие непогоды и непривычного для южного европейца русского климата. Все вместе это не могло не сказаться на тех решениях, которые принимал Наполеон под Бородином.

Особую роль в жизни солдата Великой армии 1812 г. играла военная одежда. Она не только была важнейшим символом принадлежности к военному сообществу, не только воплотила в себе эстетические взгляды, корпоративные традиции, особенности социального и национального положения ее владельцев, но и отразила все перипетии кампании 1812 г., начиная от природных условий театра военных действий и заканчивая состоянием духа армии, отдельных частей и даже солдат.

Французский мундир наполеоновской эпохи родился в годы Революции, когда белые кафтаны армии Старого порядка постепенно были вытеснены синими, носившимися первоначально солдатами национальной гвардии. В начале XIX в., в связи с проблемами получения с Явы, из Бенгалии и Гватемалы индиго, использовавшегося в качестве красителя, был поставлен вопрос о возможности возвратить пехотинцам белые мундиры. В армии это вызвало разную эмоциональную реакцию. Многие приветствовали этот эксперимент, вызвавший у некоторых ветеранов чувство ностальгии по временам старой армии, а кое у кого и надежды на возвращение к прежним дореволюционным порядкам. Однако большинство в армии, все еще проникнутое республиканскими настроениями, этой затеи не одобрило. В конечном итоге эта попытка, начатая в 1805 г., к 1807 г. была оставлена. Однако вплоть до 1812 г. среди полков французской армии продолжали еще встречаться мундиры белого цвета.

Помимо того, что мундир наполеоновского времени воплощал своего рода политический идеал французской армии – цезаризм, рожденный Революцией, он отразил и особенности эстетических воззрений людей той эпохи (человек начала XIX в., чувствуя противоречие между античным идеалом в одежде и утилитарностью своего костюма, пытался сделать этот костюм более разнообразным и ярким), а также заметное стремление к функциональности. Несмотря на бросающееся в глаза современному человеку неудобство военной формы начала ХIХ в., она не была уж столь непрактичной. К примеру, кивера, которые стали с 1806 г. заменять в пехоте фетровые шляпы, защищали голову солдата и от сабельных ударов, и от непогоды, а козырек кивера защищал глаза от солнца. В самом кивере можно было носить разнообразные солдатские принадлежности, а ночью его нередко подкладывали под голову вместо подушки (такого рода картину изобразил на одном из своих рисунков 1812 г. Адам).

Наполеоновская армия, все более иерархизируясь, производила многочисленные внешние символы в одежде для закрепления новых социальных структур. Все начиналось с первых дней службы, когда молодой солдат, получив форменную одежду и амуницию, получал и свою персональную книжку (livret), в которую периодически заносились сведения о состоянии носимого имущества. Военная одежда становилась частью солдатского естества, тем элементом, который, наряду с самой жизнью солдата, был единицей учета огромного армейского организма. Любая перемена в солдатском статусе в рамках этого механизма теперь автоматически отражалась на его одежде: от шевронов за выслугу лет до множества внешних отличий при переходе в элитную роту. То же происходило и с одеждой офицеров. Кастелан вспоминал, как, узнав о своем продвижении по службе после Бородина, его товарищи, не дожидаясь оформления официальных бумаг, спешили внести изменения в детали своих эполет. Социальный статус человека не просто отражался на внешних элементах формы, но и сами детали мундира непреодолимо воздействовали на внутреннее самоощущение его владельца. Помимо этого, мундир традиционно использовался властью и для распаления духа состязательности и корпоративности: гвардии с армейскими частями, элитных рот с ротами центра, кавалерии, пехоты и артиллерии друг с другом, наконец, между отдельными полками, равными в формальной иерархии между собой. Это было то, что называется «честью мундира», но никогда это чувство не было столь эффективно использовано властью, как во время Первой империи во Франции.

Вплоть до 1812 г. фактически существовали два канала формирования и развития «чести мундира»: один – формировался властью через различного рода частные регламентации форменной одежды, а второй представлял собой некую внутреннюю самопроизвольную традицию, рождавшуюся в обыденной армейской жизни. Так, помимо официальных регламентов, элитные роты сами вводили или видоизменяли элементы своих отличий – султаны, этишкеты, эполеты, латунные бляхи, галуны… Полковники придумывали самые замысловатые формы для своих музыкантов. Да и сам непростой армейский быт постоянно вызывал к жизни такие варианты одежды, которые в обычной жизни было трудно представить. «Во многих частях, – отмечалось в циркуляре по корпусу Даву от 21 сентября 1811 г. – солдаты нередко надевают предметы обмундирования… не соответствующие даже полкам, так что создается фантастическая униформа». Однако все же это подчинялось ряду неких общих принципов и традиций. К 1812 г. власть сделала попытку монополизировать регламентацию мундирной символики. Комиссия, в состав которой входили многие видные военачальники, в том числе маршалы Л.-А. Бертье, Ж.-Б. Бессьер, генералы Ф.-Ж.-Б. Ф. Кюриаль, П. Ватье и др., попыталась разработать и утвердить все или почти все, что касалось униформы. В разгар подготовки к походу в Россию Наполеон торопился с утверждением и введением этого нового всеобъемлющего регламента. Наконец, 19 января и 7 февраля 1812 г. подписанием двух декретов новое обмундирование было узаконено в «регламенте Бардена», по имени Э.-Л. Бардена, гвардейского майора, автора основного текста утвержденных документов.

Хотя военная администрация предпринимала энергичные усилия реализовать унификацию обмундирования на практике, но к началу военных действий заметных перемен в облике войск все еще не произошло. Новая форма стала появляться только в 1-м армейском корпусе Даву, но в каких именно частях – исследователи до сих пор не установили (есть даже мнение, что мундиры «барденовского» типа вообще так и не попали в войска, вторгшиеся в Россию). Мундиры французских солдат, двинувшихся в Россию, являли собой воплощение идей нового мира, не успевшего еще закоснеть в имперских формах, и придавали солдатам, их носившим, мощный заряд психологического превосходства над противником.

Однако Великая армия 1812 г. состояла не только из солдат Франции. И разнообразие ее мундиров воочию отражало идею всеевропейского нашествия на Россию и всеевропейского единства. П.-Ш.-А. Бургоэнь, су-лейтенант 5-го полка вольтижеров гвардии, вспоминал позже, сколь глубокое впечатление произвел на него калейдоскоп всевозможных форм при переправе через Неман: «…там были все варианты солдатских форм из разных регионов необъятной империи Наполеона»! С большим удовольствием и любопытством взирали многие французы на мундиры своих многочисленных союзников, сравнивая их расцветки, покрой, знаки различия со своими. Кое у кого возникало даже странное чувство нереальности происходившего, особенно когда взор улавливал мундиры недавних противников. В дальнейшем, в ходе военных действий 1812 г., пестрота мундиров многонациональной Великой армии станет причиной многих драматических несуразностей, а подчас и трагической путаницы. Однако здесь была и другая сторона: форма французской армии являла собой как бы образец, которому желали подражать многие из союзников, перенимая и покрой мундира, и его отдельные элементы. Будущность «европейского» мундира зависела от того, удастся ли Наполеону одержать победу над Россией и укрепить тем самым шаткое западноевропейское единство.

Готовясь к кампании против России, которая, как многие не без оснований полагали, будет трудной, французские военачальники заботились, конечно, прежде всего об удобстве и практичности униформы. Парадные мундиры либо убирались в ранец, либо поверх них надевались шинель или плащ, либо же, как в Старой гвардии, заменялись на специальные походные мундиры. Широко были распространены длинные холщовые штаны, чехлы на киверах и патронных сумах и множество других своеобразных принадлежностей походной солдатской униформы. Особенно заботились об обуви, которая быстро изнашивалась во время бесконечных маршей. Даву, например, исходил из расчета 6 пар обуви на человека. Полностью снаряженный пехотинец вынужден был нести на себе огромный груз. Только официально принятые нормы, учитывавшие, как казалось в мирное время, все – от репейка на кивере до 4-дневного запаса провизии и ружья, исходили из общей тяжести снаряжения фузилера в 24 кг 172 г. Однако реально этот вес был значительно большим. Так, в идеале на группу из семи человек при вступлении в Россию было дополнительно предусмотрено: котел с крышкой, один котелок, большой бидон, лопата, мотыга, топор, садовый нож, два шерстяных одеяла, персональная фляга для каждого солдата и три малые фляги для уксуса. Хотя для перевозки всего этого хозяйства выделялись две лошади на взвод, в действительности этот груз солдатам приходилось нести на себе. По нашим подсчетам, рядовой пехотинец нес не менее 32–35 кг. Офицеры же, хотя также были отягощены многочисленной экипировкой, широко использовали лошадей. Дютейе де Ламот из 57-го линейного, к примеру, хотя и был только сублейтенантом, всю поклажу приторачивал к лошади. Конечно, помимо регламентированных вещей, солдаты, а особенно офицеры, имели и иные многочисленные личные предметы. К примеру, во время реставрации одной из Багратионовых «флешей» в 1980-е гг. рядом с останками французского офицера был найден красивый стеклянный бокал, помещенный в кожаный футляр, зеркало, флакон с какой-то парфюмерией…

Особую заботу в своей экипировке чины Великой армии проявляли о том, как сохранить наличные деньги. Чаще всего их зашивали в особый пояс, который носили всегда при себе. Скажем, у капитана роты вольтижеров 1-го батальона 85-го линейного полка Гобера, убитого при Бородине, его товарищи нашли в таком поясе ни много ни мало тысячу экю золотом. Когда же денег было больше, их чаще всего распределяли по другим частям одежды. Немец Фюртенбах, к примеру, при отступлении из Москвы зашил часть денег в белье, в галстук и штаны, а оставшуюся часть уложил в особый сверток и привязал его «к правой ноге ниже колена». К каким только ухищрениям не прибегал человек, чтобы сохранить свое, часто очень небольшое, богатство! Причем, когда возникала дилемма «деньги или честь», французский солдат, как правило, выбирал честь. Полковник П. Пельпор, командир 18-го линейного, во время отступления роздал солдатам на сохранение 120 тыс. франков из полковой казны. После кампании все 120 тыс. были возвращены!

В преддверии большого боя солдаты, особенно умудренные опытом, пытались приспособить свою одежду и амуницию так, чтобы она защищала от пуль и ударов холодным оружием. Излюбленным приемом кавалерии, к примеру, было свернуть плащи «в скатку» и надеть их через плечо (это называлось «à la Madrid»). Так, к примеру, поступили саксонские кирасиры в битве при Бородине, оставившие свои панцири по ту сторону Немана. К такому же приему нередко прибегали и пехотные офицеры. «К большому счастью, моя обожаемая супруга, – писал 20 сентября из Москвы лейтенант 25-го линейного П.-Л. Паради, – утром я из-за предосторожности свернул мой плащ и надел через плечо… Это не было бесполезной предосторожностью». Это спасло его под Бородином. После боя пробитая и изодранная одежда оставшихся в живых становилась красноречивым свидетельством мужества и бесстрашия ее владельца. Ветераны Бородина с поразительной скрупулезностью записывали в свои дневники или позже воспроизводили в мемуарах детали того, сколько именно отверстий они насчитали в кивере, плаще или в мундире (см., например, дневник Кастелана, воспоминания Лоссберга, Ле Руа, Фоссена и др.). Нередко пара дырок от пуль в кивере могла быть замечена старшим начальником и привести к повышению в чине или к награждению его владельца, как, например, это произошло с лейтенантом гренадерской роты 3-го линейного вестфальского полка Де Лëффеном.

Небывалой яркостью и, как многие считали, безвкусицей отличалась в 1812 г. одежда Неаполитанского короля Мюрата. Сопровождаемый большим обозом, перевозившим его одежду, перья для шляп, духи и помаду, Мюрат менял свои наряды во время кампании постоянно. Однако в них было нечто общее, что заставляет нас попытаться все же объяснить, почему мужественный воин и король так любил бросать вызов общепринятой манере одеваться, а нередко даже сносил насмешки Наполеона и всей армии (император иногда называл Мюрата «Франкони Великой армии», имея в виду знаменитый в те годы цирк Франкони, а впервые видевшие его солдаты принимали Мюрата то за разодетого тамбур-мажора, то за драм-мажора). 28 августа Кастелан записал в свой дневник: «Невозможно увидеть более храброго человека, чем Неаполитанский король; он подвергается бóльшей опасности, чем солдат; в него не попала ни одна ружейная пуля, несмотря на его костюм: большая шляпа, окаймленная широким золотым галуном, увенчанная возвышающимся очень высоким султаном, вокруг которого – несколько других султанов, волосы с длинными локонами, зеленый велюровый ментик, отороченный золотом, а под ним – голубая туника, тоже отороченная золотом в виде бранденбуров во всю ее длину… польские панталоны темно-красного цвета с золотыми галунами, желтые короткие сапоги». «Таков его прекрасный и нелепый наряд; но чудо, что он не был даже ранен». А вот как воспринял одежду Мюрата лейтенант вюртембергской пехоты Зуков: Неаполитанский король носил шляпу в стиле Генриха IV с белыми плюмажами и алмазной брошью, расстегнутый голубой вельветовый жакет с золотыми вензелями, брыжами «а-ля Тюдор», шелковый голубой шарф с золотой бахромой, белые обтягивающие брюки и громадные замшевые ботфорты времен Тридцатилетней войны с великолепными золотыми шпорами. «Паладин», – нередко говорили о Мюрате в армии. Необычность костюма Мюрата, конечно же, объясняется не только отсутствием у него вкуса, но также и тем, что героическая и рыцарственная натура Неаполитанского короля не могла мириться с той обыденностью в одежде, которую все более утверждал за собою новый, XIX век. Темпераментный Мюрат, рожденный с пламенной душой романтического рыцаря, жил по законам своего необычного естества. На Бородинском поле ему довелось сыграть одну из самых важных ролей и проявить свой необыкновенный темперамент в полной мере. Хотя вопрос о том, спас ли темперамент Неаполитанского короля 7 сентября положение наполеоновской армии или же окончательно погубил кавалерию, исследователями до сих пор не решен.

Почти весь генералитет Великой армии 1812 г. мог позволить себе разнообразие в одежде. Иллюстрацией тому может служить хотя бы опись имущества бригадного генерала Л. Юара де Сент-Обена, погибшего на Бородинском поле, она была составлена военным комиссаром. Длинный столбец с перечислением носимых вещей, рядом с которыми была указана их примерная цена, включал в себя многочисленные мундиры, шляпы и штаны. Среди прочих значились даже «панталоны мамелюка из красного драпа с золотым галуном», «кюлоты из белого кашемира» и «панталоны из нанкина». Там же упоминались «буржуазный костюм табачного цвета», жилеты, сапоги и пр. Однако большую часть вещей хозяин надевал редко. Генералы «входили» в определенный образ и предпочитали ему следовать. Генерал Пажоль, например, во время всей кампании (конечно, пока холода во время отступления не заставили его утеплиться) носил гусарский доломан королевского синего цвета со звездами на рукавах, обозначавшими его чин. А, скажем, дивизионный генерал О.-Ф.-Б. Себастиани отличался поразительной неряшливостью в одежде: нахлобучивая на нечесаные длинные волосы шляпу с обвисшими полями, он обычно носил «темно-коричневое верхнее платье…» Вообще, если бы было возможно описать одежду каждого генерала Великой армии, мы смогли бы многое узнать об их темпераменте, привычках и взглядах на жизнь.

В большинстве частей Великой армии к началу русской кампании одежда и обувь были в хорошем состоянии. Однако к началу августа даже в лучшем 1-м армейском корпусе обмундирование сильно поистрепалось. Генералу Ш.-А.-Л.-А. Морану, к примеру, пришлось из Витебска отправлять команды своих полков в депо за новыми башмаками, панталонами и шинелями. Не лучшим состояние одежды было и в резервной кавалерии. Кстати, именно здесь, перед Витебском, Наполеон, убежденный в готовности русских дать генеральное сражение, впервые приказал своей армии надеть парадную форму. Тогда многие части впервые после того, как покинули Дрезден, вытащили этишкеты, султаны, натянули белые кюлоты и убрали в ранцы чехлы. Эта суета с переодеванием настраивала солдат на торжественный лад, придавала предстоящему сражению праздничность. Но сражения не состоялось… «Праздника» не было. Солдатам вновь пришлось облачаться в будничную походную одежду. Особенно жалкий вид приобрели многие солдаты Великой армии во время тяжелейшего марша от Смоленска до Гжатска. Дело доходило до того, что они водружали себе на головы безобразные «крыши» из соломы и листьев, пытаясь защититься от солнечных лучей или дождя. Черные из-за постоянного использования пороха вместо соли языки в сочетании с такими «шалашами» на головах придавали солдатам невообразимый вид. Сразу после Гжатска, когда в ночь на 4 сентября стало впервые по-настоящему холодно, на солдатах появились первые меховые вещи – шубы и меховые шапки. «…Попадались всадники в бабьих шубах и наушниках из овчины, – вспоминал Роос утро 4 сентября, – эти новые костюмы давали богатую пищу смеху, однако не были запрещены».

6 сентября Великая армия, уверенная (или почти уверенная) в генеральной баталии на следующий день, вновь стала облачаться в парадную униформу. «Прекрасный обычай существовал в ту эпоху в императорской армии, – написал по этому поводу Зуков. – Было принято относиться к дням сражения, как к дням праздника, и поэтому надевали самую лучшую форму». «Наполеон, этот великий знаток людей, – вспоминал Тирион, – внушил войскам, что дни сражения суть большие праздники, и раз навсегда был отдан приказ, чтобы в дни сражений люди были в полной парадной форме». Этот обычай «был политически сильным», – отмечал Солтык. Действительно, 6 сентября многие части привели, насколько это было возможно, свою одежду в порядок и украсили ее элементами парадной униформы (в основном султанами и этишкетами, кто их носил). Вестфальская пехота надела парадную форму в спешке, уже в самом начале сражения. При этом, как вспоминал капитан Моргенштайн, «офицерам было разрешено оставить свою синюю нестроевую форму». Вообще же, судя по многочисленным воспоминаниям и рисункам очевидцев, форма чуть ли не всех армейских частей 7 сентября была далеко не парадной – солдаты оставили длинные походные брюки, а иногда и шинели. Что же касается офицеров, то приказ о смене походного обмундирования на парадное они выполнили еще более неохотно, оставшись в сюртуках, плащах и шинелях. Армия, измотанная маршами, хотя и чувствовала моральный подъем перед предстоящим сражением, уже физически не могла подготовить одежду к ожидавшемуся «празднику». Исключение, как всегда, составляла императорская гвардия. Письма и многочисленные воспоминания пестрят упоминаниями о парадном блеске гвардейской униформы под Бородином. «Императорская гвардия, – писал Фезенсак, – казалось, скорее, готовилась к параду, нежели к сражению». Гвардия, вторит ему Дюпюи, «представляла собой импозантное и великолепное зрелище. Все люди были в парадных мундирах, как будто они собрались для парада на площади Карусели». Стоит ли удивляться, что к концу сражения стоявшие рядом с полем боя массы императорской гвардии воспринимались солдатами и Великой армии, и русской, как могущественнейшая сила, способная переменить судьбу всего сражения.

Разнообразие форменной одежды многонациональной Великой армии, схлестнувшейся с русскими под Бородином, не могло не привести к заметной путанице во время самых драматических эпизодов сражения. Наибольшая путаница возникала из-за похожести униформы саксонских и русских кирасир. В бою у Багратионовых «флешей» вестфальские пехотинцы не раз оказывались парализованными, не зная, вести им огонь по кавалерии или нет. Зуков уверяет, что для его однополчан во время одной из таких пауз все разъяснилось только тогда, когда «командир псевдосаксонцев крикнул по-немецки: “Порубим всех этих немецких собак”». Но еще более любопытный эпизод описал вестфалец Моргенштайн. По его словам, когда русские кирасиры проносились совсем рядом с пехотной бригадой Дама и солдаты уже хотели стрелять, генерал неожиданно закричал: «Не стрелять, это саксонские кирасиры!», и ни один не выстрелил. Спустя мгновение солдаты услышали спор среди старших офицеров, бывших в середине каре, о том, означает ли литера «А» (вероятно, на кавалерийских чепраках. – В.З.) «Август, король Саксонский» либо «Александр I». Кто-то даже уверял, что расслышал русские слова команды. Между тем кирасиры уже возвращались обратно, все так же рядом с каре вестфальской пехоты. Моргенштайн увидел, как один из кирасиров, возможно пьяный, нарушил строй и выстрелил в пехотинцев, а затем атаковал двух вестфальских артиллеристов. Только тогда вестфальская пехота опомнилась и стала стрелять, но было уже поздно…

Так было в реальной действительности, которая оказывалась гораздо сложнее и запутаннее тех исходных условий, которые имели на руках полководцы, намечая планы действий, или, тем более, историки, пытающиеся уложить события в прокрустово ложе «исторической предопределенности»!

К концу Бородинского сражения форма и амуниция многих бойцов оказались в плачевном состоянии. Читая дневник капитана 18-го линейного Бонне, можно ярко представить, с каким удрученным видом он рассматривал лохмотья своей шинели. В одну из прорех проскользнул даже томик Б. Паскаля, доставлявший любознательному офицеру столь приятные минуты на биваках. «…Мои штаны и моя шинель пробиты множеством пуль», – написал в письме своему знакомому в Руан офицер 57-го линейного полка Ж.-А. Леюше. В другом письме, м-ль Анриетт в Гамбург, отправленном в тот же день, он к списку простреленных вещей добавил еще и кивер (любимая должна была знать, как ее обожаемый рисковал жизнью!).

Но то, что произошло с мундирами Великой армии в Москве, почти не поддается описанию! Наиболее емко это передает фраза, сказанная одним московским жителем, французом по происхождению, оставшимся в Москве: «Переодевание во всевозможные одежды давало повод солдатам грабить даже своих офицеров, которых они как будто бы не узнавали в новых одеждах». Маскарад с переодеванием, с одной стороны, был проявлением глубокого внутреннего морального кризиса Великой армии, а с другой – способствовал ее дальнейшему разложению. Мундир, который являлся символом порядка, иерархичности и воинской чести, исчез. Самые дурные стороны измученного и алчного человеческого естества вырвались теперь наружу. Генерал Компан, «покоритель редутов», рыцарь без страха и упрека, подробно теперь описывал в письмах домой шубы и лисьи воротники, которые ему удалось «достать» в Москве.

Когда, наконец, армия тронулась из Москвы, она являла картину уже почти совсем разложившегося военного организма. О том, как выглядели тогда солдаты, повествуют многие мемуаристы. Зуков, например, при выступлении из Москвы имел только один эполет, сверху мундира был надет домашний шлафрок красного бархата, «отороченный кроликом», на голове вместо потерянного кивера было «нечто вроде каски». Сержант полка фузилеров-гренадеров Молодой гвардии неунывающий Бургонь надел поверх рубашки «жилет из стеганного на вате желтого шелка», который «сам сшил из женской юбки, а поверх всего большой воротник, подбитый горностаем»; через плечо висела сумка на широком серебряном галуне». Фезенсак, наблюдая, как Великая европейская армия выступала из Москвы, подумал, что это «спектакль, который напоминает войны азиатских завоевателей». Москва превратила армию европейскую в армию азиатскую! Отступление ее окончательно уничтожило. Только одна униформологическая деталь из эпохи отступления: некоторые солдаты и офицеры специально разрывали сзади свои брюки, чтобы иметь возможность отправлять естественные потребности без риска быть обмороженным! Вот так Москва, пространства и русские морозы разрушали внутренние основы, на которых зиждилось могущество Великой армии Наполеона.

Сам Наполеон, как известно, облачился во время морозов в зеленую «польскую» шубу и меховую шапку. Но ему, конечно, не пришлось испытать тех нечеловеческих страданий, которые выпали на долю простых солдат Великой армии. Большую же часть кампании 1812 г. император проделал в своем обычном, подчеркнуто простом, сером рединготе. Там, где позволяли обстоятельства, Наполеон мог облачаться и в другую одежду. В Вильно, например, отдыхая, император был в «домашнем халате, в красно-желтом платке на голове». А во время дождя, находясь верхом, он отгибал заднее поле своей шляпы так, что вода с него «стекала ручьями». На Бородинском поле он был в своем «классическом» походном одеянии – зеленом мундире гвардейских конных егерей и надетом поверх него сером рединготе. На фоне блестящей свиты, окружавшей его, Наполеон, как тонко заметил Ю. М. Лотман, демонстрировал, кто был истинным режиссером грандиозного спектакля.

Еще более тщательно, чем одежду, готовили перед сражением солдаты Наполеона свое оружие. Боевой моделью французского ружья, как известно, был усовершенствованный образец 1777 г. длиной 1 м 52 см (1 м 417 см для вольтижеров) весом 4 кг 646 г калибром 17,5 мм. Несмотря на относительную надежность, это ружье, как и все кремневые образцы, отличалось капризным характером и требовало тщательного ухода. После долгого марша приходилось обычно тратить не менее двух часов на восстановление исправности ружья. Все, кто так или иначе имел дело с «кремневкой», знают, что наиболее «деликатной» ее частью являются кремень и порох. Высококачественный кремень мог обеспечить, в идеальном варианте, 30–40 выстрелов (у всех солдат в запасе должно было быть, по крайней мере, 2–3 кремня), а после 50–60 выстрелов совершенно была необходима тщательная чистка ствола. Некоторые солдаты, будучи в поле, чистили ружья чуть ли не каждый вечер, уделяя этому в целом очень немало своего времени. Способы чистки и рецепты раствора для этого были разнообразны. Скорострельность таких ружей была, на первый взгляд, достаточно высокой – в идеале до 7 выстрелов в минуту. Но на самом деле средний солдат во время боя мог произвести не более 2 выстрелов в минуту.

Несмотря на реально слабую скорострельность, а также на то, что многие ружья неизбежно выходили во время боя из строя, ружейная стрельба под Бородином была ужасной. По убедительным данным Д. Г. Целорунго, ранения и контузии русских офицеров от стрелкового оружия составили 65,3 %, в то время как от артиллерийских боеприпасов – 29 %, а от холодного оружия – только 5,3 %. Из-за не утихавшей ружейной и артиллерийской пальбы поле Бородинского сражения весь день 7 сентября было затянуто клубами дыма, которые давал черный порох, а в воздухе непрерывно стоял удушливо-кислый запах.

В отличие от рядовых и сержантов, пехотные офицеры наполеоновской армии должны были иметь из стрелкового оружия только пистолет. Но его, как точно заметил в письме на родину лейтенант П.-Л. Паради из 25-го линейного, офицеры использовали «разве что только в сильно пьяном виде». В действительности многие офицеры, особенно из вольтижерских и гренадерских рот, помимо холодного оружия обзаводились карабинами. Капитан Бонне из 18-го линейного, например, имел двуствольный карабин. Это позволяло более эффективно действовать на поле боя, обеспечивая свою безопасность и увеличивая огневую мощь подразделения.

Кавалерия также имела огнестрельное оружие – укороченные ружья (у драгун), мушкетоны (у гусар, конных егерей, шеволежеров и кирасиров) и пистолеты (у всей кавалерии). Накануне русской кампании Наполеон проявил большую озабоченность тем, чтобы вооружить не только гусар, конных егерей и драгун, но также кирасиров и шеволежеров мушкетонами или ружьями. Причина заключалась в том, что император надеялся таким образом нейтрализовать эффективность действий казаков. Но на практике эта мера себя не оправдала. Карабин или мушкетон только отягощал и без того немалое вооружение кирасира (которое состояло из палаша, кирасы, каски и пистолетов) или шеволежера (вооруженного саблей, пикой и пистолетами).

Основой огневой мощи сошедшихся под Бородином армий была, конечно же, артиллерия. Трудно сказать определенно, артиллерия какой армии – французской или русской – превосходила одна другую с точки зрения технических характеристик. В сущности, как убедительно показал русскоязычному читателю в своей работе «Армия Наполеона» О. В. Соколов, вся европейская артиллерия того времени уже достигла своего рода «потолка» тактико-технических характеристик и любые усовершенствования в эпоху мануфактурного производства не могли оказать на ее качественное состояние существенного воздействия. И все же мы не можем не отметить ряда особенностей артиллерии Великой армии под Бородином.

Во-первых, как никогда ранее, ее отличало немалое смешение калибров использовавшихся орудий. Наряду с унифицированными 4, 8-и 12-фунтовыми (система Грибоваля) и 6-фунтовыми (система XI года) пушками было немало других калибров, особенно 3-фунтовых. Не меньшая мозаичность была и в отношении калибров гаубиц – были 6-дюймовые (6 дюймов 4 линии), 5-дюймовые (5 дюймов 6 линий) и 3-дюймовые (3 дюйма 6 линий). При этом 5-дюймовые гаубицы, обычно калибра 5 дюймов 6 линий, могли иметь калибр 5 дюймов 5 линий, да к тому же могли обозначаться как 24-фунтовые. Стоит ли говорить, что такое разнообразие калибров, связанное как с незавершенностью перехода французской артиллерии от системы Грибоваля к системе XI года, так и с «общеевропейским характером» Великой армии 1812 года, создавало немалые проблемы, и прежде всего в отношении боеприпасов.

Во-вторых, в связи с наличием в наполеоновской армии полковой артиллерии, укомплектованной пушками небольшого калибра, а также наличием 3-дюймовых гаубиц, орудия крупных калибров (обычно называемых батарейными) не могли составлять значительной доли. В исторической литературе установилась традиция считать, что в Бородинском сражении батарейные орудия составляли только 10 % (Хатов, Богданович, Скугаревский, Даффи и др.). Наши попытки проверить эту цифру не смогли дать точного результата, хотя на основе неполных данных в более раннем издании нашей книги мы и сделали предположение о том, что эта цифра занижена.

В-третьих, дальность ведения эффективного огня (как, впрочем, и в русской артиллерии) была не очень большой. При стрельбе ядрами эффективный огонь в среднем мог вестись 12-фунтовой пушкой на расстоянии 1100 м, 8-фунтовой – 1000 м, 4-фунтовой пушкой, 5-дюймовой и 6-дюймовой гаубицами – на расстоянии 900 м. Этим обстоятельством и объясняются некоторые маневры артиллерии Великой армии в Бородинском сражении: необходимость передвижения батарей Фуше, Сорбье и Пернети, а также «батарей Богарне» из-за укрытий на открытое пространство уже в первые минуты боя, так как они не могли вести эффективный огонь по русским порядкам.

В-четвертых, поражающее воздействие артиллерийских ядер определялось в значительной степени эффектом рикошетирования, что наносило, особенно при концентрическом ведении огня, гигантский урон в рядах противника. Не меньший урон наносила и стрельба гранатами, которые разлетались на 25–50 осколков, и, конечно же, на близких расстояниях – картечью. В ходе Бородинского сражения французская артиллерия пыталась действовать именно концентрически, сосредоточивая огонь из нескольких точек по одному пункту. Особенно эффективным был ее огонь по русским порядкам в районе Курганной высоты перед ее взятием и позже, после ее падения, когда русская армия «сгрудилась» в районе Новой Смоленской дороги.

В-пятых, артиллерия Великой армии, несмотря на ее обычные для того времени тактико-технические характеристики и чрезмерное разнообразие калибров, имела, в основном, хороший или даже отличный людской состав. Это обеспечивало не только самоотверженные действия артиллеристов (стойкость под огнем неприятеля, ожесточенную борьбу за сохранение орудия во время вражеской атаки), но и высокую скорострельность орудий. Пушка на поле боя в среднем могла делать 2–4 выстрела, а гаубица – 1–2 выстрела в минуту (впрочем, как хорошо показал в своих работах А. А. Смирнов, действия русских артиллеристов в этих отношениях ничуть не уступали действиям артиллеристов Великой армии). Ниже мы еще остановимся на том, сколько же зарядов могла израсходовать артиллерия наполеоновской армии в Бородинском сражении. Несмотря на сложность (а то и невозможность) определения точной цифры использованных зарядов, их количество было очень значительным (по нашему мнению, не менее 90 тыс. за 5–7 сентября), намного превосходящим количество выпущенных снарядов русской артиллерией. Правда, это обстоятельство автоматически создавало большую проблему скорейшего их восполнения, и это заставляло Наполеона не торопиться с навязыванием неприятелю нового генерального сражения.

Не меньшую роль, чем людской состав, при характеристике артиллерии того времени имело состояние конского состава. Как мы уже отмечали, еще задолго до Бородина во французской армии, и особенно в артиллерии, начался массовый падеж лошадей. Если к Бородинскому сражению еще удавалось обеспечивать более или менее удовлетворительную транспортировку материальной части артиллерии, то уже после сражения, отмеченного небывалой убылью конского состава, но особенно из-за способа ведения войны, навязанного наполеоновской армии еще ранее, состояние артиллерийских лошадей стало просто катастрофическим. Обычно утверждают, что Бородино стало могилой кавалерии Великой армии. Но еще более справедливо утверждать это в отношении ее артиллерии.

Совершенно очевидно, что в 1812 г. Великая армия несла гораздо более значительные потери от маршей, переутомления, недоедания, болезней и плохого ухода за ранеными, чем от неприятельского оружия. Эта постоянная борьба человека за то, чтобы сохранить свои физические силы, остаться здоровым или своевременно найти сносную медицинскую помощь, составляла важнейшую сторону повседневности бойцов Великой армии.

Дело медицинской службы, по всеобщему признанию, в наполеоновской армии было лучшим, чем в какой-либо другой армии начала XIX в. Этому способствовал ряд обстоятельств. Во-первых, вопреки цинизму, с которым Наполеон нередко относился к человеческой жизни, ценность человеческого существа, какое бы социальное положение оно ни занимало, спустя годы после Французской революции становилась все более самоочевидной. Во-вторых, Великая армия имела в своих рядах немало поразительных подвижников, например главного хирурга Д.-Ж. Ларрея, подлинного гуманиста, неустанно совершенствовавшего подведомственную ему службу. В-третьих, сам император также уделял немало внимания и сил медицинской части, повторяя, что армия, потерявшая свои госпитали, теряет свои знамена.

Основу медицинской службы составляли так называемые амбулансы, подвижные походные госпитали, которые должны были обеспечивать не только быстрое удаление раненых с поля боя, но и как можно скорейшее проведение хирургических операций. Как полагал Ларрей, все операции, проведенные в первые 24 часа после ранения, как правило, заканчиваются для больного успешно. При этом, несмотря на отсутствие поддержки со стороны командиров частей, заинтересованных в скорейшем возвращении солдат в строй, было принято оперировать вначале тяжелораненых. Чаще всего это была ампутация, которая занимала у опытного хирурга всего 3 минуты. Каждая дивизия обязательно имела свой амбуланс, что дополнялось наличием медицинских офицеров корпусного и полкового уровней.

Конечно, общий профессиональный уровень медиков Великой армии (а все они были распределены на три подразделения – доктора, хирурги и фармацевты – и на три класса в соответствии со старшинством и квалификацией) был невысок. Большинство из них знало о человеческом организме немного, за исключением общих сведений о костях, основных нервах и общем функционировании главных органов. Но жизненный опыт, а нередко и удивительное человеколюбие позволяли им часто эмпирически находить наилучшие решения. Нередко хирурги обучали солдат и офицеров простейшим вещам, прежде всего накладывать бандаж. Известно, что в корпусе Даву это мог делать каждый солдат. И все же, несмотря на широкую подготовку медицинской службы к Русскому походу, ее состояние оказалось значительно ниже тех требований, которые предъявляла реальная обстановка войны.

Уже к началу августа ситуация с медицинским обеспечением армии стала критической. 2 и 3 августа Ларрей и Дюма в резкой офрме обвинили друг друга в тяжелом состоянии службы. Инициатором выступил Ларрей, обвинив администрацию в том, что она не выполняет предписаний самого императора. В ответ на это Дюма также вполне убедительно сослался на невозможность обеспечить амбулансы и раненых всем необходимым в связи с огромным отрывом главных сил армии от тылов. С этого момента Наполеон почти беспрерывно начал получать информацию о катастрофическом состоянии медицинской службы.

В Смоленске пришлось использовать фактически последние медицинские ресурсы. В конце второго дня пребывания в этом городе Ларрей начал применять для перевязки раненых бумагу, найденную в архивах, паклю и тонкую бересту! Положение раненых было ужасным, и многие медики стали весьма скептически оценивать возможность возвращения большинства раненых в строй. Между тем, решившись на бросок к Москве и ожидая генерального сражения, Наполеон осознавал всю уязвимость армии, не имеющей достаточных медицинских средств. Во-первых, большинство раненых должно было попасть в число «невосполнимых потерь», а во-вторых, сам факт отсутствия должной медицинской службы мог иметь тяжелейшие последствия для морального состояния всех чинов Великой армии. 23 августа Наполеон предпринял тщетное усилие обязать чинов администрации и строевых начальников обеспечить действенность амбулансов. При этом он подтвердил, что вывоз раненых с поля сражения остается обязанностью только администрации, но отнюдь не строевых чинов.

И все же раны на поле предстоящего сражения казались солдатам Великой армии не самой страшной опасностью. Как дико это ни звучало, но наибольшее беспокойство, помимо пуль и ядер, вызывали у них страшные поносы. Поносы охватили всю армию, без различия национальной принадлежности. Еще возле Лесной вюртембержец Роос увидел своих земляков в тяжелейшем положении: «понос захватил их настолько сильно, что нельзя было производить ученья, больше того – едва возможно было отправлять обычную службу». Происходило «беспрерывное беганье из фронта, как будто всем полкам сразу дали слабительного». То же было в 4-м корпусе у итальянцев, французов и поляков. Во время Бородинского сражения многие солдаты и офицеры армии Наполеона были вынуждены больше думать о том, как им отправить свою нужду, чем атаковать русских. Адъютант Ларибуазьера Плана де ла Файе написал о 7 сентября так: «Я не осмеливаюсь описать точно, как я управлялся, чтобы совладать с тем, что меня мучило; но в этом процессе я потерял 2 платка, которые мне пришлось… бросить так осторожно, как только возможно, в ров укрепления. Это было серьезной потерей в стране, где не было прачек».

Массовые поносы были вызваны разными причинами. Часто – дизентерией, а часто и неприспособленностью организма западноевропейца к русской воде и продуктам питания. Врачи Великой армии боролись с поносами достаточно традиционно: с помощью отвара из мяты и ромашки, чая из мелиссы и бузины, добавлением уксуса в питьевую воду. Иногда помогали простые похлебки с мукой и каша-размазня, особенно из риса. Однако помогало это, конечно, далеко не всегда.

Широкое распространение получили и другие болезни – респираторные заболевания, тиф, недомогания, вызванные укусами русских мух, комаров и других насекомых, болезни груди из-за пыли, расстройство зрения… У многих обострились их «обычные» заболевания. Генерал Груши, например, тяжело страдал от ревматизма, генерал-адъютант Мутон – от зубной боли и т. д.

К началу сентября, с приближением генерального сражения, обострились многочисленные болезни и у Наполеона. В те дни император сказал своему личному врачу Э.-О. Метивьеру: «Да, доктор, видите, я стал старым». Сам же Метивьер сообщает, что у Наполеона был сильный сухой кашель, затруднительное прерывистое дыхание, он мог мочиться с трудом, только по каплям и с болями; моча была густая и с осадком, его ноги и ступни сильно отекли, пульс был лихорадочным и прерывистым.

Кампания 1812 г. выявила одно неожиданное массовое заболевание – ностальгию. Меланхолические русские березы, темные ели, чрезмерные и слабозаселенные пространства, которые как бы уменьшали человека, навевали на европейцев печаль и уныние. Медики Великой армии сделали в тот год важное наблюдение: французские солдаты были менее подвержены этому угнетающему для западноевропейца воздействию русской природы; гораздо хуже чувствовали себя немцы и, особенно, голландцы, проявлявшие особо сильную ностальгию по родным местам. Ностальгия, наряду с невиданными тяготами русской кампании, привела к настоящей эпидемии суицида. Мемуаристы вспоминали, как каждый день по сторонам дороги были слышны выстрелы, после которых в кустах или в лесках находили покончивших жизнь самоубийством. Среди последних были не только молодые конскрипты, но и закаленные жизненными трудностями люди. Роос, например, с горечью вспоминал о г-не Шлайере, старшем враче одного из вюртембергских лазаретов, который прибегнул к суициду.

Когда Великая армия прибыла в Гжатск и было приказано готовиться к генеральной битве, ведомство Ларрея оказалось в драматическом положении. Еще в Смоленске, где скопилось 10 тыс. раненых, Ларрей распорядился оставить всех военных врачей резерва и 5 отделений амбулансов. Теперь же, пытаясь хоть как-то путем организационных мер подготовиться к массовому наплыву раненых, Ларрей потребовал в свое распоряжение (то есть в главный амбуланс) полковых хирургов. Таким образом к 6 сентября ему удалось собрать из полков 45 хирургов, помощников хирургов и подпомощников. Пожалуй, только в отношении специальных фур для перевозки раненых ситуация была более или менее удовлетворительной – значительная их часть догнала главные силы в Гжатске. Теперь они были распределены между амбулансами.

6 сентября Ларреем окончательно была определена организация системы медицинской помощи на день сражения. Место для амбуланса Главной квартиры и императорской гвардии выбрал сам Наполеон – в Доронине (по сути, он должен был стать главным амбулансом центра и правого фланга). Амбуланс левого фланга (на базе 4-го корпуса) разместился в небольшом леске в тылу правого фланга итальянской гвардии. Центральный амбуланс (одновременно он должен был играть роль эвакуационного госпиталя) раскинулся в строениях Колоцкого монастыря и в д. Гриднево. Кроме того, по Новой Смоленской дороге были развернуты промежуточные амбулансы – в Валуеве, Головине и в Акиншине. Наконец, вся эта система дополнялась амбулансами дивизий (не исключено, что иногда и корпусов). Вечером Ларрей объехал все амбулансы и удостоверился в их готовности к приему раненых, а в случае необходимости – к передвижению вслед за войсками.

В день сражения медикам пришлось туго. «Наши амбулансы делали что могли», – напишет потом Дюма. С утра, но особенно к полудню, начался наплыв тех раненых, которые могли передвигаться сами. Некоторым амбулансам и полковым хирургам в течение дня пришлось даже несколько раз сменить место своего расположения, приближаясь почти вплотную к позициям. Медики амбулансов и полковые хирурги не отказывали никому, обслуживая все без разбора части и национальности. Особо следует отметить, что они помогали русским раненым наряду со своими ранеными. Это практиковалось с самого начала кампании. Не только многочисленные воспоминания, но и делопроизводственная документация свидетельствуют об этом. Данной практики врачи Великой армии старались неукоснительно следовать и во время Бородинского сражения. Однако…

При гигантском наплыве раненых, ограниченности медицинского персонала и острой нехватке медикаментов и других средств врачам Великой армии не оставалось ничего другого, как начать дифференциацию своих пациентов. Во-первых, по принципу «свой – чужой», во-вторых, по их служебному положению. В последнем случае наполеоновская администрация, конечно же, стремилась сохранить в первую очередь офицерские кадры. Впрочем, нередко многое зависело от удачи и настойчивости человека. Кастелан описывает случай, произошедший 8 сентября, когда Наполеон объезжал поле вчерашнего боя: «Один из наших солдат, догнавший голову колонны, обратился на ходу к императору с просьбой сделать перевязку. Его величество дал ему водки и спросил у него, из какой он страны; тот ответил: “Из Флоренции…” Император приказал хирургу сделать перевязку; барон Ивон неохотно повиновался, и когда минутой позже присоединился к нам, то пожаловался на то, что император лишился своей корпии…»

Общим правилом было то, что, если раненый чувствовал в себе хоть немного сил, он должен был попытаться не отстать от своего полка. Когда Брандт, двинувшийся вместе с Легионом Вислы вперед во второй половине дня 8-го, увидел «одного из этих несчастных» и стал уговаривать его остаться в госпитале, тот резонно ответил: «Не расставаясь с полком… я имею хоть какую-нибудь надежду спасти свою шкуру; в худшем случае я, по крайней мере, буду похоронен товарищами. Иначе, я уверен, меня все равно съедят волки, живого или мертвого».

Многие хирурги, делавшие в день сражения и в ночь после него операции, обратили внимание на то, как по-разному вели себя раненые, невольно отмечая, что почти все французы, в отличие от их союзников, «обнаруживали спокойствие и терпение, и многие из них умирали от тяжелых пушечных ран прежде, чем очередь перевязки доходила до них». Вьонне де Марингоне, командир батальона фузилеров-гренадеров императорской гвардии, в полусомнамбулическом состоянии бродивший 8-го по полю сражения, наткнулся на одного французского солдата, которому ядро оторвало ногу. «Она еще немного держалась на коже, и он сам отрезал ее своей саблей, чтобы она не мешала ему доползти до какого-нибудь места, где он мог бы спокойно умереть…»

Число раненых, нуждавшихся в помощи после Бородина, было огромным. Только согласно официальным данным, было ранено 21 453 офицера, унтер-офицера и солдата Великой армии. Реально их было, вероятно, больше. К этому стоит добавить русских раненых, оставленных на поле боя (полагаем, их было как минимум, 6–8 тыс.). «Это был ужасный спектакль, – писал секретарь Наполеона Фэн, – но усердие хирургов было непередаваемым; они оказывали первую помощь как русским, так и французам, и всю ночь занимались поисками крова в соседних деревнях». Не покладая рук делал операцию за операцией в главном амбулансе за Шевардинским редутом великий Ларрей. «Я делал трудные операции без перерыва до поздней ночи следующего дня», – вспоминал он. Ночью перед ним держали зажженную восковую свечу, которую постоянно задувал ветер. Многие действия Ларрей делал в совершенной темноте, полагаясь на свой огромный опыт. «В общем раны, полученные в этом сражении, – писал он, – были тяжелые, так как почти все они были причинены артиллерийским огнем, раны от ружейных пуль были получены в упор с очень близкого расстояния». «Большая часть артиллерийских ран требовала ампутации одного или двух членов. В течение первых суток я сделал до 200 ампутаций. Исход их мог быть вполне благоприятным при наличии у наших раненых убежища, соломы для постелей, одеял и достаточной пищи. Всего этого мы были, к сожалению, лишены…»

Основным местом концентрации раненых после операции и перевозки стал Колоцкий монастырь, в котором их скопилось более 10 тыс. Капитан 30-го линейного Франсуа, прошедший через него, утверждает, что через 8 или 10 дней после битвы 3/4 этих раненых были уже мертвы. Мертвые, умирающие и страдающие люди столь густо заполнили его строения, что для того, чтобы пройти в нем по лестнице, надо было перешагивать через лежащие на каждой ступеньке людские тела. Кроме Колоцкого, все селения, где еще сохранился хоть какой-то кров, также были заполнены ранеными и умирающими. 8 сентября Богарне приказал было перенести свою штаб-квартиру в Бородинскую церковь, но его офицеры, толкнувшись туда, увидели, что все строение было занято ранеными, которым хирурги без остановки делали операции. Экипажам Богарне пришлось тащиться в с. Новое.

Постепенно раненых стали переводить в пункты подальше от злополучного поля. «Многие из раненых 7 сентября, – записал Лоссберг, остановившийся во время отступления 28 октября возле Колоцкого, – были оттуда эвакуированы в тыл, немногие вернулись к армии, большинство же из них умерло. Но там все еще много раненых и больных». Часть тех, кто все же был отправлен из Колоцкого, оказалась в Витебске, другая часть – в близлежащих, еще не совсем разоренных деревнях, третьи – в Москве, четвертые – в Можайске. Последним, пожалуй, пришлось особенно тяжко. Хотя французы, ожесточившись после несчастий сражения, вопреки своим прежним правилам, освободили дома и церкви города от русских раненых, попросту выкинув их в окошки и стащив в сады и огороды, и разместили под крышами своих, отсутствие медикаментов и пищи сыграло фатальную роль. Александр Белло де Кергор, молодой военный комиссар 2-го класса, оставленный в Можайске, чтобы позаботиться о 3 тыс. раненых, позже вспоминал с содроганием: «Главный интендант (Дюма. – В.З.) уехал, не оставив мне ничего, кроме одной бочки муки, которую мы распределили между генералами, по 4–5 фунтов каждому. Там было 12 дивизионных и 14 бригадных генералов. Что касается других раненых, то они были из этой раздачи исключены». «Наши бедные несчастные раненые умирали от голода и жажды. Они были перебинтованы сеном из-за отсутствия корпии и полотна, и они ужасно стонали. В течение дней они жили на нескольких крупицах зерна, найденных в соломе, на которой они лежали, и на горсти муки, которую я смог им дать. Но когда суп был готов и его надо было нести раненым, у нас не оказалось никакой посуды! К счастью, у меня было несколько маленьких плошек для ламп, и таким образом мы смогли дать пациентам воды. Ужасным было отсутствие свеч. В первые дни я имел несчастье потерять нескольких человек, которые были закиданы соломой и их не было видно, когда я распределял пищу при свете соснового факела. Шоком стало то, что было невозможно распознать мертвых среди живых. К тому же у меня не было ни санитаров, ни носилок. Не только сам госпиталь был заполнен мертвыми, но они были на улицах и во многих домах. После решения наиболее неотложных нужд я воспользовался несколькими телегами, которые нашел, чтобы свезти тела из госпиталя. Только я один отвез 128 трупов, которые служили в качестве подушек для ослабевших [раненых] и были нескольких дней давности». Процитированные строки позволяют представить то отчаянное состояние, в котором пребывали раненые Великой армии после Бородинского сражения.

К середине октября, когда Наполеон готовился к отступлению, он решил не оставлять раненых неприятелю. Для их транспортировки было приказано использовать все имеющиеся транспортные средства. Любая повозка, выезжавшая из Москвы, должна была взять двоих раненых, и если она оказывалась пустой, то ее было приказано сжигать. Местом концентрации раненых Наполеон избрал Смоленск. Однако столь массовая эвакуация больных и раненых оказалась уже не по силам Великой армии. Лица, ответственные за эвакуацию, будь то из Москвы или из Можайска, были в панике. Жюно, например, смог эвакуировать из Можайска более 2 тыс. больных и раненых, но для остальных просто уже не было подвод. Между тем главные силы, отступая из Москвы, все-таки пытались забирать всех раненых, хотя это вовсе не значит, что в Москве, Можайске и других городах Великая армия не оставила никого. В Москве, например, было оставлено немало тяжелораненых и тяжелобольных, транспортировать которых было просто невозможно. Например, Т.-Ж. Обри, капитан 12-го конноегерского, пораженный под Бородином пулей, подхватил в Москве тиф и должен был там остаться. Те, кого сразу не убили казаки или грабители из числа местных жителей, попали в плен.

29 октября Наполеон, двигаясь через Горки, Колоцкое и Гриднево в Гжатск, вновь пересек Бородинское поле. Днем ранее возле Колоцкого монастыря разбил свой бивак вестфальский полк Лоссберга. «Там все еще много раненых и больных», – вспоминал он. Вечером 29-го, уже после проезда Наполеона, Колоцкого достиг Фезенсак, командовавший 4-м линейным полком. Колоцкий монастырь он назвал не чем иным, «как огромным кладбищем», где уже не было раненых и больных, только мертвые. Но далее, в Гжатске, раненых оказалось еще много. Полковникам был дан приказ найти и забрать солдат своих полков. Фезенсак смог отыскать трех «своих» солдат, чему был несказанно рад, так как все другие были «оставлены без медикаментов, пищи и без какой-либо помощи».

Так сложилась судьба раненных в Бородинском сражении солдат Великой армии. Долг человеколюбия, сострадания и боевой дружбы неуклонно соблюдался до тех пор, пока небывалая по своему ожесточению «азиатская» война не заставила европейских солдат думать только о спасении своих жизней. Война в России шаг за шагом разъедала один из важнейших стержней, составлявших основу наполеоновской армии, – чувство гуманности и боевого братства. Начало этому положили первые месяцы кампании, Бородино усугубило и ускорило, а отступление окончательно довершило этот процесс.