Я лежала в постели, решив потренироваться еще немного. Накануне утром во время болезненных гортанных маневров я ощутила, как что-то давит на гортань изнутри, и волоски на моих руках встали дыбом. Наконец-то мне попался призрак, подумала я! Но оказалось, я просто рыгнула. Видели бы вы, как хохотали надо мной малыши, как закатывали глаза старшие девочки («Отвратительно!»).

– Помилуйте, – промолвила одна, сплюнув что-то в платок, – чего еще от нее ожидать? С ее-то происхождением?

По чистой случайности рядом оказалась директриса и, услышав это, отчеканила:

– Не возьму в толк, о каком происхождении идет речь, ибо у всех нас оно одинаковое: длинная, нескончаемая шеренга мертвецов. – Я не ждала от нее такой доброты, но лучше бы она этого не говорила: веселое настроение девочек тут же сменилось язвительностью. За обедом в столовой они отсели от меня как можно дальше, сгрудившись на дальнем конце скамьи. Я же немилосердно тыкала котлету вилкой.

Но сейчас, в темноте, моя строптивая плоть, казалось, присмирела. Сейчас я была всего лишь темным пятном чуть темнее черноты, тенью среди теней. Я разомкнула губы, опустила гортань (я надеялась, что это гортань)…

– Грэндисон! – прошипела моя соседка Джарндис. – Прекрати издавать эти мерзкие звуки горлом. Тебе сегодня мало что ли было?

– Я тренируюсь, – спокойно ответила я. – И тебе советую заняться тем же. Сейчас ты меня превосходишь, но я буду стараться и своим усердием превзойду твой талант. И когда твое положение станет столь же незавидным, как мое сейчас, молись, чтобы я забыла, в каком тоне ты говорила со мной сегодня.

Она тихо рассмеялась.

– Вот странная, – бросила она, но так неуверенно, что я поняла: победа за мной.

Я снова поразилась беглости своей речи и тому, что для этого мне не приходилось прикладывать никаких усилий. Нужно было лишь расслабиться и забыть о том, кто я такая, и речь лилась свободно. Может, это и есть то, что подразумевается под «слушанием ртом»? Я свернула ладонь трубочкой и молча прижала ее к губам. И тут вспомнила про кхтх; открыв маленький ящичек прикроватной тумбочки, я развернула бумажный сверток и снова попыталась (безуспешно) представить, как может выглядеть «воздушная трубка – отверстие в воздухе, в которое можно дуть». Это оказалось невозможным. Однако, повинуясь внезапному порыву, я вдруг поднесла это ничто к губам.

На следующее утро на усыпанной гравием дорожке у школы мы выстроились плотными рядами, как органные трубы. Меня втиснули между Маккохи (я была чуть ниже его) и Рэмшед (чуть выше). Наши волосы, мокрые после умывания, были разделены параллельными прямыми проборами, алевшими в свете зари. От холода руки белых детей покрывались фиолетово-розовыми мраморными разводами. Мои шелушились, хотя я тайком намазывала их маслом, которое нам выдавали к хлебу на завтрак, откладывая тот день, когда спрошу кого-нибудь, где раздобыть лосьон (скорее всего, с этой просьбой я обратилась бы к мисс Морок, цветной служанке).

У кого-то из учеников пошла кровь носом, вызвав небольшой переполох в наших рядах. Я не шелохнулась. Новая накрахмаленная форма стояла вокруг меня колом. Она словно была предназначена для более крупной, чем я, невидимки, внутри которой я случайно очутилась.

– Скажите «ах»! – Сто отверстий разверзлись навстречу новому. Чей-то подбородок задрожал; кто-то уронил голову; резкий удар линейкой по подбородку заставил нарушителя выпрямиться.

Ступенчатый фасад заливала кроваво-красная заря, словно румянец – лицо. Снизу здание по-прежнему оставалось в тени, как и мы. Случайно ли вышло так, что директриса открыла дверь в тот самый момент, когда ее коснулось солнце? Она стояла в проеме, как золотая икона в святилище.

Мистер Вместо прошел по рядам, придавливая языки учеников шпателем, пока те пытались выполнить указания, которые он бормотал себе под нос («говорите наоборот»; «теперь замолкните, громче!»). Я услышала, как давятся Диксон, Уонг и Маккохи. Наконец мистер Вместо встал передо мной, поместил шпатель мне в рот и сильно нажал на язык. Я попыталась, как делала уже много раз, обнаружить в себе еще одни легкие и опустошить гортань, чтобы та открылась чему-то или кому-то иному. Но не почувствовала ничего, кроме шероховатой деревянной палочки, давящей на язык, и легкого рвотного позыва, который я поборола силой воли. В голове пронеслась невесть откуда взявшаяся мысль – я почему-то подумала о том, сколько муки необходимо, чтобы загустить подливу; кончики пальцев сомкнулись и зашелестели, просеивая муку, падавшую на пузырящийся, густой, почти почерневший жир в сковороде. Что-то не так было с этой будничной картиной, но что? Ах да, пальцы, которыми я просеивала муку, почему-то оказались толстыми и бежевыми, а не коричневыми, как у меня. А потом я поняла, что больше не чувствую шпатель. Зато я почувствовала что-то другое: голос, слово, а точнее, имя, распиравшее глотку изнутри, реальное и осязаемое, как если бы я проглотила ботинок.

– Элджернон! – выкрикнула я.

Никакого Элджернона я не знала.

Маккохи и О’Доннелл нахмурились; другие же собрались вокруг меня, хлопая меня по плечам и дуя в уши в ликовании, радуясь, что среди них объявилась новая говорящая с призраками. Директриса одобрительно кивнула. Мой рот тем временем продолжал перечислять провинности Элджернона: «ах ты презренный ублюдок, лживый, мерзкий бабник, да чтоб тебя…»