Вот что самое странное: Салем никому не желал зла.

Никогда и ни одной живой душе, даже своей жене. Друзья Салема называли ее злобной стервой. Говорили, это из-за нее он так изменился: был – весельчак, душа на распашку; стал – задумчивый молчун, слова не вытянешь. Говорили, детей у Салема нет потому, что жена пьет зелье: бережет, мол, себя, надеется сбежать с кем-то побогаче. Может, все это и правда, да только Салем все равно любил ее. Хотя и прятал любовь поглубже – заметил с некоторых пор, что его нежность злит супругу. «Не мужик, а слюнтяй!» – говорила жена. Это не было правдой: Салем был самым настоящим мужиком – и по происхождению, и по крепости характера. Он просто никому не желал зла.

Салем возделывал гречневое поле. Оно родило ровно столько, чтобы уплатить барону оброк и терпимо дожить до новой весны. Иногда случался неурожай – тогда приходилось туже затянуть пояс. Иногда родило чуть лучше – тогда Салем продавал излишек скупщикам и дарил жене какую-нибудь красивость. Так шел год за годом. Ничто не менялось в жизни и ничто даже не предвещало перемен, и, по правде, Салем радовался этому. Он любил свою белую избушку под шапкой соломы. Любил поле, густо желтое от цвета, гудящее голосами пчел. Любил Ханай: могучий, бурлящий, пенистый – хижина Салема стояла на холме над порогами. И жену любил – с ее низким сильным голосом, покатыми плечами, сочными губами… Будь и она так же довольна жизнью, как муж, ничего бы не случилось. Совсем ничего.

Но Клемента жаждала перемен. «Сколько можно прозябать в нищете!.. Сделай уже что-нибудь!..» Сложно винить ее – Клемента была дочерью мельника. Пятой. Это самое худшее: смалу испробовала жизнь в достатке, а вышла замуж – обеднела. Приданного-то за нею – пятой! – давали всего горстку, вот и не нашлось охотников, кроме Салема.

Когда на Севере началась война, Клемента увидела в этом шанс. Герцог нетопырей выбрал чертовски удачное время для мятежа: начало осени, урожай только-только собран, закрома полны. «Езжай в Лабелин и все продай!» – сказала Клемента мужу. Он удивился: «Зачем? Сперва уплатим оброк милорду, потом отсчитаем запас, а если что останется – продадим скупщикам». Клемента назвала его дураком. В Лабелине из-за войны харчи взлетели в цене. Перекупщики наживают барыши: берут у крестьян за бесценок, продают в городе втридорога. Вот и Салем должен так поступить! «Продай всю чертову гречку, милорду выплати оброк монетой, и останется еще куча серебра! Купишь лошадь или вола, или еще земли! Хоть как-то из бедности выползем!..» Салем не чувствовал особой нищеты – его отец и дед жили точно так же. Но хотел порадовать жену, потому одолжил телегу у соседа, загрузил доверху и поехал в Лабелин.

На полдороги его встретил отряд воинов и отнял телегу. Салем сказал: «Я понимаю, братья: идет война, и харчи вам нужнее. Но не оставите ли хоть половину, чтобы было чем прожить до весны?» Ему дали ответ: «Не волнуйся, брат, с голоду не помрешь. О твоем пропитании теперь его светлость позаботится. Становись в строй – отныне ты солдат». Так Салем попал на войну.

Несколько недель простоял он в полях, вместе с полусотней тысяч других мужиков, живою стеной заслоняя город. Он видел, как растет в людях отчаянье и ужас. Сам тоже отведал страха. Чуть ли не больше, чем смерти, Салем боялся того, что придется кого-нибудь убить. Думал так: «Помру – попаду на Звезду. Там, наверное, неплохо, только грустно будет без жены. А вот если сам кого зарежу – как жить потом?..»

Обошлось. Салем не пустил копье в дело, и даже не видел ни одной смерти. В битве погибли только три человека – далеко впереди, из задней своей шеренги Салем ничего не рассмотрел. Потом сержант сказал, что теперь надо служить герцогу нетопырей – за это будет хорошая плата. Мужики выстроились колонной и по одному подходили к северянину в сером, а тот перебирал их, как зерно: «Из лука стрелял? Налево… Копьем владеешь? Прямо… Ничего не умеешь? Направо…» Салем сказал серому плащу: «Я не хочу никого убивать». Северянин ответил: «Не беда, научишься. Иди направо». Салем уточнил: «Прости, но ты меня не понял. Я не хочу убивать, потому и науки этой мне не нужно». Серый плащ удивился и позвал на помощь красно-черного плаща. Тот выслушал и бросил два слова: «Пошел вон». Салем ушел с войны, довольный тем, что никому не сделал зла.

Но дома его ждала печаль: Клемента пропала. Фуражиры императорской армии заезжали в деревню. Некий капрал взял себе остатки Салемова урожая… и жену. Понш – сосед и приятель Салема – сказал, что Клемента сама хотела уйти с солдафоном. Салем ударил Понша.

– Не смей чернить ее! Солдат взял ее силой, угрожал убить – вот и пошла. И потом, она же не знала, что я жив. Говорили, всех нас нетопыри в землю положат!

Но в глубине души он подозревал, что сосед прав. Заперся в избе и орал во весь голос, колотил посуду, лупил кулаками в стену, пока не сбил всю кожу с костяшек. Даже теперь он не желал Клементе зла. Но было очень горько.

Случаются такие дни, когда впору порадоваться беде. Пришла беда – голод – и отвлекла Салема от тоски по жене. Забрав сельские припасы, искровики оставили старейшине какую-то бумаженцию: «Когда мятеж будет подавлен, по этому векселю Корона выплатит вам полное возмещение!» Но мятежник выиграл решающую битву. Остатки искровой армии бежали на юг и, проходя деревню, выгребли все, что не забрали в прошлый раз. Голодная смерть замаячила у порога.

Мужики затеяли совет. Салем предложил, и с ним согласились: нужно идти к барону. Милорду вряд ли есть дело до их бед, но больше-то пойти не к кому! Собрались человек тридцать, отшагали пять миль, явились в замок. Милорд, так мол и так, из-за войны лишились всего. Помогите, выручите – иначе до весны не дотянем.

Барон был стар – аж кости скрипят – но суров, как подобает лорду, и жаден, как бывает со стариками. Он принял крестьян лишь потому, что думал, они принесли оброк. Половина деревни до сих пор не уплатила!.. Попытались его вразумить, уговорить, разжалобить. Описали произвол фуражиров, пояснили: теперь не только есть нечего, а и сеять. Придет весна – поля останутся голыми! Для крестьян это – самая ужасная картина, какую только можно выдумать. Голые поля, земля без посева – это же конец всему!

Для крестьян, но не для лорда. «Прочь отсюда!» – рявкнул барон и сделал знак стражникам. Очень уж привык и сам милорд, и его вассалы, что мужики дрожат от одного вида рыцарей. Не дал себе труда подумать, присмотреться и увидеть правду. А правда была такова, что стражников в замке осталось двое, прочие ушли на войну. Мужиков же – три десятка, очень злых от отчаяния. Они не пошли прочь, и стражники обнажили мечи. Первым лег старейшина, вторым – его сын. Но потом одного стражника огрели топором, а второго оглушили и вытолкнули в окно. Барон выхватил нож, а мужики окружили его, прижав к стене. Салем закричал:

– Милорд, милорд! Мы не хотим вам зла! Только помогите, и…

Барон так и не понял ничего. Рванулся с кинжалом – может, со зла, а может, пытаясь сбежать. Кузнец Блейк одним ударом размазал его по стене.

Потом все они долго смотрели на труп старика. Вот это была минута, до которой жизнь одна, а после – бесповоротно другая. Так, как прежде, уже никогда не станет. Все молчали и молчали. Наконец, Блейк спросил:

– Что теперь делать-то, а?..

Никто не знал, и Салем тоже. Но он успел осознать, насколько жизнь изменилась, а остальные – еще нет. Ему боги дали больше времени: его-то жизнь изломалась раньше, когда ушла Клемента. Так что Салем ответил:

– Надо уходить. И отсюда, и из деревни. У милорда сыновья – они не простят.

– А куда идти-то?..

– Над бароном только герцог. Пойдем к нему просить справедливости. Быть может, его светлость смилуется.

Салем знал: убийце барона пощады не видать. Но есть надежда, что герцог казнит только Блейка, а прочих оправдает. И совсем уж малый, но все же шанс, что его светлость спасет деревню от голода. Салем видел в жизни лишь одного герцога – чужого, северного, и то издали. Но слыхал, что он, северянин, накормил из своего кармана не одну сотню путевских крестьян. Если путевский герцог хоть чем-то на него похож…

– Идем к его светлости, – повторил Салем уже с полной убежденностью. – Но заберем припасы из замка. Барону теперь ни к чему, а у нас неблизкий путь впереди.

Взяли из замка лошадей, повозки, припасы. Без этого было нельзя – никуда не дойдешь. Вернулись в деревню, рассказали, велели всем собираться. Несколько человек поехали в соседние села – предупредить. Если явятся сыновья барона, то нужно все валить на жителей Саммерсвита. Это саммерсвитцы убили милорда, потому и сбежали. На удивление гонцы вернулись не одни. Из каждого села пришло по паре дюжин мужиков: «Мы с вами!» Салем пытался их образумить: «Мы все страшно рискуем! Сидите лучше по домам!..» Они отвечали: «Дома ничего не высидишь – не вы одни голодаете. Если герцог хочет и дальше собирать налог, то пускай нас накормит!» Когда двинулись в путь, их набралось три сотни.

Был еще один человек, что сильно повлиял на их судьбу. Встретился на дороге около Пикси и спросил:

– Куда направляетесь?

Он был верхом, имел за плечами арбалет, а на поясе – булаву. Крестьяне не сказали ему о своем преступлении, но он все знал и сам.

– Слыхал, идете к герцогу за справедливостью. Я тоже ее ищу. Можно с вами?

– С нами опасно и голодно, – сказал Салем. – И, по правде, не очень мы тебе доверяем. Мы все – крестьяне, а ты не похож.

– Верно, я не крестьянин, а пивовар. Но мое дело отнял один лордик, с тех пор ищу справедливости. Что с вами опасно – так где сейчас иначе? А что голодно – с этим могу помочь. Если вы, парни, не страдаете брезгливостью…

Он вывел их на дорогу, что шла по берегу Ханая, и показал холмики, припорошенные снегом. Они тянулись цепочкой на многие мили.

– Это искровики, – сказал пивовар. – Кто отстал от войска и замерз или попался нетопырям. На многих мертвецах остались мундиры, доспехи, оружие. Соберите все и продайте.

Улов оказался велик, хотя вряд ли стоило этому радоваться. Сотни телогреек и кольчуг, сотни пар хороших сапог на меху, кинжалы, копья, даже несколько искровых очей!

– Благодарю тебя, пивовар, – сказал Салем. – Продав это, получим пропитание надолго.

– Зови меня Бродягой, – ответил человек. – Раньше я был пивоваром, а теперь…

Слухи об отчаянном их походе разлетались по округе. Салем хотел избежать этого, но тщетно. Новые и новые голодные крестьяне вливались в толпу. Салем всех предупреждал:

– Братья, я не хочу вам зла, потому лучше вернитесь по домам. Может статься, всех нас ждет смерть.

Они отвечали:

– Может статься – может, нет. А дома точно помрем. А у вас, вон, и сапоги, и тулупы, и глаза сытые! Возьмите нас с собой.

Салем не мог отказать. Семь сотен человек уже шли за ним, большинство несли оружие. Свое, крестьянское: топоры, вилы, цепы. Но кое-кто напялил кольчуги, взял щиты, повесил на пояс трофейные кинжалы. Растущая их сила все больше тревожила Салема. Одна деревня еще может странствовать незаметно, но семьсот человек!..

Сыновья барона встретили их одним морозным полднем. Всего пятьдесят всадников – но в доспехах, с длинными мечами. Салем догадывался, чего стоят крестьяне в бою против рыцарей. Но это не имело значения, поскольку он не собирался сражаться. Вышел вперед, подняв перед собой раскрытые ладони.

– Милорды, нижайше прошу вас: позвольте сказать!

Рыцари остановились на расстоянии – отнюдь не потому, что боялись толпы мужиков, а затем, чтобы иметь место для разгона. Старший сын крикнул:

– Что ты мне скажешь, гнида? Как отца убивал? Как мой замок грабил?! На колени, тварь!

Салем склонил голову:

– Я встану на колени, милорд, но позвольте сказать. Мы пришли к вашему отцу за помощью, а он прогнал нас. Мы не желали ему зла, и вам не желаем!..

Салем не сразу понял, что слова прозвучали угрозой. Сын барона пришпорил коня и поскакал на Салема. Тот стоял с голыми руками и смотрел в лицо всаднику. Что еще было делать? Бежать уж точно бессмысленно. А конь мчал и свирепел от шпоры, и сверкал зубами, выдыхая пар. Рыцарь все ближе – виден оскал на лице, лязгнул меч, выскочив из ножен…

Потом сын барона вылетел из седла и покатился по снегу, а Бродяга встал рядом с Салемом и перезарядил арбалет.

– Уйди-ка лучше с дороги, – посоветовал он. – Сейчас начнется.

И началось.

Пятьдесят конников врезались в толпу крестьян, круша и сметая. Средь чистого поля никто не ушел бы живым. Но поле не было чистым: три фута снега, а на дороге – фут. Рыцари держались дороги, чтобы снег не портил атаку. Они вонзились глубоко в толпу – и уперлись в пару телег, развернутых поперек пути. Потеряли скорость, замешкались – тут на них и кинулись со всех сторон. Косами подсекали ноги, цепами выбивали из седел, топорами ломали доспехи. Отчаянье на многое способно! Салем не желал рыцарям зла, но своим землякам он желал добра намного сильнее. Потому со всею скоростью, на какую был способен, взводил арбалет и подавал Бродяге, а тот стрелял – и всегда без промаха…

Половина рыцарей легла в снег, все три баронских сына были в ее числе. Выжившие отступили. Крестьяне сосчитали потери: полсотни убитых, почти сотня раненых. Но если б не развернутые телеги, было бы куда хуже.

– Кто догадался? – спросил Салем.

Вперед вышел крепкий мужичок в кольчуге и сказал:

– Недоработка у тебя по части тактики, командир: люди построений не знают. Но ты только прикажи – я научу. Будут у меня как под линеечку!..

– Ты знаешь военное дело?

– А то! Я – отставной сержант Рука Додж, ветеран Мудрой Реки, Лабелина и Пикси!

* * *

«Нет пути убийцам из Саммерсвита!» – гласил дорожный знак. На другом было только «ПРОЧЬ», намалеванное громадными буквами. Через сто футов на столбе висел коровий череп, украшенный словами «Смерть бунтарям».

– Боятся нас, – гордо сказал сержант Додж. – Мы северянам тоже оставляли знаки. Было дело, подвесили скелет в красно-черном плаще.

Салем не понимал, с чего бы кому-то его бояться. Тем более – жителям городка под названием Бейкерс. Крестьяне шли туда, чтобы продать трофеи и пополнить припасы. Дорога напоминала снежеую пустыню: ни одной живой души, только знаки с угрозами да коровьи черепа.

– Боятся, говорю тебе.

Салем убедился в этом, увидев городок. Тот стоял, подготовленный к осаде: ворота заперты, на стенах стража. Салем подъехал ближе и прокричал, что ему нужно, Сказал: пришли торговать и зла никому не желаем. В бойницу высунулась бородатая рожа, крикнула:

– Убирайтесь, убийцы!

Салем стал объяснять, что крестьяне – не злодеи: если и убивали, то только для самозащиты, а оружие принесли не для боя, а на продажу. Подкатил пару телег, откинул холстину, показал груды доспехов.

– Убийцы! Мародеры!.. – кричали со стены.

Салем осерчал:

– Тьма вас сожри, глупцы! За мной тысяча голодных парней, им нужна пища, а некоторым – лекарские снадобья. Продайте нам все это – и мы уйдем своей дорогой.

– Бейкерс не помогает бунтарям! Сгиньте, черти, или угостим из арбалетов!

Тут вперед вышел Бродяга и сказал:

– Ну, не хотите торговать – просто отдадите. Нужны харчи на месяц для тысячи человек. Дадите – уйдем. А нет…

Он подождал и закончил:

– А не дадите – тогда мы задержимся.

Рожа исчезла, и несколько часов не было ответа. Потом ворота раскрылись, выпуская череду телег.

Салем сказал Бродяге:

– Харчи были очень нужны. Считай, ты нас выручил… Но больше так не делай. Мы поступаем только по закону: не грабим. а покупаем.

– Я слыхал, – ответил Бродяга, – армия вправе взять откупного у горожан, если те не хотят вступать в бой.

– Мы не армия!

Сержант Додж, бывший рядом, согласно кивнул:

– Правда, командир: пока еще не армия. Но дай срок – я сделаю отменную пехоту из этих козликов безрогих!

Салем ответил:

– Мы не решаем дела силой. Мы никому не хотим зла.

Бродяга сказал:

– Герцог Ориджин тоже не хотел зла путевцам. Он взял Лабелин одним внушением, без крови. Но чтобы это сработало, понадобилась сильнейшая армия.

Салем размышлял над словами целый день. А потом позвал сержанта:

– Ладно, приступай.

Потеряв свою столицу, герцог Лабелин скрылся в портовом городе Грейсе. По крайней мере, так говорили. От Бейкерса до Грейса было девяносто миль. Шли очень медленно: пешком или на волах, кто с пожитками, кто и с детьми. Иногда проходили пять миль за день, иногда и вовсе стояли – если сильно мело.

Каждое утро и вечер, пока женщины занимались стряпней, сержант Додж вместе с другими ветеранами устраивал учения. Желающих учиться нашлось гораздо больше, чем ожидал Салем.

Каждый день к толпе присоединялись новые люди. «И не лень вам по морозу в дорогу?» – спрашивал Бродяга. Ему, пивовару, было невдомек, что крестьянину зима – единственное время для путешествий. Весной и летом дел невпроворот, зимой же – скука смертная. А если еще и голодно, то сидеть дома вовсе невмоготу. Южный Путь поднимался и шел за Салемом – искать помощи или справедливости… или хоть чего-нибудь, кроме черной безнадеги.

Люди прибывали и прибывали, и само их количество вынуждало Салема делать то, к чему он считал себя совершенно неспособным: управлять. Людей нужно было организовать, разместить, накормить. Каждого приписать к той или иной работе: кто следит за скотом, кто готовит дрова, кто жжет костры и куховарит, кто ставит шатры. Даже просто поднять и сдвинуть с места такую толпу – уже нелегкая задача! Заставить людей идти в порядке, чтобы не мешали друг другу, чтобы никто не отстал, не потерялся… Салем брал пример с той единственной упорядоченной толпы, которую видел: с армии. Делил людей на отряды, назначал сотников и десятников. Сотникам раздал высокие красные трофейные шапки, чтобы видно их было издали. Определил каждому отряду задачу на стоянке и место в походной колонне. Колонну разделил на части телегами, каждой телеге присвоил какой-нибудь видный знак. Так всякий знал, где его место: к примеру, за фургоном с пугалом или перед подводой со слепым волом. Во главе колонны шли самые крепкие мужики и конные повозки – утаптывали снег, чтобы облегчить ход остальным. Две сотни ехали на санях по флангам, через поля – так они не занимали места на дороге и могли предупредить, если кто-то решит напасть.

Строжайшим образом Салем вел учет и раздел харчей. Каждая сотня, каждый десяток был приписан к определенному котлу, на каждый котел выдавалось в сутки отмеренное число фунтов крупы, лука, репы, сухарей. Деленное на число людей, питание выходило скудным, но Салем не решался увеличить пайку. Со всеми хлопотами двигались крайне медленно, и кто знает, сколько еще придется прожить в дороге.

Салем создал даже передвижной госпиталь для раненых – благо, нашелся и знахарь, и подходящий большой фургон.

С каждым днем толпа крестьян двигалась все быстрее и слаженней, росла дисциплина, укреплялся порядок. С каждым днем – хотя Салем и не желал признавать этого – они все больше напоминали войско.

Миновал декабрь, истекал январь. Владыка Адриан погиб. Юная владычица Минерва заключила мир. Герцог Ориджин надел корону на ее голову.

Салем привел к стенам Грейса восемь тысяч человек. Среди них пять тысяч вооруженных мужчин, а в их числе – тысячу таких, что умели орудовать копьем и строиться против кавалерии.

Салем, как и прежде, никому не желал зла.

Из квадрата всадников выдвинулся маленький отряд под знаменем. Проскакав через поле, остановился за сто ярдов от крестьян. Салем двинул коня им навстречу. Он очень плохо держался в седле и хотел бы идти пешком, но верховой рыцарь никогда не примет всерьез пешего мужика. За Салемом ехал Бродяга и еще трое с арбалетами у седел. Вооруженный на безоружного смотрит свысока. Хочешь говорить с вояками – имей железо под рукой.

– Меня зовут Салем. Приветствую вас, – почтительно сказал он рыцарям, скинув шапку и склонив голову.

Серьезные рыцари: латы, шлемы, гербы, конские доспехи. А передний носил белые перья на гребне шлема и алый вымпел на острие копья. «Главный», – понял Салем. Этот рыцарь двинулся вперед и отчеканил:

– Я – полковник сир Уолтер Дей. Именем маркиза Грейсенда, на чьих землях вы находитесь, приказываю разойтись!

Салем поклонился еще ниже:

– Простите, господин полковник, но мы разойдемся лишь после того, как поговорим с герцогом.

– Вы разойдетесь немедленно! – голос звенел железом, конь гарцевал под рыцарем.

– Если мы пойдем по домам, господин полковник, то перемрем с голоду. Возможно, не сейчас, но к лету – точно. Нам нечем засеять поля.

Салем был благодарен полковнику за то, что тот дослушал до конца столь длинную фразу. Но ответ был прежним:

– Это не моя и не маркиза Грейсенда забота. Ступайте к вашим лордам, просите о помощи.

– Мы так и поступили, господин. Наши лорды ответили плетьми или железом. Мы пришли просить помощи у герцога Лабелина.

– Вы пришли грабить! – крикнул другой рыцарь, державший знамя. – Вы – убийцы и бандиты!

– Сир, мы убивали лишь для самозащиты, и не ограбили ни одного человека. Слухи о нас – неправда.

– Среди вас те, – сказал полковник, – кто убил барона. И те, кто убил его сыновей. Выдайте преступников на суд!

– Мы выдадим их, господин, но тому, кто в праве судить. Позвольте нам увидеться с герцогом Лабелином. Это все, о чем мы просим!

Полковник замешкался. Более проницательный, чем Салем, человек понял бы причину колебания. За спиною Салема стояла, построенная в фалангу, тысяча копейщиков – уж что-что, а строиться сержант обучил их на славу. А за копейщиками – еще тысячи мужиков с топорами, цепами, молотами. За полковником же было всего четыреста воинов. Он, конечно, не сомневался в победе… но вот в том, что лично он, сир Уолтер Дей, останется живым, уверенности не было. И ради чего рисковать-то? Ради покорности чужих – не своих даже! – крестьян?..

Сделай Салем хоть один дерзкий жест, вырони хоть слово угрозы – и сир Уолтер швырнул бы войско в атаку. Но Салем стоял с низко склоненной головой, оставляя выбор за полковником. Мы – смиренные просители, либо мы – армия бунтарей. Вам решать, господин.

– Здесь нет герцога, – бросил сир Уолтер. – Он уехал в столицу.

– Скоро ли вернется, господин?

– Я похож на его секретаря?! Вернется, когда сочтет нужным!

– Простите, господин полковник. Не позволите ли нам поторговать с горожанами? Мы имеем немного денег и очень нуждаемся в пище…

– Вы не войдете в город. И немедленно покинете земли маркиза Грейсенда!

– Да, господин. Но если есть хоть какой-нибудь способ законно купить пропитание, это спасет многих из нас. И вас тоже порадует. Пища даст нам сил, и мы уйдем намного быстрее.

Полковник скривил рот в некоем подобии ухмылки:

– Чертова мужицкая хитрость! Я позволю торгашам из города выйти к вам, если они захотят. И чтобы завтра вас тут не было!

Купцы Грейса не упустили возможности заработать. Бродяга и Салем продали им все очи, искровые копья, мечи и латы. Купили тридцать телег провианта, лекарских снадобий, теплой одежды. Переплатили вдвое, если не втрое, но деваться было некуда.

Торговцы подтвердили слова полковника: герцог Лабелин уехал в столицу и не собирается вскоре возвращаться. Теперь крестьянам было о чем серьезно подумать. Что делать-то? Назад, в родные села, дороги нет. Необходимо высочайшее помилование и зерно для весеннего посева. Не получив того и другого, дома делать нечего. Но куда теперь идти? Не в столицу же!..

– А почему нет? – сказал Бродяга. – До Грейса дошли – и до столицы дойдем.

– Кому мы там нужны?..

– Мы и здесь не нужны никому. Здесь был только герцог Лабелин – и того теперь нет. А в Фаунтерре – и герцог Лабелин, и герцог Ориджин, и ее величество. Не поможет один герцог – поможет другой, ему случалось выручать наших земляков. А не помогут герцоги – придем с мольбой к ее величеству!

Последние слова пробудили надежду во многих.

– Верно!.. Точно!.. Владычица – девушка, у нее нежное сердце, она сжалится! Не посмотрит равнодушно на наши бедствия! Бродяга прав – идем в столицу! Веди нас, Салем!

И он повел. А что было делать?..

* * *

Лоувилль был первым городом Земель Короны, лежавшим на их пути.

– Нужно послать вперед разведку, – сказал Бродяга.

Сержант Додж согласился: прошлые города встречали крестьян не больно дружелюбно. Нужно быть готовыми ко всякому. Жди худшего – случится лучшее.

А Салем очень хотел, чтобы случилось лучшее. Помощь лоувильцев была до крайности нужна. Он утвердил затею. Сержант отобрал десять толковых парней и приказал: ступайте в Лоувилль, разузнайте, что там и как, чем встретит нас город.

Вернулись они на удивление рано – вечером того же дня. До Лоувилля не дошли. Отчего так? Вот почему: встретили на дороге двух странных типов. Верховые, вооружены по-благородному, но безо всяких гербов-вензелей. Не крестьяне, но и не горожане. Едут из Короны, но говор – путевский. Очень странные типы! Мы их на всякий случай взяли и привели сюда.

Разведчики расступились, выдвинув наперед тех самых двоих. Один был высок и статен, темные волосы красиво спадали на плечи – действительно, похож на благородного. Зато второй – обычный себе мужичок: худой, корявый, глаза смурные. Статный – при мече и кинжале, а худой – с копьем за спиной.

– Почему они вооружены? – спросил Бродяга разведчиков. – Как это вы их так «взяли», что все железо осталось при них?

Ответил высокий незнакомец:

– Никто никого не взял. Мы согласились прийти по доброй воле. А меча я добром не отдаю.

– Ты рыцарь?.. – спросил Салем.

– Нет. Простой парень, как и ты. Зовут меня Трехпалым, а моего друга – Весельчаком.

Он поднял руку, и теперь Салем заметил, что в перчатке путника два пальца пусты.

– Стало быть, ты воевал? На войне ранен?

– Воевал, – ответил Трехпалый.

– За кого?

– Не все ли равно?

– И то верно. Мое имя – Салем. Это Бродяга, а это – сержант…

Вдруг сержант Рука Додж, до сих пор молча хмуривший брови, расхохотался во весь голос. Подскочил к незнакомцу, огрел по плечу.

– А я-то думаю: где же тебя видел? Какой ты к чертям Трехпалый! Дезертир, вот ты кто! А с тобой – Весельчак, гробки-досточки! Слушай, Салем: этот парень – самый знатный дезертир на всей войне! Служил в Альмере – сбежал. Служил Ориджину – перешел к какой-то леди, Весельчака с собой забрал. Теперь, видишь, и от леди этой сбежали! За год четырех хозяев сменил, молодчик!

– Сержант Рука Додж, – узнал Трехпалый.

– Я и есть!

– Что с нашими парнями, сержант?

– Вроде, живы все. Лосось и Билли тут со мной, остальные сидят по домам. Но ты мне зубы не заговаривай! Отвечай-ка: откуда идешь и куда? За кого теперь воюешь?

– Ни за кого, – ответил Трехпалый. – Навоевался.

* * *

Джоакин Ив Ханна в детстве ни разу не болел. Если бы кто-то дал себе труд сличить его нрав с характером некоего болезненного ребенка – скажем, Эрвина Софии Джессики, – то нашел бы массу отличий. Первым бросилось бы в глаза такое: здоровый мальчик не имеет склонности к раздумьям. Коли в твоем теле полным-полно сил, то хочется не размышлять, а действовать: затевать игры и драки, озорничать, убегать из дому, смотреть мир. Да и времени-то нет на всякую философию: спозаранку поел и помчался, вечером вернулся домой усталый-голодный, поел – в постель, и мигом уснул. Лишь тот, кто подвержен хворям, отдает многие часы собственным мыслям. Джо открыл для себя эту истину уже взрослым, лежа в комнатенке замка Бэк.

Болезнь оказалась паскудной тварью. Проникла в тело через дыры на месте отрубленных пальцев – и начала глодать изнутри. Лекарь поил Джо травами и прикладывал к ране мази. Хворь побаивалась его, лекаря, и порою делала вид, будто слабеет, но на деле лишь пряталась поглубже в Джоакиново тело. Едва лекарь и Джо расслаблялись, как она оживала с новой силой. Шатание это между здоровьем и небытием оказывалось хуже всякой пытки. От прошлого ранения Джо провалялся неделю, но когда встал – был здоров. Теперь же… Он не мог умереть, но и подняться не мог. Порою думал, что никогда уже не встанет. Он вообще много думал – что еще было делать?..

Если б спросили потом, о чем, собственно, думал, – он бы затруднился в ответе. Мысли не имели ясного направления, как и бывает у людей, к мыслям непривычных. Метались от одного события прошлого к другому, выхватывали из памяти слова, фигуры, сцены. Заново прокручивали в сознании, силились приписать какой-то смысл, проникнуть в суть… Отчаявшись, перескакивали к новому предмету… Болезненный ребенок, вроде Эрвина Софии, сказал бы, что этот процесс зовется самоосознанием, либо внутренним диалогом. Джо ответил бы, что никогда не слыхал о таком. Болезненный ребенок сказал бы, что Джо в этом случае – счастливейший из смертных. Но Джо отнюдь не был счастлив. Хаос в голове вкупе с болезнью наполняли его черною мучительной тревогой.

Но если говорить о мыслях, то две внятных среди них все же были. Первая – о графе Эрроубэке. Почему этот гад не убил меня? – силился понять Джо. Граф был очень настойчив в спасении жизни воина – как прежде настойчиво пытался ее отнять. Присылал лекаря трижды в день, велел кормить Джо лучшими харчами, непрерывно топить камин в его комнатенке. Однажды сам граф пришел проведать Джо, и воин спросил:

– Почему?..

– Изволите видеть, я – еленовец. О нас говорят, что мы – самые осторожные люди на свете. Отчасти это правда: мы долго думаем прежде, чем сделать ставку. Но если уж ставим на карту, то ведем игру до конца. Я поставил на вашу хозяйку, Джоакин Ив Ханна, и на вас. Теперь держусь этой карты. Можете мне верить, как ни странно звучит из моих уст.

В другой день к Джоакину пришел Весельчак. Рассказал, как устроился. Спросил о самочувствии. Осмотрел комнатку Джо, заметил:

– Уютный у тебя гробок. В таком приятно помирать.

Джо очень хотел его ударить, но сдержался. Не потому, что не имел сил, а просто – сдержался. Даже сказал: «Ты заходи еще. Кто ж другой меня развлечет добрыми шутками?» Весельчак заходил.

А потом однажды зашел сир Беллем. Сира Спайка Джо убил в поединке, а Беллема и Морригана лишь ранил. Вот сир очухался и явился.

– Прости, парень. С нашей стороны была подлость – идти втроем на одного. Если пожелаешь… ну, потом, когда встанешь… я дам сатисфакцию по всем правилам.

Джо очень хотел посоветовать, куда Беллему засунуть его сатисфакцию, а следом сунуть и меч рукоятью вперед, да провернуть раз несколько… Но тоже сдержался – решил, правильнее смолчать. Собственная сдержанность навеяла мысль, которую позже, наедине с собой, Джо развил.

Аланис. С гнилой кровью ей доводилось почти так же, как Джо сейчас. Больнее, зато быстрее. Характером она крепче Джоакина. Стыдно это признавать, но куда денешься: до ее силы воли ему далеко. Почему же она не сдерживала гнев? Могла ведь, раз уж Джо может…

Потом, так же лежа в постели, он узнал, что погиб император. Тогда ему было очень худо, и даже на мысли не хватало сил. Позже, когда прояснилось, попытался думать о владыке. И о письме Аланис, доставленном графу… Болезненный ребенок сказал бы: сложно будет тебе думать об этом. Душа мешает мыслям – защищается от разочарования. И действительно, шло трудно…

А много позже, когда смог встать с постели, вышел из замка, добрел до моста. Увидел обломок опоры и груду обугленных вагонов. Весельчак, что вел его под локоть, сказал:

– Вот так роскошные досточки! Всем гробкам гробки!..

Весельчак ничего не понимал. Джо испытал странное чувство: понимать то, что другим невдомек.

Еще позже он сумел ходить сам, без помощи. Взял в руку меч – не для драки, а просто проверить. Повертел клинком – хило, медленно, но все же получалось. Тогда он сказал Весельчаку:

– Пора выбираться отсюда.

От радости приятель чуть не подпрыгнул.

– Отличная мысль! Мне уже не по себе от этих мест. Вечно какие-то хмурые типы бродят: то графские головорезы, то агенты протекции, то полиция, то, прости Праматерь, монахи с дубинками. Быстрей уедем – целее будем!

– Да, брат.

– А куда поедем? Я вот что думаю. Ты рассказывал, как послужил графу Виттору Шейланду. Кажется, неплохо вышло. Поехали снова к нему, а? Шейланд тихий, в войны не встряет, нам у него будет – как у Софьи за пазухой.

– Мне нужно во дворец, к миледи.

Весельчак сплюнул.

– Да пропади она пропадом, твоя миледи! Чуть до лопаток не довела!

Джо приготовился уже сдержать собственную руку, которая замахнется дать Весельчаку тычка. Но рука не замахнулась. Не вспыхнул гнев в груди. Странным покоем откликнулись слова приятеля.

– Скажи-ка подробнее, – попросил Джо.

– Ну, я о чем… – смешался Весельчак. – Ты, конечно, можешь думать как угодно, но я вот как мыслю… Ты же миледи спас от смерти. Она за одно это должна была тебя озолотить. Но взамен затащила во дворец, где тьма народу перемерла, а потом еще и послала сюда – почти что на погибель. Вряд ли ты меня послушаешь, но все ж скажу: не к добру она… Обойдем ее стороною, а, Джо?

Он помедлил, слушая отзвуки всех мыслей, что побывали в голове за время хвори. И сказал:

– Ты прав.

– Что?!

– Говорю, ты прав. Не поедем в столицу.

– Ну, брат… Вот не ждал!..

Перед отъездом он зашел к графу.

– Милорд, я отбываю – леди Аланис ждет. Но прежде имею к вам дело. Миледи просила вас уплатить мне триста золотых эфесов.

– В письме об этом ничего не было.

– Она передала на словах.

Граф посмотрел с недоверием… Но вспомнил прошлый раз, когда усомнился в словах Джоакина. Кивнул, вызвал казначея. Джо вышел, неся на поясе три мешочка монет.

Деньги он взял для матери.

Два года назад, покидая дом, Джо поклялся, что не вернется, пока не заслужит повода для гордости. С тех пор успел многое. Послужил барону Бройфилду, и был с позором выгнан. Помог торгашу Хармону продать святыню. Похоронил любимую. Нашел другую любовь, что разбила ему сердце. Порылся в грязи у Лабелина. Потерял отцовский меч и лошадь. Стал дезертиром… Не выйдет похвастаться славою: ни в любви не преуспел, ни в войне. Но монетам матушка обрадуется ничуть не меньше. Два старших брата – рыцари – поди, не заслужили на пару и сотни эфесов.

Первым делом Джо заплатил Весельчаку. Сказал:

– Я больше тебя не держу. Можешь идти своей дорогой.

А тот замахал руками:

– Э, э, что ты выдумал?! С тобой я – оруженосец, важный человек! А без тебя – какой-то злыдень приблудный. Если можно, я лучше тебе еще послужу…

– Ладно, оставайся. Но к графу Шейланду мы пока не поедем. Хочу родителей повидать. Два года дома не был.

Они двинулись в Земли Короны, забирая подальше на север, чтобы объехать столицу. Вышли на Торговый тракт – он вел прямиком в Лабелин, а оттуда рукою подать до Печального Холма. Но вначале тракт проходил Излучину – тот самый городок, где Джо познакомился с Полли. А рядом – рельсы, по которым ехал с Аланис в столицу… Не хотелось снова тяжких воспоминаний, за время болезни накушался. Потому Джо свернул на восток, к Лоувиллю, откуда на север шел другой тракт – Приморский. Это был крюк в девять дней, но ни Джо, ни Весельчак никуда не спешили.

А северней Лоувилля встретили отряд: дюжину крестьянских парней с суровыми лицами да при кинжалах. Парни сказали:

– Идем с нами, покажем вас нашему вожаку.

Джо насмотрелся уже всяких вожаков: офицеров, генералов, графов, герцогов. Никого из этой братии сейчас видеть не хотел. Спросил:

– Кому служите?

И думал про себя: если Дельфину или Короне – тогда еще ладно, можно пойти. А если северянину или Альмере, то ну вас к чертям лысым!

– Никому не служим, – дали парни странный ответ. – Мы – вольные люди. А вожак наш – Салем, простой путевский крестьянин.

Весельчак удивился и сказал Джоакину:

– Идем, что ли, посмотрим на вождя-крестьянина?

– Идем, – пожал плечами Джо.

А теперь он стоял, глядя в лицо рыжебородому мужичку с добрыми и грустными глазами. Наверное, этот Салем плохо годился в вожди: ни у кого из офицеров, генералов, графов, герцогов Джо таких глаз не видел.

– Куда идете? – спросил Салем.

– Домой, к матери, – ответил Джо.

А сержант Рука Додж сказал:

– Что мать? Она у тебя не старая, успеешь еще свидеться. Лучше идем с нами!

– Я не хочу воевать, – ответил Джо, и Салем почему-то улыбнулся.

– А кто просит воевать? – хохотнул сержант. – Ты ж Дезертир, в бою от тебя толку – что с козы. Но пока мир, поможешь мне натаскивать новобранцев. Больно их много, и не умеют ни черта. Гусята, честное слово! А ты из них солдатиков сделаешь. Ты сможешь, тебя сам кайр хвалил!

– Я домой иду, – упрямо повторил Джо.

– А мы – к императрице, справедливости просить. Ты что, не хочешь увидеть владычицу?! Дурень! Все говорят: она такая красивая, что хоть плачь!

– Сказал же: не хочу в столицу. Мне нужно домой, и Весельчаку тоже.

Но приятель вмешался:

– Э, э, парень, я за себя сам скажу. В моем селе и до войны-то была тоска, а теперь, поди, и вовсе гробочки. Я туда не хочу. Я лучше к императрице, смотреть и плакать.

– Во-от, – потер ладони сержант, – ты, Весельчак, нам тоже пригодишься. Ну так что, Дезертир, поможешь родному краю? Подумай: в кои-то веки путевцы слезли с печей и в поход собрались! Да не абы куда – за справедливостью! Неужели пропустишь?

Джо ответил:

– Ладно, ваша взяла. Но два условия. Первое: я не воюю. И вам не советую. В столице десять батальонов нетопырей. Полезете к ним – придут вам… – кивнул Весельчаку, – скажи!

– Лопатки придут, – с готовностью подсказал приятель. – Гробочки вам выстругают, земелькой накроетесь, вороны колыбельную споют.

– Ага. И второе. Как бы ни обернулось, во дворец я ни ногой. Сами императрице поклонитесь, сами все скажете, а я в стороне.

– Чудак человек, – хмыкнул сержант. – Ну да ладно, я согласен.

– Добро пожаловать, – сказал Джоакину вождь Салем и очень крепко пожал руку. Как другу, не как чужаку.