Книга: Монгольская империя Чингизидов. Чингисхан и его преемники
Назад: Глава 8 Устройство Монгольской империи
Дальше: Глава 10 Начало монгольских завоеваний

Глава 9
Армия Монгольской империи

Монгольская армия эпохи Чингисхана и его преемников – явление в мировой истории совершенно исключительное. Строго говоря, это относится не только к собственно армии: вообще вся организация военного дела в Монгольской державе поистине уникальна. Вышедшая из недр родового общества и упорядоченная гением Чингисхана, эта армия по своим боевым качествам далеко превосходила войска стран с тысячелетней историей. А многие элементы организации, стратегии, воинской дисциплины опередили свое время на столетия и лишь в XIX – XX веках вошли в практику искусства войны. Так что же представляла собой в XIII веке армия Монгольской империи?
Писать об этом и легко и сложно. Легко потому, что из всего комплекса наших знаний о державе Чингизидов львиную долю составляют сведения о ее военных достижениях. Десятки, если не сотни авторов, очевидцев монгольских завоеваний, оставили нам тысячи страниц текстов. Но тут и начинаются сложности. Во-первых, практически все эти тексты написаны противниками монголов или, во всяком случае, людьми чрезвычайно далекими от монгольского менталитета. Отсюда и необъективность, ошибки, порой намеренная ложь. Пожалуй, ни одна армия в истории не окружена таким количеством мифов, притом чаще всего мифов враждебных, как монгольская армия. И, к сожалению, эти вымыслы о монголах оказались на редкость живучими, а сто раз повторенная ложь стала восприниматься как истинная правда. Она вошла в учебники истории, по которым учились и учимся до сих пор и мы с вами. Можно привести два примера, с которыми знаком, наверное, каждый.

 

Дворец богдо-хана в Улан-Баторе

 

С легкой руки русских историков XIX века закрепилось утверждение о том, что дисциплина в монгольской армии поддерживалась невероятными по жестокости мерами: если в бою два-три человека из десятка отступили – казнят весь десяток. Таких методов устрашения не знала действительно ни одна армия (децимация в древнем Риме – лишь казнь каждого десятого труса, бежавшего с поля боя). Но... не знала их и монгольская армия. Весь этот миф основан на недоразумении, точнее – на неверном прочтении того отрывка из Плано Карпини, на который ссылались русские историки. Видимо, знание латинского языка тогда было все же не на той высоте, какую мы привыкли предполагать. Что же на самом деле пишет Плано Карпини? «Если из десяти человек бежит один, или двое, или трое, или даже больше, то все они умерщвляются, и если бегут все десять, а не бегут другие сто, то все умерщвляются; и, говоря кратко, если они не отступают сообща, то все бегущие (курсив мой – авт.) умерщвляются».{Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Рубрука. М., 1957. С.49.} Иными словами, Карпини прямо говорит: казни подлежали именно трусы, бежавшие с поля боя, но никак не их соратники-храбрецы. Разумеется, и эта мера была весьма жестокой, хотя бы в сравнении с той же децимацией, но она абсолютно логически и морально оправданна. Но казнь смельчаков, державших строй, да еще при явно очень тяжелой боевой обстановке – это уж ни в какие ворота не лезет! Тем не менее, легенда распространилась – и вот мы видим, что, оказывается, монголы занимались бессмысленными (а с военной точки зрения – абсурдными, находящимися за пределами здравого смысла) убийствами.
Другой миф: якобы монголы, захватывая так называемые цивилизованные страны, уничтожали все на своем пути: этакая стихийная сила, разрушающая из любви к самому процессу разрушения. Эта точка зрения базируется на тех сведениях, которые дают нам персидские и арабские авторы той эпохи. И тоже верна лишь в малой степени. Так, например, сообщается, что после взятия Мерва все его население было убито или уведено в рабство. А через год Мерв восстал против захватчиков, и снова пришли монголы, и снова всех убили. Кого? К этой же категории относятся и рассказы о сотнях тысяч и миллионах жертв монголов при захвате иранских городов. Да, монголы отнюдь не были ангелами; да, их жестокость, вероятно, превосходила нормы того времени. Но вот бессмысленной ее назвать никак нельзя. Больше того, система репрессий была тщательно продумана и направлялась она против тех, кто оказывал монгольской армии наибольшее сопротивление. Террор был одной из составляющих военной стратегии монголов, заметно облегчавшей им завоевания. Активно сопротивлявшихся уничтожали, отдавшихся на волю победителя только облагали десятиной и – живите, как жили. И такая тактика давала огромный успех: десятки и сотни городов, которые могли всерьез задержать или сильно раздробить силы монголов, сдавались без боя, что позволяло сохранить темп наступления и, заметим, сберегало жизни тысячам монгольских воинов.
Таковы только два примера мифов о монгольской армии – мифов, утвердившихся в массовом сознании вплоть до настоящего времени. А ими список нелепостей и прямого вранья далеко не исчерпывается. Между тем, эти ложные сведения ведут к очень серьезному искажению и нашего представления о монголах как народе, показывая их в совершенно неверном свете, и вообще о характере эпохи монгольских завоеваний. А только объективный взгляд на происходящее позволяет понять, как мог возникнуть и уверенно развиваться такой феномен, как мировая империя монголов.
Вторая трудность в рассказе о монгольской армии состоит в том, что в созданной гением Чингисхана державе армия, войны были не просто важным элементом; нет, они составляли самую сущность империи Чингизидов. Вся держава строилась на военных принципах, все мужчины были воинами, вся структура империи работала только на войну. В определенном смысле, собственно держава Чингисхана и армия Монгольской империи составляли единое целое, и отделить одно от другого – вот это относится к армии, а то уже к самому государству – не всегда представляется возможным. Попробуем все же разобраться в этих непростых вопросах. И первым из них будет вопрос о численности монгольской армии в разные периоды и на разных направлениях экспансии империи Чингизидов.
Эта тема, как и многие другие, касающиеся военного устройства Монгольской державы, тоже не избежала деформаций и в массовом сознании, и в сведениях, предоставленных авторами первоисточников, и в трудах историков-монголоведов. Есть, например, устоявшееся мнение об огромной численности монгольских армий, об их значительном количественном превосходстве над своими противниками. А отсюда часто следует и вывод, что именно за счет этого численного перевеса монголами и одерживались их постоянные победы. Между тем, это мнение абсолютно неверно. Наоборот, войска государств, на которых обрушивалось монгольское нашествие, как правило, превосходили своей численностью, и порой весьма значительно, наступавшие монгольские армии. Цзиньский Китай накануне вторжения Чингисхана располагал почти миллионной армией; от четырехсот до пятисот тысяч человек могла выставить на поле боя огромная держава Хорезмшахов. Средневековая Русь располагала мобилизационными возможностями в двести_двести пятьдесят тысяч вооруженных воинов. В то время как все население восточной части Великой степи, которая с 1206 года и составляла собственно державу монголов (во всяком случае, знаменитая войсковая разверстка Чингисхана включала в себя только эту часть) едва ли намного превышало миллион человек. А это значит, что даже максимально возможная мобилизация могла дать немногим более двухсот тысяч воинов. На практике же, даже при том высочайшем уровне милитаризации общества, который существовал при Чингисхане и его преемниках, армии были значительно меньше, так как существовал еще и мобилизационный резерв из старших сыновей.

 

Обе стороны монгольской пайцзы

 

Появление версии об огромном количественном превосходстве монголов, безусловно, лежит на совести многочисленных авторов того времени, представляющих противников монголов. Китайские, арабские, персидские, русские, западноевропейские хроники и летописи пестрят сообщениями о бесчисленных монгольских ордах, о том, что монголов было «как звезд на небе» (к слову, на небе невооруженным взглядом можно разглядеть только три тысячи звезд – не возникала ли такая аберрация и у описывающих монгольские армии?). Такие свидетельства противников монголов вполне понятны с психологической точки зрения. Ведь им необходимо было объяснить, как их, такие замечательные, цивилизованные и могучие державы могли рухнуть под ударами диких необразованных варваров, какими они считали монголов. Численное превосходство врага и давало такое объяснение, льющееся как бальзам на души проигравших: «Наши воины бились как герои, но монголов было в пять (десять, двадцать) раз больше, и мы проиграли». Нет нужды говорить, насколько такая пропаганда, хорошо известная по тысячам других примеров из разных эпох и стран, соответствует реальной действительности. Наверное, если бы держава Дария не была полностью покорена Александром Македонским, то персидские авторы того времени с удовольствием писали бы о миллионных македонских армиях. Между тем, армия Александра Великого никогда не превышала пятидесяти тысяч человек, и количественно значительно уступала персидской, в той же мере превосходя ее качественно. С полным основанием этот вывод можно отнести и к монгольской армии. В конце концов, как это ни обидно звучит для нашего уха, но восьмидесятитысячная русско-половецкая армия была на Калке наголову разгромлена двадцатитысячным (!) корпусом Субэдэя и Джебэ.{Спор о том, был ли в корпусе Субэдэя и Джебэ третий, дополнительный тумен, историки ведут до сих пор, но принципиально это ничего не меняет – монгольская армия на Калке в несколько раз (!) численно уступала русско-половецкому войску.}
Преувеличенные данные о численном составе монгольских армий, приводимые нашими источниками, могут объясняться и другими причинами. Они связаны и со спецификой самого монгольского войска, и с особенностями военной стратегии монголов. Так, известно, что в походе у каждого монгольского воина было от одного до четырех запасных коней: обычной нормой считались две запасные лошади); кроме того, с войском шли многочисленные табуны «центрального резерва». Поэтому армия монголов всегда казалась намного большей, чем она была на самом деле. У страха глаза велики, и пятидесятитысячное войско с двумя сотнями тысяч лошадей превращалось в двухсоттысячную армию. Зачастую же монголы, с целью запугать противника перед сражением, применяли военную хитрость. Ночью на походе, перед лицом врага, они разжигали в несколько раз больше костров, чем требовалось, и тем самым создавали иллюзию бесчисленности своих полчищ. Такой метод дезинформации и запугивания противника был у монголов широко распространен и применялся довольно часто: например, он сыграл огромную роль в уже описанном найманском походе. Ради объективности следует сказать, что при необходимости, когда нужно было, наоборот, успокоить врага, заставить его поверить в свое кажущееся превосходство (с тем, чтобы отпала нужда в дополнительных военных приготовлениях), монгольские полководцы, и в особенности Чингисхан, стремились всячески преуменьшить свои силы. Это еще до начала войны значительно демобилизовывало противника, и тем страшнее на него действовало, когда он сталкивался с реальной мощью монгольских армий. Самый известный пример такого рода дезинформации – сведения о монгольском войске, сообщенные знаменитым монгольским шпионом и дипломатом (в ту эпоху эти понятия были почти равнозначны) Махмудом Ялавачем хорезмшаху Мухаммеду ибн Текешу. Махмуд Ялавач, говоря о численности монгольского войска в сравнении с войском хорезмшаха, уподобил монгольскую армию струйке дыма в ночи. Хорезмшах поверил в свое полное превосходство над возможным противником, и ... результат известен.
Наряду с преувеличением численности монгольских армий и господством такого взгляда на протяжении долгих столетий, уже в XX веке проявилась и обратная тенденция – всячески преуменьшать силы монголов. Историки-монголоведы так называемой «евразийской школы» этим особенно увлекались и тоже порой доводили ситуацию до абсурда. С их легкой руки, например, пошла гулять версия, что все войско Батыя, ушедшее в Великий Западный поход, насчитывало, якобы, не более тридцати тысяч человек, а собственно монголов среди них вообще было только четыре тысячи (!). Но аргументация «евразийцев» при этом совершенно невразумительна и служит, по существу, одной цели: показать, какими крутыми, великими и непревзойденными воинами были монголы Чингисхана. Однако, ни гений Чингисхана, ни действительно выдающиеся боевые качества монгольских армий не нуждаются в таких сомнительных обоснованиях.
Перейдем теперь, с учетом вышесказанного, к оценке реальной численности монгольских войск в эпоху Чингисхана и его преемников.{Довольно качественный анализ этой проблемы произведен российским исследователем Р.П. Храпачевским в книге «Военная держава Чингисхана». Большинство его выводов достаточно объективны, однако с некоторыми оценками трудно согласиться.} Уже было сказано, что даже максимально возможная мобилизация всех сил Йеке Монгол Улус могла дать только двести, в самом крайнем случае – двести пятьдесят тысяч воинов. Однако такая сверхтотальная мобилизация полностью подорвала бы всю систему хозяйства кочевников Великой степи и никогда не применялась на практике. Чингисхан, конечно, строил свое «всенародное государство» в первую очередь как военную державу, но в его планы не входила безудержная экспансия ценой гибели кочевого образа жизни и разрушения базовых основ существования монгольского народа. Монгольский владыка, не забывая, разумеется, про себя и свой «алтан уруг», хотел все же сделать своих кочевников богатыми, довольными и счастливыми. Но и расширение «монголосферы» до максимально возможных пределов также входило в его планы. Некоторое противоречие, существовавшее между этими двумя целями, заставило его искать золотую середину, которая позволила бы и кочевой быт не разрушить, и иметь армию, способную выполнять любые боевые задачи. Такой золотой серединой стала разверстка всего кочевого населения империи на «тысячи», которые делились на сотни и десятки, а сами, в свою очередь, объединялись в тумены.

 

Монгол в чешуйчатом доспехе. Персидский рисунок XIV в.

 

Насколько можно судить, именно «тысяча» составляла главную структурную единицу Монгольской империи. В гражданской жизни это была тысяча кибиток как крупное кочевое образование под общим управлением начальника, поставленного ханом. В военной – просто тысяча (арифметическая) воинов, которую эта тысяча кибиток обязана была поставить в случае войны. Впервые такое четкое разделение монгольского народа и войска было произведено уже в момент создания Монгольской империи, в 1206 году. На великом курултае Чингисхан разверстал все свое войско на тысячи и назначил начальствовать над ними девяносто пять нойонов-тысячников. Восемьдесят шесть тысяч были собственно монгольскими, и тысячники в них были назначены из числа сподвижников хана; в двух сравнительно небольших подразделениях – три тысячи икиресов и шесть тысяч онгутов – еще сохранялись некоторая автономия и родовой принцип организации. Кроме того, вне этих девяноста пяти тысяч находился отдельный корпус кешиктенов, набиравшийся из сыновей нойонов, воинов-багатуров и людей свободного состояния. Корпус этот тогда же был расширен до полноценного тумена, то есть десяти тысяч человек, и, таким образом, вся монгольская армия перед началом завоевательных походов Чингисхана насчитывала сто пять тысяч конных воинов.
Позднее, с включением в орбиту империи еще нескольких народов степи, Чингисханом была произведена вторая, и последняя, разверстка монгольского народа и армии, в которую теперь включили племена лесных кочевников, енисейских кыргызов и некоторые другие. Окончательный количественный состав монгольской армии был определен в сто двадцать девять тысяч воинов (а соответственно, все население делилось на сто двадцать девять тысяч кибиток) и больше уже никогда не пересматривался, поскольку решения Чингисхана были неотменяемы на протяжении всей истории Монгольской империи. Добавим к этому десять тысяч кешиктенов, стоявших вне этой основополагающей структуры, и получим приблизительно стосорокатысячную армию. И это уже объективный факт – собственно монгольская армия при Чингисхане и его наследниках и вплоть до раскола державы не превышала ста сорока тысяч воинов.
Но слова «собственно монгольская» выделены здесь не случайно. После гигантских завоеваний на востоке и западе в состав армии на правах вспомогательных сил (но не в число упомянутых ста двадцати девяти тысяч) вошли отряды уйгуров, карлуков, чжурчжэней, китайцев и так далее. Наши источники насчитывают сорок шесть таких вспомогательных отрядов. Их численность, к сожалению, неизвестна, но далеко не тайна то, что они никогда не составляли боевую основу монгольской армии, и лишь при Угедэе, с присоединением к Йеке Монгол Улус чрезвычайно многочисленного кыпчакского народа (половцев), число немонгольских воинов по меньшей мере сравнялось с числом монгольских. Сами кыпчаки, кстати, на тысячи разверстаны не были, а вошли в состав тысяч, созданных Чингисханом. Отчего, кстати, некоторые формальные «тысячи», особенно в улусе Джучи после похода Батыя, могли насчитывать три, пять, а то и десять тысяч кибиток. Тем не менее, войско, выставляемое ими, по-прежнему равнялось тысяче и, хотя в поздний период Империи, вероятно, значительно превышало это число, по названию оставалось пресловутой «тысячей».
Оценить в этой ситуации полную численность армий Монгольской империи в период ее наивысшего расцвета достаточно сложно. С уверенностью можно говорить лишь, что эти дополнительные контингента, вне установленных Чингисханом, насчитывали не менее шестидесяти тысяч и вряд ли более тех же ста сорока тысяч человек. Таким образом, общая численность всех армий монголов к середине XIII века составляла от двухсот до двухсот восьмидесяти тысяч воинов, из которых «реестровыми» монголами числились сто сорок тысяч человек, а собственно монголов, или монголов-нирун, насчитывалась едва ли четверть, то есть пятьдесят-шестьдесят тысяч.
Такова оценка численности всех монгольских армий в разные периоды существования империи. Но не меньший интерес вызывает и то, какими силами располагали монголы в своих знаменитых завоевательных походах при Чингисхане и его преемниках. Ясно, что, за исключением похода на Цзиньский Китай в 1211 году, монголы никогда больше не имели возможности бросить на врага всю свою армию: после этого война уже всегда шла на нескольких фронтах. И чем больше расширялась монгольская экспансия, тем соответственно меньшие контингента они могли выставить на новых направлениях своего перманентного наступления. И действительно, хотя и несколько снивелированная постоянным включением в войско людей из покоренных народов, такая тенденция вполне прослеживается.
Самым, пожалуй, крупным по числу задействованных в нем воинов стал поход на государство Хорезмшахов в 1219 году. К этому моменту завоевание Цзиньского Китая – главного врага монголов – далеко еще не закончилось, и потому Чингисхан вынужден был раздробить свои силы. Очень значительный воинский контингент был им оставлен в Китае, под общим командованием Мухали. По оценкам историков, это войско насчитывало от шестидесяти до ста тысяч солдат; однако в оценке того, сколько же воинов относилось к собственно монголам, мнения резко расходятся. Р.П. Храпачевский, например, считает, что подавляющее большинство в армии Мухали составляли вспомогательные войска из числа бывших противников, перешедших на сторону Чингисхана. Собственно же монголов было только тринадцать тысяч, притом пять тысяч из них использовались лишь для охраны коренного юрта – то есть в войне как таковой участия не принимали. С такой оценкой, хотя бы из военно-стратегических соображений, невозможно согласиться.
В самом деле, при таком раскладе получается, что Мухали реально располагал лишь восемью тысячами монгольских конников и едва ли не вдесятеро большей армией из вчерашних противников, передавшихся монголам. И это во враждебной стране, далеко еще не покоренной и располагающей на тот момент превосходящими силами, хотя и деморализованными предыдущими поражениями. Что же могло помешать этим новоявленным союзникам предать своих новых хозяев и с легкостью уничтожить столь небольшую армию (в сущности, отряд) Мухали? История знает немало подобных примеров. Поверить в столь явную стратегическую недальновидность Чингисхана никак нельзя. Монгольский хан и до, и после не раз показывал свои возможности как мастера стратегического планирования. Но получается, что в этом случае он пошел на ничем не оправданный риск, грозивший чрезвычайно опасными последствиями. И это тот хитрый и осторожный полководец, который в своих наставлениях специально подчеркивал, как необходимы в военных делах осторожность и осмотрительность. Следовательно, в подобном раскладе явно прослеживается ошибка.
В своем анализе численности войск, которые Чингисхан оставил Мухали для ведения войны в Китае, Р.П. Храпачевский опирается на свидетельство Рашид ад-Дина. Рассмотрим его и мы. Рашид ад-Дин пишет: «Он (Чингисхан) дал ему (Мухали) один тумен войска из племени онгут, одну тысячу сборную, четыре тысячи из племени икирас, ...одну тысячу мангутов, ...три тысячи из кунгиратов, ...две тысячи джалаиров».{Рашид ад-Дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С.179.} И далее: «Он вверил ему также то, что было покорено из областей Хитая и владений Джурджэ с тем, чтобы он их охранял и завоевал бы по мере возможности то, что не подчинилось».{Там же.}
Вначале отметим, что в этом отрывке нигде не говорится, что пять тысяч воинов из указанного числа предназначались для охраны коренного монгольского юрта. Наоборот, с полной ясностью утверждается, что все эти войска должны были воевать именно в Китае и других задач перед ними не ставилось. Таким образом, эти полтумена смело можно добавлять к военной группировке монголов в Китае. Далее. По непонятным причинам российский исследователь исключает из числа собственно монгольских воинов целый тумен (то есть десять тысяч бойцов) онгутов, давних и верных союзников Чингисхана, оказывавших ему поддержку еще до судьбоносной войны с найманами. Между тем, онгуты еще с 1206 года входили в число девяноста пяти реестровых тысяч всемонгольского войска, хотя и имели некоторую внутреннюю автономию. В этом смысле они ничем не отличались от тех же икиресов, также переданных Мухали. Но икиресов наш автор почему-то уверенно относит к монголам, а такой же монголоязычный народ онгутов, к тому же связанный с Борджигинами и родственными узами, – почему-то нет. Так что добавляем к монголам Мухали еще десять тысяч первоклассных воинов.
Но и это не все. Рашид ад-Дин говорит, что Чингисхан «дал» Мухали воинов-монголов для войны в Китае. Но не забудем, что и сам Мухали был тысячником с 1206 года, а позднее – темником-нойоном, и его собственную тысячу (а может быть и целый тумен) ему не нужно было «давать», она у него уже имелась, причем тысяча Мухали была отборной, первой в войске левого крыла армии Чингисхана. Наконец, обратим внимание на свойственные Рашид ад-Дину ошибки и противоречия: в другом месте он говорит, что в Китае с Мухали осталось все левое крыло монгольского войска,{Рашид ад-Дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 256.} то есть шестьдесят две тысячи человек, что, конечно, не соответствует действительности. К тому же, согласно другому реестру, приведенному в китайской рукописи «Шэн-у цинь-чжэн лу» («Описание личных походов священно-воинственного»), Мухали была оставлена не одна, а четыре тысячи мангутов, то есть столько же, сколько их старых друзей и воинских соперников (в хорошем смысле) урутов. В эти сведения верится больше: в конце концов, кому как не китайцам лучше знать, сколько войск действовало именно на китайском фронте (тем более, что, по некоторым данным, первоначально автором книги был видный монгольский полководец Чаган).
Итак, если подвести итог этого анализа, то получится, что реально Мухали имел в Китае от двадцати четырех до тридцати шести тысяч воинов из собственно монгольского войска плюс дальний резерв в пять тысяч, стоявший в коренной Монголии. Вот против такой монгольской армии даже пятьдесят-шестьдесят тысяч новых союзников вряд ли посмели бы выступить, памятуя о высочайших боевых возможностях монголов.
А из этих расчетов уже нетрудно выяснить и численность войска монголов, которое отправилось в поход на государство Хорезмшахов. Из ста двадцати девяти реестровых тысяч от двадцати девяти до сорока одной тысячи оставались в Китае и Монголии, остальные, без сомнения, были направлены в Среднюю Азию. Прибавим к ним полный тумен кешиктенов Чингисхана, поскольку в этом походе участвовал и сам хан. Итого получается сто – сто десять тысяч только собственно монголов. Труднее оценить число вспомогательных войск, но известно, что в этом походе участвовал один тумен уйгуров, шесть тысяч карлуков, один сборный тумен из восточнотуркестанских воинов, специальный технический корпус (осадных машин) из китайцев и чжурчжэней и, видимо, еще некоторое число более мелких отрядов. Эти силы примерно можно оценить в сорок-пятьдесят тысяч человек, и, таким образом, все войско Чингисхана, двинувшееся в среднеазиатский поход, насчитывало около ста пятидесяти тысяч воинов. А мобилизационные возможности хорезмшахов, по самым минимальным оценкам, составляли четыреста тысяч солдат только регулярной армии. Вот вам и «бесчисленные монгольские орды», которые якобы брали верх за счет количественного превосходства!
Аналогичный подсчет, основанный на тщательном анализе источников, можно сделать и по самой, пожалуй, знаменитой военной кампании монголов – Великому Западному походу 1236 – 1242 годов. Здесь также не обошлось без излишне эмоциональных и, мягко говоря, сомнительных оценок. Русская летопись повествует о несметной силе войск Батыя, приведенных на Русь, так что под ними «дрожала и стонала земля». Но это явное поэтическое преувеличение привело к тому, что некоторые русские историки оценили численность Батыевых туменов умопомрачительной цифрой в шестьсот тысяч человек. Такое количество воинов не могла дать даже вся Великая степь вместе взятая. А чем кормить почти два миллиона (!) лошадей? В такой оценке явно отсутствует элементарный здравый смысл, и с ней можно сравнить только указание древнегреческих историков о пяти с половиной миллионах персидских воинов, направленных Ксерксом на завоевание Эллады. С военной точки зрения и то, и другое – полный бред. Но нельзя согласиться и с противоположным, уже упомянутым, мнением некоторых историков-евразийцев, утверждающих, что регулярная армия Батыя насчитывала только тридцать тысяч бойцов. Данные наших источников никак не позволяют примириться с такой оценкой.
Итак, мнения монголоведов, как мы видим, расходятся в целых двадцать раз, и истину, как всегда, стоит искать посередине. Тем более, что и первоисточники вполне позволяют дать более справедливую оценку. Мы знаем, что в походе участвовало одиннадцать (или двенадцать) царевичей Чингизидов, у каждого из которых имелся собственный тумен. Тумен формально равнялся десяти тысячам воинов, но, даже несмотря на стремление самого Чингисхана максимально упорядочить структуру войска, тумены оставались самыми нечеткими в количественном исчислении армейскими единицами. Десять тысяч солдат – это был тумен идеальный, но чаще тумены были меньше, особенно когда к реестровым монгольским тысячам механически присоединялись союзники из числа других кочевников. А именно так обстояло дело в Великом Западном походе. По реестру же эти монгольские царевичи владели примерно сорока тысячами монгольских воинов, приписанных к Чингисхановым тысячам. Вероятно, притом, что некоторая часть монгольских воинов оставалась для охраны собственных юртов царевичей Чингизидов. Так что цифра в тридцать – тридцать пять тысяч монголов, участвовавших в походе, представляется наиболее достоверной. А по свидетельству венгерского монаха Юлиана (1236 год), монголы составляли примерно одну треть всего войска Чингизидов. То есть все войско перед началом похода оценивается в сто тысяч регулярных конных бойцов. Несомненно, участвовали в походе и вспомогательные части, например, инженерные; примыкали к походу и разного рода искатели приключений и любители пограбить. Но их сложно оценивать как настоящую военную силу. И, видимо, самой верной оценкой численности монгольского войска в Великом Западном походе, возможной при сегодняшнем уровне изученности вопроса, будет число в сто – сто двадцать тысяч воинов. Отметим здесь, что мобилизационные возможности одной только Руси превышали эти цифры, как минимум, в два раза. Так что и здесь не приходится говорить о колоссальном численном превосходстве, хотя во многих отдельных случаях войска монголов превосходили противника и количественно.

 

Монгольские воины в доспехах. Персидский рисунок XIV в.

 

Такова наша оценка численности монгольских армий периода империи. А теперь перейдем к вопросам, связанным со структурой, управлением, дисциплиной и иными элементами военной организации у монголов. И здесь представляется важным еще раз сказать, что все основы военного дела в Монгольской империи были заложены и разработаны Чингисханом, которого отнюдь нельзя назвать великим полководцем (на поле боя), но можно с уверенностью говорить о нем как об истинном военном гении.
Уже начиная с великого курултая 1206 года, на котором Темучин был провозглашен Чингисханом созданной им Монгольской империи, в основу организации войска была положена строгая десятичная система. В самом принципе деления армии на десятки, сотни и тысячи ничего нового для кочевников не было. Еще за полтора тысячелетия до Чингисхана в Хуннской державе Модэ это правило стало основополагающим. Однако Чингисхан сделал этот принцип поистине всеобъемлющим, разверстав на подобные структурные единицы не только армию, но и все монгольское общество. Следование системе было чрезвычайно жестким: ни один воин не имел права ни при каких обстоятельствах покинуть свой десяток, и ни один десятник не мог принять в десяток кого бы то ни было. Единственным исключением из этого правила мог быть приказ самого хана; в редких случаях, вызываемых военной необходимостью, – приказ автономно действующего полководца или же решение великого курултая нойонов. Такая схема делала десяток или сотню действительно сплоченной боевой единицей: солдаты годами и даже десятилетиями действовали в едином составе, прекрасно зная способности, плюсы и минусы своих соратников. Кроме того, этот принцип чрезвычайно затруднял проникновение в собственно монгольскую армию вражеских лазутчиков и просто случайных людей.
Чингисхан отказался и от родового принципа построения армии – точнее, от того, чтобы этот принцип оставался основным, как это было при Модэ или в Вечном Эле тюрок. Родоплеменной способ организации войска не был полностью отменен, как считают некоторые монголоведы, но носил теперь явно зависимый характер. В некоторых подразделениях – уруты, мангуты, икиресы, онгуты – он еще сохранялся, но в основных боевых частях применялся лишь от случая к случаю. Нормой стало составление десятка или сотни из воинов разных родов и племен, а во главе каждого такого подразделения, как правило, стоял проверенный ветеран из числа старых сподвижников Темучина – балджунахцев, выслужившихся кешиктенов или ханских нукеров. И в армии полностью отменялся принцип родового подчинения: указания родовых вождей не имели для воинов никакой силы; приказы военного начальника – десятника, сотника, тысячника – должны были выполняться беспрекословно, под угрозой немедленной казни за невыполнение.
Первоначально основной воинской единицей монгольской армии была тысяча – об этом говорит и «Сокровенное Сказание», согласно которому в 1206 году Чингисхан назначил девяносто пять тысячников из числа самых проверенных и преданных людей. Среди этих тысячников были и очень известные имена: Мунлик, Боорчу, Мухали, Джелмэ, Субэдэй, Джебэ, Сорганшира; есть и такие, о которых мы не знаем ничего. Уже вскоре после великого курултая, исходя из военной целесообразности, Чингисхан сделал лучших своих тысячников темниками, а два старых соратника – Боорчу и Мухали – возглавили, соответственно, правое и левое крылья монгольского войска.
Макроструктура монгольской армии, включавшая в себя войска правой и левой руки, а также центр, была утверждена все в том же 1206 году. Подобное деление тоже шло из глубины веков: так строилась еще армия Модэ. Однако позднее, в 1220-е годы, стратегическая необходимость, вызванная ростом количества театров военных действий, заставила Чингисхана фактически отказаться от этого принципа. Старый тип организации в наиболее четком виде фиксируется накануне похода на государство Хорезмшахов. Из общего числа в сто тридцать девять тысяч воинов шестьдесят две тысячи входили в левое крыло, тридцать восемь тысяч составляли правое, корпус кешиктенов и войска братьев, сыновей и племянников Чингисхана – всего тридцать восемь тысяч человек – образовывали центр. Недостающей тысячей была, видимо, та специальная тысяча урянхайцев, которая охраняла священную гору монголов Бурхан-Халдун. После смерти Чингисхана эти урянхайцы стали хранителями могилы своего великого вождя и никогда не принимали участия в военных действиях.
После среднеазиатского похода и появления нескольких фронтов эта структура была изменена. Чингисхан был вынужден отказаться от принципа единого войска. Формально крупнейшей воинской единицей оставался тумен, но для выполнения самых важных стратегических задач создавались крупные армейские группы, как правило, из двух-трех, реже из четырех туменов, и действующие как автономные боевые единицы. Общее командование такой группой – сегодня мы назвали бы ее экспедиционным корпусом – получал наиболее подготовленный темник, который в этой ситуации становился как бы заместителем самого хана. Такими автономными армиями являлись корпус Мухали в Китае, а также корпуса Чормагана и Джебэ. Военачальники таких обособленных групп – а ими могли быть и отдельный тумен, и даже тысяча – имели очень широкий спектр полномочий и пользовались большой свободой действий, с тем, чтобы не сковывать инициативу начальника в непредсказуемых условиях боевого похода. В целом, такая ситуация, казалось бы, весьма нехарактерна для монгольского войска с его железной дисциплиной, которой в полной мере подчинялись и темники, и тысячники. Но это только доказывает, что для Чингисхана принцип военно-стратегической целесообразности стоял выше принципа формального подчинения. Но в то же время и спрос с военачальника за выполнение боевых заданий был велик. Даже своего любимца Шиги-Хутуху, после того, как тот потерпел неожиданное поражение от Джелаль ад-Дина при Перване, Чингисхан навсегда отстранил от высшего военного командования, сохранив за ним только его личную тысячу.
Вообще, принципы формирования командного состава армии, установленные Чингисханом, чрезвычайно любопытны. Отдавая безусловное предпочтение своим проверенным соратникам, Чингисхан, тем не менее, ясно давал понять, что для любого его воина карьера открыта, вплоть до самых высоких должностей. Об этом он недвусмысленно говорит в своем наставлении (билике), что фактически делало такую практику законом государства: «Всякий, кто может вести верно дом свой, может вести и владение; всякий, кто может устроить десять человек согласно условию, прилично дать тому и тысячу, и тумен, и он может устроить хорошо». И наоборот, всякого не справляющегося со своими обязанностями командира ждало разжалование, а то и смертная казнь; новым начальником назначался человек из той же войсковой единицы, наиболее подходящий для этой командной должности. И эта система действовала не только среди низшего командного состава: то же правило было установлено и для тысячников и темников. Заметим, что Чингисхан ввел и еще один важный принцип командования – принцип, который в современной армии является основополагающим, но в полном объеме вошедший в уставы европейских армий только к XIX веку. А именно, в случае отсутствия командира по какой-либо, даже самой незначительной причине, вместо него тут же ставился временный командир. Это правило действовало даже если начальник отсутствовал всего несколько часов. Такая система четко работала на постоянное поддержание боевой готовности и была весьма эффективна в непредсказуемых условиях военных действий.
Совершенно уникальным для средневековья, с его безудержным восхвалением индивидуальных боевых качеств воина, выглядит еще один принцип отбора командного состава. Правило это настолько удивительно и столь явно доказывает военно-организаторский талант Чингисхана, что его стоит привести здесь полностью. Чингисхан сказал: «Нет бахадура, подобного Есунбаю, и нет человека, подобного ему по дарованиям. Но так как он не страдает от тягот похода и не ведает голода и жажды, то считает всех прочих людей, нукеров и ратников подобными себе в перенесении тягот, они же не в силах [их переносить]. По этой причине он не годен быть начальником (курсив мой – авт.). Достоин же быть таковым тот человек, который сам знает, что такое голод и жажда, и судит по этому о состоянии других, тот, который в пути идет с расчетом и не допускает, чтобы войско голодало и испытывало жажду, а скот отощал».{Рашид ад-Дин. Сборник летописей. Т. I. Кн. 2. С. 261 – 262.} И это слова необразованного дикого варвара?! Читатели, служившие в армии, снимите шляпу перед военным гением!
Таким образом, ответственность, налагаемая на командиров войска, была весьма высокой. Помимо всего прочего, каждый начальник младшего и среднего звена отвечал за функциональную готовность своих воинов: им проверялось перед походом все снаряжение каждого солдата – от комплекта вооружения до иголки с ниткой. Недоукомплектованный солдат наказывался командиром, но если осмотр производился поверхностно, то наказанию подлежал уже не только простой воин, но и сам командир. Одна из статей Великой Ясы, пусть и несколько туманно, утверждает, что за проступки своих солдат – расхлябанность, плохую готовность, тем более воинское преступление – командир наказывался одной мерой с ними: то есть, если солдат подлежал смертной казни, то мог быть казнен и командир. Об этом знал каждый представитель начальствующего состава, и можно представить, какой небывалый уровень порядка царил в монгольском войске – от самого низшего его подразделения до армии в целом.
Велик был спрос с командира, но не менее велика была и та власть, которой он пользовался в своем подразделении. Приказ любого начальника должен был выполняться беспрекословно. Не за всякий проступок, конечно, следовала смертная казнь, как иногда утверждают историки, плохо знакомые с реальными принципами дисциплины в монгольской армии. Но наказание следовало за любой, даже самый невинный проступок: солдат били бамбуковыми палками, а за более серьезное или повторное нарушение – батогами. Постоянных нарушителей воинской дисциплины и совершивших воинские преступления в обстановке боевого похода действительно казнили. Между прочим, серьезным военным преступлением считалось начинать грабеж неприятеля, даже уже побежденного, без разрешения воинского начальника. Эти поразительные порядки чрезвычайно удивляли многих авторов – свидетелей монгольских завоеваний. На фоне их собственных «цивилизованных» воинов, удержать которых от безудержного грабежа не мог ни один полководец, такая дисциплина в монгольском войске производила на персидских и западноевропейских летописцев потрясающее впечатление. К слову, заметим, что, когда грабеж побежденных разрешался, никто из монгольских воинов не получал изначального преимущества; значение имели лишь личные способности: тот, кто первым занял дом, автоматически получал все в нем содержавшееся, а опоздавший – будь он хоть тысячником – никаких прав на это имущество уже не имел (выделялась только особая ханская доля – десятина).
Жесткая дисциплина имела особое значение в боевой обстановке. Но она подразумевала также и четкое управление войсками. Беспрекословное выполнение приказов делало армию непобедимой только тогда, когда военачальники были способны довести эти приказы до каждого подчиненного. Особенно важным это становилось в условиях боя, когда непрерывно меняющаяся обстановка требовала порой неожиданных, заранее не оговоренных решений. И в монгольской армии система управления и передачи приказов вышестоящих начальников также была возведена на должную высоту. Оперативное управление в условиях боевых действий осуществлялось разными способами: устным приказом командира или от его имени через посыльного, сигнализацией бунчуками и приснопамятными свистящими стрелами, четко разработанной системой звуковых сигналов, передаваемых трубами и боевыми барабанами – «накарами». И отметим, что не было ни одного случая, когда бы монгольское войско оставило поле битвы при поднятом штандарте (бунчуке) начальника. Монголы, хоть и редко, но терпели поражения, – в частности, при Перване или Айн-Джалуде, – но даже при поражении не было никакой паники, и воинская дисциплина была превыше всего. Сам Чингисхан отмечал как едва ли не важнейшее свое достижение установленные им принципы управления и порядка: «Введенными мной порядку и дисциплине обязан я тем, что могущество мое, подобно молодой луне, растет со дня на день и что я заслужил благословение Вечного Неба, уважение и покорность земли».
И все же не только (и даже не столько) порядок и дисциплина сделали монгольскую армию Чингисхана уникальным явлением в мировой истории. Мы знаем немало примеров, когда и строжайшая дисциплина, даже совмещенная с высоким боевым духом, отнюдь не обращалась в автоматическую победу. Отрежьте такую армию от источников снабжения, перережьте коммуникации, захватите обозы – и поражение, несмотря на любую дисциплину, становится почти неминуемым. Вспомним русскую армию Петра I в печальной памяти Прутском походе 1711 года или Египетскую кампанию гениального Наполеона. Блестящие полководцы, великолепные армии, но результат – полное поражение. В этом и было серьезное отличие монгольской армии от армий как прошлого, так и будущего: она не нуждалась ни в коммуникациях, ни в обозах; по сути, в боевом походе ей вообще не требовалось снабжение извне. И с полным основанием любой монгольский воин мог бы выразить это словами известной латинской поговорки (если бы знал ее): «Omnia mea mecum porto» – «Все свое ношу с собой».
В походе монгольское войско могло двигаться целые месяцы и даже годы (четырехлетний многотысячекилометровый рейд армии Субэдэя и Джебэ – самое лучшее тому подтверждение) без перевозимых за собой запасов продовольствия и фуража. Монгольский конь полностью находился на подножном корму: ему не нужны были ни конюшня, ни торба овса на ночь. Даже из-под снега он мог добывать себе пищу, и монголы никогда не знали принципа, которому подчинялись едва ли не все армии средневековья: «зимой не воюют». Специальные отряды монголов высылались на один-два дневных перехода вперед, но их задачей были не только боевое охранение и тактическая разведка; одновременно проводилась и «хозяйственная» разведка – выбирались лучшие пастбища и определялись места для водопоя.
Удивительной была и выносливость и неприхотливость монгола-воина. В походе он довольствовался тем, что удавалось добыть охотой или грабежом, при необходимости мог неделями питаться своим каменно-твердым хурутом, запасенным в седельных сумках. Но даже полное уничтожение всех запасов – ведь и хурут может когда-нибудь кончиться – вовсе не ставило армию на грань гибели от голода. Когда есть становилось уже совсем нечего, монгольский воин мог питаться... кровью собственных коней. От монгольской лошади без особого ущерба для ее здоровья можно было взять до полулитра крови. Поскольку запасных коней всегда имелось немало, – вообще, обычной нормой на походе было три коня на человека, – такой способ вполне мог обеспечить выживание. Наконец, в пищу могли идти и павшие или покалечившиеся лошади. Даже при благоприятных условиях в большой армии падеж лошадей, исходя из простой теории вероятности, составлял ежедневно несколько десятков. А это уже позволяло, пусть и скудно, но накормить армию. Ну а при первой же возможности конские стада вновь пополнялись за счет захваченного скота.
Именно такие особенности и делали монгольскую армию самой выносливой, самой мобильной, самой независимой от внешних условий из всех армий, когда-либо существовавших в истории человечества. А на это накладывались еще жесткий порядок и строгая дисциплина, хорошо организованное управление, боевая и тактическая выучка. И можно сказать без обиняков: такая армия была действительно способна завоевать весь мир: ее боевые возможности вполне позволяли это. И лишь случайности истории (такие, как смерть Угедэй-хана в декабре 1241 года) не дали свершиться превращению мира в монгольский улус. Никогда – ни до, ни после монгольских походов – такого шанса больше не было ни у самых гениальных полководцев, ни у самых великих держав (разве что неиспользованный шанс Сталина, но и он представляется весьма сомнительным). Монгольская армия таким потенциалом обладала, и это делает ее величайшим военным феноменом всех времен.
* * *
Рассмотрим теперь другие важные элементы военного дела у монголов эпохи Чингизидов, а именно – вооружение и снаряжение монгольских воинов, особенности стратегии и тактики ведения военных действий (и подготовки к ним) и принципы боевого обучения.
Принято считать, что практически вся монгольская армия представляла собой иррегулярную легкую конницу стрелков из лука. Такой взгляд верен лишь отчасти. Действительно, основную массу монгольского войска, особенно при Чингисхане, составляли легковооруженные конные лучники. Но имелась и другая важная и значительная по численности группа – тяжелая конница, вооруженная мечами и пиками. С уверенностью можно говорить, что тяжеловооруженными конными воинами были ханские кешиктены; вероятно, это же относится и к так называемым «войскам багатуров». По своим боевым задачам они были в целом аналогичны рыцарской коннице Европы. Они играли роль «тарана», атакующего в глубоком строю с целью прорыва боевых порядков противника. И всадники, и лошади были защищены доспехами – сначала кожаными, из особо вываренной буйволовой кожи, которая для большей прочности часто покрывалась лаком.{Лак на доспехах выполнял и другую функцию: при непрямом попадании стрела или лезвие соскальзывали с лакированной поверхности – поэтому, например, лошадиный доспех лакировался почти всегда; люди же часто нашивали на свой доспех металлические бляшки.} Завоевания в Китае и Средней Азии дали возможность серьезно улучшить оборонительное снаряжение: теперь не только нойоны-тысячники, но и многие простые воины могли позволить себе иметь железный пластинчатый доспех. Да и кожаные доспехи улучшились, стали многослойными и, по свидетельствам, относящимся ко времени Великого Западного похода, были почти непробиваемы.
Тяжелая конница монголов все же не походила на хорошо знакомое нам рыцарство. Рыцарский конь был, по меньшей мере, вдвое тяжелее монгольского; на рыцарях были куда более массивные доспехи, не в меру увесистым было и их оружие: двуручные мечи и пятиметровые копья. Но это более тяжелое вооружение, давая лишь небольшое преимущество над пиками и кривыми мечами монголов, в целом делало боевые возможности рыцарства меньшими, чем у тех же ханских кешиктенов. Мобильность монгольской тяжеловооруженной конницы была значительно выше, и если тактика рыцарей была исключительно однообразна – только прямой фронтальный удар, хотя и страшный по силе, – то кешиктены могли наносить и неожиданные фланговые удары и даже выходить в тылы противника. Высокая маневренность позволяла монголам уже по ходу боя менять направление главного удара, на что рыцарская конница не была способна в принципе. Битва при Лигнице в 1241 году показала огромное преимущество монголов в конном бою: рыцарская конница вначале была остановлена меткими монгольскими лучниками, а затем уничтожена фланговыми ударами, которым рыцари не могли противопоставить ничего.
Но уже из этого краткого описания боя ясно, что мощь монгольского конного войска обуславливалась не только силой его тяжеловооруженных багатуров. Легкая конница играла отнюдь не второстепенную роль в бою. Вообще, уникальным являлось доведенное до автоматизма взаимодействие этих двух «родов войск». Бой всегда начинали конные лучники. Они атаковали противника несколькими разомкнутыми параллельными волнами, непрерывно обстреливая его из луков; при этом всадники первых рядов, выбывшие из строя или израсходовавшие запас стрел, мгновенно заменялись воинами из задних шеренг. Плотность стрельбы была неимоверной: по свидетельству источников (пусть, вероятно, и преувеличенному), монгольские стрелы в бою «застилали солнце». Если враг не выдерживал этого массированного обстрела и поворачивал тыл, то легкая конница, вооруженная кроме луков и саблями, сама же и довершала разгром. Если же противник контратаковал, то монголы не принимали ближнего боя. Излюбленной тактикой было отступление с целью заманить противника под неожиданный удар из засады. Удар этот наносился тяжелой конницей и почти всегда приводил к успеху. Удивительно, но даже тогда, когда этот маневр монголов стал хорошо известен их противникам, ничего реально противопоставить они не могли, и уже одержанные, казалось, победы превращались в сокрушительные поражения. В период же походов Чингисхана враги монголов попадались на эту удочку с изумительной регулярностью.
Ложное отступление было главной, но далеко не единственной тактической новинкой монголов.{Собственно, сам этот боевой прием, конечно, нельзя назвать новинкой – аналогичные действия совершались и в более ранние времена. Но монголы довели этот тактический маневр до настоящего совершенства, а пресловутая монгольская дисциплина никогда не позволяла противнику угадать – действительным или ложным являлось отступление.} Совершенно исключительная маневренность легкой конницы позволяла ей почти мгновенно перестраиваться по ходу боя и наносить ощутимые удары в самых неожиданных местах. Противник зачастую просто не успевал перестроиться, а если успевал это сделать против одного отряда – тут же получал удар в неприкрытый фланг от другого. Важна была и разведывательная функция лучников: нанося, казалось бы, бессистемные удары то тут, то там, они тем самым проверяли готовность обороны противника. А от этого уже зависело и направление главного удара, наносимого кешиктенами и багатурами.
Вооружение легкой конницы было очень простым: это лук, колчан со стрелами и сабля. Доспехов ни у воинов, ни у лошадей не имелось, но это, как ни странно, вовсе не делало их слишком уязвимыми. Причиной тому являлась уникальность боевого монгольского лука – наверное, самого мощного боевого оружия воина до изобретения пороха. Впрочем, в той же степени это относится и к тем, кто этот лук в руках держал, и к поражающему элементу – то есть собственно стрелам.
Монгольский лук был сравнительно небольшим по размерам, но исключительно мощным и дальнобойным. Относительно малые его размеры диктовались особенностями его применения. Стрелять с коня из длинного лука, подобного английскому, погубившему французскую рыцарскую конницу в битве при Креси (1346 год), было попросту невозможно. Поэтому монгольский лук был коротким и широким. Как правило, его делали составным: помимо нескольких слоев дерева, использовались костяные накладки, которые увеличивали силу натяжения. Что же касается величины этой силы, то у нас есть свидетельство китайца Чжао Хуна, который пишет, что усилие, необходимое для натягивания тетивы, всегда превышало величину в один «ши» – то есть более чем 71,6 килограмма. Надо сказать, что эти сведения китайского посла явно преувеличены: натянуть такой лук по силу разве что Гераклу.{Отметим, что современный мировой рекорд по натягиванию лука, занесенный в книгу рекордов Гиннесса, составляет 79,2 килограмма – то есть как раз немногим больше «одного ши». А это, понятно, случай исключительный.} Даже для тетивы арбалета, которую невозможно натянуть вручную, без специальных приспособлений, обычное усилие составляет пятьдесят килограммов (кроме станковых стрелометов). Тем не менее, очевидно, что монгольский лук был очень мощным, а монгольские лучники обладали значительной физической силой. Это неудивительно, если вспомнить, что первый свой лук монгольский мальчик получал уже в три года, а упражнения в стрельбе были излюбленным занятием монголов. О мощи монгольского лука свидетельствует и надпись на так называемом «Чингисовом камне», хранящемся в Эрмитаже. В этой надписи сообщается, что племянник Чингисхана Есункэ в состязаниях на дальность стрельбы пустил стрелу на расстояние, превышающее шестьсот метров. А эта дистанция недоступна даже и арбалету. И такие свойства лука, да еще находящегося в надежных руках, могли обеспечить относительную неуязвимость бездоспешного монгольского конника. Ведь стрелы монголов уже косили врага, в то время как стрелы их противников просто не долетали до цели или доставали ее уже на излете, не пробивая даже одежды. Конечно, и монголы не могли стрелять всегда только с безопасного расстояния – на двухсотметровой дистанции доспехи не пробьешь никакой стрелой. Но когда возникала необходимость в сближении с противником, монголы компенсировали возрастающую уязвимость усилением темпа и плотности стрельбы, так что враг и голову из-под щита боялся высунуть. А в бою монгольский воин без особого ущерба для меткости стрельбы был способен выпустить шесть-восемь стрел в минуту. Можно представить себе мощность огня атакующего лавой тумена!

 

Лук с саадаком и стрелы

 

Такая исключительная плотность стрельбы требовала весьма значительного количества стрел. И действительно, по данным Плано Карпини, каждый монгольский воин перед отправлением в боевой поход должен был представить своему начальнику «три больших колчана, полных стрелами». Из других источников мы знаем, что вместимость колчана составляла шестьдесят стрел. В бой монгол шел с одним, а при необходимости с двумя полными колчанами – таким образом, в крупном сражении боезапас воина составлял сто двадцать стрел. Поразительно, но факт: современный российский солдат в боевой обстановке имеет четыре снаряженных магазина с патронами – то есть может сделать сто двадцать выстрелов! Пуля, конечно, не стрела, но если вдуматься, то боевые возможности монгольского воина лишь немного уступали тем, которыми обладает солдат двадцать первого века.
Монгольские стрелы и сами по себе представляют нечто особенное. Поражает разнообразие их боевых характеристик. Существовали специальные бронебойные наконечники, причем тоже разные – под кольчужный, под пластинчатый и под кожаный доспех. Были стрелы с очень широкими и острыми наконечниками (так называемый «срезень»), способными отрезать руку, а то и голову. У начальников обязательно имелось несколько свистящих сигнальных стрел. Были и другие типы, которые применялись в зависимости от характера боя.{Удивительную разносторонность монгольских стрел автор может засвидетельствовать лично: во время раскопок в Нижегородском Кремле в 2001 – 2002 годах, в которых я принимал участие, археологами было найдено более пятнадцати различных видов наконечников стрел. Почти все они были монгольского (татарского) происхождения и относились к XIII – XIV векам.} Такая специализация значительно повышала эффективность стрельбы в бою и становилась одним из главных залогов победы.
Другим важным оружием легкоконного воина являлась сабля. Сабельные клинки были очень легкими, слабо изогнутыми и рубящими с одной стороны. Сабля, почти без исключений, была орудием боя по отступающему противнику, то есть бегущего врага рубили со спины, не ожидая встретить серьезного сопротивления. В таких условиях легкая сабля являлась оптимальным оружием: она не утруждала руку и, между прочим, выводя врага из строя, обычно не лишала его жизни – а ведь побежденные затем становились пленниками. Для серьезного наступательного или встречного боя сабли были малоэффективны, и в таких условиях главную роль играла тяжелая конница с массивными палашами и мечами, обычно также слегка изогнутыми. Вообще, вооружение багатуров и кешиктенов было куда более разнообразным, нежели у легких конников. Здесь и достаточно мощное копье – пика, мастерами в употреблении которого были уруты и мангуты, едва не разнесшие в отчаянной копейной атаке во много раз превосходившую армию кераитов (см. гл. 7). Часто такое копье снабжалось крюком, предназначенным для стаскивания врага с лошади; но самым обычным оружием такого рода был, безусловно, знаменитый монгольский аркан из конского волоса – легкий, прочный и длинный. Арканом кочевники, привычные к вылавливанию им лошадей из табуна, пользовались с изумительной ловкостью; десяток метров до противника не был серьезным препятствием. И каждый монгольский конник имел при себе аркан, а зачастую даже несколько. Это страшное монгольское оружие наводило ужас на врага – наверное, не меньший, чем его стрелы. Именно для защиты от монгольского аркана было придумано остроумное приспособление, пережившее века. Знаменитые «крылья за спиною» из песни Булата Окуджавы были у русских улан еще и в XVIII веке. Их особая конфигурация весьма затрудняла пользование арканом: при попытке затянуть петлю аркан соскальзывал.

 

Оружие XII – XV вв.

 

Хотя главной силой монгольского войска были конные лучники, у нас есть немало сведений об использовании самых разных видов оружия. Особенно широко применялись небольшие метательные копья – дротики, в обращении с которыми монголы были настоящими специалистами. Владельцы доспехов – нойоны, багатуры, кешиктены – активно употребляли тяжелое ручное оружие, дающее преимущество в контактном бою: боевые топоры и палицы, копья с длинным и широким лезвием (подобные стрелецким бердышам), которые можно было применять и как колющее, и как рубящее оружие. К середине XIII века монгольская армия и ее вспомогательные контингента уже имели на вооружении практически все виды рубящего, колющего и метательного оружия. Однако еще долго основным оружием монголов (за исключением специфического осадного дела) оставались лук со стрелами, сабля и аркан.
Но здесь нельзя не сказать о самом, наверное, главном оружии любого монгольского воина. Это знаменитый монгольский конь. Выше уже говорилось об огромном значении лошадей в кочевой жизни степных народов. Теперь обратимся к специфике боевого применения коней в период великих завоевательных походов Чингисхана и его преемников.
Монгольская лошадь удивительно невелика по размерам. Ее рост в холке обычно не превышал одного метра тридцати пяти сантиметров, а вес колебался в пределах от двухсот до трехсот килограммов. Сравните ее с почти двухметровыми, восьмисоткилограммовыми рыцарскими монстрами – разница бросается в глаза. Фактически, степная лошадь – нечто среднее между пони и обычным конем. Но ее боевые качества были поистине поразительными. И еще более удивляет то грамотное использование реальных преимуществ монгольских лошадей, которое и позволяет оценить монгольскую конницу как самое сильное и эффективное конное войско всех времен. Особенности монгольской лошади определяли, в значительной степени, и всю тактику боевых действий, практиковавшуюся монголами.
Легкая монгольская лошадь, конечно, не могла сравниться по силе таранного удара с тем же рыцарским конем. Поэтому для монгольской конницы нормой стало постоянное чередование фронтальных и фланговых атак, глубокие обходы больших конных масс во фланг и в тыл противнику. Здесь монголам очень помогало одно важное качество, присущее их степным лошадкам: значительно уступая в скорости коням противника, они обладали почти исключительной выносливостью. И многочасовой бой, и сверхдальние походы монгольская лошадь выдерживала с небывалой легкостью. Можно привести примеры этой поразительной выносливости. Так, во время венгерской кампании 1241 года конная армия Субэдэя однажды за три дня прошла расстояние почти в четыреста пятьдесят километров – то есть по сто пятьдесят километров в день. На такие подвиги не была способна ни одна армия мира. В этой связи можно вспомнить, что, например, войско крестоносцев в Первом крестовом походе при полугодовом переходе от Коньи до Антиохии (а это около тысячи километров) потеряло от девяноста до девяноста пяти процентов всех своих лошадей, при этом настоящих рыцарских коней осталось всего шестьдесят штук. Монгольская армия могла без особого напряжения и, уж конечно, без массового падежа лошадей, пройти этот маршрут дней за десять. Об этом можно говорить вполне уверенно – ведь подобные походы проделывал и сам Чингисхан (вспомним хотя бы его молниеносный набег на Буюрук-хана в 1201 году), и его полководцы – Субэдэй, Джебэ, Джучи.
Важна была и высочайшая выучка монгольских лошадей. Монгольский воин и его конь действовали в бою как одно существо. Лошадь повиновалась малейшим указаниям хозяина, была способна на самые неожиданные финты и маневры. Это позволяло монголам даже при отступлении сохранять и порядок, и боевые качества: быстро отступая, монгольское войско могло мгновенно остановиться и тут же перейти в контратаку или выпустить в противника ливень стрел. Не случайно в наших источниках не раз говорится, что монгольские лошади были выдрессированы «как собаки». И действительно, обучение лошадей начиналось уже на втором, а то и на первом году жизни (об этом пишет Чжао Хун) и, видимо, уже не прерывалось никогда.
Высокая дисциплина, выносливость монгольской лошади, ее способность выжить почти в любых условиях чрезвычайно роднила ее ... с собственным хозяином. В самом деле, монгол из войска Чингисхана и его конь удивительно схожи, и складывается впечатление, что их связывало нечто гораздо большее, нежели простые отношения человека и животного. Человек мог полностью доверять своему коню, но и конь мог доверять человеку. Поразительный факт: монгольских коней никогда не привязывали и не стреноживали. Хотя, казалось бы, вот она – свобода и привольная жизнь, но монгольские кони никогда не уходили от своих, в общем-то, довольно суровых хозяев. Это взаимное доверие, какая-то высшая взаимосвязь, идущая от тех времен, когда человек был просто частью природы – делали монгола и его коня, наверное, единственным в своем роде боевым содружеством из всех, какие знает история.
Но вернемся к армии монголов; точнее, от собственно монгольского войска перейдем к другим составляющим армии Чингизидов. Речь идет о вспомогательных частях, набранных из различных покоренных народов и выполнявших самые разнообразные функции. Появление первых боевых соединений такого рода отмечается уже с самого начала завоевательных походов Чингисхана, но по-настоящему массовым их применение становится, начиная с китайской кампании. Уже говорилось, что такие немонгольские части составляли более половины войска Мухали, оставленного Чингисханом для продолжения войны в Китае в 1219 году. Первоначально основная часть этих вспомогательных сил представляла собой все ту же конницу, поскольку в нее входили воины из числа кочевых и полукочевых народов. Такие отряды назывались «таньма» или «таньмачи»; командиры отрядов сначала представляли собственную родовую знать, но постепенно, как правило, заменялись монголами. Их боевые навыки и тактика со временем все более «монголизировались», и уже к концу жизни Чингисхана эта иноплеменная конница фактически стала неотличимой от конницы монгольской. С 1220-х годов такие вспомогательные конные армии разных племен просто исчезают, а всех покоренных кочевников начинают разверстывать по монгольским «тысячам». Как отдельный вид они лишь кое-где сохраняются в качестве небоевых, оккупационных частей и, строго говоря, к собственно армии отношения не имеют.
Вспомогательными частями, постепенно увеличивающими свое значение по мере роста и соответствующего усложнения Монгольской империи, становились те, что выполняли функции, не свойственные самим монголам – конникам до мозга костей. Начиная с китайского похода, в войске появляются подразделения пехоты, игравшие, правда, сугубо вспомогательную роль: обычно они несли гарнизонную службу или были городской стражей, а непосредственно в боевых действиях использовались при осадах и только в редких случаях – как, например, в Афганистане в 1222 году – участвовали и в военном походе. Причем в саму монгольскую армию эти пехотные части не входили, имея лишь статус ополчения.
Однако и эти подразделения пехоты все же можно назвать привилегированными по сравнению с еще одной, весьма специфической группой, игравшей в военной стратегии монголов довольно значительную роль. Эта группа – широко известная в истории «осадная толпа» или, по-монгольски, «хашар».{«Хашар» в переводе с монгольского, собственно, и означает «толпа».} Хашар ни в коем случае не был боевым подразделением. Это просто согнанное в одно место многочисленное гражданское население завоевываемой страны. Использовались такие массы народа главным образом при осадах монголами крепостей и городов. Применение осадной толпы было двояким: люди применялись как рабочая сила – для ведения земляных работ, строительства и транспортировки осадных машин и сооружений; хашар также бросали на штурм крепости в качестве первой волны. Иногда же штурмы производились силами вообще одного только хашара: монголы без зазрения совести гнали людей под стрелы, пущенные их же братьями и отцами. Отказаться было нельзя, отступавших тут же рубила стоящая сзади монгольская конница. Способ, что и говорить, бесчеловечный, напоминающий о знаменитых штрафных батальонах сталинской эпохи. Однако, отнюдь не монголы были изобретателями этого свирепого средства ведения войны: они научились ему у так называемых «цивилизованных» народов – у тех же китайцев или арабов. Правда, монголы оказались действительно «хорошими» учениками и довели этот метод до подлинного совершенства.{Более подробно о способах использования хашара будет рассказано в дальнейшем.} С не меньшим блеском эти степные кочевники переняли другое «достижение» оседлых народов – искусство осаждать и брать города. Именно эта способность быстро учиться у своих врагов и произвела ужасающее впечатление на народы Средней Азии во время похода Чингисхана на государство Хорезмшахов. Всем окрестным народам испокон веков было известно, что кочевники практически бессильны против хорошо защищенных крепостей. Это подтверждала и история великих кочевнических держав древности: хунны, например, за четыре сотни лет существования своей империи так и не достигли никаких успехов в осадном деле. На этой, всем известной, беспомощности конных степняков перед лицом укрепленных городов в значительной степени строилась оборонительная стратегия хорезмшаха Мухаммеда.{В выборе стратегии хорезмшахом Мухаммедом большую роль играли и другие причины. Подробнее о них – в главе 11.} Осадные успехи монголов оказались для него полной неожиданностью, что во многом и предопределило быстрый разгром державы Хорезмшахов.
До начала своих внешних завоевательных походов монгольские племена действительно не владели осадными технологиями. Боевых приемов было, по сути, только два: во-первых, выманивание противника из крепости с целью разбить его в поле и затем взять уже беззащитный город; во-вторых, блокада крепости массами конного войска, что редко бывало эффективным, так как запасы пищи для людей и коней у осаждающих обычно заканчивались раньше, чем у осажденных. Уже самый первый, сугубо разведывательный поход 1205 года на державу тангутов (то есть еще до провозглашения империи) показал Чингисхану всю важность искусства осады. И в 1207 году он предпринимает новый поход на Тангут, по мнению китайских военных историков – почти исключительно с целью изучения способов взятия городов-укреплений. Монгольский владыка отлично понимал, что давно задуманная им крупнейшая военная кампания против Цзинь имеет не много шансов на успех без знания осадного искусства. Тангутские походы дали ему такую первоначальную базу – через захваченных в плен специалистов и обучение самих монголов. В дальнейшем монголами были переняты и более эффективные китайские технологии, и достижения в этой области мусульман. Несомненная и главнейшая заслуга в этом стремительном развитии у монголов осадного дела принадлежит Чингисхану. Монгольский властелин уделял этому огромное внимание до конца своей жизни. Поэтому, когда ряд историков утверждает, что вот, мол, если бы не китайские, тангутские, среднеазиатские осадные машины, монголы оказались бы бессильны перед оседлыми народами, то здесь налицо явное логическое передергивание. Ведь осадное искусство того же Китая достигло очень высокого уровня еще в период Борющихся Царств (V – III века до н.э.). Но за полтора прошедших тысячелетия ни один кочевой народ не воспользовался этими технологиями. Чингисхан, великий военный организатор, и здесь был первым.

 

Камнеметная башня

 

Камнемет и осадная лестница

 

Уже во время китайской кампании Чингисхана в монгольском войске появляются крупные военно-инженерные отряды так называемых «камнеметчиков». Они состояли в основном из перешедших на сторону монголов чжурчжэней и китайцев, но первым руководителем корпуса камнеметчиков был коренной монгол Аньмухай. Мы не знаем, где и когда этот степняк из рода баргутов научился осадному делу, но уже в первых походах на Цзинь он был признанным специалистом в этом вопросе и получил золотую пайцзу (фактически, был возведен в ранг темника). Отметим, что после смерти Аньмухая ему наследовал в ранге руководителя корпуса камнеметчиков (в этот же корпус, кстати, входили и совсем немногочисленные тогда моряки) его сын Тэмутэр, также получивший золотую пайцзу темника.
Осадная техника монголов, особенно со времени среднеазиатского похода, была весьма разнообразной. Отметим здесь различные метательные приспособления: вихревые камнеметы, катапульты, стрелометы (аркбаллисты), мощные камнеметные машины, основанные на принципе противовеса (аналоги европейского «требуше», хотя и несколько меньшей мощности) и т.п. Имелись в наличии и другие осадные приспособления разного рода: штурмовые лестницы и штурмовые башни, тараны и «купола для штурма» (видимо, специальные укрытия для воинов, использующих таран), а также «греческий огонь» (скорее всего – китайская смесь различных горючих масел) и даже пороховые заряды. Получила развитие и сама технология осады, в которой особую роль играл вышеупомянутый хашар.
Еще одним важнейшим структурным подразделением монгольского войска были достаточно большие группы легкоконных воинов, которые, за неимением более подходящего термина, можно назвать «разведывательными отрядами». Функции их были, однако, гораздо шире, чем просто тактическая разведка. Посылаемые далеко вперед – на день или два конного пути – крупные военные отряды (известно о существовании целого тумена конных разведчиков) становились боевым авангардом армии. Разбившись на относительно небольшие группы, эти караулы несли дозорную службу – для предупреждения основного войска о приближении неприятеля. В их задачи равным образом входили массовые «зачистки» населения на пути следования армии – с тем, чтобы никто не мог предупредить противника о монгольском походе. Они также исследовали возможные пути продвижения, определяли места стоянок для армии, отыскивали подходящие пастбища и водопои для коней. Идея таких многофункциональных караулов была не нова для степных народов – «Сокровенное Сказание» не один раз упоминает о подобных специальных отрядах: были они у кераитов, найманов, да и у других степняков. Однако при Чингисхане система организации разведки поднимается на новую высоту. Караулы становятся обязательным элементом при походе – отсутствие такого караула у любого автономного отряда приравнивалось к серьезному воинскому преступлению, и войсковой начальник за это пренебрежение приговаривался к смертной казни, вне зависимости от тяжести его последствий. Кроме того, эти мобильные отряды окружали теперь войско на походе со всех сторон, выполняя функции боевого охранения. В обязанности тыловых караулов, возможно, входила и поимка дезертиров. Вообще, роль тактической разведки в монгольской армии была исключительно высокой – значительно большей, чем в любой другой армии того времени.
В этой связи очень интересно рассмотреть и то, что можно было бы определить как стратегическую разведку, хотя прямого отношения к монгольской армии это не имеет. Однако, как уже говорилось, в державе Чингисхана очень трудно разграничить собственно военную составляющую и такие невоенные по виду формы деятельности, как, например, дипломатия и торговля. Все послы были одновременно и разведчиками, и саму дипломатию вряд ли можно назвать их главной задачей. Послы собирали максимум информации о противнике, о ситуации в стране; не последнее место в их деятельности занимали дезинформация и пропаганда. Особенно прославились на этой шпионско-дипломатической стезе купец из Хорезма Махмуд Ялавач («ялавач», собственно, и означает «посол») и бывший уйгурский торговец, а впоследствии – видный монгольский военачальник Джафар-ходжа. Махмуд Ялавач сыграл огромную роль в стратегической подготовке Среднеазиатского похода, и не случайно позднее Чингисхан сделал его своим наместником в Средней Азии. Не меньшую службу в подготовке и проведении первого этапа китайской кампании сослужил и Джафар-ходжа, который стал вскоре главным даругачи всего Северного Китая. Такие высокие пожалования сами по себе подчеркивают, насколько большое значение придавал Чингисхан этому роду деятельности.
Важнейшими помощниками дипломатов-шпионов и самой мощной разведывательно-диверсионной службой в монгольской империи стали торговцы. Их роль особенно возросла после 1209 года, когда уйгурское государство на абсолютно добровольных началах вошло в состав державы Чингисхана. Транзитная торговля издавна находилась в руках уйгурских (в меньшей степени – среднеазиатских) купцов; теперь же они получили от монгольского владыки значительные привилегии и начали служить ему не за страх, а за совесть. Позже эта армия шпионов пополнилась мусульманскими торговцами из Средней Азии, многочисленными перебежчиками и просто двойными агентами. В мирное время их основной функцией была предварительная разведка будущего возможного театра военных действий; в обстановке монгольских военных походов обязанности, возлагаемые на них ханом, становились куда более разнообразными. Пересылка подметных писем к военачальникам и крупным чиновникам противника, распространение панических слухов среди населения с целью запугать его и заставить отказаться от сопротивления монголам, даже прямые диверсионные акты – вот далеко не полный перечень того, чем занимались эти «купцы». И деятельность их можно назвать чрезвычайно успешной. Пропаганда монгольских шпионов вкупе с тщательно продуманной системой жесточайшего, но выборочного террора, практикуемого монголами, давали свои плоды. Десятки, а то и сотни хорошо укрепленных городов Китая и Средней Азии (позднее такие случаи мы наблюдаем и на Руси) сдавались на милость победителя, едва завидев передовые монгольские караулы.
Таким образом, вся концепция военного дела у монголов при Чингисхане выстраивается в строгую, тщательно продуманную систему. Преемники великого монгола вносят в нее еще некоторые незначительные усовершенствования, также диктуемые опытом предшествующих боевых действий. Эта способность к обучению как на собственном боевом опыте, так и на достижениях противников, к учету столь многих факторов, определяющих успешность военных действий в целом, у народа, который привычно воспринимается как скопище диких, безграмотных варваров, просто поражает. Несомненно, что роль самого Чингисхана в установлении такого положения вещей достаточно велика. Обучение военному делу, в том числе и подготовка офицеров и военачальников прямо прописаны в Ясе Чингисхана. Всем нойонам, в частности, прямо вменялось в обязанность обучение своих сыновей боевым приемам и основам военной стратегии и тактики. Так формировалась и преемственность офицерского корпуса, что в значительной степени цементировало армию, и внедрялись элементы нового на базе собственного боевого опыта. Другая статья Ясы вообще уникальна: она строго обязывает начальников туменов, тысяч и сотен дважды в год посещать ставку Чингисхана, где им полагалось «слушать наши (то есть Чингисхана) мысли». Этакая своеобразная Академия Генштаба. Позднее, за отсутствием новых военных гениев, равных Чингисхану, такие сборы стали, конечно, менее эффективными, но сохраняли значение как возможность для командного состава обменяться опытом и обсудить мнения по тем или иным военным вопросам.
Надо признать, что такая система дала свои плоды. В армии Чингизидов мы видим великолепно подготовленный офицерский состав и целую плеяду блистательных полководцев. К числу бесспорно выдающихся военачальников монгольской армии можно отнести Мухали, Джебэ, Хубилая (не путать с внуком Чингисхана, который, впрочем, тоже был неплохим военным вождем). Несомненным полководческим талантом обладали и сыновья Чингисхана – Джучи и, в особенности, Тулуй. Но на первое место, безусловно, следует поставить покорителя бесчисленных стран и народов, одного из величайших полководцев в мировой истории – Субэдэй-багатура. Этот верный пес Чингисхана прославил себя в десятках сражений, но два его деяния стоят особняком: беспримерный в истории человечества военный поход 1220 – 1224 годов, славу которого он делит со своим младшим соратником Джебэ, и Великий Западный поход 1236 – 1242 годов, грандиозный успех которого стал возможен во многом благодаря блестящему руководству Субэдэя. Интересно, что гениальность Субэдэй-багатура была признана еще при его жизни, причем одним из самых талантливых его военных противников. Об этом пишет «Юань ши»: когда видный цзиньский полководец Ваньянь Хэда был взят в плен и ожидал казни, он попросил о встрече с Субэдэем. Заинтригованный Субэдэй не отказал ему и поинтересовался: «Тебе осталось жить мгновение, чего хочешь от меня узнать?» Хэда ответил: «Вы отвагой превосходите всех полководцев. Небо породило героя, с которым я нечаянно встретился. Я увидел Вас и могу с легкой душой смежить веки». Заметим, что Хэда ни в коей мере не мог рассчитывать на помилование: он прекрасно знал, что это не во власти Субэдэя. И перед лицом смерти он признает величие своего врага, а это дорогого стоит! А ведь дело происходило в 1232 году, то есть еще до Великого Западного похода, в котором Субэдэй покрыл себя поистине неувядаемой (хотя и немного жуткой) славой. И только наш европоцентризм до сих пор не дает возможности адекватно оценить военный гений Субэдэя. Ганнибал и Цезарь, Александр Македонский и Карл Великий, Фридрих Великий и Наполеон – имена, известные всем. Субэдэй же пользуется настоящей известностью, пожалуй, лишь в узком кругу военных историков. Между тем, из перечисленных имен разве что Наполеона действительно можно поставить в один ряд с Субэдэем – подлинно великим исполнителем воли своего не менее великого каана.
Рассказ о принципах стратегии и военного обучения у монголов будет неполным, если не сказать об очень своеобразном явлении, которое фактически играло роль полномасштабных военных учений. Это феномен уже упоминался в другом контексте: речь идет о знаменитых облавных охотах. По велению Чингисхана такие охоты проводились один или два раза в год, всем составом войска. В обязательном порядке облавная охота применялась во время военного похода и выполняла две задачи: пополнение армией запасов продовольствия и совершенствование боевой и тактической выучки монгольских воинов. По существу, облавная охота и была войной, с похожими боевыми приемами и принципами – только велась против зверей, а не людей. Но, между прочим, наказания за ошибки или трусость во время охоты были такими же, как за аналогичные действия в боевых условиях. Да и армия поддерживалась в постоянном боевом тонусе.
В завершение темы монгольского военного искусства надо сказать несколько слов о таком специфическом предмете, как снаряжение (не боевое) монгольского воина. В определенном смысле, такое снаряжение было следствием самого образа жизни кочевника: те или иные его особенности диктовались природой, климатом или непосредственными обязанностями конкретных людей. Но во многом именно эта амуниция делала монгольскую армию тем, чем она была – «непобедимой и легендарной».
Начнем с «обмундирования». Одежда монгольского воина была простой и сугубо функциональной. Летом – штаны из овечьей шерсти и знаменитый монгольский халат: запахивался он у мужчин-монголов справа налево; у европейцев это, наоборот, «женский» способ. Обувью круглый год служили сапоги, низ которых был кожаным, а верх делался из войлока. Такие сапоги немного напоминают русские валенки, но гораздо удобнее их, так как не боятся сырости. Зимние сапоги могли быть сделаны из более толстого войлока и способны были выдерживать любые морозы. Кроме того, зимой в экипировку монгола добавлялись меховая шапка с наушниками и длинная, ниже колен, шуба из сложенного вдвое меха – шерстью и внутрь, и наружу. Между прочим, отсюда в Европе возникла легенда, что монголы эпохи Великого Западного похода одевались в звериные шкуры. Как и многие другие мифы о монголах, она не имеет ничего общего с действительностью.
Любопытно, что после завоевания Китая многие монгольские воины стали носить шелковое белье. Но вовсе не для того, чтобы поразить экстравагантностью своих дам. Причина такого монгольского «haute couture»{Искусство высокой моды (фр.).} тоже имела самое прямое отношение к войне. Дело в том, что шелк имеет свойство не пробиваться стрелой, а втягиваться в рану вместе с наконечником. Разумеется, и извлечь такую стрелу из раны гораздо проще: нужно просто потянуть за края этого шелкового белья. Вот такая оригинальная хирургия. Другим интересным предметом снаряжения, обязательным для каждого монгольского воина, были ... иголки и нитки. Отсутствие такого незамысловатого предмета обихода приравнивалось к неимению, скажем, запасного колчана со стрелами, и наказание за такой проступок было довольно суровым.
Вообще в число обязательных предметов снаряжения входили полный комплект упряжи (а желательно два), специальный напильник или точило для острения стрел, шило, огниво, глиняный горшок для варки пищи, двухлитровая кожаная баклага с кумысом (в походе она использовалась и как емкость для воды). В двух седельных сумках хранился неприкосновенный запас пищевых продуктов: в одной – провяленные на солнце полоски мяса, в другой – уже известный нам хурут. Как правило, у монголов имелся и дополнительный комплект одежды, но обязательным он не был. Кроме того, в комплект снаряжения входил также большой бурдюк, обычно из воловьей шкуры. Применение его было многофункциональным: на походе он мог служить и как обычная попона, и быть подобием матраца; при переходах через пустыни он использовался в роли вместилища для больших запасов воды. И наконец, надутый воздухом, он становился отличным средством для переправы через реки; по сведениям наших источников, даже столь серьезные водные преграды, как Волга или Хуанхэ, монголы преодолевали при помощи этого нехитрого приспособления. И такие мгновенные монгольские переправы часто тоже становились шоком для обороняющейся стороны.
Такая хорошо продуманная экипировка делала монгольского воина готовым к любым превратностям воинской судьбы. Он мог действовать совершенно автономно и в самых тяжелых условиях – например, в жестокий мороз или при полном отсутствии пищи в безлюдной степи. А помноженная на высокую дисциплину, мобильность и выносливость кочевника, она сделала монгольскую армию самым совершенным боевым инструментом своего времени, способным решать военные задачи любой степени сложности.
Назад: Глава 8 Устройство Монгольской империи
Дальше: Глава 10 Начало монгольских завоеваний